Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

первый и неожиданно добавил: – Его, Антонеску, теперь, кажись, и сами

румыны повесили б...

– Кто знает?

– Что ж там знать? Повесили б, говорю тебе!

– А почему ты так думаешь?

– Почему, почему!.. Тоже мне новый почемукин объявился!.. Что ты ко

мне пристал? – зашумел солдат, должно быть больше сердясь на себя оттого,

что не мог сразу ответить.

Он помолчал, подумал и уже уверенно выложил:

– Ты видал, что в Гарманешти творится? Подняли румыны голову. Митинги

у них там и прочее. По шапке хотят они своего Антонеску. А откуда у румын

взялась такая храбрость, как ты думаешь? – наступал на своего оппонента

солдат.– А я скажу тебе откуда. Силу простой румын, трудовой то есть,

почувствовал, потому что мы с тобой здесь объявились. Мы хоть в ихние дела и

не влезаем, а духу придаем, смелости в общем. К тому же мы их не обижаем.

Стало быть, их обманывали насчет нас, головы им морочили то есть... А кто

морочил? Ясное дело, Антонеску, этот Ион паршивый! Понял теперь?!

Сквозь сетку брызгами лился яркий полдневный свет, рябил мельчайшими

бликами бронзовые лица артиллеристов, нагревал стальные тела орудий.

– Снять сетки! – скомандовал старший на батарее, и огневые ожили.

– Гляньте, ребята, пехота уже навострила уши! – крикнул Громовой,

показывая на стрелков, которые, облокотившись на кромки окопов, напряженно

всматривались вперед, в подернутые текучим маревом седые горбы дотов.

Недалеко от батареи Гунько расположился со своим молодым помощником

старшина Фетисов. Он и Федченко, тот самый юный солдат, которого Фетисов

когда-то обучал окопному искусству, приготовились бить по амбразурам дотов.

По должности старшины роты ему, Фетисову, находиться бы не здесь, но он

упросил командира роты и комбата разрешить ему произвести "эксперимент",

испытать новое свое изобретение – бронебойку с оптическим прицелом.

Адъютант старший батальона, лейтенант Марченко, только что возвратившийся из

госпиталя, плохо верил в затею Фетисова и сказал ему:

– Бросил бы ты, старшина, заниматься ерундой. Ничего из этого не

получится.

Фетисов удивился таким словам Марченко, но спорить с начальником не

полагалось. За старшину, однако, вступился комбат и разрешил испытать новое

оружие. А когда Фетисов отошел, комбат сказал, обращаясь к адъютанту

старшему:

– Не понимаю я тебя, Марченко. Ведь грамотный ты человек. Штабное дело

поставил в батальоне неплохо. И вдруг не уразумел простых вещей. Ведь для

нас Фетисов – клад!

3

Генерал Сизов с самого утра находился на своем наблюдательном пункте.

Сюда позже пришел и начальник политотдела. Демин вместе с работниками своего

аппарата последние дни почти все время находился в полках, проверяя

готовность подразделений, накоротке совещаясь с заместителями командиров по

политической части, с парторгами, комсоргами и агитаторами. Сейчас полковник

делился с генералом своими впечатлениями.

– В первом батальоне тюлинского полка были? – спросил Сизов.

– Был.

– Как там Марченко себя чувствует?

– По-моему, с ним все в порядке. Хлопочет, ни себе, ни другим покоя не

дает. Не без заскоков, конечно. Не хотел, например, дать старшине Фетисову

испытать свое изобретение. В батальоне этом есть такой удивительный вояка!

– Фетисов-то? Знаю о нем. Еще по Днепру! Конструктор-рационализатор!

– Вот-вот! Какая светлая голова! Вы знаете, что он придумал?

Бронебойное ружье с оптическим прицелом, то есть снайперскую бронебойку.

Буду, говорит, по амбразурам дотов бить. Каково!

– Ловко придумал, ничего не скажешь! – от души похвалил генерал.–

Наверное, в дивизии таких много, только мы их плохо знаем. Ваши

политработники, Федор Николаевич, в первую очередь должны присматриваться к

таким людям и сообщать о них нам. Мы, начальники, должны учиться у таких

своих солдат. Ведь это золотой народ. Сколько полезного они могут подсказать

нам!

