Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

– Будь готов!

– Всегда готов!

А годы шли да шли.

Вася в группе товарищей и подруг – студентов художественного училища,

таких же юных, здоровых, жизнерадостных и, понятно, озорных,– шел в райком

комсомола за получением комсомольского билета. В райкоме ему задали один

лишь вопрос, хотя Вася был совершенно уверен, что его будут спрашивать не

меньше часа и обязательно "зашьют". Но его только спросили:

– Задача комсомольца?

– Быть всегда впереди, любить Советскую родину и защищать ее до

последней капли крови! – звонким, срывающимся голосом ответил он и робко

посмотрел на человека в черной, военного покроя, гимнастерке. Тот встретил

его взгляд улыбкой:

– Правильно! – И протянул Камушкину маленькую книжечку.

Вася взял ее, прочел: "Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз

Молодежи", затем мысленно сократил слова, соединил начальные буквы этих слов

вместе, получилось: "ВЛКСМ". Долго смотрел на ленинский силуэт, чувствуя,

как сердце буйно гонит по жилам молодую горячую кровь. Силуэт оживал, перед

встревоженным волнением взором парня вставал ленинский образ и слышались

слова:

"Будь готов!"

И сердце отвечало:

"Всегда готов!"

Впрочем, Вася был уже не пионером, а комсомольцем.

– Ленушка!

Сестра обняла брата и поцеловала.

А на другой день, с походными сумками за плечами, он и Ленушка снова

шли в райком комсомола, чтобы прямо оттуда отправиться на фронт.

Вслед за ними прибежала мать.

– Вася, сынок мой!.. Ты еще так молод!..

В ответ она увидела упрямую складку меж красиво взлетавших над ясными

спокойными глазами бровей сына, решимость на его веснушчатом лице.

– Мама, я – комсомолец.

И сразу поняла старая женщина, что этим сказано все и что уже нельзя

остановить его. С вокзала уходила печальная и гордая. А из красных товарных

вагонов неслось:

Уходили, расставались,

Покидая тихий край.

"Ты мне что-нибудь, родная,

На прощанье пожелай..."

Мать остановилась, подняла голову. Ветер колыхал седые ее волосы.

Прошептала, глотая слезы:

– Береги себя, сынок!.. Благословляю вас!..

А осенью 1941 года уже дважды раненный и все-таки не покинувший поля

боя комсорг Камушкин услышал и другое благословение:

"Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!"

В тот день немцы еще трижды пытались прорваться через наши рубежи, но

так и не смогли. Вечером комиссар полка лично обходил все окопы и благодарил

героев. Он особенно долго тряс руку комсорга третьей роты Васи Камушкина.

Потом, пристально взглянув в смелые открытые глаза, в веснушчатое лицо

парня, спросил:

– Какого года рождения?

– Двадцать четвертого,– ответил Вася и увидел, как лицо комиссара

вдруг оживилось.

– В тот год, значит, когда я вступил в партию... по ленинскому

призыву,– задумчиво произнес он и неожиданно попросил:

– Дайте ваш комсомольский билет.

Камушкин подал.

Комиссар, а вслед за ним и Вася долго вглядывались в силуэт Ленина, и

каждый вспоминал свое: Камушкин – тот день, когда его принимали в комсомол,

а маленький большеголовый комиссар... Что же вспоминал он? И почему

потемнело его такое спокойное до этой минуты и светлое лицо? Может быть,

перед ним встала далекая студеная и скорбная зима, когда над всей страной

плыли звуки траурных мелодий и током высочайшего напряжения проходили через

людские сердца.

Вернул Камушкину билет и, почти не пригибаясь, быстро пошел по траншее.

Вася глядел в широкую плотную спину комиссара, а видел своего отца, убитого

кулаками в дни коллективизации...

Так встретился Вася Камушкин с полковником Деминым. И сейчас, после

тяжелой операции, когда из него извлекли четыре осколка, комсорг почему-то

вспомнил об этой встрече и попросил передать начальнику политотдела, что

очень хочет его увидеть.

Демин приехал.

Вася хотел было приподняться, но полковник быстро остановил его:

– Тебе нельзя,– и поправил под головой солдата подушку.– Ну как

дела, орел? Царапнуло? Ничего, ничего! – проговорил начподив с ласковой

шутливостью в голосе.

