Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

1

Неожиданный выход советских войск на реку Прут и затем их стремительное

продвижение в глубь Румынии повергли полковника Раковичану в смятение.

Первое, что он сделал, – это побыстрее убрался из корпуса Рупеску. Ему

срочно потребовалось побывать в ставке. Вернулся Раковичану через неделю и

как ни в чем не бывало явился в землянку Рупеску.

– Добрый день, генерал! Ну, что я вам говорил? Маршал Антонеску и

король в восторге от действий вашего корпуса, генерал. Мама Елена восхищена

храбрыми румынскими воинами. Теперь ждите высоких наград. Русские получили

достойный отпор. Как я и предполагал, доты сделали свое дело: русским не

преодолеть их!.. О, вы что-то не в духе, генерал! – Раковичану заметил

хмурое лицо Рупеску. – И это в то время, когда вы одержали блестящую победу

над русскими? Не понимаю...

– Военным людям не следует быть столь экзальтированными, полковник. Вы

всегда спешите, мой дорогой. Нате-ка вот, полюбуйтесь! – и он швырнул на

стол газету. – Прочтите, прочтите! Это, пожалуй, пострашнее русских

полков... – генерал ткнул коротким пальцем в отчеркнутое красным карандашом

место в газете. – Вот это... извольте!

Раковичану, предчувствуя неприятность, быстро пробежал глазами по

заголовку: "Заявление Советского Правительства".

– Что за чертовщина? Кто издает эту газету, генерал? Где вы ее взяли?

– Кто издает – не знаю. Солдаты в окопах подобрали. Впрочем, нетрудно

догадаться и об издателе. Коммунисты, конечно. Они всюду, полковник. И мы

сделаем непростительную ошибку, если решим, что наши железногвардейцы*

окончательно разделались с ними. Капрал из роты Штенберга говорил их устами.

Уж кому-кому, а вам-то полагалось бы обо всем этом знать. И даже раньше

меня! Однако прочтите. Любопытный документ!

* Железногвардейцами в Румынии называли вооруженные фашистские отряды,

с помощью которых Антонеску пришел к власти.

Раковичану так и впился глазами в указанное генералом место газетного

листа:

"Красная Армия, в результате успешного продвижения вперед, вышла на

реку Прут, являющуюся государственной границей между СССР и Румынией. Этим

положено начало полного восстановления советской государственной границы,

установленной в 1940 году договором между Советским Союзом и Румынией,

вероломно нарушенным в 1941 году Румынским правительством в союзе с

гитлеровской Германией. В настоящее время Красная Армия производит очищение

советской территории от всех находящихся на ней вражеских войск, и уже

недалеко то время, когда вся советская граница с Румынией будет полностью

восстановлена.

Советское Правительство доводит до сведения, что наступающие части

Красной Армии, преследуя германские армии и союзные с ними румынские войска,

перешли на нескольких участках реку Прут и вступили на румынскую территорию.

Верховным Главнокомандованием Красной Армии дан приказ советским наступающим

частям преследовать врага вплоть до его разгрома и капитуляции.

Вместе с тем Советское Правительство заявляет, что оно не преследует

цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения

существующего общественного строя Румынии и что вступление советских войск в

пределы Румынии диктуется исключительно военной необходимостью и

продолжающимся сопротивлением войск противника".

– Это страшный документ, генерал, – заговорил полковник непривычно

медленно и каким-то несвойственным ему тоном. – И самое страшное, пожалуй,

вот это, – немигающими глазами он отыскал нужное место. – Вот Послушайте:

"Вместе с тем Советское Правительство заявляет, что оно не преследует цели

приобретения какой-либо части румынской территории или изменения

существующего общественного строя Румынии..." Русские...– Раковичану ударил

ладонью по газете. – Вы знаете, что, собственно, делают русские? Они одной

этой фразой парализуют всю нашу пропаганду!

– А мне, признаться, не менее неприятным показалось и другое место из

этого заявления. Позвольте! – Рунеску взял из рук полковника газету и тоже

прочел: – "Верховным Главнокомандованием Красной Армии дан приказ советским

наступающим частям преследовать врага вплоть до его разгрома и капитуляции".