Демин помрачнел. "Начальник политотдела – и упустил такой важный

вопрос",– подумал он про себя осуждающе.

– Выберем подходящее время и место. Проведем вроде слета бывалых

воинов,– сказал он.

– Хорошая мысль. Обязательно созовем такой слет. А пока что дайте

указание своим работникам, чтобы присматривались к людям, искали в ротах

своих Фетисовых...– генерал еще что-то хотел сказать, но подошел адъютант и

показал на часы.

– Пять минут осталось, товарищ генерал.

– Хорошо. Передайте командирам полков, чтобы не отходили от

аппаратов,– лицо комдива приняло свое обычное суровое выражение, которое –

Демин знал это – станет радостно воодушевленным, как только начнется дело.

Сизов снова обратился к полковнику Павлову:

– Так вы, Петр Петрович, полагаете, что разведчики все еще находятся в

доте?

– Да, Иван Семенович, так. Иначе немцы не стали бы стрелять по своему

же доту,– ответил Павлов, чаще обычного встряхивая контуженым плечом.– И

Забаров убежден в этом. А ведь он, сами знаете, ошибается редко. И очень

просил меня, чтобы артиллеристы не трогали центрального дота.

– А если разведчиков уже нет? Вы понимаете...

Оба замолчали.

– Понимаю,– после некоторого раздумья сказал Павлов.

– Если в доте в самую последнюю минуту окажется враг, то это – сотни

наших жертв, и полки не прорвутся...

– Вы – командир дивизии, принимайте решение сами,– глухо проговорил

до этого молчавший Демин.

Лицо генерала налилось кровью. Он подошел к стереотрубе, глянул в нее,

потом оторвался и снова заговорил, обращаясь к офицерам, но только уже на

другую тему:

– Как видите, опять на нашу долю пришлась самая неблагодарная

задача...

– Делать вид, что мы-то и являемся гвоздем всего дела, главным

направлением? – начальник политотдела устало улыбнулся, вспомнив, что точно

такую же задачу дивизия выполняла на Донце.– А мне думается, Иван

Семенович, что это – самая благодарная задача: обманывать противника,

путать все его карты.

– Так-то оно так. Но люди...– генерал поморщился, помрачнел.–

Впереди сплошные доты, а у нас артиллерии... сами знаете. Половину орудий

пришлось отдать левому соседу. Вся надежда на тяжелые пушки. А сегодня

отправили все тому же левому соседу еще две минометные батареи.

– Очевидно, так нужно.

– Разумеется,– сказал генерал и сразу стал прежним –

спокойно-сосредоточенным. Плечи его по обыкновению приподнялись, и весь он

сделался каким-то упругим. Обернувшись к Павлову, сказал:

– Петр Петрович, центральный не трогать.

Павлов и Демин облегченно вздохнули, но через минуту беспокойство

охватило их с новой силой: "А вдруг в доте будут немцы?"

Генерал позвонил командиру полка Тюлину:

– Направление держать на центральный дот.

Положил трубку, присел, откинул тяжелую голову назад, прижавшись

затылком к холодной стенке блиндажа. Долго молча глядели друг другу в глаза

– начподив и генерал. Им, должно быть, было очень тяжело. Потом Сизов

быстро встал на свои твердые, сильные ноги, как-то встряхнулся, громко и

торжественно сказал:

– Петр Петрович, начинайте!

4

Из кармана полинялых, истертых до блеска, словом – видавших виды брюк

Владимира Фетисова выглядывала аккуратно свернутая кумачовая головка

маленького флажка,– такие флажки покупают наши люди своим детям в дни

революционных праздников.

Рядовой Федченко давно уж присматривался к этому флажку, но все не

решался спросить старшину, зачем он ему понадобился. Наконец не выдержал и

легонько ткнул по карману Фетисова.

– Это... для чего, товарищ старшина?

– А что, помешал он тебе?

– Нет, просто так. Интерес разобрал. Зачем, мол, этот флажок старшине

понадобился. Первое мая прошло, а до Октябрьской далековато...

– У нас и ныне праздник. Разве не знаешь, какой день? Вот сейчас...

Близкий и оглушительно резкий выстрел орудия Печкина оборвал речь

Владимира.