– Не о том я...– тихо сказал Камушкин, хватаясь за грудь.– Горит

все...

– Ладно, помолчим...

– Нет... я должен сказать вам...– Комсорг вдруг вытянулся, уперся

ногами в стенку.– Хочу попросить вас... оставить меня на комсомольской

работе...– Он чувствовал, что теряет силы, и торопился: – Я вступил в

партию, но не хочу расставаться с комсомольским билетом... Помните, товарищ

полковник, ту зиму... под Москвой?.. Ну вот... Пусть в моем кармане будут

лежать два билета: партийный и комсомольский, как родные,– отец и сын.

Скажете Шахаеву?..

– Обязательно скажу.

– Вот и хорошо... ведь правда хорошо?.. И капитану Крупицыну

скажите...

– Нет Крупицына... Погиб он. Разве ты забыл?

– Неправда!.. Капитан жив... и я, и Алеша Мальцев – все живы!..

Все!..

Минутой позже Камушкин потерял сознание. Демин вызвал врача.

– Проверьте мою кровь!

– Зачем, товарищ полковник? – удивился врач.– Разве у нас нет

доноров?

– Ну, быстро! – резко сказал Демин.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Доклад начальника штаба подходил к концу. Стоя у большой карты, с

которой была сдернута занавеска, начштаба говорил против обыкновения громко

и уверенно: ему казалось, что на этот раз он сообщает командующему важные

сведения. Наконец-то удалось выяснить, что за противник стоит против их

корпуса. Правда, сведения эти получены не от своей разведки, а из штаба

немецкого генерал-полковника Фриснера, но об этом можно умолчать. Нельзя же

докладывать Рупеску, что все попытки румынских разведчиков проникнуть в

окопы неприятеля кончились неудачей...

– Ну идите, полковник! – сказал корпусной генерал своему начальнику

штаба. И когда тот скрылся за дверью, обернулся к Раковичану, смиренно

сидевшему в дальнем углу землянки и в который уж раз перечитывавшему

советскую листовку с первомайским приказом.– Каково, полковник?.. Русские

говорят: "Не так страшен черт, как его малюют". Я мог бы применить эту

пословицу по отношению к генералу Сизову с его дивизией, если б остался в

том возрасте, когда людям свойственна излишняя самоуверенность. Сизов –

опасный противник.

– Совершенно верно, генерал! – быстро поддержал Раковичану, выходя из

темного угла.– В тоне вашего начштаба нетрудно было уловить нотки этой

самоуверенности, которая, пожалуй, покинула уже самого Гитлера. И я очень

рад, что вы не разделяете излишней оптимистичности вашего помощника. Сизов

– очень опасный противник, и то, что он с ходу не смог овладеть

укреплениями, не должно изменить нашего мнения о нем. Начальнику штаба,

по-видимому, не все известно. Он повторял лишь то, что сказано в

разведсводке, разосланной штабом генерал-полковника Фриснера. А в сводке

этой по вполне понятной причине нe указано, что дивизия, которой командует

генерал Сизов, сражалась на Волге, что она пленила одного из самых блестящих

наших генералов – командира первой кавалерийской румынской дивизии

Братеску, с которым, кстати, я имел честь познакомиться еще задолго до

войны, когда генерал Братеску был на дипломатическом поприще. Я не думаю вас

запугивать – боже упаси! – но трезво оценивать силы врага всегда полезно,

о чем следовало бы помнить вашему уважаемому начальнику штаба. Он корчит из

себя Наполеона, хотя глуп, как вот эта... вот эта пробка.– Раковичану с

силой рванул штопор, и бутылочная пробка со звонким хлопком вылетела из

горлышка.

Рупеску был немало удивлен несколько странной для представителя

верховного командования речью.

– Русские не пройдут, они падут здесь костьми. Это, кажется, ваше

утверждение?

