Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

свой голый, коричневый от загара череп: по дороге сюда они попали с Бокулеем

под сильный артиллерийский налет. Гуров прополз на животе метров двести и

теперь никак не мог отдышаться. – Листовки надо забросить немедленно. Такой

приказ Поарма*.

* Политотдел армии.

– Забросим.

Вернулся Забаров и приказал выходить.

– Пора, – сообщил он коротко. И, наскоро попрощавшись с Гуровым и

Фетисовым, старшина направился к выходу. Около двери его кто-то тихо дернул

за маскхалат. Забаров оглянулся и встретился с блестящими глазами румына.

Путаясь от волнения, Бокулей пролепетал:

– До свидания, товарищ!.. Бун... Карашо желаю!..

– До свидания, Георгий! Спасибо! – и Забаров крепко пожал его руку.

Бокулей еще долго ощущал теплоту широкой забаровской ладони на своих

пальцах.

Разведчики завернули в ход сообщения и направились к Донцу. Грунт был

песчаный и осыпался от малейшего сотрясения. В брустверы траншеи, шипя,

слепнями впивались пули.

Шли молча. Ванин беспокойно сопел за спиной Акима.

– Ты что? – шепотом спросил Аким. .

– Неловко получилось.

– Ты о чем это? – не понял Аким.

– Не попрощался... Обидится...

Сенька беспокоился о Вере, работнице полевой почты. Аким знал, что в

последнее время дружба Ванина с этой девушкой все более крепла. Но все же

Акиму было странно слышать такие слова от озорного и беспечного Сеньки. Он

спросил, задержавшись на минуту:

– Любишь ее, Семен?

– Иди, иди, чего остановился! – подтолкнул его Ванин, потом все же

добавил: – Обидится, наверно...

– Вернешься – обрадуется, – успокаивал его Аким.

– Нет, все равно обидится. Она у меня такая...

"Ах, Сенька, Сeнька! Bот тебе и шалопай!" – Аким тяжело вздохнул,

ощутил прилив легкой грусти. "Счастливый",– подумал он про Ванина и быстро

зашагал, догоняя товарищей.

Звезды тихо сыпались на землю, встречаясь с взлетевшими ракетами. Из-за

темневшей впереди горы выползал огрызок черной тучи, по нему выпускал кривые

очереди неугомонный "максим". Где-то, невидимая, покашливала бронебойка. Из

приоткрытой двери одного блиндажа слышалось:

– Кому?

– Воробьеву.

– Кому?

– Кудрявцеву.

– Кому?

– Вдовиченке...

Там, должно быть, делили махорку, применяя этот сверхдемократический

метод, рожденный фронтовыми старшинами.

Из соседней траншеи до разведчиков, которых для чего-то остановил

Забаров, доносился отчетливый солдатский говорок:

– Савельев, где твои подсумки?

– В блиндаже, товарищ младший сержант.

– Он в них махорку прячет.

– У него там весь мобзапас.

– Врут они, товарищ младший сержант.

– Ну ладно, иди возьми их.

– Есть!

– Хлопцы, а Мачильский свой НЗ уже съел,

– Старшина все равно догадается. Он ему съест!

– Старшине некогда. Он осколки минные собирает, точно опенки...

– Хо-хо-хо!

– Что хохочешь? Может, они ему для науки какой...

– А я что?.. Я ничего...

– То-то что ничего.

Как всегда бывает у солдат, их шутливо-дурашливый разговор постепенно

сменился на серьезный.

– А немцы опять замышляют что-то. Не иначе, как в наступление

собрались. Силенка, видать, еще есть у них. Танки так и ревут за Донцом.

– Что верно, то верно! – долетели до разведчиков ответные слова. –

Силенка у немцев еще имеется. Только с нами им не сравняться. Ездили мы со

старшиной в Шебекинский лес за патронами. Батюшки мои, что там творится! За

каждым деревом – орудие стоит. А танков – тьма-тьмущая. И все новенькие,

каких раньше и не видно было.

– И НЗ нам выдали неспроста.

– Будет заваруха!..

– Как бы его, проклятого, навсегда отучить от наступления!..

Разговор смолк. Ночь разливала над окопами чуткую тишину.