Какая самоуверенность! Словно бы победа у них уже в кармане, а?

– От вашего мужества и умения, генерал, от стойкости ваших солдат

зависит, чтобы этот пункт из заявления русских остался пустым звуком,–

Раковичану перешел от покровительственно-дружеского тона к

начальнически-назидательному.

– Разумеется, разумеется! – заторопился Рупеску, уловивший в голосе

собеседника эти новые нотки. "Каков наглец! Выскочка!" – подумал он в

крайнем раздражении, а вслух сказал: – Мои солдаты будут стоять насмерть. А

если русские действительно не намерены вмешиваться в наши внутренние дела,

так это даже лучше для нас. Румыния уже по горло сыта иностранным

вмешательством, с нее хватит. Пора бы уж нам самим решать наши внутренние

дела...

При этих словах генерала лицо Раковичану перекосилось в иронической

усмешке. Он еле удержался, чтобы не крикнуть: "Вы законченный идиот,

генерал!"

– Я не хотел вас обидеть, господин Рупеску, но вы сказали сейчас

бо-ольшую глупость...

– Я бы попросил!..

– Спокойно, генерал, – Раковичану сощурился. – Да, вы сказали

глупость. Так и назовем. Вы – пренаивнейший человек, генерал! Если русские

и не будут вмешиваться в наши внутренние дела, что они, по-видимому, и

намерены делать, от этого они не становятся менее опасными. Напротив! Нам

было бы куда легче, если б русские солдаты ежедневно убивали по десятку

наших мужиков и насиловали по дюжине девиц... Но они, как назло, не грабят,

не убивают, не насилуют! И это плохо. Плохо для нас с вами, генерал! Не

забывайте, что мы имеем дело с такими солдатами, которые страшны уже тем,

что пройдут по румынской земле и покажут себя нашей черни... Мы более

четверти века тратим миллионы лей, чтобы вызвать у своего народа ужас перед

этими людьми, перед их страной. Вообще – перед коммунизмом. Пожалуй, в

какой-то степени это удавалось. Но что будет теперь, когда русские, не

спросясь нашего позволения, сами пожаловали к нам?.. Вы думали об этом?

Советую поразмыслить! Да поймите же, что нам теперь нужно иностранное

вмешательство, как никогда раньше. Необходимо! К черту сопливое

разглагольствование о суверенитете, о национальной гордости, независимости и

прочей чепухе! Нам нужен сильный союзник. Надеюсь, хоть теперь-то вы

улавливаете мою мысль?

– Я отлично ее улавливаю, эту вашу мысль, полковник! И уже давно

улавливаю! – вспыхнул Рупеску, ужаленный тоном Раковичану. – А вы не

подумали о том, что эту вашу мысль, с моей помощью разумеется, уловят и во

дворце?

– Донос, значит? – Раковичану расхохотался. Потом, мгновенно

посерьезнев, снисходительно предложил: – Хотите, я помогу вам сочинить этот

донос?..

– Нет, не хочу. Теперь не хочу, – генерал задумчиво прищурился и

пошевелил толстыми короткими пальцами. – Сейчас мне все ясно, полковник. Не

совсем ясно разве только одно: почему же союзники – я говорю об американцах

и англичанах – так восторженно приветствуют вступление советских войск в

Румынию?

Раковичану усмехнулся, при этом его светло-серые глаза не изменились.

Лишь чуть покривились топкие губы.

– А что им, собственно, остается делать? Иногда приходится строить

приятную мину при плохой игре. Вступление русских войск в Румынию для

американцев, например, столь же прискорбный факт, как и для нас с вами,

генерал. Теперь на их долю – я имею в виду англосаксов – остается лишь

одно: сделать все возможное, чтобы в руки Красной Армии поменьше попало

промышленных объектов. С этой целью они – вот увидите – начнут

массированные бомбардировки промышленных центров Румынии. Завтра же мощные

соединения американской авиации появятся над Бухарестом, Плоешти, над

заводами Решицы...

– Простите, полковник. Но вы говорите так, будто являетесь

представителем верховного штаба не румынской армии, а американского

командования.

– Я, дорогой мой генерал, являюсь... прежде всего политиком. А

политики обязаны анализировать события и предвидеть...