– Мое. Я и теперь могу его повторить, если вам угодно...– Раковичану

замолчал, очевидно испытывая некоторое замешательство и быстро придумывая

подходящий выход из неловкого положения.– Да, я мог бы подтвердить это и

сейчас, если б нас с вами окружало поменьше глупцов вроде вашего начальника

штаба... Кстати, генерал, я хотел бы порекомендовать вам на эту должность

одного толкового офицера. Но... ладно... об этом потом!..– Полковник налил

себе коньяку и медленно выпил. Помолчал, о чем-то размышляя.– Политическая

обстановка в стране значительно ухудшилась, генерал. Мы с вами уже успели

убедиться в этом. Коммунисты обнаглели, они действуют почти в открытую. Им

удалось объединиться с социал-демократами в один так называемый

Демократический фронт. Вероятно, к ним присоединится и Земледельческий союз.

Круги, к которым я принадлежу, оценивают этот факт как весьма печальный. При

первом же серьезном ударе русских правительство маршала Антонеску может

полететь вверх тормашками. И мы должны заранее подготовиться к этому

нежелательному для нас, но вполне вероятному варианту... Что вы думаете о...

генерале Санатеску? Нe является ли он подходящей фигурой?

– Фигурой?

– Именно. Нам нужны сейчас только фигуры. Подходящие, разумеется. Так

как же вы полагаете, Санатеску подойдет?

– Вполне. Я служил под командованием eго превосходительства. Это –

наш!

– Продолжайте, генерал.

– Более ярого ненавистника русских трудно найти...

– Ну, это мне известно,– Раковичану усмехнулся.– Он когда-то помог

мне скоординировать кое-какие операции в Одессе и в южной Украине... Но

сможет ли он продержаться хоть немного у власти?

– Думаю, что сможет. Санатеску тщательно скрывает свою ненависть к

русским. Более того, он разыгрывает из себя оппозиционера...

– Ну, нам это только на руку! – обрадовался полковник, быстро

наполняя теперь ужо обе рюмки.– Выпьем, генерал, за Санатеску!

– За его превосходительство выпью с удовольствием! – Чокнулись.

Выпили. Долго молчали.

– Россия!..– раскрасневшись не то от коньяка, но то от поднимавшейся

в груди мутной, давящей злобы, заговорил наконец Раковичану.– Черт, бы ее

побрал!.. Вот вчера нашему трибуналу опять пришлось расстрелять одного

солдата. Знаете, генерал, о чем разглагольствовал этот негодяй? Только, мол,

Россия поддерживала румын в их освободительной борьбе!

– К сожалению, он прав, этот красный хам,– мрачно выдохнул Рупеску,

вытирая платком вспотевшую вдруг толстую шею.– И это страшно, когда солдаты

начинают интересоваться историей. А история – в пользу русских, что сейчас

широко используется коммунистами в их пропаганде... Тудор Владимиреску,

например, боролся против турецкого владычества бок о бок с русскими. А в

русско-турецкой войне 1828 – 1829 годов принимали участие два румынских

полка под командованием полковника Соломона... Потом семьдесят седьмой

год... Вон когда началось это роковое для нас единение! – Генерал выпил еще

рюмку коньяку, желая, очевидно, хоть немного охмелеть: только в таком

состоянии положение дел не казалось ему слишком мрачным. Но хмель почему-то

не брал его. И он продолжал все тем же унылым тоном: – Я не сказал вам, мой

милый полковник, еще об одной неприятности. Сформирована из румын,

представьте себе, добровольческая дивизия и названа именем бунтаря Тудора

Владимиреску. Сейчас она дислоцирована недалеко отсюда, где-то чуть севернее

Пашкан, готовая воевать против нас...

– Пустяки! – поспешил успокоить генерала Раковичану.– Знаю. Хотя

нелишне и там иметь своих людей. Надо нам позаботиться об этом. И вообще,

генерал, мы должны максимально активизировать свою деятельность в этом

направлении, особенно в связи вот с этим, полковник потряс листовкой.–

Главное – всеми силами и средствами возбуждать у румын ненависть к русским.

Вместе с этим беспощадно расправляться с теми, кто сочувствует русской армии

и помогает ей... Ваш бывший адъютант, генерал, оказался несостоятельным и в

этом чрезвычайно важном для нас деле. Он до сих пор не выполнил нашего

задания...