– Началось!..– с ликующей дрожью в голосе прошептал Фетисов,

чувствуя, как колючий, лихорадящий ток побежал по его жилам.

Разом с орудиями Гунько заговорили другие батареи, подали свой голос

тяжелые пушки. Но артподготовка была необычно короткой и совсем, пожалуй,

нестрашной для неприятеля,– она во всем не походила на те, которые

предшествуют крупным наступательным операциям.

Едва открыли огонь батареи, в воздух врезались и певуче огласили

окрестность красные ракеты. Тут же мимо Фетисова и Федченко, справа и слева,

а то и перепрыгивая через них, на гору, к хмуро насупившимся и молчавшим

дотам, побежали пехотинцы из роты Фетисова, наступавшей на самом левом

фланге полка. Старшину так и подмывало вскочить на ноги и присоединиться к

атакующим. Но, вспомнив, что он находится здесь с другой задачей, еще

плотнее прильнул к бронебойке. Бегущие пехотинцы сквозь оптику прицела

казались ему сказочными великанами. От вражеских укреплений их отделяло

совсем малое расстояние. Вот бы еще одна, две перебежки – и...

Прямо в прицелившийся глаз Владимира из одного дота ударили частые,

яркие вспышки первой короткой пулеметной очереди. В черном зеве амбразуры

змеиным жалом замигало что-то красное и зловещее. Поднявшиеся было для

очередной и, может быть, последней перебежки советские стрелки дрогнули,

словно в недоумении потоптались немного на месте, потом опять побежали

вперед, но уже не так дружно, как вначале. Сперва ткнулся в землю, не

достигнув цели, один, за ним – другой, третий. И вот уже все пространство,

отделявшее Фетисова от противника, вдруг стало до жути пустынным. Над ним

медленно рассеивалась дымовая завеса, поставленная нашими артиллеристами и

саперами.

Орудия Гунько первыми открыли огонь по этому доту. Фетисов хорошо

видел, как от его покатых боков серо-голубыми, ослепляющими брызгами

разлетались бетонные осколки. Но это не приносило доту особого вреда,–

пулемет по-прежнему хлестал по залегшим цепям советских пехотинцев.

Артиллеристы пытались и никак не могли угодить в амбразуру, жарко плюющуюся

смертельными плевками пулеметных очередей.

Фетисов весь горел, готовясь произвести выстрел из своего ружья. Первый

раз он не смог преодолеть волнения и промахнулся. Второй выстрел –

неприятельский пулемет, моргнув, смолк. Hо пехотинцы не поднимались: нелегко

солдатам расстаться со спасительной в этих случаях землицей. Им еще не

верилось, что пулемет немцев замолчал навсегда. Фетисов, обливаясь потом,

дрожа от внутреннего возбуждения, в бессилии кусал губы, кричал что-то

залегшим солдатам, но в общей сумятице боя его никто не слышал.

– За мной, Федченко! Не отставай только!..– хрипло крикнул он

напарнику, ловко подхватывая тяжелое ружье.– Вперед, дружище!..

Владимир бежал, падал, проваливаясь в небольшие воронки и спотыкаясь о

камни и обрывки колючей проволоки. С разбегу подлетел к доту, какая-то

безумная и страшная сила внесла его на огромный раскаленный купол. Перед

глазами удивленных и одновременно смущенных стрелков над дотом рдяно

загорелся флажок. И недружное солдатское "ура" встряхнуло тяжкий полдневный

августовский зной и молодым, все более набиравшим силы громом покатилось

наверх, туда, к дотам, где в руках человека пламенно вспыхнул красный

маленький флажок.

5

– Огонь! – коротко прокричал в трубку Павлов, учащенно дыша, как было

всегда с командующим артиллерией перед большим делом. Услышав вслед за своим

голосом грохот орудий, он тряхнул контуженым плечом, не заметив даже, как

почти совсем вылез из траншеи наблюдательного пункта.

Это было ровно в два часа дня 19 августа 1944 года, когда дивизия

генерала Сизова начала свою небольшую, но исключительно важную, тяжелую и

кровопролитную операцию, предшествовавшую грандиозному наступлению Второго и

Третьего Украинских фронтов на ясско-кишиневском направлении.