Раковичану неожиданно умолк. Его остановил девичий голос, зазвеневший у

входа в землянку. Полковник прислушался. Через полуоткрытую дверь в землянку

ручейком лились звуки беспечной девичьей песни, совершенно необычной в такой

обстановке.

Раковичану, широко раздувая ноздри короткого, словно обрубленного носа

и хищно оскалясь, взглянул в окно. У самой землянки, склонившись над

тазиком, мыла посуду черноглазая и чернокудрая девушка. То и дело отбрасывая

назад мешавшие ей волосы, она пела:

Винограда лист зеленый.

Крошка Мариона.

– Что в лице ты изменилась,

Крошка Мариона?

– Все тоскую, все грущу я,

Милый мой, любимый,

Огорчают злые толки,

Милый мой, любимый.

– Что за девица? – спросил полковник.

– Мой повар, – безразличным тоном ответил Рупеску. – Она готовит мне

обеды.

"Старый грешник!" – с завистью подумал Раковичану, неохотно отходя от

окна и игриво грозя генералу пальцем.

– Повар недурен. Не уступите ли его мне, генерал? Я тоже люблю вкусно

поесть. А? Неплохо заплачу.

– Не моя, полковник. Поторгуйтесь с лейтенантом Штенбергом, –

досадливо отмахнулся Рупеску.

– Чему она радуется?

– А вы спросите у нее. По-моему, просто так. Василика всегда поет.

Глупая девчонка.

Василика действительно любила петь. Ей казалось, что все хорошие песни

сложены про нее. Но сейчас она пела не "просто так". Василика уже знала, что

Георге Бокулей жив и вернулся в Гарманешти. Вот придет ночь, и Василика

убежит отсюда туда, к Георге!..

Девушка улыбнулась. Тарелка выпала из ее рук и громко стукнула о

металлический тазик. Василика тихо засмеялась и снова запела:

Ты хотел на мне жениться,

Милый мой, любимый,

Как поспеет виноград твой,

Милый мой, любимый.

Виноград созрел душистый,

Милый мой, любимый.

У тебя ж другая в мыслях,

Милый мой, любимый.

Рупеску и Раковичану уже не слушали девушку. Генерал сообщил

полковнику, что в Гарманешти из тюрьмы вернулся опасный коммунист Мукершану.

– Зашевелились. Вы правы, генерал: железногвардейцы наши действительно

ни черта не сделали! Его надо убрать, генерал. Обязательно убрать. И как

можно скорее. Действовать быстро и решительно. Не поручить ли это дело

лейтенанту Штенбергу? Он местный житель, кровно заинтересованный в

ликвидации Мукершану. А командир из него все равно никудышный. Пусть

попробует свои таланты в другом. Как вы на это смотрите, генерал?

– Кажется, большой либерал. Нерешителен.

– Не верю в его либерализм.

– Что ж, попробуем. Нынче же поговорю с ним об этом.

– Забот-то нам прибавляется, генерал, – меланхолически заметил

Раковичану.

– Да-а-а, – тяжко протянул Рупеску.

И они надолго замолчали.

...А за дверцей землянки звенел не умолкая девичий голос:

Винограда лист зеленый.

Кротка Мариона.

– Что в лице ты изменилась,

– Крошка Мариона?

2

Немало пришлось в те дни потрудиться нашим политработникам. Нужно было

разъяснить Заявление Советского правительства не только румынскому

населению, но и своим солдатам. Последние, как известно, всегда считают себя

политическими деятелями и прежде всего сами стараются разобраться во всем.

Вообще-то красноармейцы довольно ясно представляли себе свои цели и задачи с

переходом государственной границы.

Однако в заявлении были места, которые истолковывались солдатами

по-разному. Часто среди них разгорались горячие споры. Шахаев сразу это

почувствовал и встревожился. Нужно было немедленно разъяснить солдатам

важный документ, но старшему сержанту казалось, что сам он не вполне

подготовлен для этого. Он решил обратиться к начальнику политотдела.

Демин, очевидно, сразу же догадался, с чем пожаловал к нему парторг.

Спросил:

– Что, брат Шахаев, худо?

– Не так уж худо, товарищ полковник. Но в общем трудновато.

