Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

говорил часто, отчетливо и непонятно. Можно было только догадываться, что,

поразмыслив, Каримов решил, что Ванин поступил неправильно, не позволив ему

сделать покупку на рубли, что Сенька только принизил советские деньги в

глазах румынского торговца, а ведь в конце концов – на этот счет у Али не

было ни малейшего сомнения – и в Румынии должна быть Советская власть, не

зря же Красная Армия пришла в эту страну!

– А ты дискретируешь! – в запальчивости повторял он это понравившееся

ему, неудобоваримое чужое слово.

– Постой, постой, Каримыч! – с добродушной снисходительностью

остановил его Ванин. Он чувствовал, что Каримов произнес это обидное слово

неправильно, и хотел поправить, но вовремя сообразил, что исказит его ещ"

больше. Смеясь, продолжал: – Разве так можно? Забормотал, как гусь. Помню,

к нам на завод – до войны дело было – вот такой же оратор приезжал. Как

начал!..– Сенька остановился, взъерошил светлый чуб и, отчаянно

жестикулируя, без единого роздыха, выпалил: – Оно, конечно, если правильно

рассудить в смысле рассуждения в отношении их самих, есть не что иное, как

вообще, например, по существу вопроса, между прочим, тем не менее, однако, а

все-таки весьма!..

Пинчук, не дождавшись конца Сенькиной тирады, громко захохотал. Он

вспомнил другого оратора, который – дело было в тридцатых годах – приезжал

в Пинчуково село. Около трех часов говорил он крестьянам о мировой

революции, о Европе, о цивилизованном мире, о великом предначертании истории

и проговорил бы, наверное, еще часа три, если бы вдруг какой-то древний

старикашка не срезал его неожиданным вопросом.

– Дозвольте спросить? – поднялся он в задних рядах.

– Прошу.

– Скажите нам, будьте добрые, що рыба у Каспийскому мори е чи нэма?

Оратор немного смешался, вопрос показался ему неуместным, однако

ответил:

– Есть, разумеется.

– A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..

Помещение качнулось от дружного хохота. Смущенный оратор постарался

поскорее закончить свою речь...

...Вспомнив этот случай во всех подробностях, Пинчук захохотал еще

громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.

А Ванин продолжал:

– Закатив такую речь, наш докладчик сел, ожидая, когда захлопают в

ладоши. Но все мы хлопали ушами да глазами, потому как ничевохоньки не

поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.

Шагавший рядом с Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и

сердито одернул его:

– А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!

Пилюгина Ванин невзлюбил с первых же дней и не хотел этого скрывать.

Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем

немногим упрямцам единоличникам, которых еще можно встретить в отдельных

селах и деревнях.

– Должно, как музейный экземпляр держат eго в селе,– узнав об этом,

рассуждал Пинчук.

– Вот и этот в батюшку удался,– указывал Сенька на Никиту.– Зачем мы

его только за границу тащим, этакого чурбана. Подумают еще, что все мы

такие...

Во всяком случае, Пилюгин-сын унаследовал от Пилюгина-отца одну

прескверную черту – неистребимую зависть ко всему и вся. Завидовал Никита

Ванину потому, что у того много орденов, Акиму – что с ним была хорошенькая

девушка, Шахаеву – потому, что его все любили, завидовал даже веснушкам

Камушкина. Лишь самого себя считал обиженным судьбой. О Пилюгине Сенька

сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:

– Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит

у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И

кому только в голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш

начальник. Увидел здоровяка – и в свое подразделение его. Один, мол,

"языков" будет таскать. Натаскает он ему! Чего доброго, свой язык еще

оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..

– Зачем же? – Шахаев улыбался.– Что же мы за разведчики, если одного

человека перевоспитать не можем.

– Оно-то так...– нехотя сдавался Ванин.– Но ведь паршивая овца...

– Знаю эту пословицу, Семен,– перебил парторг. – Только к нашим

людям она не подходит. Ты вот лучше подумай, как помочь Никите поскорее

избавиться от его дурной болезни. Забаров хочет Пилюгина в твое отделение

перевести.