– Разболтались, черти! – пробормотал Сенька, ежась не то от холода,

не то от беспокойно-тревожного ощущения, охватившего вдруг его. По команде

Забарова разведчики двинулись вперед.

Под ногами захлюпало. Шумели камыши. Пахло илом и лягушатником. Ванин

уловил среди этих запахов и приторно-сладкий, вызывающий тошноту. Где-то в

прибрежных камышах, видимо, лежал труп немецкого разведчика.

– Убрать бы надо, похоронить, – сказал Аким.

– Может, с почестями? – съязвил Ванин.

– У тебя, Семен, медальон есть? – спросил Аким, стараясь не замечать

Сенькиной колкости.

Медальоны всегда напоминают о смерти, и поэтому Ванин их не любил.

– Ты мне больше не говори о них, – попросил он Акима. – Понял?

Вышли к реке. Прислушались, всматриваясь в темноту. В камышах чернели

две тупоносые долбленые лодки. Возле них сидел на корточках солдат-сапер.

Заметив разведчиков, он поднялся, подошел к Забарову, которого, очевидно,

хорошо знал.

– Ну что, будем отчаливать? – спросил он.

– Обождем немного, как месяц скроется.

Туча, подгоняемая теплым южным ветром, темной громадиной надвигалась

из-за горы. Становилось черно и душно. Хотелось развязать шнурки маскхалата,

облить грудь холодной водой.

– Садись, – вполголоса скомандовал Забаров.

Разведчики по одному стали заходить в лодки, стараясь сохранять

равновесие. Первым отчалило от берега отделение Шахаева. Лодка была узкой и

при малейшем движении грозила опрокинуться.

"С этим дредноутом не мудрено и на дно пойти",– невесело думал Ванин,

развязывая пачку с листовками.

Через Донец переправились бесшумно. В прибрежных зарослях попрятали

лодки. Ванин и Аким быстро разбросали листовки, чтобы только поскорее

избавиться от них.

Впереди, метрах в двухстах, маячила высота 224,5. Там находился

немец-наблюдатель. Вот его-то Забаров и решил захватить. Старшина еще

несколько дней тому назад высмотрел скрытые пути подхода к этой вражеской

точке. Только бы ничего не изменилось...

Поползли.

В этот поиск впервые вышел Алеша Мальцев. Не спуская слезившихся от

напряжения глаз с Шахаева и Забарова, он полз быстро, расторопно, и все же

поспеть за старыми разведчиками ему было нелегко. Только Аким был с ним

рядом. Это успокаивало Мальцева. Алеша жался к опытному разведчику. Аким

понимал состояние молодого солдата и шепотом подбадривал:

– Ничего, Мальцев, ничего. Поползем вместе. Все будет в порядке, не

беспокойся. Следи и слушай хорошенько...

Алеша полз. Мешали висевшие на животе автоматные диски, как тяжелые

гири лежали в карманах гранаты. Соленый пот резал глаза. Вдруг с

отвратительным свистом почти рядом взвилась ракета. Описав дугу, она

рассыпалась над землей. И в ту же минуту, как показалось Мальцеву, над самым

его ухом загремел пулемет. Сердце Алеши сжалось. Воздух наполнился пчелиным

жужжанием пуль. Но так длилось недолго. Пулемет умолк, и стало опять тихо.

Алеше подумалось, что стало тише прежнего. Коснувшись локтя Акима, он чуть

успокоился.

Разведчики лежали не шевелясь. Время тянулось невыносимо долго.

Алеша чувствовал, что в груди снова вырастает волнение. Чтобы унять

его, он до боли стиснул зубы, приглушил дыхание и зажмурился. Когда,

наконец, он оторвал от земли голову и открыл глаза, то никого не увидел

вокруг себя. Алеша чуть было не заплакал от горя и страха, но побоялся, что

его могут услышать немцы. Собрав все силы, Алеша пополз вперед, думая, что

разведчики находятся там. Он полз долго и настойчиво. Вдруг впереди выросла

гигантская фигура Забарова и опустилась на что-то невидимое Мальцеву.

Раздался короткий нечеловеческий крик – так кричит пойманный в капкан заяц.