– Трудновато?.. Нет, Шахаев, пожалуй, очень трудно все-таки. Нам

казалось, что мы провели немалую разъяснительную работу среди бойцов перед

тем, как вступить в Румынию. Все как будто предусмотрели. Но едва шагнули на

землю этой страны, встало столько вопросов – батюшки мои, хоть за голову

хватайся!.. Вот пришел ко мне сегодня местный поп, спрашивает: о чем ему

сейчас, в данный, так сказать, момент, просить бога? И глядит, волосатая

бестия, этак хитро на меня. А черт его знает, что ему посоветовать? "Иди,

говорю, батюшка, и молись, как молился всегда. С небесным политотделом связи

не имею". Ушел, недовольный ушел... Такие-то вот, Шахаев, дела! А ведь

приходил этот попик неспроста... Ну, что у тебя там, давай выкладывай все

сразу...

– Да вот... потолковать хотелось бы...

– За советом пришел?

– За советом, товарищ полковник, – несколько смущенный тоном

начподива, сказал Шахаев.

– Ну, давай посоветуемся. Но ты не думай, дорогой товарищ, что

начальнику политотдела всегда все ведомо. Давай уж вместе обсудим. –

Маленький, аккуратный, по-прежнему энергичный Демин прошел за свой столик,

за которым сидел над какими-то бумагами до прихода Шахаева. – Присаживайся.

Гуров, – окликнул он инструктора, – убери свои листовки! Дай человеку

присесть.

Вечером у разведчиков проходила беседа. На ней присутствовали все

солдаты. Объявив тему беседы, Шахаев спросил:

– Кто желает высказаться, товарищи?

– Я желаю! – поднялся с земли Али Каримов. До этого он сидел, сложив

ноги по-восточному, и нетерпеливо ожидал, когда перейдут к делу. Его вечно

удивленные глаза на этот раз были беспокойно-злыми. – Как же понимать надо,

товарищи? – начал он, поворачиваясь лицом к разведчикам, разместившимся в

саду. – Выходит, Антонеска опять у власти останется?

– Это почему же? – сердито спросил его Ванин.

– А ты не перебивай меня. А вот почитать нада, – Каримов с

непостижимой быстротой извлек из кармана брюк измусоленную газету, нашел

нужное место и, сбиваясь от волнения, начал читать: – "Советское

Правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо

части румынской территории или изменения существующего общественного строя

Румынии". Понял, Ванин, о чем тут речь? Вот разъясни нам, а я кончил! – И

Каримов, взглянув на посрамленного, по его мнению, Сеньку, гордо пошагал на

свое место.

– Ванину слово! – раздалось несколько голосов.

– Ванину! – по-петушиному пропел Кузьмич. – Пусть разъяснит!

Скажи-ка, Семен...

– К порядку, хлопцы! – остановил расходившихся солдат Пинчук. – Ишь

як вас подмывав... У мэнэ в колгоспи на собрании и то бильш було порядку...

Ну, Семен, будэш говорыть?

Сенька поднялся нехотя. Все выжидающе поглядывали на него.

– Как же это, ребята, а? – растерянно развел он руками.

– А вот так! – не утерпел Каримов.

– А ты меня не перебивай! – зло одернул его Ванин, досадуя больше на

себя, чем на Каримова. Ему, по-видимому, нужно было выиграть время, чтобы

собраться с мыслями, и он охотно вступил бы в любую дискуссию, не касавшуюся

этого вопроса. – Я тебя не перебивал?

Каримов посмотрел на Сеньку.

– Как это не перебивал? А кто же...

– Ты замолчи, Каримыч! Хай говорыт. Продолжай, Семен! – Петр

Тарасович грозно глянул на азербайджанца, и тот скорехонько умолк.

Шахаев сидел молча. Он решил пока не вмешиваться в солдатский спор.

– Как же это, ребята, а? – повторил Сенька, беспомощно разводя

руками. – Выходит, Каримов прав. Я присоединяюсь, – закончил он, готовый

уйти на свое место.

– К кому присоединяешься? Говори точнее, – остановил его Пинчук.

– К Али Каримову.

– Добрэ. Ну, сидай. Хто еще будэ говорыть?