Огромная высота с многочисленными дотами быстро покрылась белыми

дымками разрывов, точно на ней вдруг вырос и буйно расцвел большой сад. Вся

оставшаяся артиллерия дивизии наполовину била дымовыми снарядами, чтобы

прикрыть атакующие роты. Для настоящей артподготовки орудий явно не хватало.

Выстрелы были редковатые. Они не сливались в сплошной, торжествующий и

лихорадящий землю гул, к чему уже давно привыкли наши артиллеристы. Но нет

худа без добра: эту артподготовку немцы и румыны приняли за простой налет,

который производился с нашей стороны почти ежедневно, в одно и то же время,

то есть в половине дня, так что противник к нему привык и не придавал ему

особого значения. Именно на это и рассчитывал генерал Сизов. Когда враг

понял свою оплошность, было уже поздно: советские пехотинцы под прикрытием

дыма с непостижимой быстротой достигли траншей, в которых сидели румыны,

немедленно растеклись по ним и теперь приближались к дотам. С

наблюдательного пункта было хорошо видно, как маленькие фигурки стрелков,

подобно быстрым ручейкам, бежали по вымоинам. Отличались они от обычных

ручейков разве только тем, что катились не вниз, а вверх.

– Смотрите, смотрите, товарищ генерал! – радостно кричал адъютант,

показывая на фигуру пехотинца, взобравшегося на один дот. В одной руке

пехотинец держал, точно скипетр, что-то черное и длинное, во второй – флаг,

и вид солдата был царственно-грозен на вершине седого дота.– Вот герой! Ну,

конец фашистам!.. Сейчас драпанут!

– Замолчи ты! – резко остановил молодого розовощекого офицера Сизов.

Генерал старался увидеть центральный дот и не мог: его заволокло дымом.

Комдив не разделял радости своего юного адъютанта, считал ее

преждевременной. Опытным глазом генерал приметил, что зеленые ручейки наших

пехотинцев кое-где уже приостановились, а в других местах бег их все более

замедлялся. Только в центре да на левом фланге тюлинского полка пехота

по-прежнему продвигалась вперед и исчезала в тучах дыма и пыли. В нашу

стрельбу уже вплелся отчетливый клекот чужих пулеметов и автоматов, из-за

горы разом ударила румынская и немецкая тяжелая корпусная артиллерия.

Крупповский металл с буревым ревом проносился в воздухе. Район дотов,

которого достигли наши полки, мгновенно закрыла стена черного дыма. Враг не

жалел снарядов. Не успевал рассеяться дым от первого залпа, как второй

обрушивался на наступающих. Вот теперь было уже совсем похоже на настоящую

артподготовку. Залпы орудий и шестиствольных немецких минометов вскоре

слились в один протяжный и все заглушающий гул. Земля дрожала под ногами.

Высота совершенно исчезла в пыли и дыму.

Лица работников штаба дивизии, находившихся на НП вместе с генералом,

до этой минуты веселые и оживленные, теперь вытянулись. Но Сизов был

по-прежнему спокоен, даже, пожалуй, слишком спокоен для таких минут.

Только полковник Павлов понимал, отчего был спокоен генерал: дивизии

удалось главное – обмануть противника, который, судя по усилившемуся

артиллерийскому огню, снял с других участков несколько пушечных полков и

подтащил их сюда. Именно это-то и нужно было командованию армии, отдавшему

приказ дивизии Сизова об отвлекающей операции.

Теперь важно было во что бы то ни стало удержать высоту до утра, до той

самой минуты, когда войска всего фронта начнут решительный штурм. Поэтому

слово "держаться", как и там, на Донце 5 июля 1943 года, чаще и крепче

других слов произносилось Сизовым, разговаривающим с командирами полков и

батальонов.

Мимо наблюдательного пункта по оврагу стали проходить раненые. Их

встречали медицинские работники, перевязывали и отправляли в медсанбат. Один

из раненых, с забинтованной головой, почему-то не пошел вместе с другими в

медсанбат, а вернулся обратно, направляясь к высоте, окутанной сплошной

завесой дыма и тонущей в громе разрывов. Генерал приказал догнать солдата и

привести его на НП.

В раненом начальник политотдела узнал своего ночного собеседника –

старшину Владимира Фетисова.

– Почему не пошел в медсанбат? – строго спросил его генерал.