– Трудно перейти передний край русских. Русские с непостижимой

быстротой создали свою оборону с густой сетью траншей и окопов, с колючей

проволокой, минными полями и с отлично организованным боевым охранением,–

словно извиняясь за молодого Штенберга, проговорил Рупеску.

– Ладно, скажите ему, что перебросим на самолете ночью. Пусть

готовится. И не только он. И святой отец тоже. Попу крестьяне верят больше.

Пусть читает свои проповеди там, а тут мы можем закапывать солдат в землю и

без его пения. Да предупредите его, что в случае невыполнения нашего приказа

он сам пойдет туда, "где нет ни радости, ни печали..."* – Незаметно

полковник перешел на тон приказа, к чему уже давно привык корпусной

генерал.– И вообще, господин Рупеску, ваш бывший адъютантик наделал нам

много пакостей. Только его высокий титул и близость с королевским двором не

позволяют нам швырнуть его в штурмовой батальон в качестве рядового... Вот

вся эта романтическая история с его возлюбленной... Девчонка, по-видимому,

рассказала о нашем расположении, и мы должны подумать о том, чтобы перенести

свой командный пункт в другое место. Да и развeдчики генерала Сизова

действуют преотлично... Скольких уже офицеров они перетаскали и из вашего

корпуса?

* Слова взяты из молитвы, которую читают румынские священники при

похоронах солдат.

– Эти опасения сильно преувеличены. Василика глупа и вряд ли может

толком рассказать что-либо русским,– уклонился Рупеску от прямого ответа.

– Как бы она не оказалась умнее нас с вами,– глухо пробормотал

обозленный Раковичану и вдруг заговорил опять о том, что, видимо, больше

всего волновало и тревожило его: – Майский приказ русских, господии

генерал,– это пренеприятнейший для нас документ. И нам нужно принять

решительные меры, чтобы парализовать его губительное действие. Во все пункты

должны быть посланы наши агитаторы. Поднять на ноги бояр, богатых крестьян,

жандармов, лавочников, примарей– всех, кому стало неуютно жить с приходом

русских... Пусть поймут, что речь идет об их существовании. И этим

операциям, генерал, вы должны уделять столько же внимания, как и боевым.

Если не больше. Я сегодня покину ваш штаб. Меня ждут другие дела, более

важные, там, в Бухаресте, и напоследок, как ваш искренний и преданный друг,

хотел бы предупредить вас вот о чем: русских трудно выбить с захваченных ими

позиций. И пожалуй, совсем невозможно вышибить их из голов так называемых

простых людей, если русские туда проникнут... Я хотел бы также предупредить

вас, мой дорогой генерал, и о том, что именно по этим вашим делам круги,

которые я представляю, будут судить, как велика и важна услуга, оказанная

вами. Со всеми вытекающими отсюда последствиями, конечно. Надеюсь, вы поняли

меня?

– Я вас понял! – взволнованно проговорил Рупеску, торжественно

пожимая холодную руку своего собеседника.

– Вот и отлично! Ну что ж, желаю вам успехом! До скорой встречи в...

ставке генерала Санатеску!

Они еще раз многозначительно переглянулись и обнялись.

2

Жизнь разведчиков вошла в свое обычное русло. Армия готовилась к

большим боям, и их чуть ли нe каждый день посылали в поиск. Часть бойцов

находилась все время на передовой, вела наблюдение за неприятелем, изучая

его оборону. Разведчики несли потери. Тяжелое ранение комсорга было особенно

удручающим событием для них. И вновь, как раньше, в дни тяжелых сражений,

воскресла в памяти солдат и зазвучала их старая песня:

Закури, дорогой, закури.

Ведь сегодня до самой зари

Нe приляжешь, уйдешь ты опять

В ночь глухую врага искать.

Ты к суровым походам привык,

Мой товарищ боец-фронтовик,

Вижу я по туману волос:

Много ты пережил, перенес.

Дивизия генерала Сизова продолжала стоять в обороне, совершенствуя свои

позиции. В недалеком тылу шла боевая учеба пополнения. Там штурмовались

доты, воздвигнутые по приказу командира дивизии и расположенные в таком же

шахматном порядке, как у противника. Оттуда целыми днями доносились пушечные

и минометные выстрелы, разрывы снарядов и мин, пулеметная трескотня, крики

"ура"; пехота атаковала "вражеские позиции", следуя не за условным, а за

настоящим огневым валом, для чего была специально вызвана батарея Гунько.