Алеша лежал на своем месте и не знал, что ему делать. Сенька и Аким

проволокли мимо него немца. "Что теперь скажут обо мне в роте, – подумал

Мальцев,– ничего себе разведчик!"

– Прикрывай нас! – прошептал Ванин, но Алеша не сразу понял, что это

было сказано ему.

Впереди как будто никого не было, и Мальцев не знал, куда он должен

стрелять и от кого прикрывать разведчиков. Немцы открыли яростную слепую

пальбу. Тогда Алеша тоже начал стрелять наугад, лишь бы стрелять и не

слышать стрельбы противника. В стороне от Мальцева пробежал Забаров, потом

за ним промелькнули Шахаев и еще один разведчик, которого Алеша не узнал.

Все это произошло так быстро, что Мальцев даже не успел спросить Шахаева,

что же ему делать.

Он остался один на вражеском поле. Во всяком случае, так казалось ему.

Леденящее душу одиночество и страх опустились на бойца. Алеша сжался, уткнул

голову в духовитую землю. Так лежал он до тех пор, пока стрельба немцев не

приблизилась к нему. Тогда он приложил к плечу автомат и снова открыл огонь.

Не заметил, как расстрелял первый диск. Механически вставив

второй, он расстрелял и его. Теперь у бойца оставались гранаты и нож.

Алеша стал торопливо шарить у себя в карманах. Но в это время чья-то рука

опустилась на его спину. Алеша рванулся в сторону, но рука крепко удерживала

его. Мальцев, холодея, оглянулся и встретился с искорками маленьких глаз

Шахаева.

– Мальцев!.. – Шахаев схватил бойца за руку и быстро побежал с ним

вниз, к реке.

Со всех сторон слышалась стрельба. Ее вели немцы, стреляли разведчики,

с левого берега била наша артиллерия, звонко ахали мины, в воздухе, как при

фейерверке, кипели разноцветные ракеты. Они с шипением падали в воду, на

брустверы окопов и траншей.

Забаров широко раздувал ноздри, прислушиваясь к пальбе. Привычное

чувство боевой радости и одержанной победы наполнило его. Теперь он был

спокоен. Старшина отлично понимал, что вcя эта бестолковая ночная сутолока

уже не может помешать ему.

У лодок с автоматом в руках терпеливо дежурил сапер. Шум в камышах

заставил его вздрогнуть.

– Свои, – послышался Сенькин голос, и солдат опустил оружие.

– Думал, немец лезет, – сказал он.

– Ты прав – вот и немец! – Ванин подтолкнул пленного вперед. –

Хорош "язычок"?

Вслед за Ваниным и Акимом стали подходить и другие разведчики. Прибежал

Забаров, вскоре появился и Шахаев с Алешей.

– Ранен? – встревожился старшина, видя, что Шахаев держит бойца за

руку.

– Нет, кажется, руку повредил.

Мальцев с тихой благодарностью посмотрел на парторга.

– Спасибо вам, товарищ старший сержант...

– Ладно, молчи, – остановил его Шахаев и полез в лодку.

– Ну, фриц, ком! – подогнал Ванин немца. – Вот долговязый, чертяка!

А дрожит, сучий бес. Давай, давай, что встал!..

Немец послушно и, как показалось разведчикам, даже охотно прыгнул в

лодку. При свисте рвущихся мин и снарядов он вздрагивал сильнее, прятал

голову и шептал: "Майн гот! Майн гот!.."

Лодка, шелестя в камышах, мягко ткнулась в песчаный берег. Разведчики

быстро выскочили из нее и, пригнувшись, подталкивая немца, побежали в

траншею. Прыгнув в нее, увидели человека.

– Кто это? – окликнул Забаров.

– Не узнаете? Это я, Фетисов.

– А, сержант! Так ты почему же не спишь?

– Не спится что-то последние ночи, да и вас хотелось встретить.

– За это спасибо, – Забаров стиснул руку Фетисова в своей огромной

ладони. – Как тут, все тихо?

– Пока да. Но, видно, недолго быть тишине...

Стрельба за рекой на некоторое время прекратилась. И разведчики

различили далекое низкое урчание моторов и глухое постукивание гусеничных

траков.

– Танки, – безошибочно определил Забаров.