Охотников не нашлось. Выкрикивали с мест.

– Тут надо разобраться! – подал вновь свой голос Кузьмич.

– Разберутся и без нас, – ответил ему флегматичный и, казалось, ко

всему безразличный повар Михаил Лачуга.

– Як цэ – бэз нас? – Петр Тарасович потемнел. – А мы, по-твоему,

що?.. Так соби... Ну, хто еще желает высказаться?

Поднялся Кузьмич.

– Насчет территории там все правильно указано. У нас своей земли

хватит. А вот касаемо обчественного строя, тут что-то непонятное есть.

Антонескова этого у власти ни в какую нельзя оставлять.

– А его и не оставят, – уверенно произнес уже давно порывавшийся

выступить Вася Камушкин, которого ранее останавливал предостерегающий взгляд

парторга: обожди, мол, пусть сначала солдаты говорят. – Его, Антонеску, мы

будем судить по всем строгостям советских законов как военного преступника.

А режим мы не будем здесь устанавливать. Это дело самих румын.

– А ежели они сами не справятся? Была же здесь когда-то революция,

подавили ее. Аким нам рассказывал об этом... – Сеньке, видимо, хотелось

взять реванш за свой провал, и он старался срезать каверзным вопросом

Камушкина, который высказал – Ванин в душе отлично понимал это – стоящую

мысль.

– Справятся. Теперь справятся! – твердо сказал комсорг.

Кузьмич сердито посматривал то на Пинчука, то на Камушкина, стараясь

привлечь к себе внимание, но, очевидно, все уже забыли, что слово

предоставлено сибиряку. Оскорбленный, он махнул рукой, прошел на свое место

и затих там, прикусив по обыкновению свой левый ус.

– Не кипятись, Семен, – одернул своего дружка Аким, до этого молча

наблюдавший за перепалкой разведчиков. – Комсорг правильно говорит.

Румынский народ сам должен решить, какая власть ему по душе...

– Веди беседу, Тарасыч, – шепнул парторг Пинчуку, который,

заслушавшись ораторов, вдруг совсем было забыл о своих обязанностях.

– К порядку, товарищи! К порядку! – закричал во всю мочь

спохватившийся "голова колгоспу". – Просите слово!

– У меня вопрос! – неожиданно заговорил Никита Пилюгин, не

поднимаясь.

– К кому вопрос? – спросил Пинчук.

– Ко всем.

– Вопросы потом.

– А я сейчас желаю.

– Пусть спрашивает, – вновь шепнул Шахаев.

– Ну давай, що у тебя там? Да поднимись! Що не уважаешь товарищей! –

прикрикнул Петр Тарасович.

Никита нехотя поднялся.

– А что с королем Михаем теперь будет? – наконец проговорил он и, не

дожидаясь ответа, сел.

– Какой он там Михай!– решил блеснуть своей осведомленностью Сенька.

Он еще не терял надежды реабилитировать себя в глазах разведчиков. – Другое

у него имя, немецкое. Гоген... Гоген... Фу, черт, не выговоришь никак, язык

поломаешь. Гогенцоген какой-то...

– Гогенцоллерн, – подсказал Аким.

– А ты откуда знаешь? – как всегда, удивился Ванин и, не ожидая

ответа, продолжал: – В общем, никакой он не румын. Выгонят его, надо

полагать. Ни Антонеску, ни короля румынский народ не потерпит!

– Вот теперь ты правильно сказал. – Шахаев вcтал. – Правильно

говорили здесь Камушкин и Ерофеенко. Антонеску, коль попадет он в наши руки,

мы, конечно, будем судить по советским законам за то преступления, которые

его вояки совершили в нашей стране. С королевским двором решит сам румынский

народ. Мы пришли сюда не затем, чтобы устанавливать свой общественный строй.

Мы пришли, чтобы освободить Румынию от фашизма. Надо думать, что

освобожденный нами румынский народ сделает правильные выводы и в отношении

государственного устройства в своей стране. Но от нас с вами, товарищи

солдаты, не в малой степени зависит, чтобы румыны сделали правильные выводы.

Я как-то уже говорил об этом Каримову. – Шахаев глянул почему-то на Никиту

Пилюгина.