Серые умные глаза старшины удивленно посмотрели на полковника Демина,

как бы прося у него защиты. Потом они так же удивленно и прямо глянули на

Сизова.

– Ранение-то пустяковое, товарищ генерал. Царапнуло малость голову –

эка важность!.. Я не хотел и сюда-то идти, да лейтенант Марченко выгнал.

Отнял ПТР и прогнал...

– Ну, как твое изобретение? – уже мягче спросил комдив: он только

сейчас понял, что перед ним Фетисов.

– Неплохая штука получилась. Два дота ослепил...

– А кто это из ваших солдат вздумал на дот взобраться?

Фетисов промолчал.

– Я, товарищ генерал... Свою роту подзывал: поотстали ребята. Это там

меня...– Фетисов легонько коснулся своей головы в том месте, где из-под

марли проступало темное пятно.

Генерал долго наблюдал за ним. Потом подозвал начальника наградного

отдела, который во время больших боев всегда находился вместе с комдивом,

взял из его рук одну коробочку, быстро раскрыл ее, извлек орден Красного

Знамени и слегка дрожащей рукой прикрепил его на вылинявшей, мокрой от пота,

забрызганной побуревшей кровью и рваной гимнастерке Фетисова. Потом

порывисто подтянул оторопевшего воина к себе, обнял и поцеловал в жесткие,

обветренные сухие губы.

– Спасибо тебе, старшина! Спасибо, солдат!

Владимир стоял, вытянув дрожащие руки по швам, и ничего не мог

ответить. Только губы шевелились. Он, должно быть, хотел сказать что-то, но

язык онемел, не подчинялся ему. По черным от копоти и пыли щекам, небритым и

худым, катились слезы, оставляя за собой светлые ручейки-дорожки. Пальцы

больших солдатских рук, что еще полчаса тому назад так крепко держали

тяжелое бронебойное ружье, теперь не смели шевельнуться и только чуть-чуть

вздрагивали.

– А в медсанбат тебе пойти все-таки надо, старшина,– сказал Демин.

Фетисов побледнел, но не изменил положения, стоял перед начальником по

команде "Смирно" и лишь обиженно возразил:

– Нет, товарищ полковник, я пойду... туда...– Он, не поворачиваясь,

качнул головой, как делают солдаты по команде "По порядку номеров

рассчитайсь!".– На высоту... Коммунистов в нашей роте мало. Я, ротный да

еще один боец, которого, может, уже...

– Пусть идет, – сказал генерал. – Иди, Фетисов!..

Владимир неловко пожал протянутые к нему руки, повернулся четко, как

положено по уставу, через левое плечо и пошел. Начальники долго провожали

глазами его быстро удаляющуюся нескладную, но плотную фигуру.

6

– Стоп! – Шахаeв вскочил на ноги, выдернул горящий шнур. Он сделал

это в тот момент, когда огонь уже был в нескольких сантиметрах от тола.–

Стоп!.. Еще можно держаться. Понятно? Дер-жать-ся!

Только минутная слабость заставила его принять преждевременное решение

о взрыве дота: ради чего же проведены эти долгие часы невероятных страданий,

ради чего умер час тому назад от внезапно вспыхнувшей гангрены Али Каримов?

И Шахаев скрипел зубами:

– Держаться!

Это всегда жесткое "держаться", но в их условиях таящее в себе какую-то

надежду, все читали на его лице: и в горячем блеске раскосых глаз, и в тугом

перекатывании желваков под смуглой кожей, и в напряженных, едва заметных, но

все же заметных на его чистом высоком лбу складках.

– Держаться, Никита, держаться! – в горле Шахаева давно пересохло, и

он хрипел, повторяя одно это слово с каким-то злобным торжеством.– Вон

посмотри на Сеньку и Акима – орлами выглядят!

Один из "орлов", Ванин, пригорюнившийся, лежавший в позе, выражавшей

абсолютное равнодушие к окружающему его, тут вдруг собрал силы, приподнялся,

сел, ободрился и даже как-то выпятил грудь, тряхнул за плечо Пилюгина:

– С нами не пропадешь, Никита! Ты ведь тут не один. Понял?