Сам Гунько неизменно находился на батарее и командовал огнем. По всему было

видно, что он доволен. Он весело прикрикивал на своих молодцов:

– Первое!..

И Печкин, бывший наводчик, а теперь командир орудия, оставшийся в числе

немногих невредимых после июльских боев на Донце, так же весело и задорно

отвечал:

– Есть, первое!..

Наводил пушку тот самый маленький, щуплый пехотинец, которого Гунько

задержал у своих позиций утром 5 июля 1943 года,– теперь один из самых

опытных бойцов на батарее. Гунько немного потолстел, но это нельзя было

назвать полнотой,– он только как бы стал шире, "осадистeй", как он сам

шутил, еще уверенней и спокойней в движениях.

– Огонь! – командовал он все тем же свежим, отчетливым голосом, какой

был у него там, на Донце, и артиллеристы, повинуясь этому голосу, быстро

работали у орудия, действия их были точны, как бы заранее рассчитаны. Гунько

так натренировал батарею, что огневой вал ложился впереди пехоты лишь

настолько, чтобы осколки не задевали своих и чтобы подразумеваемому

неприятелю за этим валом не было видно бегущих в атаку пехотинцев.

Генерал Сизов, полковник Павлов и подполковник Тюлин, солдаты которого

обучались, подолгу находились в районе учений. То, что делалось сейчас тут,

для них было важнее всего.

– Хочу ночью вывести сюда второй батальон, товарищ генерал,– доложил

Тюлин.

– Правильно,– одобрил Сизов, которому все больше нравился этот

молодой, в свое время допускавший немало ошибок командир полка.– Завтра

поучите людей преодолевать минное иоле.

– Слушаюсь!

– Только избегайте шаблона. Перед тем как отдать приказ, больше

думайте. А то вот был у меня на финском фронте такой горе-офицер, который

при любых случаях отдавал один и тот же устный приказ: "Ворваться. Забросать

гранатами и с криками "За Родину!" – вперед!" Помнится, такой приказ он

отдал солдатам, выделенным для борьбы с финскими "кукушками". Лозунг, как

видите, у него был неплохой, а пользовался он им неумно. Можно ли, в самом

деле, забросать гранатами "кукушку", которая укрывается на вершине ветвистой

сосны?.. Конечно нет. Разведчиков, уходящих в поиск, такой приказ мог бы,

безусловно, погубить. Шаблон – вот не менее страшный второй наш противник.

И с ним надо бороться самым решительным образом...

Генерал, казалось, нисколько не изменился со времени Курского сражения.

Только голова его покрылась сединой да под черными зоркими глазами легли

чуть заметные полукружья мешков, не придававших, однако, его лицу старческой

рыхлости.

Все усилия комдива были направлены на то, чтобы время, которое

оставалось до наступления, употребить с максимальной пользой для войск. Для

этого генерал не жалел ни своих сил, ни сил своих подчиненных.

3

Седьмого июня солдаты прочли в газетах "Сообщение штаба верховного

командования экспедиционных сил союзников" о высадке англо-американских

войск на северном побережье Франции. Сообщение было дано союзниками

сенсационно. "...Мы вступаем в весьма серьезный период, и мы вступаем в него

вместe с нашими великими союзниками с чистым сердцем и в доброй дружбе". По

поводу этого патетического заявления маленький артиллерист из батареи

Гунько, бывший пехотинец, заметил, свертывая папиросу:

– В "весьма серьезный период" им нужно было вступить пораньше.

Поздновато они хватились. Мы и без их помощи, глядишь, дотопали бы до

Ла-Манша. Карты у нас есть. И географию мы знаем неплохо. Так, что ли, Ваня?

Ваня, замковый первого орудия, прочищая банником ствол пушки, не

прерывая своего занятия, охотно согласился: .

– Так.