– В мое?! Нет уж, товарищ старший сержант, в воспитатели Никиты я не

гожусь. Меня самого еще надо воспитывать,– чистосердечно признался Семен и

добавил погромче, так, чтобы слышал Ерофеенко: – Вы Акиму его передайте.

Аким ведь тоже теперь отделенный. Душа у него мягкая, сердобольная. Глядишь,

и пойдет дело. А я, чего доброго, могу еще отколотить...

Вышли на центральную улицу города. Повозка Кузьмича покатилась по

асфальту, сбрасывая с колес тяжелые куски высохшего украинского чернозема.

Ездовой и старшина сидели рядышком и нередко, поставив ноги на вальки. О

чем-то деловито разговаривали, показывая на румынские постройки. По

возбужденным, раскрасневшимся физиономиям было видно, что ими по обыкновению

овладел хозяйственный зуд.

– А вот дороги тут добрые. Нам бы на Вкраину такие...

– Будут и на Украине, да еще получше. Всему свой черед. Уж больно мы

наследие-то от царя-батюшки, ни дна бы ему ни покрышки, захудалое

получили... Он ведь, Николашка-то, больше о кандалах для народа думал.

Помню, мимо нашей деревни, по сибирскому тракту...

– Цэ так... Да и то сказать, радяньска власть багато и дорог

понастроила, кроме всего прочего. Только страна-то наша дуже огромна. Если,

скажем, один шлях от Москиы до Харькова привезти сюда, он всю Румынию

заполонит... И все ж – мало у нас дорог. И дуже плохи воны...

Солнце медленно погружалось за повитые синей дымкой горы. Реденькие

облака, подсвеченные снизу, красной гранитной лестницей спускались за

верблюжьи горбы далеких Карпат. Мир в эту минуту был как-то особенно велик и

необъятен.

Аким взглянул на Пинчука, потом на ездового, на его лошадок, особенно

на длинномордую, одноухую красавицу Маруську, которая высекала задними

подковами яркие искры, закусив запененные удила, и улыбнулся ощущению, вдруг

охватившему его.

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?..–

тихо прочел Аким и подумал: "В самом деле, сколько же осталось нам еще

переходов, сколько боев? И что думают о нас те, кто укрылся сейчас в бедных

хатах или вот за этими наглухо закрытыми железными ставнями городских

зданий; что думает вон тот оборванный юноша в шляпе, так пристально и

неотрывно смотрящий на советских солдат? И доведется ли мне... Наташе, всем

нашим ребятам очутиться вон там, за теми пылающими в кровяном закате горами?

И скоро ли перешагнем и их?.."

А душа пела, подсказывала, ободряла: перешагнем, обязательно

перешагнем! И он уже видeл себя на вершине этих гор: ветер свистит в ушах,

захватывает дух! Красный флаг трепещет над головой, рвется ввысь и вдаль!..

К селу Гарманешти подходили в тот момент, когда из него, направляясь к

роще, в которой ужe расположился медсанбат, тянулись вереницы подвод с

ранеными. Так как транспорт дивизии еще не прибыл, на перевозку раненых были

мобилизованы румынские крестьяне. Длиннорогие и до крайности тощие волы,

запряженные в скрипучие неуклюжие арбы и понукаемые ленивыми взмахами кнута,

медленно переставляли клешнятые ноги. Солдаты невольно остановились,

пропуская мимо себя повозки и взглядываясь в искаженные болью, с

почерневшими губами лица раненых. В одной арбе на соломе лежал раненый,

покрытый офицерской шинелью. Ванин почему-то не выдержал: движимый неясным и

тревожным предчувствием, подбежал к арбе, приоткрыл шинель. Вздрогнув, он

вновь опустил ее: залитое кровью лицо офицера показалось ему знакомым. Потом

приоткрыл шинель еще раз и узнал лежавшего под ней человека.

– Марченко! – крикнул он, повернувшись к разведчикам.

Наташа вместе со всеми подбежала к повозке.

Лейтенант открыл глаза, в которых уже не было прежнего блеска, долго

молча всматривался в склонившееся над ним лицо девушки, в ее белые,

забрызганные закатными лучами кудри и не мог понять, кто же эта девушка.