Однако усталость, голод, потеря крови, огромное духовное и физическое

напряжение взяли свое. Тяжелый туман наволочью закрыл глаза Шахаева. Это

случилось в тот момент, когда где-то отдаленно и глухо грянул артиллерийский

залп и вслед за ним послышались уже совсем близко от дота разрывы снарядов.

Шахаев попытался было сообразить, что это значит, но туман, закрывший ему

глаза, сгустившись, приглушил и сознание.

...Очнулся Шахаев на руках Забарова. Остальных – Сеньку, Акима,

Никиту, сапера и мертвого Каримова – несли другие разведчики, пехотинцы и

артиллеристы.

– Что это? – тихо и слабо спросил Шахаев.

– Разве не видишь? Наступают наши!

Шахаев закрыл глаза, застенчиво, неловко улыбнулся и уткнул свою белую

голову в широкую и горячую грудь Забарова.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В жаркий и душный полдень, скрипя и взвизгивая, во двор Бокулеев

вкатилась длинная арба. В ней, на соломе, лежали рядом тихо стонущий, чуть

живой Александру Бокулей и навсегда умолкшая Василика. Лица их были залиты

бурой засохшей кровью. К жесткой седой бороде хозяина прилипли комочки

горячей суглинистой земли, в усах запуталась пшеничная ость, рубаха

разорвана, от нее веяло неистребимым степным духом – тонким смешением

кисловатого запаха засохшей березки и остро-горького – полыни. Старик

шевелил губами, силился что-то сказать и не мог. Скрюченные дрожащие руки

судорожно рассекали воздух, будто он хотел ухватиться за что-то. Лицо

красавицы Василики было неузнаваемо – оно все вспухло и затекло. Руки ее

были в крови. Сейчас они покойно, в страшной неподвижности, лежали на

высокой полуоткрытой смуглой груди.

Из дома выбежали мать, Маргарита (она недавно возвратилась из русского

полевого госпиталя, выздоровевшая, успокоенная), Георге, Наташа. Вслед за

ними подошли Лачуга, Пинчук и Кузьмич. Последний по приказу Пинчука сразу же

помчался в медсанбат за врачом. Наташа бросилась к хозяину, чтобы оказать

ему первую помощь. Ей мешали жутко заголосившие хозяйка с дочерью.

Бокулей-младший, окаменевший, с трясущимися губами, смотрел

остановившимися, широко раскрытыми глазами на арбу, чувствуя, как все

оборвалось и похолодело у него внутри.

В полчаса двор Бокулеев заполнился встревоженными односельчанами.

Окружив крестьянина, который случайно наткнулся на Бокулея-старшeго и его

невестку в поле и теперь привез их на своей арбе, одни расспрашивали его,

выкрикивая что-то гневное, другие стояли молча, с выражением угрюмой

свирепости на худых сморщенных лицах. К этим последним и обращался черный

Патрану. Скорбно сложив на животе руки, он говорил кротко:

– Сказывал вам – не связывайтесь с боярином. Не послушались. Вот

теперь и... Вам же добра желал...– голос его был вкрадчив и осторожен,–

видимо, на Патрану подействовало предупреждение молодого Штенберга – не

лезть на рожон.– Господин Бокулей сам...– он осекся, встретившись сначала

с мертвенно-бледным лицом Георге и потом с тяжелым взглядом стоявшего рядом

с ним Суина Корнеску.

– Добиток!* – глухо выдавил Суин.– Убивать нас, наших сыновей и

дочерей?.. И только за то, что мы люди и хотим жить?.. Прочь отсюда!..

* Скотина, животное (рум.).

Патрану поспешно выбрался из толпы и, припадая на одну ногу, бойко

поковылял со двора. И все же не удержался, чтобы не крикнуть:

– Погоди же! И ты поплатишься за это!..

Но слов Патрану никто из крестьян не услышал, и он был рад этому.

Хозяина и Василику внесли в дом. Туда же вошел только что привезенный

Кузьмичом врач. Крестьяне остались во дворе и среди них – Суин Корнеску.

Лицо его скорее было торжественным, чем суровым.

– Трэяскэ Ромыния Маре!* – сказал он, обращаясь к гарманештцам, и

глаза его насмешливо и зло сверкнули.– Вот приманка, на которую нас всех,

дураков, ловили... Погубили наших сыновей. А теперь и нас хотят!.. Нуй бун!