– Они, – подтвердил Фетисов. – Боевое охранение надо усилить,

послать туда солдат поопытней, сталинградцев...

Разведчики распрощались с Фетисовым.

Сержант еще долго стоял в траншее, на прежнем месте, прислушиваясь к

далекому гулу моторов. Потом свернул в ход сообщения, ведущий в боевое

охранение.

На правом берегу Донца продолжалась перестрелка. Стараясь дать

возможность группе захвата переправить пленного через реку, разведчики,

возглавляемые комсоргом Камушкиным, огнем сдерживали немцев, решившихся

наконец выйти из окопов. На бледном фоне неба было хорошо видно перебегающих

неприятельских солдат. Их становилось все больше и больше. Камушкин

сообразил, что его группа может попасть в окружение. Не желая рисковать

бойцами, он приказал им отходить, а сам продолжал отстреливаться от

наседавшего врага. Расстреляв все патроны, Камушкин пополз вниз, к реке.

Очевидно, в темноте он сбился с пути, потому что у Донца не нашел ни лодки,

ни бойцов. "Поплыву", – решил Камушкин. Подняв над головой автомат, вошел в

черную, как нефть, теплую воду. Едва он сделал несколько шагов, как по

верхушкам тростников сыпанула автоматная очередь. Потом – вторая, третья...

Сначала – высоко, а потом – все ниже и ниже. И вот уже пули, как дождевые

капли, запрыгали, забулькали вокруг разведчика. Опрокинувшись на спину и

держа в вытянутой руке автомат, Камушкин поплыл. Тяжелые кирзовые сапоги и

намокшее обмундирование тянули его вниз, ноги с трудом сгибались.

Немцы, видимо, еще не обнаружили его и прохаживались косыми очередями

по всей реке – так криво сыплет дождь при сильном порывистом ветре: то

назад, то вперед, то в стороны. Камушкин знал, что в таких случаях надо

нырять, прятаться под водой, но он боялся утонуть – нырнешь, а вынырнуть

уже не сможешь. Плыл Камушкин очень медленно. Каждый метр приходилось

преодолевать великим усилием мышц и воли.

А немецкие пули шлепались рядом, забрызгивали лицо разведчика водяными

каплями. На середине реки он вдруг почувствовал тупой удар в левое плечо.

Рука, как подрубленная, имеете с автоматом упала на воду. В плече стало

почему-то горячо, и даже приятно. "Почему это?" – пытался сообразить

разведчик, все еще не понимая, что его ранило. Напрягая последние силы, он

все же продолжал плыть. Темное, беззвездное небо вдруг качнулось, начало

снижаться. Камушкину стало очень страшно. "Что это?" – подумал он еще раз и

перестал шевелить ногами. И вдруг он с радостью ощутил вязкое дно. Собрав

остаток сил, пошел к берегу, неся, как плеть, безжизненную левую руку. Он

только теперь обнаружил, что с ним нет автомата, и сильно испугался. Хотел

было вернуться, но разве найдешь его на дне реки? Да и сил не было на это.

Камушкин вдруг почувствовал, что вместе с оружием он как бы потерял и

возможность двигаться дальше. Сделал еще два шага и тяжело упал у самого

берега.

Темная туча закрыла последний клочок неба. Только ракеты да светящиеся

пули по-прежнему тыкались в ее черное брюхо.

На рассвете разведчики нашли своего комсорга. Он лежал без сознания,

наполовину в воде. Пришел в себя к вечеру в медсанбате, и то лишь после

того, как ему сделали вливание крови.

На следующий день Камушкина навестили его боевые друзья. Пришел с ними

и Алеша Мальцев; после вчерашней ночи он так привязался к парторгу, что

ходил за ним по пятам. Сначала Алеша был твердо уверен, что Шахаев доложит о

его замешательстве в бою лейтенанту Марченко и тот отчислит его из роты. Но

Шахаев не сделал этого. Он даже не показал виду, что и сам знает что-то об

Алеше. Только бесцеремонный Ванин не преминул сделать замечание Мальцеву:

– Ты где это, Алеша, ночью-то пропадал? Уж ты того, не струхнул ли

малость? Что-то похоже на это...

