Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

охотником!" – "Да, он будет сильным и смелым!.." – так же тихо отвечал ей

старый Сахай. То вставала картина трагической гибели отца и матери – их

убили кулаки, когда пятнадцатилетний Шахаев учился в Улан-Удэ, при

паровозостроительном заводе. Отец был председателем исполнительного комитета

аймака, и его убили за то, что он помешал кулакам угнать через границу гурты

овец и лошадей...

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой,

Я хочу, чтоб услышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

Песня растревожила солдат.

Спать никто не хотел. Пинчук первым вышел из блиндажа, сказав, что идет

к Борису Гуревичу. Вслед за ним вышли и Аким с Сенькой.

– Посидим малость. Все равно теперь Пинчук раньше утра не вернется,–

добродушно проговорил Ванин, обращаясь к Акиму.

Они вышли за село, присели под дубом и долго молча прислушивались к

перешептыванию листьев, к заботливому щелканью какой-то пичуги, скрывавшейся

в ветвях. С переднего края доносились редкие ружейные хлопки.

– Расскажи, Аким, как встретили тебя в родном селе? – попросил Семен.

Аким ссутулился, будто ожидая удара. Он знал, что его спросят об атом.

– Встретили, как всех встречают, – уклончиво ответил он и опять

задумался. Сеньке это не понравилось.

– Ну и тихоня же ты, Аким, – откровенно и серьезно заметил он. –

Тебя в детстве, наверное, и друзья-то били как Сидорову козу.

– В детстве нет, не били... А вот сейчас побил один друг, и побил

очень больно...

– Ты это о ком, Аким? – насторожился Сенька.

Аким ответил не сразу. Он зачем-то надел очки, которые сейчас ему были

не нужны, потом снял их, спрятал в карман.

Мимо разведчиков проскрежетал гусеницами невидимый в темноте танк,

очевидно направлявшийся поближе к передовой. Сенька, по профессиональной

привычке опытного разведчика, отметил для себя, что это уже пятый танк

проходит мимо них за каких-нибудь полчаса.

Дождавшись, когда скрежет удалился, Семен переспросил:

– Так о ком же ты, Аким?

Аким еще немного помолчал и вдруг начал торопливо рассказывать, словно

боясь, что ему помешают.

– Был у меня, Семен, друг... Я считал его хорошим человеком. Володин.

Вместе учились, росли, пионерские галстуки носили...

– Володин? Постой, постой! Что-то знакомая фамилия... Да это не тот

ли, что под Сталинградом у нас пропал?

– Тот... Вместе кончили десятилетку, друг без друга никуда не ходили.

И так до самой войны...

– Он ведь погиб.

– Нет, Семен. Это мы думали, что погиб...

– Так где же он?

– Дезертировал с фронта...

– Ну? И где же он теперь?

– Живет дома... в тылу у немцев... с молодой женой.

– А ты его видел сам?

– Видел.

– И что же?

– Ничего. Живет...

– Нет, ты-то чего же... ему?

– Я? Ничего.

– И не убил гада такого?

– Нет, не убил.

Ванин с презрением посмотрел на своего друга.

– Эх, ты! Размазня!.. Мамкин сынок! А еще солдат!..

Аким молчал, даже не пытаясь оправдываться.

Подул сильный ветер. Откуда-то нагнал тучи. Стало темно. Деревья

беспокойно зашумели. Недалеко грянул гром. И вскоре по листьям застучали

крупные дождевые капли.

– Пошли в блиндаж, – глухо предложил Сенька и, не глядя на товарища,

медленно побрел к селу.

Аким сидел на прежнем месте. Дождь мочил его ссутулившуюся спину.

2

Утром в разведроту пришел Вася Пчелинцев. Разведчики сразу узнали

маленького солдата, перевозившего их через Донец. Лицо сапера потемнело и

осунулось.

Появление Пчелинцева вновь напомнило ребятам об их потере. Все стали

серьезными и озабоченными. А Сенька почему-то не мог смотреть в глаза

Пчелинцеву.

Он поспешил выйти из блиндажа. Маленький сапер попросил Шахаева:

– Ра-асскажите мне о по-о-одвиге Якова, только по-о-подробнее. Я ведь

во-оенкор. Напишу в газету.