(Плохо!) – Суин нахмурился.– Этак всех нас перебьют. По-иному надо жить.

Как говорил нам Мукершану, как живут русские, вот так! – он вдруг

приблизился к крестьянам, своей правой рукой взял за руку одного из них,

левой – другого, подтянул к себе, быстро прошел с ними вперед, остановился

и проговорил взволнованно: – Вот как надо! Поняли?.. Поняли?..– повторил

он и вдруг, вновь нахмурившись, закончил тихо: – Теперь я знаю, кто стрелял

в Мукершану... И это не последний выстрел. Поняли ли вы меня?

* Да здравствует великая Румыния! (рум.)

Должно быть, крестьяне не совсем поняли, что хотел сказать им Корнеску.

Но некоторым стало страшно, и эти потихоньку, стараясь быть незамеченными,

покидали двор Бокулеев. У других на лицах уже явственно было видно отражение

злости и решимости.

В селе ударил бубен, и оставшиеся крестьяне тоже начали медленно

расходиться, но не по одному, как это делали первые, а по двое, по трое.

Видно было, как они что-то говорили друг другу, размахивая шапками и

посохами.

Пинчук с каким-то смешанным, тревожно-радостным чувством смотрел им

вслед, давно поняв, что вокруг совершалось нечто такое, что когда-то уже

было пережито им самим.

– Ось воно... яки дела-то! – неопределенно пробормотал он, не в

состоянии выразить словами то, что жило в его груди.

2

Конец первого и весь второй день после возвращения группы Шахаева

Кузьмич, Петр Тарасович и Наташа провели в больших хлопотах. Нужно было

помочь разведчикам, более двух суток проведшим во вражеском доте, быстро

восстановить свои силы. К счастью, ранения солдат оказались легкими, так что

не пришлось отправлять даже в медсанбат. Наташа, еще не веря своему счастью,

с осунувшимся лицом, хлопотала больше всех. Она тщательно промыла раны,

бережно забинтовала их, сказав при этом каждому:

– Ну, вот и хорошо! Вот и все!

Акиму она улыбалась только издали, словно боясь выделить его среди

других. Он, очевидно, хорошо понимал ото – смотрел на нее близорукими,

влюбленными глазами и ничего не говорил.

Наташе помогала Маргарита. Несмотря на большое горе, постигшее брата,

она не могла скрыть своего счастья: здорова!

– Доамна докторица!.. Доамна докторица!* – неумолчно звенел ее голос.

Маргарита кипятила воду, стирала солдатское белье, зашивала порванное

обмундирование. Потная, раскрасневшаяся, она восторженно смотрела на Наташу.

Изредка, оставив свое занятие, подбегала к ней и, крепко обняв за шею,

целовала.

* Госпожа врач! (рум.)

– Минунат...* Я... люблу Натайша!..– И убегала, смеясь приглушенным

радостным смехом.

Когда все уже было сделано, Маргарита подходила к старшине и просила

новой работы. Пинчук, разумеется, находил для нее эту работу.

* Чудесная, прекрасная (рум.).

Сам Петр Тарасович занимался обмундированием. Он так успешно провел

переговоры с Докторовичeм, с таким пафосом рассказал ему о подвигах

разведчиков, что начальник АХЧ, растроганный (что с ним случалось

чрезвычайно редко), распорядился выдать роте Забарова для всех солдат

совершенно новые брюки, гимнастерки, сапоги и маскхалаты, не забыв, однако,

произнести свое неизменное:

– Мне дали, и я даю...

Вечером, когда разведчики, помывшись в бане и переодевшись в чистое

белье, легли спать, Петр Тарасович приказал сибиряку и Лачуге налаживать

"зверобойку", то есть гениальное в простоте своей приспособление – железную

бочку для пропаривания солдатского белья.

Сделав это распоряжение, усталый, но довольный результатами своего

труда, Пинчук в самом добром и великолепном расположении духа вошел в хату

– перекинуться словечком с больным хозяином, что доставляло "голове

колгоспу" немалое удовольствие. Бокулей-старший встретил его радостной

улыбкой, собравшей смуглую сухую кожу у черных, блестевших, как у дочери,

глаз. Он чуть-чуть приподнялся на кровати, приветствуя старшину:

– Буна сяра, домнуле Пинштук!

