Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Генерал поблагодарил. Вряд ли он вспомнил в эти минуты свой разговор с

Баталиным об инициативе командира в бою – не до того было генералу. Он уже

вызывал к телефону саперного офицера и спрашивал его:

– Быстров!.. Как ты со своими? Переправу взорвали? Хорошо!.. Отлично,

говорю!.. Передай солдатам мою благодарность! Запиши имена всех

отличившихся! К награде представляй немедленно!

Потом обращался к майору Васильеву:

– Что слышно о разведчиках?

– Ведут бой в первой линии траншей. Сейчас Марченко прибежал оттуда.

К генералу обратился поднявшийся на дерево командир танкового

соединения:

– Мне кажется, пора начинать.

– Пожалуй. Помогите артиллеристам. Им тяжело.

4

– Огонь! – самому себе скомандовал Гунько. Он исполнял сейчас

обязанности и командира и наводчика одновременно.

Раздался выстрел, со звоном вылетела стреляная гильза, и возле гусеницы

головного танка, ползшего на батарею, взвился сноп огня и черного дыма. Танк

вздрогнул и остановился, нелепо уткнувшись тупым носом в воронку от снаряда.

Неожиданно рядом с ним выросла фигура пехотинца, он размахнулся и бросил

что-то на броню машины. Гунько видел, как по грязной чешуе танка расползлось

пламя. Пехотинец выхватил еще одну бутылку, но тут же упал, сраженный

видимо, пулеметной очередью, выпущенной из другого танка. Гунько продолжал

стрелять. Наконец удачным выстрелом он поджег и второй танк; стальная машина

стала бешено метаться по полю, волоча за собой рваные лоскутья огня и дыма.

Увлеченные боем, артиллеристы не слышали, как, сверля воздух, летел

из-за реки тяжелый снаряд, отсчитывая последние секунды жизни последнего

орудия. Взрыв страшной силы встряхнул воздух. Оглушенный Гунько, – во время

взрыва он оказался в окопе, – очнулся, вскочил на ноги. Посмотрел вперед:

на поле догорали немецкие танки. Некоторые машины, уцелевшие от огня

артиллерии, продолжали двигаться вперед. И как раз в этот момент Гунько

увидел лавину советских машин, с глухим урчанием вырвавшихся из рощи. Многие

танки тащили на себе верхушки сосен, которыми, должно быть, были до этого

замаскированы. Потрясенный гибелью последней пушки, Гунько даже не смог

рассмотреть стремительной, разящей атаки советских танкистов. До него

отовсюду доносились стоны раненых, полузасыпанных землей. Гунько подходил

вместе с уцелевшими наводчиком Печкиным и пехотинцем к каждому, помогал как

мог, пристально всматривался в лица товарищей. Вот этот, что вцепился в свои

пепельные волосы и облизывает окровавленные губы, – командир третьего

орудия сержант Яблоков, из Пугачева, вчера еще читал своим солдатам письмо

от жены и радовался, что она заочно кончает институт. А вот тот,

бездыханный, с красивыми белыми зубами, москвич, замковый первого расчета

ефрейтор Рябов – лучший запевала в батарее и мастер делать цветные

мундштуки, кажется, единственный сын у матери, – он должен был на днях

отправиться в военное училище. Рядом с ним, запрокинув назад голову, лежит

подносчик красноармеец Ляпин – этот из-под Воронежа, тракторист, неутомимый

балагур, мастер на анекдоты, ему постоянно влетало от командиров за

озорство; мечтал после войны попасть в институт механизации сельского

хозяйства и потом изобрести новый трактор, так как существующие считал

несовершенными и неэкономичными. Неподалеку от Ляпина, будто заснули в

обнимку, два молоденьких офицера – командиры взводов. "Будущие академики",

как называл их Гунько.

Так, вглядываясь в лица убитых и раненых, Гунько вспоминал все, что

знал о них, и ему не верилось, что это действительность, а не кошмарный сон.

Еще несколько часов тому назад эти люди, неподвижно лежащие сейчас на земле,

были живы и невредимы: писали письма, хлопотали у орудий, поправляли окопы и

блиндажи, спорили, мечтали. Это были подчиненные ему бойцы и офицеры; он

иногда покрикивал на них, иногда хвалил, с ними проводил долгие фронтовые

будни; эти люди были для него дороже и ближе, роднее всего на свете. И вот

теперь многих из них нет. Никто и никогда больше не услышит их голосов...