– А ты оставь свои глупые догадки! – прикрикнул на него Шахаев, и

Сенька замолчал.

В ту минуту Алеша готов был расцеловать Шахаева. Пинчук привез

Камушкину подарок – пачку "генеральских", добытую у Бориса Гуревича, и

новое обмундирование, с великим трудом выпрошенное у Ивана Дрыня –

заведующего вещевым складом.

– Ну, як Гобсек цей Дрынь! – жаловался Петр, подавая счастливому

Камушкину гимнастерку и брюки.

В палатку заглянула сестра.

– Товарищи, потише, – попросила она.

Разведчики стали разговаривать почти шепотом.

– Как рука? – спросил Шахаев у Камушкина.

– Болит, но шевелить могу. Скучно мне тут, ребята, – с грустью

признался комсорг и задумчиво посмотрел в раскрытую дверь. Там зеленели,

шелестя резными лапчатыми листьями, мокрые дубы. На одном сучке

покачивалась, мелькая хвостом, осторожная сорока. Вася улыбнулся.

Ты, сорока-белобока,

Научи меня летать

Hи далеко, ни высоко –

Только с милой погулять.

Эту песенку пел он мальчонкой, радуясь, бывало, что под окнами

прокричит пернатая вещунья. "Быть гостям или письму", – говаривал в таких

случаях отец.

"Неплохо было бы получить письмецо", – подумал Камушкин.

Он вдруг почувствовал, что у него кружится голова, и опустился на

подушку.

Из сортировочной доносились стоны раненых. Чей-то умоляющий голос все

время просил:

– Сестрица, родненькая, потише... Ой, мочи моей нет...

– Потерпи, родной, сейчас все кончится, потерпи,– успокаивал уже

знакомый разведчикам девичий голос.

– Бинт-то присох... ой-ой-ой... не могу я...

– Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, – строго звучал голос сестры.

Боец умолк.

В лесу, где размещался медсанбат, стоял размеренно-неторопливый гомон.

Здесь, кроме резервных частей, располагались также все хозяйственные

подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные

пункты. Слышалось тарахтение повозок, ржание лошадей, говор и незлобивая

брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских и ружейных мастеров, писарей

– всей этой хлопотливой тыловой братии, проводившей дни и ночи в

беспокойных заботах. Труд этих, по преимуществу уже пожилых людей, как и

труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у

станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком – передним

краем фронта.

Над темно-зеленым ковром леса в безбрежной синеве разгуливали

патрулирующие "ястребки" да прокладывали белые небесные шляхи одинокие

самолеты-разведчики.

Раненый в сортировочной молчал.

– Терпит, – Камушкин заворочался на койке. – А ведь совсем

мальчишка. Я видел, как его несли на носилках... Терпит парень. До войны

небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда у людей сила берется, терпение

такое? Словно бы на огне каждого подержали!

– На огне и есть, – сказал Пинчук.

Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно:

– Знаете, ребята, о чем я думаю?

– Знаем, Вася. Ты думаешь удрать из медсанбата к нам поскорее.

Одобряю! – без малейшего сомнения заявил Ванин.

– Конечно. Но не только об этом я думал. Мне бы вот подучиться

хорошенько, – люблю я рисовать, – и написать такую картину, чтобы вот тот,

– Камушкин показал в сторону палатки, где еще недавно стонал раненый,–

чтобы такие, как он, встали в ней во весь свой рост – большие, сильные,

красивые!..

Комсорг плотно сдвинул пушистые брови. Тонкие морщинки паутинками

разбежались но его лицу. Так, закрыв глаза, он лежал несколько минут, о

чем-то думая. Потом поднял веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал

рассказывать им о великих художниках, чьи кисти перенесли на полотна жизнь

во всем ее прекрасном и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя,

что его внимательно слушают. Особенно воодушевился Аким. Споря и перебивая

друг друга, они стали говорить о замечательных русских и европейских

живописцах. При этом Шахаев успел заметить, что Акиму больше нравились

Левитан, Перов, Саврасов, из советских – Сергей Герасимов; Камушкину –

Репин, Верещагин, из современных – художники студии имени Грекова, куда в

тайнике души он и сам мечтал попасть после войны.

Аким снова поразил Сеньку своими познаниями.