Ему тяжело было говорить. Шахаев заметил это и живо согласился:

– Это очень хорошо, товарищ Пчелинцев!.. Записывайте.

Они просидели вдвоем больше часа. Пчелинцев хотел знать мельчайшие

подробности об Уварове, о его гибели, и Шахаев охотно ему рассказывал.

Исписав целую тетрадь, Пчелинцев ушел к себе в батальон.

С того дня разведчики с особым нетерпением ожидали очередных номеров

газеты. Вырывали друг у друга маленькую "дивизионку", надеясь отыскать в ней

статью о подвиге Уварова. Но проходил день, другой, третий, а статья не

появлялась.

Как-то раз Пинчук встретил на складе АХЧ Лаврентия Ефремова – шофера

редакции. Добрейший Лаврентий, или просто Лавра, как его звала тыловая

братия, исполнял в редакции многочисленные обязанности: он был шофером,

радистом, поваром и по долгу этой своей последней службы, так же как и

Пинчук, поддерживал теснейшую связь с заведующим продскладом Борисом

Гуревичем, от которого и ему кое-что перепадало.

Гуревич сидел рядом с Лаврой на бревне и внимательно его слушал. Пинчук

подсел к ним. Шофер неторопливо рассказывал о военкоре Василии Пчелинцеве.

Вася Пчелинцев стал писать в газету давно.

Как-то редакция стояла недалеко от саперов. И здесь с ней произошло

несчастье: упавшей поблизости бомбой разбило печатную машину. Три дня ее

ремонтировали. Три дня "хозяйство Ивана Федорова", как в шутку называли

редакцию, не работало, и бойцы не видели в своих окопах "Советского

богатыря" – маленькой газетки, к которой привыкли и которую давно успели

полюбить.

И вот однажды, – в этот день заканчивали ремонт печатной машины, – в

редакцию пришел один из самых ее активных военкоров. В пропотевшей, почти

белой гимнастерке и такой же пилотке, с неизменным карабином за плечами и

малой саперной лопаткой на поясном ремне, он протиснулся в землянку

редактора и доложил:

– В-военкор Пчелинцев, из саперного батальона.

Здороваясь с солдатом, редактор улыбнулся: он хорошо знал Пчелинцева.

Ведь почти каждый день Пчелинцев присылал в редакцию какую-нибудь заметку.

Бывали дни, когда редакция помещала в одном номере газеты несколько заметок

своего неутомимого военкора. Эти заметки приходилось подписывать разными

фамилиями. Ничего не поделаешь – неудобно было давать одновременно две

заметки за одной и той же подписью. А дать их было необходимо –

"оперативный материал". Так Вася Пчелинцев превращался иногда в Петра

Васина.

Раньше Пчелинцев работал агитатором в своей роте. Но после контузии он

стал сильно заикаться. Сначала Вася растерялся – не знал, как агитировать.

По-прежнему приходил на собрания, а говорить не мог. На одном совещании к

нему подошел начальник политотдела полковник Демин и спросил:

– А вы, Пчелинцев, почему не выступили? Разве у вас мало опыта, чтобы

поделиться с товарищами?

Вася покраснел и, страшно заикаясь, ответил:

– М-мне, товарищ п-полковник, т-трудно говорить...

– Ах вот оно что. Понимаю. А вы попробуйте писать в нашу газету.

Военкор – тот же агитатор. Будете выступать сразу перед сотнями солдат.

– П-попробую, товарищ полковник.

– Попробуйте. По-моему, у вас получится. Главное, пишите правду.

Ничего не выдумывайте.

И Пчелинцев стал писать. Первую статейку ему помог сочинить его дружок

Уваров. Заметку сразу же опубликовали.

После этого Вася стал ежедневно описывать подвиги своих товарищей –

саперов. Обо всех славных делах тружеников войны знала теперь дивизия

Сизова. Об одном только герое ничего не писал военкор – о самом Васе

Пчелинцеве. Ни в одной строчке не упомянул он о своих подвигах. Так и не

рассказала газета о том, как холодной ночью сапер Василий Пчелинцев переплыл

через реку, подполз к немецкой пушке и противотанковой гранатой уничтожил ее

вместе с прислугой.

...И вот, обеспокоенный судьбой "Советского богатыря", Пчелинцев решил

узнать лично, что стряслось с газетой. Он отпросился у командира роты, и тот

отпустил его. Вася принес с собой несколько свежих заметок, одну из которых

тут же отдали в набор. Пчелинцев стоял рядом с наборщиком и с превеликим

любопытством наблюдал, как тот проворными руками извлекал из черных ячеек

кассы маленькие буковки. Заметка была быстро набрана, и наборщик сделал

оттиск. Пчелинцев с восхищением рассматривал мокрую гранку, держа ее в

дрожащей руке.

– Во-от, че-ерт возьми!.. – бормотал он, морща лоб.

С того дня Вася приходил в редакцию почти ежедневно. Там к нему все

привыкли. Заметки он приносил хорошие. Иногда писал их тут же, в редакции,

то есть в маленьком блиндаже секретаря. Ежедневный приход непоседливого

военкора стал обычным и необходимым явлением в жизни небольшого

редакционного коллектива. Необходимым потому, что секретарь на первой

странице газеты всегда оставлял место для "оперативного материала" военкора

Пчелинцева.

И только однажды Вася здорово подвел редакцию. Пришел он позже обычного

и вместо маленькой заметки положил перед изумленным секретарем огромный

сверток,

– Что это? – спросил секретарь.

– "Млечный Путь". Поэму н-написал.

– А заметку на первую страницу?

– Я с-сегодня бо-олыне ничего не-е принес. Только поэму.

Огорченный секретарь стал быстро подбирать нужный материал из писем

других военкоров.

"Млечный Путь" оказался плохой поэмой. Ее автор решительно не считался

ни с рифмой, ни с размерами стиха.

– Ты, Вася, перекрыл всех футуристов, – сказал ему секретарь. – В

общем, не годится. Заметки ты пишешь лучше.

К общему удивлению, Вася нисколько не обиделся. Он продолжал приходить

в редакцию, и по-прежнему для его заметок на первой полосе оставляли место.

Наборщики встречали его появление восторженным криком, играли на губах туш,

а Лавра угощал жирным супом или открывал специально для Васи "второй фронт"

– банку американской консервированной колбасы. Все нравилось сотрудникам

редакции в Васе Пчелинцеве: и его невозмутимое простодушие, и то, как он

заикался, и даже его прихрамывающая, шаркающая походка, и откровенно добрая,

широкая улыбка. Одного только не замечали бойцы и офицеры из "хозяйства

Ивана Федорова" – это Васиной любви.

По соседству с редакцией размещалась полевая почта. В ней работала

сортировщицей писем Вера – толстощекая, со вздернутым носиком и озорными

глазами девушка. Вот она-то и внесла смятение в душу невозмутимого военкора.

Все шло как будто хорошо, но один случай перепутал карты в отношениях Веры с

Пчелинцевым. Как-то литсотрудник привел в редакцию известного всей дивизии

лихого разведчика Семена Ванина, о подвигах которого частенько сообщала

газета. Привел его для того, чтобы художник Дубицкий вырезал на линолеуме

его портрет. Вера зачем-то на минутку забежала в редакцию, и Сенька успел

обласкать ее своими кошачьими глазами. С той поры Вася и заметил во взгляде

девушки холодок. А заметив эту перемену, уже не решался более заходить на

почту. Только скрытно грустил. Вере он и посвятил свою поэму "Млечный Путь".

И вот сегодня в редакцию пришла печальная весть: несколько дней тому

назад Вася Пчелинцев погиб. Погиб смертью героя. Он вызвался разведать

минные поля противника за Донцом. И когда возвращался обратно, вражеская

пуля настигла его на середине реки.

Об этой-то смерти и рассказывал сейчас Лавра Борису Гуревичу и

подсевшему к ним Пинчуку.

Когда рассказчик умолк, солдаты невольно подняли кверху головы. Им

хотелось увидеть Млечный Путь. Но разве днем можно его увидеть?..

Огорченный Пинчук вскоре возвратился в свою роту, сообщил товарищам о

гибели маленького военкора. Так и не дождались разведчики заметки в газете о

подвиге Якова Уварова.

3

В июне на участке дивизии генерала Сизова все еще продолжались

усиленные оборонительные работы. Ставка Верховного Главнокомандования

двигала и двигала в этот район новые войсковые формирования, удивляя и радуя

солдат. Непрерывно прибывали приданные средства – танки, артиллерия,

зенитные и саперные подразделения. Особенно много было артиллерии. Из-за

деревьев повсюду торчали длинные стволы новых противотанковых пушек,

вызывавших всеобщее восхищение. Солдаты подолгу вертелись возле них:

– Вот это штука!

– Тут небось никакой танк не устоит!

– Где там!

– Ну, не скажи. А "тигры"?

– И "тигры" клыки обломают!

– Не говори гоп... "Тигры" – это сила!

Разведчики с тихим торжеством прислушивались к этим солдатским

разговорам. Им казалось, что они первые обнаружили новые тяжелые танки в

немецком тылу; они были убеждены, что советское командование, учтя их

донесение, присылает сюда противотанковые орудия новейшей конструкции.

На лесных полянах хлопотали артиллеристы, оборудовали огневые позиции:

рыли землю, спиливали деревья, мешавшие стрельбе, привязывали цели,

пристреливали реперы; линейные надсмотрщики тянули к наблюдательным пунктам

командиров батарей и дивизионов телефонные провода, забрасывали их шестами

на ветки дубов. Не прекращавшийся в течение двух недель дождь мешал работе,

с листьев потоками обрушивалась вода, едва связист касался дерева. Намокшие

провода были тяжелые и скользили, не удерживаясь на ветках. И только

профессиональное терпение, привычка и огромная необходимость заставляли

связистов безропотно делать свое дело и доводить его до конца. На лесных

размытых и изрытых до последней степени тяжелыми – тоже новыми – танками

дорогах, выбиваясь из сил, барахтались грузовики, подвозившие снаряды и

орудия. Лес был полон надрывным стоном моторов. Глухими просеками, квохча

гусеницами, ползли приземистые танки – казалось, им нет конца. Они

двигались осторожно, точно подкрадывались к кому-то. Тяжело урча, они

сваливали деревья и устраивались недалеко от опушки. Танковый рев вплетался

в другие звуки, которых в Шебекинском урочище было множество: где-то

татакали зенитки, обстреливая неприятельский самолет-разведчик; негромко

переговаривались саперы, степенно и не спеша рывшие блиндажи; стучали

молотки и слышалось характерное потрескивание автогенных аппаратов в

артиллерийских мастерских, давно развернувшихся в глубине леса; скрипели

повозки; раздавался свист бичей – это мыкали свое горе на размытих дорогах

затертые машинами и оттесненные в еще более непроходимые, гиблые места

ездовые – великие страстотерпцы фронтовых дорог. Все эти звуки сливались в

один неумолчный и тревожно-озабоченный гул, наполнявший солдатские сердца

ожиданием чего-то значительного и необыкновенного. Изредка в лесу разрывался

прилетевший из-за Донца вражеский снаряд и поглощал все остальные звуки. Лес

некоторое время оставался как бы безмолвным. Но вот звук разорвавшегося

снаряда угасал, и вновь возникало, усиливаясь, привычное гудение.

Лес кипел, как муравейник. В него и ночью втягивались все новые и новые

войсковые организмы: танковые и саперные бригады, иптапы*, понтонные

подразделения, дивизионы гвардейских минометов. Все это теснилось,

устраивалось хлопотливо, готовясь к чему-то.

*Истребительно-противотанковые артиллерийские полки.

Генерал Сизов весь день провел на переднем крае с командирами приданных

частей и офицерами штаба. Только поздно вечером, усталый, но, видимо,

довольный сделанным, он возвратился в штаб. Лицо комдива, однако, было

озабоченно. Его беспокоила последняя разведсводка, полученная из штаба

армии. В сводке говорилось, что против дивизии Сизова появилась новая

танковая дивизия немцев, недавно прибывшая из Германии. Дивизия эта подошла

к фронту уже после того, как группа Шахаева возвратилась из неприятельского

тыла.

Сизов вышел из блиндажа. На улице шел дождь. Генерал расстегнул китель

и подставил прохладе свою грудь. Затем вернулся в блиндаж, позвонил в

медсанбат, справился о здоровье полковника Баталина. Баталин, полк которого

недавно был выведен во второй эшелон, поправлялся. Сизов прилег на койке. Но

сон не приходил. Медленно распутывался клубок давно волновавших мыслей.

"Много у врага новой, грозной техники, а солдаты все те же. Даже хуже

тех. А у нас и техники больше. А главное – люди, солдаты. И в этом никто

нас не может превзойти. Если полк потерял всю боевую технику, он еще не

погиб. Он жив, если в нем уцелели знамя и хотя бы один солдат. Это так.

Орудие стреляет, пока за ним стоит боец, танк движется, пока в нем сидит

солдат. А главное – какой солдат... Впрочем, это очевидная истина. И почему

я об этом думаю... Новая танковая дивизия?.. Надо проверить. Завтра же пошлю

разведчиков..."

Не заметил, как заснул.

Разведчики, совершившие рейд в тыл врага, были повышены в звании.

Шахаев стал старшим сержантом, Пинчук – сержантом, Ванин и Аким –

ефрейторами. Никто, кажется, так не гордился этим повышением, как Сенька. В

тот же день он заставил встать по команде "Смирно" молодого разведчика Алешу

Мальцева.

– Почему не приветствуешь старших? – строго отчитывал он его. –

Перед тобой – ефрейтор!.. Как стоишь?!

При этом он был настолько серьезен, что его никак нельзя было

заподозрить в шутке.

Назревали большие события, а жизнь солдат шла своим обычным чередом.

Шахаева назначили командиром отделения и вскоре парторгом роты. Сенька и

Аким остались под его командой, а Пинчука поставили старшиной роты – на

этот раз уже официально. Таким положением вещей остались довольны все, и в

особенности Пинчук; наконец-то в его руки попало настоящее хозяйство! Не

дожидаясь дополнительных указаний, он немедленно приступил к делу. По акту,

как и полагается, начал принимать все ротное имущество от Ивана Кузьмича,

старого рыжеусого солдата-сибиряка, временно исполнявшего обязанности

старшины.

– Кузьмич, – обращался к нему по-граждански Пинчук, вынимая из мешков

собранное для стирки солдатское белье. – Одной пары не хватает. Ты не

того... не позычив кому-нибудь?

– Что вы, товарищ сержант! Как можно! – обижался Кузьмич. – Что я,

враг себе? Давай еще раз пересчитаем.

– Давай, давай, – соглашался Пинчук и начинал заново перебирать

белье. – Тильки як що не хватит...

Однако при повторном подсчете белье находилось: в бережливости и

честности Кузьмич нисколько не уступал самому Пинчуку. Был вот только

малограмотен Кузьмич, да на водчонку слабоват; если бы не это, быть бы Ивану

Кузьмину старшиной роты или кладовщиком, на худой конец. А сейчас он служил

ездовым. Под его началом находились две добрые сибирские лошади да ладно

сколоченная пароконная повозка. К обязанности ездового Кузьмич относился в

высшей степени добросовестно. Во всей дивизии не сыскать такой справной

сбруи и таких сытых лошадей, как у Кузьмича. Зная его исполнительность и

честность, старшина роты доверял ему возить продукты с ДОПа* – предприятие,

как известно, связанное с немалыми соблазнами. Во все важные поездки новый

старшина отправлялся только с ним. По дороге Кузьмич рассказывал ему о своей

жизни, о том, как несладко сложилась она у него с самых молодых лет.

* Дивизионный обменный пункт.

Женился Кузьмин в четырнадцатом году на деревенской красавице Глаше. Но

не довелось ему пожить с молодой женой как следует. Царь начал войну с

Германией. Забрали молодца. Больше трех лет мыкал горе по окопам, кормил

вшей то под Перемышлем, то под Варшавой, то в Восточной Пруссии. А потом

четыре года участвовал в гражданской. Возмужал, окреп, заматерел. Всюду

побывал – на юге и на севере. Лихим кавалеристом мчался по родной сибирской

земле по пятам адмирала Колчака. Первым из всего эскадрона ворвался в родную

деревню. Вихрем пронесся по улице, сверкая саблей и пришпоривая обезумевшего

коня, сбрасывавшего по дороге ошметья кроваво-белой пены с оскаленного в

дикой ярости рта. У своего дома стальными мускулами натянул поводья – была

в молодости силушка в Кузьмичовых руках! – поднял на дыбы храпевшего

жеребца, гаркнул весело:

– Глаша, встречай гостя!

Но не выглянула Глаша в окошко, не вылетела, разметав руки, во двор.

Молчанием встретила его родная хижина. Соскочил с коня. Вбежал в хату с

недобрым предчувствием. Комната с умолкнувшими часами-ходиками на

бревенчатой стене и темным образом Николая-чудотворца в левом углу пахнула

на молодого хозяина нежилью. Лихая весть ожидала Ивана: его белолицая Глаша

ускакала с белогвардейским чубатым казаком, который – второпях, должно

быть, – и фотографию свою оставил на столе. Взглянул Кузьмич на карточку, и

сердце заныло: красив, подлец...

Гнался за Колчаком до самого Иркутска, потом до Маньчжурии доскакал, –

все думал догнать того казака, да поздно, видно, уж было...

А когда отгремели огненные годы, вернулся домой. И потянулись для

Кузьмича дни, месяцы, полные одиночества и глубоко скрытой тоски. Не было

радости без Глаши, ничто не веселило. Сколько красивых сибирячек предлагали

ему любовь свою, сколько добрых и ласковых сердец раскрывалось перед ним –

не пошел навстречу их любви суровый сибиряк, замкнулся и навсегда остался бы

один-одинешенек, если б вокруг не бушевала, не вихрилась новая жизнь, за

которую он так долго воевал. Состоял он одно время в продотряде, с яростной

злобой вырывал хлеб у кулаков, стремившихся заморить голодом советскую

власть.

А кончилось все это, вернулся домой. В работе стал искать утешение.

Сильно полюбились ему почему-то деревенские ребятишки. Звенящей ватагой

врывались они в его хату, и он угощал их конфетами. Рассказывал про

германскую да гражданскую, помогая вить кнуты, а выпроводив ребят, сразу

мрачнел. Сгорбившись, подходил к образам, доставал маленькую шкатулку. Там

хранилась фотография жены – единственная память о Глаше. Долго смотрел на

пожелтевшее изображение и трудно, по-мужски, плакал. В ту пору и породнился

Кузьмич с "зеленым змием".

В колхоз он записался сразу же, как только артель начала создаваться.

Ушел с головой в работу. С его умом и трудолюбием Кузьмич мог бы быть

хорошим председателем или завхозом, но он отказался от этих должностей и

заделался постоянным образцовейшим конюхом – привычка старого кавалериста

тянула к лошадям. А когда началась война и колхоз выделил для армии двух

лучших кобылиц-четырехлеток, выпестованных Кузьмичом, он ни за что не

пожелал доверить их другим рукам и отпросился ехать на фронт. И Кузьмич

сумел сберечь своих лошадей вплоть до 1943 года, – носил он в сердце

заветную мечту сохранить их до конца войны и вернуться в колхоз на своих

кобылах. "То-то будет радости у председателя!" – думал он, пряча теплую

улыбку в рыжих усах. Было что-то трогательно-сердечное в его привязанности к

лошадям.

Старая, с висевшим на одной пуговице хлястиком, порыжевшая от времени и

конского пота шинель Кузьмича редко была на плечах хозяина. Она служила

одновременно и попоной, и торбой, и одеялом. Кузьмич то расстилал ее на

повозке и насыпал овса, то прикрывал длинномордую одноухую Маруську, свою

любимицу.

...Пинчуку оставалось принять кухню, и Кузьмич повел его к

полуразрушенной саманной мазанке, принадлежавшей какому-то хозяину из

деревни Безлюдовки.

Собственно, никакой деревни тут уже и не было, оставалось лишь одно

название, которое – не будь здесь солдат – теперь совершенно

соответствовало бы этому унылому месту. Всюду, куда ни кинь взгляд, маячили

уродливые обломки жилых домов и общественных построек. Война дважды

прокатилась через эту деревню и сделала свое лихое дело. Уцелела одна лишь

изба, да и та как будто была не рада, что уцелела. Она сиротливо стояла

среди развалин с одним маленьким бельмоватым оконцем, словно только что

очнулась от страшного, оглушительного удара, и удивленно смотрела на своих

поверженных соседок. Казалось, всем своим неказистым видом хатенка так и

хотела сказать: "Господи, как же я долго спала и что за это время

сотворилось вокруг!" Печные трубы на пожарище, как водится, сохранились все.

Длинные и жуткие, они тянулись кверху.

Пинчук невольно остановился, пораженный этими разрушениями. Кузьмич

тяжело вздохнул и захватил зубами свой левый ус – так делал он всегда,

когда был не в духе.

"Когда же все это на ноги встанет, в порядок войдет?" – окинул Кузьмич

несуществующую деревню печальным взглядом.

В эту минуту он показался Пинчуку каким-то особенно сухоньким. Лицо

Кузьмича осунулось и было удивительно похоже на засушенную грушу. Казалось,

на этом лице ничего не осталось, кроме носа да длинных рыжих усов. Эти усы,

пожалуй, и придавали их владельцу еще кое-какую солидность. А сбрей их – и

останется Кузьмич жалким и немощным, как Черномор без своей бороды.

– Все восстановлять, Кузьмич,– заговорил Пинчук.

– А там, глядишь, и новая война подоспеет, – в тон Пинчуку сказал

Кузьмич, все еще грызя свой левый ус.

Пинчук разозлился.

– Ну, якого ж ты биса жуеш його, як корова серку! – неожиданно

зашумел он. – Война, война... Сам знаю, що може прыйти. Союзники у нас не

очень надежни...

– Известное дело – капиталисты! И какого дьявола ты только на меня

накричал! – в свою очередь ощетинился Кузьмич, выплевывая левый ус.

– А потому и шумлю я на тэбэ, що не нам говорить про войну, – горько

и тяжко вздохнул Петр. – Мы против войны повынни говорить...

– Ну, а я об чем толкую!

– А ты вроде злякався, слезу пустыв, – уже примирительно сказал

Пинчук, подавая Кузьмину кисет.

– Ничего я не испугался. Откуда ты это взял? Просто такая мысль в

голову пришла, вот я и сказал. Ведь никак они нам не дают, товарищ сержант,

мирно-то пожить. Вот в чем загвоздка! – Кузьмич свернул папироску,

помусолил ее, нагнулся к тлевшему в руках Пинчука фитилю от кресала.

Разогнувшись, подытожил: – Не любят нас капиталисты проклятые!

– То правда, – живо согласился Пинчук. – Не правляться мироедам наши

успехи. Як же: подывыться их народ на радянську державу, дэ простый люд

хазяйнуе та и живет краще, – завыдкы визьмуть. Скажуть: "А мыто що

дывымось! Давайте возьмем в руки оружию та всих, як есть, своих капиталистив

пид товстый зад!.." – Пинчук подался всем телом вперед, отставил правую

ногу, показывая, как бы он сделал это сам.

– Всех к ядреной матери! – не вытерпев, подсказал Кузьмич, гневно

помаргивая.

– От буржуи и не хотят, щоб мы розбагатилы, бояться, що их народ

збунтуеться, на нас дывлячысь. Тильки ничого воны бильш нэ можуть зробыты.

Все одно колысь збунтуеться их народ. До того дило йде...

По улице с оглушительным треском промчался мотоциклист, направляясь к

штабу.

– Вже пятый за день, а мабуть, шестой. Не помню уж.

– Из штаба армии, должно. Пакет какой-нибудь срочный генералу привез,

– высказал свое предположение Кузьмич, провожая взглядом удаляющегося

мотоциклиста. – А в штабе-то день и ночь не спят...

Солнце вывалилось из-за горизонта, и сирота-хата сразу как будто

помолодела. Даже ее единственный ущербленный глаз засиял.

– Знаете, товарищ сержант, об чем я ныне кумекал, – снова заговорил

Кузьмич, затаптывая окурок. – Я ведь родом из Сибири, Красноярского краю...

– Так ты об этом мне десять разив говорил...

– Нет, об этом не рассказывал. Вот послушай-ка.

Лесов в Сибири, сам знаешь, тьма-тьмущая. На сто держав хватило б! А

вот на твоей Украине их маловато. Ну, я и думаю: а что, если в тайге,

скажем, поставить такой завод, который бы дома делал, а возить эти дома по

железной дороге к тебе на Украину и в другие безлесные места.

– Кажуть, що таки заводы вже е, Кузьмич, тильки я не бачив их.

– Да ну! – ахнул Кузьмич, пораженный, очевидно, тем, что не ему

первому пришла в голову такая мысль.– Эх, язви их корень! Стало быть, уже

имеются такие заводы?

– Маемо, Кузьмич, маемо! – с гордой улыбкой подтвердил Пинчук, теперь

уже совершенно уверенный в том, что есть у нас такие заводы, словно уж сам

видел их собственными глазами. Потом, побурев лицом, добавил: – Побачим ли

мы все это своими очами? Ухабистый лежит у нас шлях впереди, Кузьмич.

Перейдя улицу, густо заросшую подорожником и вечной спутницей

запустения – дымчатой лебедой, или "цыганкой", как ее именовали в этих

местах, Пинчук и Кузьмич приблизились к полуразрушенной мазанке. Перед тем

туда юркнул зачем-то Сенька Ванин. Войдя в помещение, Пинчук увидел его

мирно беседующим с поваром Михаилом Лачугой. На снятой с крючьев двери, при

входе в мазанку, сушились на солнце галушки.

В самой мазанке на большой треноге лежал черный котел, вывороченный

Лачугой из каменки разрушенной бани. Котел и сам повар не блистали чистотой.

Это возмутило Пинчука.

– Що ж ты сидишь?! – закричал он на опешившего Михаила. – Подывись,

якый в тэбэ котел! Свиней тильки кормить с цього котла. Дэ твий халат?..

Кузьмич опасливо озирался по сторонам, чувствуя и свою вину в этом

деле: ведь хозяйство-то роты было последнее время в его руках.

– Я говорил ему на сей счет, – оправдывался он, гневно посматривая на

помрачневшего Лачугу. – Да в разум не берет мои слова. Ты, говорит, мне не

указ. Побывал у генерала, так теперь думает, что уж и сам генерал.

Михаил молча и недобро скалил свой щербатый рот, прощупывая нового

старшину мутноватым взглядом.

– Не нравлюсь, ищите другого. Я с этим котлом всю хребтину поломал, –

проговорил он.

– Жалко, що ты голову свою дурацьку не зломав! Ты у мэнэ гляди. А то

таке лекарство пропышу, що вик памятать будэш!

– Не стращай!

– А я и не стращаю. Вернусь, проверю. И щоб усе чысто було! Зрозумило?

– Понятно, – вяло ответил повар.

– А ты тэж марш звидциля, ничого дурака валять! – бросил старшина

Сеньке и вышел вместе с Кузьмичом во двор.

В мазанке некоторое время стояло неловкое молчание.

– Что он на меня? – кивнул лобастой головой Лачуга в сторону двери.

– Тож мне начальник великий объявился. Видали мы таких!

– Нет, ты с ним поосторожней, Миша, – совершенно серьезно посоветовал

Сенька. – Пинчук – человек крутой и строгий. Беспорядков не терпит. Чуть

заметил что – и беда!.. Недаром председателем колхоза был! Этот враз научит

уму-разуму...

Рассказывая об этом, Ванин не скрывал и собственной боязни перед

Пинчуком.

– А вообще-то он очень правильный человек. Зря ругать не станет. А уж

коли провинился, пеняй на себя: спуску не даст. Лучшего старшину не сыскать

на всем белом свете.

– Что ты мне его расхваливаешь, как красну девку, – свистя сквозь

щербатые зубы, заметил Михаил. – Сам вижу, что за птица. Заест.

– А ты делай все хорошо, и не заест. Почему от генерала-то ушел?

– По своей воле.

– Сам, значит?

– Сам.

– Хо? Сам! – Ванин захохотал.– Милый ты мой, хоть бы врать-то

научился. Иди ко мне на курсы, за неделю академиком в этом деле будешь...

Это, брат, ты от меня так легко можешь уйти, а не от генерала. Правда, хоть

я и ефрейтор, но до генерала мне еще далековато...

– Не понял ты меня, Семен, – обиделся Лачуга. – Отпустил меня

генерал. Я сам попросился у него в разведку. Хотел разведчиком быть, а тут

опять с котлом пришлось возиться.

– Ах вон оно что!.. Ну ничего, Миша, не горюй. Кормить разведчиков –

тоже большое дело. Дай-ка лучше закурить.

– Некурящий я.

Сеньку осенила какая-то новая мысль.

– Некурящий? – притворно удивился он. – Да как же это ты? Не

понимаю. Я вот, например, подыхаю без курева. Выдадут на неделю, а я за один

день все искурю. А потом хожу, щелкаю зубами, как голодная дворняжка, да

покурить спрашиваю. Впору хоть вой...

С присущей ему сообразительностью Семен сразу же оценил обстановку.

Если вести себя по-хорошему с этим поваром, думал он, то можно получить от