Между тем из-за Шебекинского леса все выплывали и выплывали караваны

наших штурмовиков.

"Сколько же длится этот бой?" – подумал Гунько, заметив, что солнце

клонится уже к реке. И вдруг, осознав обстановку, Гунько торжествующе

закричал:

– А ведь немцы-то не прошли! Не прошли! Не прошли!.. – повторял он,

неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен для него и для всей страны в

этой короткой фразе.

– Не прошли!..

Гунько посмотрел на свою батарею, точнее, на то, что осталось от нее,

– разбитые орудия, раненых и мертвых бойцов, разрушенные окопы, – и

обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками.

– Что с вами, товарищ старший лейтенант? – услышал он густой, низкий

голос.

Гунько приподнял голову и увидел Забарова. А по траншее в изодранных

маскхалатах один за другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных.

Гунько хорошо знал Забарова. Федор вместе с Марченко не раз бывал на

батарее.

– Вот видите, что случилось... – как бы извиняясь, сказал Гунько и

торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках.

– Да, невеселая картина... – согласился Забаров. – А это ваши? – и

он кивнул в сторону догоравших немецких танков, надеясь хоть чем-нибудь

ободрить старшего лейтенанта.

– Кажется, наши. А впрочем – не знаю... Тут все поработали. Да это и

не так важно.

Аким – он был сейчас задумчивый и тихий – помог Гунько подняться и

посмотрел на него заблестевшими вдруг глазами – вот так когда-то глядел он

на сержанта Фетисова, колдовавшего в своем блиндаже над миной. Акиму вдруг

захотелось крепко обнять офицера. Губы разведчика шевелились. Казалось, с

них вот-вот сорвутся взволнованные, несвязные слова. Но Аким промолчал и

отошел в сторону.

– А где вы пропадали? – спросил Гунько.

– Отбивались от немцев, – ответил Забаров.

– Ну и как, отбились?

– На сегодня – да. Правее, говорят, немец потеснил наших, а тут –

нет. Вот ведем пленных к генералу. Гитлеровцы образца тысяча девятьсот сорок

третьего года. Полюбуйтесь!

Разведчики присоединились к артиллеристам, помогли им вновь перевязать

раненых. И только после того, как раненые немного успокоились, Гунько

приблизился к немцам.

– Ком... ком!.. Шнель, говорю! – Ванин подтолкнул вперед пленных

немцев. Гитлеровцы затравленно озирались, послушно исполняя Сенькины

приказания.

– Только трех живых и нашли. А остальные все дохлые, – сообщил Ванин.

Гунько долго сверлил глазами стоявшего впереди немца и вдруг

размахнулся, чтобы ударить его, но тут же почему-то опустил руку.

– Аким, – позвал Сенька своего друга. – У меня для тебя подарок

есть, – и, порывшись в кармане, он вынул оттуда очки с блестящей золотой

оправой. – Получай, друже, да благодари своего верного приятеля, Семена

Прокофьевича. Я вон у того, который без пилотки, одолжил...

Аким внимательно посмотрел на Сеньку, повертел очки в руках, похвалил

их и вернул немцу.

– Вот сердобольная интеллигенция!.. Для тебя же старался. Ведь свои-то

ты потерял, а без очков, поди, ни черта не видишь! – набросился на него

Ванин. – Попался бы ты им!..

– Так мы ж не фашисты,– возразил Аким. Не знал он, какую великую

обиду причинил Сеньке, отказавшись от его подарка. – Их этому учили –

чтобы грабить, убивать... Такая у них война... Как ты этого не можешь

понять, Семен!..

– Не фашисты мы – это да... – невнятно бормотал Ванин.

Но кругом него лежали убитые бойцы из батареи Гунько, все они полегли

от рук немцев, и горячее Сенькино сердце требовало мщения. Сеньку возмущали

рассудительные, спокойные объяснения Акима.