"Когда это он всего нахватался?" – подумал Сенька с легкой,

несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу.

Где-то за лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья деревьев

испуганно зашептали, зашелестели, сорока вспорхнула и замелькала между

стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное

оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело.

Камушкин умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его

к суровой действительности.

Аким посмотрел на комсорга, на других разведчиков. "Все они учились в

советской школе", – подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень

приятно.

Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем-то

тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно

спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу.

– Привет ей от нас передавай!.. – крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев

с явным намерением смутить отчаянного ухажера.

"Я вот тебе передам!" – мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем,

что друзья разгадали его намерение.

Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте.

Недалеко от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным

дубом, обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы лошади. Их хозяин сидел на

спиленном дереве и мирно беседовал с пожилым повозочным. Колечки сизого

дымка струились из-под усов обоих собеседников и вились над их головами

вместе с тучей мелкой назойливой мошкары.

– Вот я и говорю,– неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал

ездовой, очевидно, давно начатый разговор, – может, умнее после войны будем

хозяйствовать. Глины и песку у нас хоть отбавляй. Можно и кирпичный и

черепичный в районе для всех колхозов поставить – пожалуйста! Оно и

надежней да и подешевше выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля-то

– наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали...

Солдат не договорил. Заметив разведчиков, он поднялся, спрятал в карман

кисет и валкой походкой направился к своей повозке, медленно переставляя

ноги.

– Мабуть, земляка побачив? – спросил подошедший Пинчук.

– Нет. С Волги он, из-под Камышина. Завхозом в артели работал. Все

планирует да прикидывает, как бы после войны дела поумнее наладить в

колхозе. Беспокойный человек. Люблю таких...

Кузьмич отвязал лошадей, укрепил подпруги, ловко, не по-стариковски

вскочил на повозку и выметнулся на дорогу.

– Из якого полка вин? – спросил Пинчук.

– Из артиллерийского. Раненых в санбат привез. Говорит, в эти дни ни

минуты не дают покоя – все снаряды возят на передовую. Сказывают, целые

горы навозили, прятать некуда...

– В нашу б роту його, – сказал Пинчук, искрение жалея, что не

поговорил с повозочным: уж больно ценил он в людях хозяйственную-то струнку!

Подъехав к своей землянке, разведчики заметили, как в нее стрелой

влетела ласточка.

– Может, выберем себе другой блиндаж, а этот оставим ласточке? –

предложил Мальцев.

– Ты плохо знаешь ее, Алеша. Если ласточка решила поселиться в нашем

жилище, значит, она не боится нас. Кто знает, может быть, как раз на этом

месте когда-то стоял хлевушок, в котором родилась эта ласточка...– и Аким

смело вошел в блиндаж.

Ласточка действительно не испугалась разведчиков. Она сидела на

маленьком сучке, где ею уже были налеплены кусочки грязи, смешанные с

соломинками, – фундамент будущего гнезда, и с любопытством наблюдала за

солдатами, которые осторожно рассаживались по своим местам. На шейке смелой

пичуги мигало красное пятнышко. Аспидная спинка и стрельчатый хвостик

отсвечивали синевой, оттеняя белоснежное брюшко.

– Умница! Вот так и надо делать всегда! – расчувствовался Алеша. –

Разведчики – народ добрый. Не тронут.

В полдень вернулся Сенька. Сверкая светлыми глазами, он подкрался к

Акиму сзади и схватил его за шею.

– А ты все пишешь, Аким?

– Собственно... что все это значит? – освободился от Сенькиных

объятий Аким. – Я ж тебе... – он хотел сказать "не Вера", но раздумал,

боясь смутить своего беспокойного друга.

Повернувшись к столу, Аким вновь склонился над бумагой. Он записывал

свои впечатления в дневник. Глядя на Акима, захотелось вести дневник и

Сеньке. Он выпросил у запасливого Пинчука общую тетрадь, вынул из кармана

автоматическую ручку и уселся рядом с Акимом. Будучи глубоко убежденным, что

начало обязательно должно быть лирическим, написал:

"Сегодня состоялась тихая, приветливая погода".