Солдаты долго еще не отпускали парторга. Каждого что-нибудь волновало,

беспокоило, и он подходил к Шахаеву, чтобы с глазу на глаз потолковать с

ним, уточнить не совсем ясное, посоветоваться. В помощь себе парторг привлек

Акима, который давно уже был среди разведчиков вроде агитатора, и, конечно,

Васю – комсомольского вожака. Лейтенанту Забарову пока что было не до бесед

– он целыми днями пропадал на передовой.

3

В день, когда о Заявлении Советского правительства уже было известно

всему селу, у начальника политотдела находился посетитель, с которым Демину

особенно хотелось встретиться.

За небольшим столиком, на котором, кроме коробки папирос, ничего не

было – все бумаги Демин убрал в ящик, – против начподива на раскладном

походном стуле сидел человек, которому на вид было не более сорока – сорока

трех лет, с коротко остриженными седеющими волосами. Лицо его, широкое и,

казалось, очень добродушное, принимало какое-то счастливое, детское

выражение, когда к нему обращался Демин с вопросом, – полковник уже успел

заметить, что такое выражение придавали лицу собеседника его голубые,

немножко прищуренные глаза, и только тогда, когда эти глаза улыбались.

Признаться, Демин не таким представлял себе гостя. Судя по многим

литературным произведениям, перед ним должен был сидеть человек с

нахмуренными бровями, с бледным лицом, на котором пятнами проступает

болезненный румянец; время от времени он должен отворачиваться и, прикрыв

рот платком, долго и трудно откашливаться; затем, извинившись и виновато,

болезненно улыбнувшись, продолжать беседу...

Однако, рассматривая собеседника, Демии пришел к выводу, что он, Демин,

никогда бы и подумать не мог, что этот человек одиннадцать лет просидел в

тюрьме и вынес там почти нечеловеческие мучения; скорее можно предположить,

что человек этот прожил очень веселую и беззаботную жизнь. Но это было бы

мимолетное и, конечно, неверное впечатление. Едва речь заходила о фашистах,

о застенках сигуранцы, о полицейских пытках, лицо румына мгновенно менялось,

приобретало строгое и даже немного жесткое выражение.

– Расскажите о себе, товарищ Мукершану! – попросил Демин. Он внезапно

ощутил, что привычное, дорогое слово "товарищ" способно доставлять какое-то

особенное удовольствие, когда называешь так человека из чужой страны, но

родного нам по духу, по убеждениям. Если, конечно, собеседник – именно

такой человек, а не...

Вот опять перед полковником встал вопрос, который нужно решать самому,

решать безошибочно. Документы в порядке – коммунист, подпольщик, как будто

бы все правильно. Но... но такой документ может оказаться у любого

разведчика, у агента сигуранцы. Остается одно: определить, понять. "Вот

тут-то ты и не должен промахнуться, начальник политотдела! – мысленно

говорил себе Демин. – Эх, дружище, как ты еще зелен, как много тебе еще

надо жить и учиться, чтобы решать такие вопросы не спеша, спокойно и,

главное, правильно. Ну что ж, назвался груздем, так..."

– Я вас слушаю, товарищ Мукершану, – попросил он снова, догадавшись

по взгляду, что гость молчит, заметив его внезапную задумчивость.

Мукершану вздрогнул и начал спокойно, неторопливо рассказывать.

Он говорил по-русски, и Демин спросил, не был ли Мукершану в Советском

Союзе.

– Нет, не пришлось, – сказал Мукершапу с явным сожалением. – Учился

в тюрьме. Помог один товарищ, хорошо знавший русский язык.

Родился Николае Мукершану в бедной крестьянской семье. Рано ушел

батрачить, потом сбежал от хозяина в город, на завод. Стал рабочим. В 1921

году вступил в коммунистическую партию.