– Это я, Наташа,– подсказала она.– Разве нe узнаете меня? – и

увидела, как он весь дернулся, потом улыбнулся и вдруг, должно быть от

невыразимой боли, вытянулся струной, заскрипел зубами. Бледное, бескровное

лицо его сморщилось, а из плотно зажмуренных глаз покатились по щекам слезы.

Забаров приказал разведчикам перенести лейтенанта на свою повозку.

Пинчук и Кузьмич быстро приготовили место. Аким осторожно взял офицера под

голову, остальные поддержали за ноги и под спину.

До крайности обрадованный румын повернул быков к дому.

Проводив Кузьмича и Наташу с Марченко в медсанбат, разведчики вслед за

арбой румына направились в село.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Предположения Ванина оправдались: штаб дивизии действительно

разместился в Гарманешти, а полки заняли позиции перед цепью дотов,

тянувшихся в шахматном порядке от Пашкан до Ясс. Дивизии Сизова пришлось

выйти на самое острие клина, вбитого войсками фронта в территорию Румынии.

Полки попытались было с ходу пробить брешь в укреплениях врага, но не

смогли. Система огня неприятельских дотов была настолько сложной и мощной,

что не оставалось ни одного метра непростреливаемой местности. Стало ясно,

что укрепленному району противник придаст исключительно большое значение и

что без длительной и тщательной подготовки прорвать вражескую оборону будет

невозможно. Командующий армией отдал приказ генералу Сизову и командирам

соседних с ним дивизий – прекратить атаки. Полки, дождавшись ночи, под

покровом темноты отошли немного назад, на высоты, которые хотя и были ниже

высот, занятых противником, но все же в какой-то степени господствовали над

местностью. Никто в ту ночь не знал, что на этом рубеже придется постоять

мною месяцев, что с этих позиций начнется грандиозное августовское

наступление 1944 года, вошедшее в историю Великой Отечественной войны под

названием Седьмого удара...

Предводительствуемые Бокулеем разведчики въезжали во двор его отца.

Занятые своим делом, еще находясь под впечатлением встречи с раненым

лейтенантом Марченко, солдаты не замечали, как волновался Георге Бокулей,

какими долгими показались ему последние минуты, отделявшие его от встречи с

родительским домом. И вот теперь они въехали во двор, где провел свое

детство кудрявый желтоволосый мальчик. На крыльце, на подгнивших ступеньках,

облокотясь на деревянные перильца, увешанные наполовину вылущенными

кукурузными початками, стояла пожилая худая женщина. Георге, глотая слезы,

рванулся к ней, и все услышали слово, которое одинаково произносится на всех

языках и которое с одинаковой силой обжигает человеческие сердца:

– Мама!!

Она тихо, беспомощно опустилась на ступеньку, протягивая к нему руки,

будто умоляя, выкрикивала что-то непонятное для разведчиков. Бокулей взял ее

под руки, и она долго и исступленно глядела ему в лицо, как бы

загипнотизированная внезапной великой радостью. Потом стала порывисто

обнимать его своими слабыми, немощными руками. Она не замечала наблюдавших

за ними солдат, появления которых еще минуту назад с ужасом ожидала в своем

доме. С нею был сын – ее старший сын, первенец! – и больше ни о чем она не

думала и не хотела думать в эту минуту: перед ней стоял он – живой,

невредимый, долгожданный...

Потом откуда-то появился и отец – маленький, кучерявый и черноволосый

мужичонка в узких латаных штанах – Александру Бокулей. Он поздоровался с

сыном сдержанно, и, если бы не худые, длинные пальцы, которые тряслись

непрошено, можно было подумать, что Бокулей-старший спокоен. Сняв

мерлушковую шапку, он поклонился разведчикам, сказал что-то еще Георге и

пошел в дом. Мать, и сын последовали за ним.

Сенька тоже собрался было войти в хату, но его остановил Пинчук:

– Дай людям с сыном одним побыть. Иди щели копать. Забаров сказал, щоб

к утру готовы булы.

– Начинается! – недовольно пробурчал Ванин и, обернувшись к Никите,

добавил: – Чего стоишь? Бери лопату!..