Впрочем, к сообщению союзников скептически относились далеко не все

советские солдаты. Большинство из них встретило открытие второго фронта с

радостью, полагая, что это приблизит час долгожданной победы. В те дни не

многие знали о том, что значит "чистое сердце" союзников и что по своей

"доброй дружбе" англо-американцы оттягивали открытие фронта с единственной

целью – устранить как конкурента Германию, обескровить СССР, а затем стать

господами положения. А пока что маленький артиллерист был недоволен лишь

одним – опозданием союзников. Он был глубоко убежден, как, впрочем, были

убеждены в этом все наши солдаты, что Красная Армия управилась бы с немцами

один на один.

– Ты как полагаешь, сержант, управились бы? – донимал он Печкина.

– Еще бы. Не в такое время управлялись!

– Во-во! – радостно перебил Громовой.– А как ты думаешь насчет

сроков?

"Насчет сроков" у Печкина с маленьким артиллеристом были расхождения.

Первый все-таки полагал, что после открытия второго фронта дела с разгромом

немцев пойдут быстрее.

– Нисколько! – горячо отстаивал свою точку зрения Громовой.

В поддержку своих доводов он приводил очень много убедительных, по его

мнению, аргументов. Но когда и их оказалось недостаточно, призвал на помощь

замкового – того самого солдата, к которому обращался первый раз. Но Ваня,

продолжая орудовать банником, лишь промычал:

– Не мешайте вы мне...

Первые дни сообщения союзников о ходе операций на Западном фронте

интересовали наших солдат. Они следили по картам, отмечали продвижение

англо-американских войск. Но потом бойцы совершенно охладели к этим

сообщениям – и охладели по разным причинам. Одних, к числу которых

принадлежал и бывший пехотинец, вовсе не устраивало медленное, "ярдовоe",

как иронически называли солдаты, продвижение союзных войск; другие ни черта

не могли понять из (как будто нарочно запутанных) многословных сводок штаба

верховного командования экспедиционных сил. Замковый Ваня, например, так и

заявил, читая одно из сообщений:

– Филькина грамота. Разве тут что поймешь? Пускай сами читают, кто их

составлял. А мне время дорого. Орудие надо чистить...

– Правильно, Ваня! – одобрил бывший пехотинец, собираясь куда-то.

Учения кончились, и батарея стояла на отдыхе в одном километре от села

Гарманешти. Поэтому Громовой решил проведать своего приятеля – разведчика

Сеньку Ванина, с которым он подружился уже давно, должно быть, с той поры,

когда впервые встретились по пути на Харьков в 1943 году.

– Разрешите, товарищ капитан? – попросил солдат, подчеркнуто

произнося слово "капитан",– звание это Гунько получил совсем недавно.

Командир батареи разрешил.

В это время у разведчиков произошло такое событие.

В "Советском богатыре" наконец появилась Сенькина статья с интригующим

клишированным заголовком: "По вражьим тропам". Шахаeв, по совету которого

Ванин взялся за перо, немедленно провел громкую читку. Статья читалась в

присутствии автора, который скромно умалчивал о том, что от его собственного

стиля не осталось ровным счетом ничего, если нe считать громкой подписи,

которую редакции сохранила полностью. Напротив, Сенька настойчиво уверял

всех, и особенно Акима, в том, что редакция не сократила и не изменила ни

одной строчки в его тексте и что, надо полагать, из него, Ванина, в конце

концов выйдет толк.

– Он, если и был, уже давно из тебя вышел,– съязвил Пинчук.– Наврал

в своей статье целый короб; должно быть, у Геббельса научился врать-то. Это

он только так брешет,– и, глядя на новоявленного писателя с недоверием,

спросил: – А заголовок тоже ты придумал?

Сенька хотел было ответить утвердительно, но решил, что этому, пожалуй,

уж никто не поверит. Признался:

– Заголовок они сами сочинили. У меня был другой... А насчет вранья

ты, Петр Тарасович, брось. Я шутить сам умею.

Никита Пилюгин смотрел на Ванина с нескрываемой завистью. Во время

чтения статьи молчал. А потом не выдержал, заявил:

– Не его это статья. И никакой он не автор! – Слово "автор" больше

всего возбуждало в Никите зависть, хотя он и не знал, что это слово

означает.