Потом долго думал, что еще прибавить к этому, но так ничего и не

придумал. Немного поколебавшись, положил свою ручку перед Акимом.

– Возьми, Аким! Это оружие не для меня.

7

Возвращаясь с наблюдательного пункта, Марченко решил зайти на огневые

позиции батареи старшего лейтенанта Гунько. Он любил поболтать со своим

другом. Был поздний час. В такое время Гунько обычно находился в своем

блиндаже – либо рылся в книгах, либо корпел над таблицей стрельбы, делая

какие-нибудь сложные вычисления. Это было хорошо известно Марченко, и это

было причиной их частых споров. Разведчику порой казалось, что его товарищ

рисуется, хочет "свою ученость показать": "Вот, мол-де, и на войне я нахожу

время для работы над собой". Марченко это раздражало, и он начинал

язвительно подсмеиваться над другом.

– Читай, читай, полковник Павлов таких любит. В звании повысит, –

говорил он.

Гунько сначала улыбался, потом терпеливо отмалчивался, наконец его

начинали злить глупые насмешки друга; завязывался спор, который обычно

заканчивался яростной ссорой. А на следующий день лейтенанты звонили друг

другу по телефону, чтобы помириться. И мирились.

На этот раз Петра в блиндаже не оказалось. Ординарец сообщил, что

командир ушел на батарею. Наверное, сейчас вернется.

Гунько действительно скоро вернулся. Плащ-накидка и сапоги на нем были

вымазаны в глине, лицо запылено, но его желтые глина смотрели весело и

оживленно. Командир батареи был явно доволен чем-то. Увидев у себя

разведчика, он искренне обрадовался:

– Вот хорошо, что ты пришел!.. А то не перед кем было бы похвастаться!

Знаешь, так оборудовали мои орлы огневую позицию, что и ночью ни один

немецкий танк не проскользнет! Каково? Правда, немцы не любят наступать

ночью. Но они, наученные горьким опытом, могут изменить свою тактику. Не

такие уж они дураки, чтобы воевать по одному шаблону. И у них немало умных

командиров. Во всяком случае, моя батарея готова и к ночным боям. Ну, как ты

находишь?

– Что ж, молодец, – ответил Марченко. Желтоватые глаза Гунько ликующе

блеснули.

– Э, да я еще не то приготовлю фашистам! Будут они кровью харкать!..

– Ладно, довольно хвастать. Ты лучше расскажи, как твоя батарея на

занятии провалилась. Ведь я все знаю.

– И ты это считаешь провалом? – Гунько нахмурился.

– Конечно.

Занятие, о котором сейчас говорили лейтенанты, проводилось несколько

дней тому назад, в тылу дивизии. Гунъко с радостью вывел свою батарею на это

занятие, ибо чутьем опытного фронтовика он понимал, что близятся большие

сражения и нелишне потренировать еще бойцов.

Несколько тягачей медленно волокли по ровному полю макеты танков.

Солдаты-артиллеристы, посмеиваясь, легко расстреливали макеты. Гунько

слышал, как бойцы перебрасывались едкими замечаниями:

– Потеха, а не учение!

– Ползут черт-те как!.. Как пеша вошь по...

– Эх, генерал не видит, дал бы он жизни кому следует за эту

прогулку!..

– И даст. Он небось с наблюдательного пункта все видит.

Гунько подбежал к водителям и закричал на них:

– Что ж, по-вашему, немецкие танки таким же черепашьим ходом будут

идти?.. Маскируйтесь хорошенько! И дуйте полным ходом. Увертывайтесь от

выстрела, черт бы вас побрал совсем!..

Тягачи взревели и, рванув с места, помчались по нескошенному полю.

Артиллеристы лихорадочно заработали у орудий. Их спины моментально потемнели

от пота. Подносчики, кряхтя, бегали со снарядами, подмаргивали друг другу:

– Вот дает!..

– Это похоже на что-то!

– Как в настоящем бою!..

– Припекает!..

Танки-макеты мчались по полю, то пропадая в море желтеющей ржи, то

опускаясь в балки, то вновь появляясь.

– Вот это по-моему! – ликовал Гунько, вытирая ладонью смуглый лоб и

скаля крепкие белые зубы. – Давай, ребята, жми!..