Но перед тем, как приступить к работе, развeдчики тщательно осмотрели

весь двор. Петр Тарасович заглянул в единственный хлевушок, который оказался

пустым. Когда-то в нем находились овцы или козы: на земляном полу валялся

давно ссохшийся помет.

– Худо живут,– заключил Пинчук, выходя из хлевушка.

И Петру Тарасовичу неудержимо захотелось поскорее узнать жизнь людей в

этой незнакомой стране, потолковать с простым народом: выяснить, что и как,

и присоветовать в чем-нибудь...

Первое, что бросилось в глаза вошедшему в родной дом Бокулею, это то,

что ничего в нем не изменилось со времени его ухода в армию. Тe же

закопченные стены с темными тенетниками по углам, в которых барахтались

мухи, те же глиняные горшки на подоконниках, тот же вечный, душный и

неистребимый запах мамалыги. Посредине комнаты, на прежнем месте, стоял все

тот же громоздкий жернов, который особенно привлек внимание молодого

Бокулея: Георге вспомнил, что этот жeрнов, несмотря на свою неуклюжесть,

являлся предметом их семейной гордости, потому что у других не было и

жернова, и к Бокулеям часто приходили соседи размолоть котелок кукурузы. И

наконец, старая деревянная кровать. На нее не взглянул Георге: возле этой

кровати умерла его двухлетняя сестренка. Мать, уходя на огород, привязывала

ребенка к ножке кровати,– так часто делают румынские крестьянки из

опасения, что ребенок может выйти на улицу и попасть в колодец. Девочка,

привлеченная вкусным запахом мамалыги, потянулась к ней. Вернувшаяся домой

мать увидела ее мертвой: ребенок запутался в веревке и задушился.

Георге, чтобы, очевидно, не будить горьких воспоминаний, старался не

замечать этой кровати. Оживленный и радостный, смотрел он на другие

предметы, с удивлением находя их на прежних местах. Он приметил на

подоконнике, между накрытых деревянными кружочками горшков, там, куда

пробивался, должно быть, уже последний солнечный луч, старого сонливого

кота, который словно и не покидал никогда своего места. Георге окончательно

убедился, что в доме в самом деле ничего не изменилось. Он еще не успел

увидеть, что когда-то смоляно-черная курчавая голова его отца теперь

покрылась, будто изморозью, густой сединой, что стрелы морщин у его добрых

ласковых глаз углубились и разошлись дальше к вискам и щекам.

– А где Маргарита? – спросил Георге, с первой минуты обнаруживший

отсутствие сестры, своей озорной любимицы.– Где она? – тревожно

переспросил Георге, перехватив испуганный взгляд матери.

Но маленькая тонконогая Маргарита уже входила в дом. Она взвизгнула,

заметив брата, подбежала к нему, обняла за шею и стала быстро и жадно

целовать его.

– Георге! Георге! Братец мой!..– говорила она. Но в голосе ее было

что-то такое, что встревожило Георге. Он поднял голову, высвободив ее из

теплых и странно слабых рук сестры. Отец и мать сидели по-прежнему молча.

Мать все так же испуганно глядела то на дочь, то на сына. Георге

вопросительно посмотрел на родителей, опять перевел свой встревоженный

взгляд на сестру. Та закрыла лицо руками, уронила голову на стол.

Мать сделала над собой усилие и улыбнулась.

– От радости, она, Георге, от радости... Ну, Маргарита, довольно,

обедать будем... Это она, сынок, о Василике, о невесте твоей...

Георге мгновенно вспыхнул, потом побледнел:

– Василика?! Что с нею?.. Что с Василикой? Где она?..

– Молодой боярин Штенберг перед приходом русских куда-то увез ее,–

ответила Маргарита, поднимая заплаканные глаза и с трудом сдерживая себя,

чтобы не разрыдаться.– Он сказал ей, что тебя убили русские...

В комнате долго стояла тяжелая тишина.

Отец молча выложил из чугуна горячую мамалыгу, аккуратно,

крест-накрест, разрезал ее ниткой на четыре равных ломтя и, взяв один из них

темными жилистыми руками, поднес сыну.