– Буна сяра, хозяин! – добродушно поздоровался Петр Тарасович,

пожимая худую, повитую синими венами руку Бокулея.– Як живемо?

Пинчук присел рядом с кроватью, на которой лежал хозяин, и посмотрел в

его желтое, заросшее густой, жесткой щетиной лицо. Петру Тарасовичу хотелось

чeм-то помочь этому бедному румыну. Хозяин заговорил первым. Пинчук

чувствовал, что тот спрашивает его о чeм-то очень важном,– это было видно

по возбужденному лицу Александру, по тому, как крестьянин отчаянно

жестикулировал своими тонкими и худыми руками. Пришлось позвать

Бокулея-младшего. Георге, все еще грустный и, казалось, вдвое постаревший от

пережитого, охотно, однако, согласился быть их переводчиком. Оказалось, что

хозяин просил Пинчука рассказать о жизни русских крестьян в колхозах. Петр

Тарасович и раньше много рассказывал румыну об этом, но сейчас старик хотел

знать все, что касалось колхозов: этот вопрос, по-видимому, уже давно и

сильно занимал его. Пинчук добродушно улыбнулся, пригладил книзу отвислые

свои усы, что делал всегда перед большой и милой его сердцу беседой.

– Как у вас обрабатывают землю? – спросил Бокулей-старший и стал

напряженно слушать, словно боясь пропустить хотя бы одно слово из того, что

скажет Пинчук и затем переведет сын.

Петр Тарасович с удовольствием повествовал. Он говорил о тракторах, об

МТС, севообороте, о плугах и, увлекшись, вникал в такие подробности, будто

только вчера его оторвали от земли.

Хозяин во все время Пинчуковой речи был серьезен и озабочен, как бывает

серьезен и озабочен человек, решающий очень большой и сложный жизненный

вопрос, для чего ему надо взвесить все, все – до последней мелочи. Сейчас

Бокулей-старший напоминал крестьянина, который после многих бессонных ночей

решился наконец расстаться со своим гнездом и переехать на новые, еще

неведомые ему земли. Для него уже было совершенно ясно, что жить прежней

жизнью он больше не может, что надо ехать на эти новые земли, более

плодородные, но он все еще страшится, потому что земли эти для него

неведомые. "Но надо ехать, надо ехать!.."

Петр Тарасович не только терпеливо, но и с удовольствием отвечал на все

его вопросы. Под конец он вспотел, расстегнул ворот гимнастерки, стягивавший

его толстую шею. Лицо Александру было по-прежному озабоченно и серьезно,

брови хмурились, лоб морщился – сложная внутренняя работа шла в его голове.

Только один раз он оживился, удивленно взглянул на Пинчука, будто хотел

спросить, так ли он понял старшину. Это случилось в тот момент, когда Петр

Тарасович сообщил, что девяносто шесть процентов всей земли в Советском

Союзе обрабатывается машинами и что пашут землю на глубину в тридцать пять

сантиметров.

– У нас пашут на семь сантиметров и то редко,– глухо проговорил

Бокулей-старший.– И урожаи бедные. Вот вы говорите, что у вас по двадцать

– двадцать пять центнеров с гектара бывает, а в отдельных случаях и выше...

Да... А у нас в три-четыре раза меньше...

Теперь он казался Пинчуку совсем маленьким, высохшим. Петру Тарасовичу

почему-то хотелось взять его на руки и поднять.

– Ничего, будет и у вас так! – тихо и взволнованно проговорил он и

вдруг быстро встал и вышел из дому. Через пять минут он вернулся с толстой

потрепанной книгой.

– Возьми почитай,– и он положил книгу перед хозяином.– Прочитаешь –

будэ все ясно...

Бокулей-старший с благодарностью принял Пинчуков подарок, хотя не

только по-русски, но даже по-румынски читать не мог: в Гарманешти почти все

крестьяне были неграмотны. Петр Тарасович знал это, однако его нисколько не

смутило такое обстоятельство.

– Будут и в Румынии все грамотны, як в моем колгоспи,– и неожиданно

даже для себя Пинчук рассказал, что из одной только их артели вышло три

инженера, пять учителей, шесть зоотехников, пять агрономов, два врача.– И

даже один генерал! – добавил он с необыкновенной важностью и гордостью,