А перед вечером артиллеристы выстроились на опушке леса. Батарея Гунько

оказалась на последнем месте по числу попаданий. Но, к всеобщему удивлению,

это нисколько не огорчило Гунько. Он был спокоен и даже доволен результатами

занятий.

– И ты еще улыбаешься, Гунько? – посмеивались над ним другие

командиры батарей.

– Если б я вел огонь по вашим черепахам, от них не осталось бы ни

одной щепки... Затеяли игру в бирюльки. Стрелковое соревнование в тире, а не

занятие! Забыли про сталинградские бои. За это можно дорого поплатиться,

дорогие товарищи! Помните, что говорил генерал на партийном активе!..

От высоты, на которой располагался наблюдательный пункт, отделилось

несколько человек и направилось к опушке леса, где стояли артиллеристы.

– Генерал идет!..

Командир дивизиона, низкорослый толстый майор, прижав левую руку к ноге

и правую держа у козырька фуражки, неуклюже пошел навстречу начальству. До

батарейцев долетели обрывки его доклада:

– Дивизион... выстроен... разбора... учений!..

Приняв рапорт, Сизов легкой походкой приблизился к солдатам.

– Здравствуйте, товарищи солдаты! – звонко и отчетливо прозвучал его

голос. Эхо где-то в глубине леса услужливо и, капалось, с большой охотой

повторило слова комдива.

– Здравия желаем, товарищ генерал!.. – приветствовали солдаты.

Бойцы не спускали ожидающе-восторженных глаз с генерала.

Сизов подозвал к себе старшего лейтенанта Гунько.

– За отличные действия вам и всему личному составу вашей батареи

объявляю благодарность! – донеслось до солдат. И, уже обращаясь к командиру

дивизиона и к командирам других батарей, Сизов продолжал суховато: –

Упрощать обстановку на занятиях – значит совершать преступление, –

отчеканивал он каждое слово. – Усложнять ее, максимально приближая к

боевой, – делать нужное и в высшей степени полезное дело.

Этими словами начал генерал подробный разбор занятий.

– Ты что же, пришел посочувствовать моему "горю"? – спросил Гунько,

хитро прижмурясь.

Марченко обиделся.

– Как тебе известно, Петр, успокаивать – не в моем духе. А пришел я к

тебе отчасти потому, что хотел просто тебя видеть. Кроме того, у меня есть к

тебе небольшая просьба...

– Какая?

– Впрочем, это даже не просьба, а приказ... – разведчик улыбнулся. –

Ну?

– Собирайся – и марш в мою роту. Хоть выпьем по рюмочке!..

– Это, пожалуй, единственный за мою службу приказ, которому я могу не

подчиниться.

– Почему? – удивился Марченко.

– Во-первых, потому, что оставлять сейчас батарею я не могу.

– Ведь не на всю же ночь я тебя зову, на час-другой.

– А во-вторых, – продолжал Гунько, – не время сейчас думать о

рюмочке, друг ты мой! Не время!.. Да у меня еще и дел много. Если хочешь,

давай выпьем по чарке здесь. В моей фляге малость осталось.

– Вечно у тебя какие-нибудь дела...

– Серьезно говорю. Надо провести беседу с солдатами, сообщить им новые

данные о противнике.

– Это еще зачем? Еще подумают солдаты, что немцы превосходят нас по

численности, – посматривая на новую звездочку на погоне Гунько, говорил

Марченко. – Запугаешь своих артиллеристов, а у тебя ведь много молодых

бойцов.

– Ты это серьезно? – не вытерпел Гунько.

– Конечно, серьезно.

– Ну, тогда мне грустно...

– Не смейся.

– А я и не смеюсь. Повторяю – мне грустно. Грустно потому, что такие

слова я слышу от лейтенанта Марченко – опытного, прославленного

разведчика... Да мне с моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня-завтра

придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в кровопролитный

бой!..

– Ну вот, пошел: "кровопролитный", "сражение", "лицом к лицу"!..

Нельзя ли поспокойнее и проще?

– Хорошо, буду попроще... Да, вступить в бой! Так пусть же знают они

этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к

этому. Что касается превосходства немцев, то не тебе, разведчику, говорить о