– При встрече нельзя печалиться, Георге! Бог разгневается.

Бокулей осторожно взял ломоть из рук отца.

– Спасибо, отец.

– Ешь, сынок, – глухо проговорил старик. Он взглянул в окно и увидел

там хлопотавших русских солдат.– Зачем ты привел их к нам, Георге?

Георге внимательно посмотрел на отца, но ничего не сказал.

Мать и сестра взяли свои порции мамалыги, но ни та, ни другая не

притронулись к еде.

"Не даст спокойно куска проглотить", – подумала мать, с досадой

взглянув на мужа.

Бокулей-младший, медленно и вяло прожевывая невкусную пищу, которая,

судя по тому, что ее подали на стол по такому радостному случаю, в доме отца

была большой роскошью, продолжал пристально всматриваться в сильно

постаревшее – Георге только сейчас заметил это – лицо отца, и ему стало

жаль этого вечного и неутомимого труженика. "Какого еще горя может ждать

этот несчастный человек, разве он не испытал уже все, что выпало на долю

бедного румына?"

– Будет хорошо, отец, – сказал он тихо, прислушиваясь к уже ставшему

для него знакомым и привычным оживленному говору русских солдат. – Тебе

нечего бояться их, – он кивнул большой желтой головой в сторону окна. –

Тебя они не обидят.

Сказав это, Георге почувствовал новый, еще более острый приступ жалости

к отцу и удивился этому своему чувству, потому что никогда раньше не

испытывал ничего подобного.

– Отец, это – совсем другие люди, – снова тихо сказал Георге,

по-прежнему указывая на окно, за которым слышались солдатские голоса. – Я

тебе не могу объяснить, отец, но ты сам поймешь скоро, сам увидишь, своими

глазами. А лучше один раз увидеть, чем сто раз слышать. Только прошу тебя,

не бойся их и не гляди так. Это – мои друзья, отец! Ты бы лучше рассказал

им о своей жизни. Они поймут тебя.

– А-а, чего о ней рассказывать, Георге! Разве это жизнь?

2

Дед Александру, Василе Бокулей, рано потерял отца: его убили турецкие

янычары во время своего владычества в Румынии. Молодой Василе пошел

батрачить к известному во всем жудеце* кулаку Патрану. Батрачил пять лет,

пока не переполнилась чаша терпения. Потом сбежал от жадного и жестокого

кулака, и бог знает, как пошла бы его жизнь, если бы в стране не вспыхнуло

восстание против турецкого гнета и бояр. Василе добрался до повстанцев и

вступил в войско Тудора Владимиреску**. После поражения восстания стал

гайдуком***, бродил по лесам, совершал набеги на боярские усадьбы, распевал

разгульные гайдуцкие песни. Одну сейчас, выпив с горя цуйки и охмелев, часто

поет его внук:

Три гвоздики, лист зеленый.

Там, в корчме, под горным склоном

Пьет Богян и пьет Беган,

Вместе с ними – брат Стоян ****

"Пей, Богян, да не хмелей,

заряди ружье верней!"

"Не хмельно мне то вино,

А ружье заряжено.

Сядь, красавица, со мной,

Будешь ты моей женой!

Пусть враги кругом следят –

Все равно не углядят.

Солнце нас пускай венчает.

Звезды к дому провожают".

Были среди гайдуков и грамотные люди – у них жадно учился упрямый и

умный мужик Василе Бокулей. По ночам пробирался в родное село – манили его

сюда черные девичьи очи. При одной такой встрече схватилa его полиция. Много

лет просидел в тюрьме, потом как ни в чем не бывало, бородатый и суровый,

вернулся а Гарманешти. Дождалась, не изменила ему любимая. Отец невесты был

хоть и бедным крестьянином, но имел свой дом, коровенку, пару овец и одного

вола. Когда у Василе родился сын, тестя уже не было в живых.

* Жудец – уезд (рум.).

** Тудор Владимиреску – румынский революционер, руководитель восстания

в 1821 году.

*** Гайдуки – бежавшие в леса и горы люди, которые в знак своего

протеста против существующего строя по-своему чинили суд в расправу над

богатыми, защищая всех угнетенных и обездоленных.

****Богян, Беган и Стоян – гайдуки.

Так Василе стал хозяином в доме. У него родились еще два сына и две

дочери. Семья прибавлялась, но не прибавлялось земли. Пришлось работать на

бояр. Припоминая ему гайдуцкие годы, боярин поучал:

– Тот найдет бога на небесах, кто изберет себе его на земле, запомни

это, Василе! Руку, которую ты можешь укусить, лучше лизать, чем плевать на

нее. Так-то...

Слушая боярина, Василе хмурился. Тяжкие думы теснились в неспокойном

сердце бывшего гайдука.

И вот в Румынии вновь нашелся человек, который поднял знамя Тудора

Владимиреску. По стране разнесся его пламенный клич: "От императоров,

господарей и бояр народы могут получить лишь то, что они вырвут у них

силой... Изучая историю нашей родины в течение долгого времени, мы

убедились, что всеми своими несчастьями и страданиями страна обязана

эгоизму, подлости, жадности и трусости боярства". И народ услышал слова

Николая Бэлческу*. Началась революция, которая, однако, не была доведена до

конца. Преданный соглашателями, Бэлческу вынужден был бежать за границу. В

Бухаресте к власти пришло реформистское правительство. Напуганное мощным

движением крестьянства, правительство это вынуждено было лавировать. Оно

создало комиссию по вопросам собственности. В середине лета 1848 года, в

разгар уборки урожая, созвали эту комиссию члены реформистского

правительства. Официально задачей комиссии, составленной на паритетных

началах от крестьян и помещиков, была подготовка проекта решения

Учредительного собрания по аграрному вопросу. Негласная же роль комиссии, то

есть ее фактическая задача, заключалась в том, чтобы как можно хитрее и как

можно бессовестнее обмануть крестьян.

* Николай Бэлческу – руководитель румынской революции 1848 года.

Василе Бокулея, как самого грамотного из крестьян, послали делегатом от

села Гарманешти. Долго готовился бородатый мужик к выступлению в комиссии.

Ночи напролет просиживал под густыми ветками черешни, возле своей лачуги,

обдумывая слова, которые он скажет. Ему предоставили слово сразу же за

боярином Штенбергом. Показывая помещикам свои огромные жилистые черные руки,

Василе Бокулей глухо произнес:

– Вы видите эти покрытые мозолями руки? Они создают богатства страны.

Золото и серебро не падают вам с неба: вы получаете их из наших хижин. Мы,

крестьяне, отдаем все, а сами не получаем ничего. Только из среды крестьян

вербуют солдат. Это – тяжелое бремя, а наградой за все это служит лишь

хозяйский кнут. И разве не грешно перед людьми и богом после стольких жертв

с нашей стороны считать нас чужими и бродягами на нашей же земле?..

Боярин Штенберг, растрогавшись словами Бокулея, в ответ заявил:

– И я превращал вас в рабов, бил вас, раздевал вас... Несправедливо

забирал у вас все, потому что я был молод и жаден... Тридцать шесть лет вы

проклинали меня. Теперь я каюсь и отдаю вам все обратно. Простите меня,

братья!..

Вернувшись в свое имение, Штенберг выпорол крестьянина, осмелившегося

намекнуть барину о сказанном в комиссии. Жестоко поплатился за свои слова

Василе Бокулей. Слуги боярина Штенберга втолкнули его в псарню, и стая

борзых в минуту растерзали крестьянина в клочья. Наследником его скудного

хозяйства остался отец Георге, Александру Бокулей, младший из трех братьев.

Так же как и его предки, Александру Бокулей думал только об одном: как

бы собрать со своей полоски побольше кукурузы. Но чем больше он желал, тем

меньше давала ему обеспложенная земля. А кукуруза даже снилась Александру,

золотым ручьем текла... Перед глазами вырастал высокий ворох, крестьянин

падал на него и пьянел, прятал лицо в душной теплоте зерна, плакал от

радости... Но каким горьким было пробуждение!.. Возле постели уже стояла

жена. И опять спрашивала одно и то же:

– Кукурузы осталось несколько котелков, Александру. Что будем делать:

сохраним на семена или смелем?..

Он кричал на нее, будто она была виновата в том, что осталось несколько

котелков. А потом говорил:

– Размалывай и корми детей. Не помирать же им с голоду, – и,

нахлобучив до самых глаз белую баранью шапку, отправлялся к Патрану просить

семян. Тот давал. Но Патрану не был лиходеем своему добру: он брал с

должников проценты, а чаще заставлял их отрабатывать долг. Александру

Бокулей охотнее шел на последнее: сил и времени у него было не так уж много,

но они все-таки были, а кукурузы он не имел вовсе.

В 1933 году в селе появилась организация с простым, понятным и

обнадеживающим названием: "Фронтул Плугарилор" (Фронт плугарей, или

Земледельческий союз). Говорили, что во главе этого союза стоял какой-то

доктор, которого, однако, Александру не знал. Руководителем местной

организации "Фронтул Плугарилор" в Гарманешти был поставлен сосед Бокулея –

Суин Корнеску. По его совету Александру немедленно вступил в члены

организации. Где-то в туманном будущем рисовалось осуществление вечной мечты

– получение земли. А пока что жить стало еще тяжелее: обозленный Патрану не

хотел давать взаймы семена даже под проценты члену "крамольной организации".

"Фронтул Плугарилор" ставил своей целью добиться аграрной реформы, с тем

чтобы часть земли отобрать у кулаков, бояр и передать ее бедным крестьянам.

– Землицы моей захотел? – встречал Патрану Бокулея и, злобно вращая

большими цыганскими глазами, совал прямо в лицо Александру огромный кукиш:

– А вот этого... Возьми-ка выкуси!..

Александру с упавшим сердцем шел в другой и третий двор, но и там его

встречали тем же. Доведенные до отчаяния, бедные крестьяне пытались

захватить помещичьи и кулацкие земли силой, но с ними жестоко расправлялись.

Сосед Бокулея Суин Корнеску несколько лет сидел в застенках сигуранцы*.

* Сигуранца – тайная полиция при режиме Антонеску.

Началась война с русскими: «хозяева страны» решили угодить Гитлеру.

Старший сын Александру Бокулея – Георге – убежал в СССР; младшего –

Димитру – взяли в армию, послали завоевывать для румынских бояр новые

земли. Хотя Александру много слышал страшных вещей о Советском Союзе, но все

же предпочел бы оставить младшего сына дома: он знал, что войны всегда

приносили бедным румынам только новое несчастье.

Жизнь на селе стала вовсе невыносимой. Увеличились налоги, к

существующим, которые были и без того непосильными, прибавились военные.

Платить было нечем. Пришлось часть земли продать Патрану. Но вырученных

денег оказалось недостаточно, чтобы рассчитаться с правительством. Тому же

Патрану Бокулей продал единственного вола. Сам остался с одной овцой, но и

последней лишился. Это случилось совсем недавно, перед самым приходом

русских. Во двор Бокулея забежали румынские офицеры. Заметив в хлевушке

овцу, они потребовали ее себе. Жена Александру заголосила на все село:

– Не дам! Не да-а-ам!..

Ее оттолкнули. Однако один из офицеров, в котором Бокулей сразу же

узнал молодого боярина Штенбeрга, успокоил женщину:

– Мы вернем вам овцу. Вот расписка.

Обрадованный Александру сунул бумажку в карман не глядя, поблагодарил:

– Спасибо, домнуле* офицер! – и, повернувшись ко все еще

всхлипывающей жене, добавил: – Не плачь, Марица. Этот же господин – сын

нашего покойного боярина, он – румын. Разве будет обижать крестьянина?

* Домнуле – господин (рум.).

На другой день Александру достал бумажку, развернул ее. В ней небрежной

рукой было написано: "Старый осел". Александру схватился за грудь и, глотая

воздух, упал на землю. Потом с трудом приподнялся. Руки его судорожно

впились в кучерявые волосы. Бокулей нещадно трепал себя, бился о стенку лбом

и плакал.

– Старый осел! Старый осел!.. – кричал он, задыхаясь от гнева и

обиды.

Вслед за румынами во двор забежали отступавшие немцы. Эти остались

ночевать. В эту ночь и случилось страшное в семье Бокулеев...

...Александру взглянул на дочь, потом на жену, сказал им тихо:

– Оставьте нас с Георге одних.

Мать и дочь быстро вышли.

Александру прикрыл за ними дверь, вернулся на свое место, присел рядом

с Георге. Он решил было рассказать сыну о том, что случилось с Маргаритой,

но в последнюю минуту раздумал – не хотелось омрачать первый день встречи.

И поспешил сообщить сыну о другом, что, видно, также очень волновало

старика. Он еще раз покосился на дверь, на сына и, убедившись, что их никто

не слышит, сказал:

– В селе появился Николае Мукершану. Помнишь его?

Александру, как это часто случается со старыми людьми, забыл о том, что

сын никак не мог помнить Мукершану, потому что того арестовали, когда Георге

было не более пяти лет.

Однако Георге наморщил лоб, припоминая что-то. Имя Мукершану ему

показалось знакомым. В конце концов он вспомнил, что действительно слышал об

этом человеке. Это был их односельчанин, служивший когда-то батраком у

Патрану. Потом он ушел в город, работал на каком-то заводе. Вернулся в село

и организовал подпольную коммунистическую группу. Но здесь был схвачен

полицией. Несмотря на страшные пытки, никого из товарищей не выдал и был

пожизненно заключен в тюрьму. Но в селе еще долгие годы говорили о нем, и

маленький Георге слышал эти рассказы.

– У кого он живет? – добрые коричневые глаза Георге загорелись.

– У Суина Корнеску. Но ты не ходи туда. И вообще – это не наше дело.

– Теперь нам бояться нечего, отец.

Но Бокулей-старший сердито нахмурился.

– Не ходи.

"Нет, отец, я обязательно пойду к нему!" – подумал Георге и,

счастливый, обнял худую, наполовину заросшую черными волосами шею отца.

3

Между тем разведчики занимались во дворе своими солдатскими делами.

Одни рыли щели для укрытий от бомбежки, другие чистили автоматы, делясь

впечатлениями от "заграницы". Пинчук и Кузьмич приводили в порядок хозяйство

роты, старшина проверял запасы продуктов, составлял строевую записку.

Кузьмич смазывал бричку, чистил лошадей... Михаил Лачуга устраивался в саду

со своим котлом. Недалеко от него под высокой и сучкастой черешней сидели

Шахаев и Никита Пилюгин. Они негромко разговаривали.

Шахаев заметил, что плечи Пилюгина были как-то неестественно широки и

весь он – толстый и неуклюжий.

– Что у тебя под гимнастеркой, Никита? – спросил парторг.

Никита тяжело сопел и молчал.

– Ну-ка, покажи. Все равно ребята увидят.

– А я и не скрываю. Не украл, а купил за свои деньги. Вот, смотрите!

– Пилюгин поспешно расстегнул гимнастерку, и Шахаев увидел под ней

смоляно-черный с блестящими лацканами аристократический смокинг.

Оказалось, что Никита действительно купил его по дороге, в городе

Хырлэу.

– На кой черт он тебе сдался? – спросил старший сержант, еле

сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

– Отцу пошлю, – угрюмо пробасил Никита. – Вещь-то заграничная...

Улыбка исчезла с лица Шахаева. Что-то больно кольнуло в сердце.

– Заграничная, значит? Эх, Никита!.. – парторг обвел взглядом весь

убогий двор Бокулеев, показал на лоскутья, висевшие на веревке, протянутой

от угла дома к крыше хлевушка, проговорил с горечью: – Вот она, заграница!

Смотри на нее, Никита, и любуйся! – И Шахаев ушел от Пилюгина.

Тот медленно, словно нехотя, застегнул гимнастерку, лег на землю и

долго смотрел сквозь ветви черешни на синее прозрачное небо, испытывая

незнакомую тяжесть в груди.

– Товарищ старший сержант! – глухо позвал он, но Шахаев уже скрылся

за домом.

Никита встал, подошел к повару Михаилу Лачуге и вдруг предложил:

– Давай... помогу!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