Оскорбленный "автор" требовал возмездия, обозвал Никиту страшным словом

"клеветник". Спорщиков несколько утихомирил Шахаев. Но Ванин все-таки не

остался в долгу. Он немедленно рассказал разведчикам историю с Никитиным

отцом, о котором как-то в минуту откровенности поведал Сеньке сам Никита.

История эта следующая.

В хлев Пилюгиных глухой зимней ночью забрался волк и порезал всех овец.

Обнаружив это несчастье, Никитина мать обрушилась на мужа с такой бранью,

что тот вынужден был спасаться бегством к соседу своему, Патрикею. Но

оказалось, что и у соседа та же беда: волк порезал и у него двух овечек.

Вместо того чтобы посочувствовать ему в горе и поделиться своим, Никитин

отец страшно обрадовался и бегом помчался домой. Прямо с порога он крикнул

своей жене: "Не реви, дура!.. Чай, не у нас одних, у Патрикея тоже!"

– Я тебе говорил, Никита, что и ты в батюшку своего удался, – заметил

Ванин в конце своего рассказа.

Сенька, очевидно, еще долго отчитывал бы своего обидчика, если б не

увидел входившего во двор бывшего пехотинца: при посторонних браниться не

хотелось – это было бы не в правилах развeдчиков, превыше всего ставивших

честь своего подразделения и ревниво оберегавших ее. Приятели потолковали

вволю, а когда, артиллерист, разжившись у Ванина закуркой, ушел, Сенькa

заговорил, присаживаясь рядом с Пилюгиным на Кузьмичовой повозке:

– Нет, Никита, я – автор. Самый что ни на есть настоящий автор! И кто

знает, может, когда и писателем стану, буду романы сочинять, как Лев

Толстой. A что ты думаешь? – заторопился Сенька, перехватив недоверчивый

взгляд Пилюгина.– Захочу вот – и стану писателем. Человек, он все сможет,

коль захочет. Вот, например, сказать про тебя: захочешь стать настоящим

разведчиком – и станешь. На один уровень со мной подымешься. Понял?..

Впрочем, вряд ли. И насчет писателя, конечно, я того, хватил лишку,–

продолжал Сенька уже с едва уловимой грустью.– Для этого тонкость в голове

нужна. А у меня нет такой тонкости. Вот у Акима – у того получится. В

общем, учиться нужно нам с тобой. Никита, вот что я тебе скажу,– подытожил

Ванин с неожиданной серьезностью и, приподнявшись, соскочил с повозки.

Подумав, сообщил:

– Пойду соберу своих ребят, потолкую с ними.

– О чем это? – удивился Никита.

– Знаю, о чем.

– А все-таки?

– Может, о международной обстановке вопрос засвечу. Ишь ты, какой

любопытный! Приходи в мое отделение, послушаешь.– И ушел, оставив Никиту в

недоумении.

4

Аким Ерофеенко вот уже несколько минут находился в блиндаже начальника

политотдела. Демин вызвал разведчика, чтобы сообщить о намерении

командования послать его, Акима, на курсы политработников. До прихода

Ерофеенко Демин был уверен, что Аким охотно согласится поехать на эти курсы.

Однако полковник ошибся. Спокойно выслушав сообщение начподива, Аким

попросил:

– Разрешите, товарищ полковник?

– Пожалуйста, говорите. Я вас слушаю.

– Если можно, оставьте меня в роте.

– Почему? – Демин даже привстал из-за стола.– Вы человек грамотный.

Теперь вот вступили в партию. Из вас хороший политработник выйдет.

– Возможно, товарищ полковник, политработник выйдет из меня и

неплохой. Но я прошу, очень прошу, товарищ полковник, не посылать меня.–

Аким спокойно глядел на Демина.

– Да почему же? – еще более удивился начподив, пристально

всматриваясь в худощавое, умное лицо этого странного солдата.– Должны же вы

расти, в конце концов!

– Все это так, но я прошу...

– Однако же упрямый ты, братец мой,– перейдя на "ты", улыбнулся

Демин.

– Я ж хохол, товарищ полковник.

– Ну ладно. Но может быть, ты все-таки скажешь о причине своего

отказа. Ведь есть же какая-нибудь причина?