– Как видите, по своему партийному стажу я ровесник своей партии, –

улыбнулся Мукершану в этом месте своего рассказа. – Компартия Румынии

образовалась в 1921 году в результате раскола румынской социалистической

партии. С 1924 года компартия работала в глубоком подполье, и принадлежность

к ней жестоко каралась правящими классами страны. Многие сотни моих

товарищей были замучены в застенках сигуранцы... – голос рассказчика

дрогнул, на висках собралась сухая смуглая кожа. – Многие тысячи были

сосланы на каторгу и брошены в тюрьмы, многие были вынуждены покинуть

страну. Но партия жила и действовала! – вдруг громко и горделиво проговорил

он, испытывая чувство младшего брата, рассказывающего старшему и любимому

брату о своих, несомненно, славных делах, заранее зная, что эти дела будут

приятны его слушателю и одобрены им. – Да, жила и боролась! – продолжал

румын, все более оживляясь, и в эту минуту Демин поверил в него и уже знал,

что не ошибся. Теперь он с особым вниманием слушал этого человека, с

радостью узнавая от него, как румынской компартии постепенно удавалось

освобождаться от оппортунистических и сектантских элементов и в руководстве

и на местах.

После пятого съезда Румынской компартии в 1932 году коммунисты стали

играть заметную роль в массовом рабочем движении страны. Они возглавили

крупные выступления рабочих в 1933 году в Гривице и Плоешти. Руководитель

этого выступления был арестован и приговорен к пятнадцати годам тюремного

заключения...

– Вы слышали о нем? – спросил Мукершану.

– Слышал, и слышал много, – ответил полковник и в свою очередь

спросил: – Вам тоже пришлось участвовать в этих выступлениях?

– Только в одном – плоештинском. Мне удалось в тот раз скрыться от

полиции... Впрочем, ненадолго. В том же 1933 году арестовали и меня. – И

Мукершану рассказал о руководимом им выступлeнии в селe Гарманешти,

подавленном правительством самым свирепым образом.

– А сейчас мы хотим создать единый демократический фронт. Необходимо,

чтобы с нами теснее объединилась, в частности, массовая организация

трудового крестьянства – "Фронтул Плугарилор". С этой целью Центральный

комитет послал сотни своих работников в деревни. Я, разумеется, попросился в

свой родной уезд, где меня знают.

Мукершану замолчал. Но его глаза говорили: "Ну, вот и вы пришли к нам

на помощь. Вот мы и вместе!"

Демин, должно быть, догадался о состоянии румына, улыбнулся ему широко

и сердечно, так что его всегда немножко усталые глаза осветились неожиданно

ярким, задорным и веселым светом. Начподив спросил:

– Вы полагаете, что вам здесь будет легче работать?

– Я надеялся. Но это не так.

– Почему? – удивился Демин. – Вас здесь хорошо знают еще по тридцать

третьему году.

– Именно поэтому работать мне тут оказалось куда труднее.

– Понимаю... Скажите, пожалуйста, товарищ Мукершану, вы женаты? –

неожиданно спросил полковник и сам удивился своему вопросу не меньше, чем

румын,

Мукершану, однако, ответил:

– Женат... то есть был женат.

Он посмотрел на Демина, положил на стол большие, жилистые рабочие руки,

сказал доверительно и просто:

– Убили мою... Анку.

Долго молчали. Демин испытывал неловкость. И чтобы, очевидно, положить

конец тяжкому молчанию, попросил:

– А не можете ли вы рассказать мне об этой крестьянской организации?

Мукершану, казалось, даже обрадовался этой просьбе начподива. Охотно

заговорил:

– "Фронтул Плугарилор"? Это, товарищ Демин, массовая политическая

организация крестьян, созданная в 1933 году. Еще в предвоенные годы она

поддерживала нас в борьбе за создание Народного фронта. Во время войны

руководитель этой организации заключил союз с нами для совместной борьбы

против Антонеску. Теперь мы решили еще крепче связаться с "плугарями". Для

нас это важно в борьбе не только с правительством Антонеску, но и с партией

Маниу*. Вы ведь знаете, что национал-царанисты имеют некоторое влияние на

крестьян. Центральный комитет решил кроме своих работников-профессионалов

двинуть в села сотни и тысячи передовых рабочих.

* Маниу – глава реакционной румынской национал-царанистской партии,

злейший враг румынского народа.

Начподив и Мукершану проговорили до позднего вечера. Демин вышел

проводить румына.

– Желаю вам удачи, дорогой товарищ! Я ведь понимаю, как вам трудно.