Шахаев подошел к Ванину, положил свою руку на его плечо, тихо,

убежденно сказал:

– А ты, Семен, не горячись. Подумай над словами Акима. Он правильно

сказал. Вон, смотри, старший лейтенант Гунько и тот не смог ударить

пленного, а сколько он потерял сегодня своих товарищей. Нельзя нам этого

делать, Семен. Пойми!

Семену хотелось возразить, но не в его силах было спорить с парторгом.

Он вдруг подошел к немецкому солдату, который благодарно и заискивающе

посматривал на высокого и худого русского бойца, вернувшего ему очки. Сенька

сощурил свои кошачьи глаза, злые зрачки сузились.

– Ви гейц?

– Вас, вас?

– Ви гейц?.. Оглох с перепугу-то!.. Как дела, спрашиваю?

– Шлехт, – наконец поняв, выдохнул немец.

– Вполне согласен, – с удовольствием подтвердил Сенька. – Дела ваши

действительно шлехтовые. Одним словом – капут!

– Капут, капут! – хором и, казалось, с радостью забормотали немцы,

услышав самое популярное у них сейчас слово.

– Благодарим за полезные сведения! – и, сплюнув, Ванин отошел от

пленных.

Гунько неплохо говорил по-немецки.

– Много русских побил? – обратился он к "Сенькиному" немцу.

Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали.

– Я не убивал русских... Я – санитар. У меня даже винтовки не было...

А вот Эрих убивал, много убивал, – заторопился немец, показывая на

побледневшего солдата. – И Ганс убивал... Они – автоматчики.

Гунько задумчиво и даже с какой-то глубокой грустью смотрел на немецких

солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона.

– Сведения, что ли, требуют? – устало спросил Гунько.

– Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном...

– По всей форме?

– Так точ... – перехватив иронический взгляд, офицера, посыльный

замялся. – В общем, сводку о потерях майор требует... Начальник-то штаба

убитый... Снаряд в блиндаж угодил...

Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.

– Ну что ж... Вот гляди... – он обвел глазами место, где еще утром

стояла целой и невредимой его батарея. – Орудий ни одного, из людей двое

здоровых, десять раненых. Вот еще один пехотинец к нам присоединился.

Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с

бумагами завалило. – Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя

стояло несколько расщепленных осколками бревен.

– Есть доложить – вся батарея погибши!..

– Как, как ты сказал?! – Гунько потемнел.

– Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то ваша. Орудий

ни одного...

– Это кто ж тебе сказал, что она погибла? – остановил Гунько

посыльного. – Нет, солдат, ты так не докладывай майору... Кто дал тебе

право говорить так о моей батарее?.. Она жива и будет еще долго жить и

колотить фашистов до полного их издыхания!.. Ведь немцев-то мы остановили!

Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь сказать об этом

майору. А санитаров – сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..

Пригнувшись, посыльный быстро побежал по траншее, придерживая сбоку

противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.

Забаровцы помогли Гунько похоронить в разрушенном блиндаже убитых.

Командир батареи кого-то искал еще.

– Вы что? – спросил Забаров.

– Парторга никак не найду.

Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.

Он лежал с оторванной ногой под обломками перевернутой взрывом пушки,

зажав в левой руке таблицу стрельбы, – парторг был командиром второго

орудия.

– Вчера рекомендацию мне в партию писал, – сказал ефрейтор Печкин, и

все еще раз посмотрели на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в

батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.

– И салют-то нечем отдать. Ни одной пушки не осталось, – огорченно

вымолвил Печкин.

– Ничего, – тихо сказал Гунько. – Москва всем отдаст салют. Никого

не забудет.

– Никого, товарищ старший лейтенант! – воскликнул Аким и покраснел.

В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била по

немецкой переправе пушка из соседней батареи.

– Товарищи! – обратился Гунько к разведчикам, когда все было

закончено. – Вон рядом с тем подбитым немецким танком... Видите – носом

ткнулся в какую-то яму?.. Там упал наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо

бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит...

– Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, – приказал Забаров. – Сбегай-ка.

– Разрешите и мне пойти вместе с ним, – попросил Аким.

– Иди.

Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.

До танка было метров двести. Ванин добежал до него первый. Еще издали

он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:

– Аким, это Фетисов!..

Фетисов шевельнулся и простонал.

– Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! – тормошил раненого Ванин.

Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:

– Вы... ребята?

– Мы!.. Мы!..

– Ты ранен! Понимаешь, ранен!

– Как ранен?.. Ах, да...

Разведчики подняли его на руки, понесли.

– Постойте, постойте!.. – вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая

испеченные солнцем, бескровные губы. – А сумка... сумка моя где?..

– На кой черт она тебе сдалась! – не выдержал Сенька.

– Там... там расчеты... они погибнут!

– Ладно, товарищ сержант, – успокоил его Аким. – Сейчас поищем. –

Он вспомнил ту ночь, когда они застали Фетисова за исследованием минных

осколков и стабилизаторов.

Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где разведчики увидели

Фетисова.

– Большое нам спасибо, ребята!.. – немного окрепшим голосом

поблагодарил сержант, принимая из рук Акима сумку и прижимая ее к своей

груди.

Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить

его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.

Распрощавшись со старшим лейтенантом, разведчики стали пробираться в

расположение своей роты.

5

Утомленный день медленно-медленно подходил к концу. От Шебекинского

урочища к Донцу ползли лохматые тени, мягко и осторожно, как хирург,

ощупывая глубокие раны земли. Из леса тянулись длинные вереницы санитарных

повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед собой,

как хлеб-соль на рушниках, белые перебинтованные руки. Дымили походные

кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных в лесу, грузовики тащили

отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь правее, где еще бой не

утихал и где противнику удалось вбить клин в нашу оборону. Живыми зелеными

цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом

вились наши штурмовики. Высоко, не видимые глазом, шныряли истребители –

там, не прекращаясь, шел воздушный бой. Направлялся на передовую новый

иптап, еще не вступивший в дело. Вслед за орудиями, подпрыгивая на

неровностях, громыхало несколько походных кухонь. Ехала кухня с полным

котлом горохового супа и на батарею Гунько. Старичок повозочный резво

помахивал кнутом, понукая своих не слишком шустрых лошадок. Рядом с ним

восседал повар.

А по другую сторону реки, вслед за кровавым диском солнца,

насмотревшегося за день разного страха, за гору уползали рыжие немецкие

тягачи, волоча за собой разорванные стальные шкуры "тигров" и "пантер". В

густой пыли унылой чередой плелись тысячи раненых. Без касок, автоматов и

винтовок, они брели угрюмые и злые – те, кто прошлой ночью орали "Хайль

Гитлер!", а теперь – только на запад, только на запад...

Сизов отошел от перильца, возле которого простоял без малого двадцать

часов подряд, и тяжело опустился на стул.

В ушах генерала стоял сплошной грохот, слышались слова командиров

полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои

распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!" Были минуты,

когда Сизову хотелось попросить у него подкрепления, но он сжимал зубы и

отвечал каждый раз одно и то же: "Продержимся". Сизов не раз убеждался в

том, что во время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать

опасность сложившейся обстановки, им всегда кажется, что именно на их

участке враг сосредоточил свои основные усилия.

Отчетливее других стоял в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный

и спокойный голос Баталина. После того как тот проявил инициативу, генерал

вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но

и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...

Сизов закрыл глаза и сразу же почувствовал, как все рядом с ним пошло

стремительным кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было

в 1918 году под Нарвой. Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев.

Впереди офицер в черной каске с золотым орлом и острым наконечником. Офицер

выстрелил. Пуля пробила Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший

матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...

Разорвавшийся поблизости тяжелый снаряд отпугнул сон. Сизов тряхнул

головой, протер глаза.

– Как Баталин? – устало спросил он работника штаба. ..

– Стоит прочно, товарищ генерал.

– Передайте ему: пусть бережет солдат! – сказал комдив и пошел к

лестнице, чтобы впервые за эти трудные сутки спуститься вниз. Встав на

ступеньку, генерал добавил: – За ранеными бойцами пусть следят!.. Чтоб ни

одного на поле боя не оставляли!.. – и вдруг откинулся назад – голова

кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его

тело под огнем врага, теперь не подчинялись ему. "Отпустил вожжи",–

досадливо подумал он о себе, не находя, однако, ни сил, ни желания взять

себя в руки. Адъютант помог ему сойти на землю. Сизов еле переставлял

непослушные ноги. Но дойдя до своего блиндажа, он с великим удовольствием

присел на примятую траву и прислонился к большому пню.

– Слушай, лейтенант, – тихо приказал он адъютанту. – Узнай о судьбе

разведчиков.

– Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!

– Ну, а теперь иди... Как Баталин? – еще раз спросил комдив, взглянув

на дерево.

– Держится, товарищ генерал, – крикнули сверху.

Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел

в свой блиндаж. Там он сразу же упал на койку, закрыл глаза,– вернее, они

сами закрылись – и открыть их уже не мог до самого утра, до тех пор, пока

не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый

и свежий, Сизов вновь поднялся на наблюдательный пункт и встал на прежнем

месте, немного расставив ноги, как командир корабля на своем капитанском

мостике.

Вчерашнее начиналось снова.

6

Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного принесли

в палатку эвакоотделения. Там уже лежало несколько тяжело раненных в голову

бойцов. Забинтованные в белоснежную марлю, они лежали тихие и смиренные. В

палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:

– "...Два полка немецкой пехоты и тридцать танков атаковали позиции,

которые оборонял батальон, где командиром гвардии капитан товарищ

Бельгин..."

– Читай, сестрица, читай... Это ж о нашем батальоне сказано!.. –

попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.

– "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев.

Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот солдат и офицеров, противник был

вынужден отступить".

Забинтованная голова приподнялась еще выше. Из-под марли топорщились

прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.

– Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...

– А где же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? – промолвила

забинтованная голова на соседней койке...

– Убит ваш командир, – сказала девушка.

Три белые головы упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья

шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.

Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:

– Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..

– Не прошли, – ответила сестра. – Захлебнулись!

– И не пройдут! – сказал тот же солдат убежденно. – Я так смотрю.

После этих боев немцы уже больше не будут думать о наступлении. Насчет

обороны больше...

– О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в своей стратегии. Сорок

третий год за сорок первый принял...

– Вот и поплатился!

– Еще не так поплатится!.. – над одеялом поднялся чей-то кулак.

– Перемолотим его тут, а потом сами в наступление двинемся и погоним

его до самой границы, – вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта

не было видно – вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как

давно выношенное, высказал: – В этом теперь и состоит наша стратегия! –

очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".

Фетисов молчал: ему нельзя было говорить, и это для него было тяжелее

всего – ведь как ему хотелось высказать и свои мысли по столь волнующему

вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.

Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и

итоги подведены.

7

Ночь была беспокойной, тревожной. Небо бороздили бессонные "короли

воздуха" – "У-2"; на Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые тяжелые

бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны

шел бой с прорвавшейся группой немцев. Оттуда слышались выстрелы танковых

пушек и противотанковых орудий; легкий ветерок добрасывал сюда надрывный

кашель немецких пулеметов, который сплетался с отчетливым ответным рокотом

"максимов". Звонко ахали тяжелые минометы; стучали бронебойки, заботливо

работали бесстрашные и злые "сорокапятки"; смахивая с деревьев листья,

сверлили воздух пудовые снаряды тяжелых гаубиц, стоявших на лесных

прогалинах. В багровое от пожарищ небо по-прежнему взлетали ракеты. А из

леса все тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели колесами

повозки. Отовсюду неслись негромкие крики шоферов, ездовых, свист бичей,

звонкие удары по лошадиным крупам.

После жаркого дневного боя шла обычная утруска поредевшего переднего

края – знакомая фронтовому люду картина.

Пинчук с Кузьмичом всю ночь возили снаряды для артполка и возвратились

к себе в роту лишь с восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич заметил,

что одна из них, с обрубленным ухом, его любимица, понуро опустила длинную

красивую морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут.

Испугавшись, Кузьмич обежал кругом кобылицы и только теперь увидел рану на

ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.

– Маруська, милушка ты моя... Как же это... а? Что же ты молчала,

красавица моя одноухая, глупая ты моя?.. – шептал ей в горячие ноздри

Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.

– Якого ж биса ты стоишь? – прикрикнул на него Пинчук, поглаживая

свой голый, бритый череп. – Ветеринара зови!..

Дивизионный ветпункт находился недалеко, и через полчаса,

сопровождаемый Кузьмичом, оттуда явился старшина-ветфельдшер. Осмотрев

раненую лошадь, он тотчас же приступил к делу. Кузьмич стоял рядом и изо

всех сил старался разжалобить "доктора", как он льстиво называл

ветфельдшера.

– Вы только подумайте, товарищ доктор, – дышал беззубым ртом Кузьмич

в фельдшерское ухо, – ведь слово дал я своему председателю колхоза

сохранить и в целости доставить обратно же... А тут такое несчастье!..

Человек вы, стало быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите,

век буду в благодарностях...

И "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь

как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:

– Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы – мигом!

От обоих усачей попахивало водочкой.

Маруська своим жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к

ее ноге ветеринара.

– Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! – рассердился лекарь.

– А что я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему,

по-сибирски... – робко оправдывался Кузьмич.

– Подержи хвост!

Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер промыл

рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.

– Ну, вот и все, – сказал он, разгибаясь. – Завтра на ветпункт

приведешь.

– Что вы, что вы, товарищ старшина... товарищ доктор! – взмолился

Кузьмич. – Да я сам ее выхожу!

– Ну смотри, – примирительно сказал фельдшер. Между ними завязалась

неторопливая беседа.

– Конюхом, значит, был?..

– Конюхом, – ответил Кузьмич, оглядываясь вокруг. Но вместо Пинчука

он заметил бегущую девушку, – Какую-то девчонку сюда нелегкая несет, –

сказал он не то себе, не то своему собеседнику. – Никак, Верка с почты?..

Так и есть – она, курносая. И зачем бы ей?

Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:

– Иван Кузьмин, все... вернулись?

– Это ты о ком?

– Разведчики ваши?..

– Вернулись.

– Все?! – большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.

– Как будто все...

– Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван Куз...– запнувшись на последнем

слове, она повернулась и быстро побежала прочь, мелькая брезентовыми

сапожками.

Кузьмич и недоумении оглянулся вокруг: у входа в землянку, широко и

небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.

– Ах вон оно что,– вздохнул Кузьмич и пояснил ветфельдшеру: –

Любовь, стало быть... Так-то! И война нипочем. Вот она, молодость, что

делает, язви ее корень!..

Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.

– К ней...– без труда заключил Кузьмич и опять вздохнул:-Хорошие

хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но

и избаловала сильно,– Кузьмич неожиданно обиделся, закусил ус.– Вот идет,

шкет этакий, мимо и даже не поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не

могет понять, что его еще и на свете не было, а я уж эту самую Советскую

власть защищал, кровь проливал за нее...– голос его задрожал, оборвался,

глаза быстро покраснели.

– Ну, и их черед пришел,– сказал ветфельдшер.

– Черед-то черед. Это все так,– как бы согласился Кузьмич.– Да ить и

мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война...

Старик умолк, пошарил в кармане, и в его руках появилась маленькая

шкатулка.

– Супруга моя,– вынул он пожелтевшую фотографию.

– Уж больно молода! – удивился ветеринар.– Жива-здорова?

– Бог ее знает...

– Как так?

– Длинная история...

Кузьмич взял у старшины фотографию, спрятал ее в шкатулку и, еще раз

поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.

– Вера!..– позвал Сенька, ускоряя шаг.– Обожди же!..

Краснощекая толстушка остановилась, потом не вытерпела и побежала

навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих

брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.

– Тю ты... дуреха!..– смутился Сенька.– Увидят же!..

– Пусть видят!..– сказала она с вызовом и поцеловала его еще раз.

Черные глаза ее блестели.– Ой как же я... люблю тебя, Сеня!.. А ты... а ты

меня... любишь?

– Вот еще глупости.

Она обиделась, надув губы, как ребенок. Сеньке стало жаль ее. Но

неопытен был в любовных делах лихой разведчик. Неуклюже обнял ее, а

поцеловать так и не решился. Пробормотал только:

– Ох же и чудная ты... Вера!

– Ну и пусть! – сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но

он отстранился.

– Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...– Он взял девушку

под руку.

– А тут можно поцеловать?.. Сеня, а?..– спросила она, когда они

оказались в лесу.

Он смутился.

– Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим...

Но она все-таки поцеловала его.

– Ну, рассказывай,– попросила Вера.

Сенька молчал. Куда только девалось его красноречие: сейчас он не

находил, о чем говорить с подругой. А ей, в сущности, и так было хорошо.

Лишь бы Сенька был с ней. С ним хорошо сидеть и молча. Вот так... Она

прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.

8

Дни были долгие и одуряюще жаркие. Высоко на небе неподвижно стояли

белые хлопья облаков – равнодушные ко всему, что творилось на земле.

Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители.

Сливаясь с облаками, вспухали по всему небу, как белая сыпь, небольшие

кучерявые барашки разрывов зенитных снарядов. Выстрелов самих зениток не

было слышно в общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения.

До летчиков же вообще не доходили грохот орудий, пулеметная трескотня,

ружейные хлопки и сердитый рев танковых моторов. Они смотрели на поле боя

сверху, и оно напоминало им какое-то огромное мирное стойбище – и там и сям

горели костры, будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами

бороздивших землю танков, словно прогоняли стада. Донец светился совсем

спокойно и приветливо,– отсюда, сверху, не видно было солдатских трупов,

медленно плывших по воде, взбаламученной бомбами, не слышно предсмертного

зова тонущих. Летчики-бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз, и

до них не долетал оглушающий грохот взорвавшихся бомб – только видели они

высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли.

Седьмой день невиданного сражения подходил к концу. Над иззубренной

клиньями прорывов линией фронта наступили редкие и робкие минуты затишья. До

крайности измученные непрерывными боями, черные от копоти и пыли, обожженные

солнцем, многие перевязанные наспех бинтами, бойцы отводили душу в

разговорах. Прислонившись мокрой и горячей спиной к стенке окопа и поставив

между сложенных калачиком ног винтовку или автомат, затянувшись до удушья

горьким дымом махорки и затем блаженно выпустив его через ноздри, кто-нибудь

из солдат бросал в настороженную чернь ночи:

– Ну и дела!..

Это было сигналом для начала облегчающей душу солдатской беседы. То

угасая на минуту, то вновь вспыхивая от ловко брошенного – точно сухая

ветвь в костер – словца, беседа эта течет долго-долго.

– И черти его гонят! Лезет, проклятый. Пять раз бросал нынче танки на

наш полк. Бутылок и гранат не хватило. Спасибо нашим танкистам да

артиллеристам, выручили...

– А правее – сказывал парторг наш – будто еще тяжелее. Там, говорят,

у них главное-то направление, а не здесь.

– Неужели не у нас?.. Эх, ты! А я думал, вся сила ихняя на нашу

дивизию навалилась!.. А оно вон как!..

– И долго он еще будет лезть?

– Долезется... Дай-ка, Иван, прикурить. У меня затухла... Долезется на

свою шею. Попадет в капкан, как в Сталинграде!

Угасали на небе звезды. Затухала и солдатская беседа. Взяв оружие,

бойцы расходились по своим ячейкам. Близилось утро.

Так наступил день 12 июля.

Восьмой день невиданного сражения начался сильной атакой немецких

танков. Навстречу вражеским машинам двинулись наши танковые полки,

укрывавшиеся в лесу. К исходу дня на большом пространстве фронта догорало

более четырехсот неприятельских машин. Для советских войск это было явным и

несомненным признаком победы. Для немцев – неслыханным крушением всех их

планов. Тысячи снарядов еще кромсали землю; немецкое командование в течение

всего дня вводило новые силы, но фронт твердо стоял на одном месте. В

отличие от советского командования, сохранявшего главные резервные силы у

себя в тылу, гитлеровские военные руководители вынуждены были уже в первые

дни своего наступления ввести значительное число соединений,

предназначавшихся по плану для последующего развития удара с целью выхода на

Москву. Широко задуманное гитлеровским командованием наступление

провалилось.

Потрясенный случившимся немецкий генерал Шмидт, командир 12-й танковой

дивизии, записал в свой дневник:

"Мы слишком мало знали до начала наступления об укреплениях русских в