– Разумеется. Но боюсь, что мне трудно будет сказать о ней.

– А ты все-таки попробуй. Глядишь, и получится.

– Видите ли, товарищ полковник,– начал Аким задумчиво.– Я хочу...

Понимаете, я хочу закончить эту войну... как бы вам сказать...

непосредственно, своими руками, знаете ли... Остаться до конца солдатом...

– Ну, ну! – поощрил Демин, видя замешательство Акима.

– Вот вчера я разговаривал с одним румыном. Учителем работает в

Гарманешти. Узнав о том, что я интеллигент, он удивился: "И вы – рядовой

солдат?" – "Рядовой,– говорю,– что ж тут такого? У нас есть рядовые и

поученее меня".– "Как же так? – удивляется румын еще больше.– У нас,–

говорит,– такие, как вы, все по штабам да по канцеляриям сидят. Могли же вы

писарем хотя бы стать?" – "Мог бы,– отвечаю ему.– У нас,– говорю,–

каждый второй солдат может писарскую службу нести..." Вы, товарищ полковник,

удивляетесь, к чему, собственно, все это?

Демин улыбнулся:

– Нет. Продолжайте.

– И кто же, спрашиваю я этого румына, воевать станет, если вес эти

солдаты подадутся в писаря? Смеется. "Не понимаю",– говорит. A тут,

собственно, и понимать-то особенно нечего. Со временем у нас в стране все

станут интеллигентами. Так что же, выходит, в окопах и сидеть некому будет?

Ведь Родину придется нам еще защищать, и, может быть, не раз...

– Понимаю.– Демин подошел к Акиму и положил свою руку на его острое,

худое плечо.– Мечтатель ты, однако, Ерофеенко, мечтатель... А впрочем, я не

настаиваю. Можешь оставаться у развeдчиков. Только знаешь, ефрейтор, ты не

все сказал. Ей-богу, нe все. Лучше уж говори до конца, а то сам за тебя

скажу. Ты все еще думаешь о том случае с предателем Володиным? Так ведь?

– Это правда, товарищ полковник.– Аким вздохнул, потрогал очки.–

Думал о нем! Мне все еще кажется, что я в неоплатном долгу перед ротой,

перед своими товарищами солдатами.

– Ну, это ты зря...

Договорить Демину помешал ординарец. Он вошел с улицы и доложил:

– К вам румын, товарищ полковник.

– Хорошо, зовите. Ну что ж, Ерофеенко, отложим наш разговор до другого

раза. До свиданья!

Аким вышел. Через минуту в блиндаж протиснулась широкая плотная фигура

Мукершану, который уже несколько месяцев находился в Гарманешти.

– Пришел с вами проститься, Федор Николаевич! – тщательно произнес он

имя и отчество Демина, точно радуясь, что может произносить их правильно.

– Очень рад вас видеть, товарищ Мукершану. Садитесь, пожалуйста! –

быстро пригласил начальник политотдела, протягивая навстречу Мукершану обе

руки. На щеках Демина выступил румянец, очень красивший его лицо, и это

оттого, что он не успел убрать вместе с бумагами фотографию жены и сына, на

которую сейчас – Демин видел это – посмотрел Мукершану долго и

внимательно, даже, как показалось полковнику, с тоской и скрытой завистью.

Мукершану понял смущение Демина и то, отчего оно произошло. Теперь

Николае уже сам не мог удержаться, чтобы не спросить:

– Жена? – Он показал на снимок, с которого прямо на них смотрела

молодая женщина с очень строгим и вместе с тем очень простым лицом,

освещенным большими спокойными глазами. На руках она держала сына, круглое

личико которого ничего не выражало, кроме того, что должно было выражать

лицо ребенка,– удивленно-наивной радости и тщетного желания понять, что

делается вокруг и для чего все это.

– Жена и сын,– ответил полковник по возможности спокойно.

Мукершану теперь сам смутился и поспешил перейти к делу:

– Центральный комитет посылает меня в Бухарест. Там формируются

рабочие дружины для защиты столицы от гитлеровцев и для свержения

фашистского режима Антонеску.

– Желаю вам удачи, товарищ Мукершану. Помните, что Красная Армия не