Есть люди, которые очень будут вам мешать, Мукершану.

– Мы знаем их.

– Они есть не только в вашей стране.

– И это мы знаем. До войны восемьдесят семь процентов нефти Румынии

принадлежало восьми крупным иностранным компаниям...

– Вот-вот! Это надо всегда иметь в виду. А что касается Красной Армии,

она выполнит свою миссию,– сказал Демин.

Мукершану взял его за руку:

– Спасибо вам, товарищи! Будьте уверены: мы сделаем что надо!

До них долетели солдатские голоса, смех, веселая перебранка. Это,

должно быть, разведчики шумели во дворе Бокулея. Демин прислушивался к их

голосам долго, потом улыбнулся:

– Вот их благодарите! – и кивнул своей большой круглой головой в

сторону солдатских голосов. – Сколько вынесли эти ребята, пока дошли сюда!

Начподив проводил Мукершану к дому Суина Корнеску, вернулся к своей

землянке, но не зашел в нее, а присел рядом, на спиленном дереве. До него

по-прежнему доносился веселый говор бойцов, и этот говор сейчас для

полковника был особенно приятен. Он слушал его, охваченный своими горячими,

уже не раз приходившими ему в голову мыслями.

Небо было усеяно звездами. Вечерняя прохлада стлалась над повлажневшей

землей. Тянуло волнующим запахом почек и молодых трап. За горой, на переднем

крае, лениво постукивали короткими очередями пулеметы. Где-то внизу, в

овраге, шумела вода.

"Вы женаты?.." Фу ты черт!.. Дернуло же за язык!" Демин вздохнул. А в

голову почему-то лезли наивные, давно услышанные стихи:

Папы нету дома

И нe может быть,

Потому что папа

Должен немцев бить.

«Откуда они взялись?» И вдруг отчетливо вспомнил Веселую Зорьку,

снежную пыль за окном, усатого солдата, стоявшего в дверях комнаты. "Пинчук.

Старшина разведроты. О чем думает сейчас этот мудрый мужик? А думать есть о

чем!" Демин поднялся и пошел в землянку, все еще захваченный мыслями.

Вспоминались сегодняшние встречи, беседы...

– Какое... совершается! – почти беззвучно прошептал полковник и

глубоко вздохнул.

4

– Прекратить разговоры! – сердито прикрикнул на солдат Забаров,

который был явно не в духе. Три раза ходил он со своими разведчиками в

поиск, и все три раза "язык", приведенный ими, оказывался румыном. Румынские

солдаты хотя и охотно, но давали весьма ограниченные сведения. Все они в

один голос заявляли, что кроме гвардейского королевского румынского корпуса

на этом участке стояли и немецкие эсэсовские части. Точного же расположения

этих частей и их наименования пленные румыны не знали, потому что офицеры им

ничего не рассказывали, а сами они не выходили из своих окопов.

...Допрос пленного капитана Гуров производил при генерале Сизове,

полковнике Демине, Забарове и Ванине, который упросил лейтенанта взять его с

собой.

Захваченный в последнем поиске румынский офицер, к великому огорчению

Федора, также не смог дать нужных сведений. Ему было известно, что где-то

рядом с их корпусом находились немецкие части, – об этом им очень часто и

очень охотно говорил их командир батальона, да он и сам, с его ротой, хорошо

чувствовал присутствие гитлеровских частей: солдатский и без того скудный

рацион с каждым днем все более ухудшался, хотя над корпусом и шефствовала

сама Мама Елена. Но ее высочайшему повелению корпус этот только теперь, и

критический момент, был брошен на защиту "великой румынской империи".

Обо всем этом пленный капитан рассказывал подробно, но его слова мало

утешали генерала Сизова. Лишь полковник Демин живо заинтересовался одной

деталью.

– Плохо, говорите, кормит вас Мама Елена? – спросил он через

переводчика, которым был Георге Бокулей.

– Плохо, – простонал офицер. – Но Мама Елена тут ни при чем.

Интенданты наши – сволочи. Воруют...

Начподив долго молча наблюдал за пленным, потом поморщился.

Генерал Сизов, поняв настроение Демина, резко махнул рукой и приказал: