Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

Плиева, слово "настоящие" он произнес подчеркнуто.

Молодые разведчики отнеслись к Сенькиной новости с недоверием, сочтя ее

очередным "розыгрышем". Но минут через тридцать во двор действительно вошли

два казака. Один из них, тот, с которым еще в пути поскандалил из-за румына

Аким, со сдвинутой на ухо кубанкой, по всей видимости старший, подал

Забарову бумажку, Федор прочел и приказал Кузьмичу выводить коней.

Сеньке хотелось немного задержать кавалеристов, о которых он наслышался

столько интересных историй. Он рассматривал гостей с нескрываемым

любопытством, а на широкие красные лампасы поглядывал даже с завистью.

Потом осведомился с обычной для него бесцеремонностью:

– Из-под Рязани, чай, родом будете, товарищи донские казаки?

Один из плиевцев густо покраснел: похоже, он в самом деле был откуда-то

из тех мест. Из-под шапки паренька торчал старательно закрученный

темно-русый клок, долженствующий, видно, обозначать лихой казачий чуб.

– Вот ты, чубчик кучерявый, откуда? Не земляк ли мой? – приставал

Ванин, быстрым и хитрющим своим глазом приметив смятение кавалериста.

Простоватый парень не стал врать, чистосердечно признался:

– Ярославский я, с Волги...

– О, из самых коренных казачьих поселений! – притворно серьезничал

Сенька, довольный тем, что удалось втянуть плиевцев в беседу.– Это ведь

ваши прадеды спускались в древние времена на своих стругах вниз по Волге, а

потом и заселяли донские да кубанские степи? Это мне Аким наш, учитель по

профессии, рассказывал,– соврал Семен для большей убедительности.– Про них

и песня сложена. Знаете, конечно: "Вниз по Волге-реке, с Нижня-Новгорода,

снаряжен стружок, как стрела летит"? Так-то вот, ярославец-кубанeц!

Второй плиевец, который, очевидно, был всамделишным казаком, громко

хохотал. Но Ванин, словно бы не заметил этого, нe меняя голоса и выражения

лица, продолжал, показывая на стоявшего рядом с разинутым от великого

внимания ртом Никиту:

– Вот у него тоже в жилах течет казачья кровь. Не глядите, что он

такой смирный. По глазам-то он монах, а вообще – герой! Он у нас одну

румынку ужe соблазнил... Предки нашего Никиты были близкими родственниками

Емельяна Пугачева. А прапрабабушка... она... числилась, значит, в любовницах

у Стеньки Разина. Это он из-за нeе сбросил в Волгу персидскую княжну, потому

как Никитина прапрабабушка была ох и ревнива... черт ее задери!.. В общем,

слыхали песню "Из-за острова на стрежень"?

Шутка понравилась всем. В конце концов ярославский казак предложил

Никите прокатиться на одном из коней, чтобы он, плиевец, мог, значит, своими

глазами увидеть, что в Никитиных жилах и в самом деле течет казацкая кровь.

Никита неожиданно для развeдчиков принял предложение.

– Выбирай любого! – сказал он бойко и с вызовом казаку.

Ярославец, пряча хитрую улыбку, подошел к буланому, к тому самому, что

косил на Лачугу свой злой огненный глаз. Опытным взором кавалериста плиевец

сразу же обнаружил в этом коне буйный нрав – до этого никто из разведчиков

на нем не ездил, Кузьмич водил его на привязи за повозкой.

Буланого оседлали и вывели на улицу. Никита небрежио вставил левую ногу

в стремя и тяжело перекинул свое длинное тело в седло. Казаки с любопытством

наблюдали.

– Шпоры, Никита! – голосом завзятого кавалериста скомандовал

сгоравший от ожидания потехи Сенька.

Никита привстал на стременах и сильно пришпорил. Конь вздрогнул, дико

всхрапнул. Потом почти вертикально встал на задние ноги и с этого положения

резко опрокинулся на передние, высоко подбросив зад. И тут, к великому

своему позорищу и к удовольствию плиевцев, бесстрашный наездник вылетел из

седла, сделав в воздухе двойное сальто-мортале, и со всего размаха шлепнулся

на землю. Конь несколько раз взбрыкнул, вскинул фонтаном пушистый хвост,

совершил еще нечто более непристойное, увеличивающее и без того большой

конфуз ездока, и с победным ржанием поскакал вдоль улицы.

Никита тут же вскочил на ноги, сгоряча пробежал немного вслед за

вздорным жеребцом, потом остановился. К нему уже подбегали разведчики,

которые вышли было поглядеть, как Никита "утирать нос казакам станет".

Незадачливый джигит готов был провалиться сквозь землю. Но при виде

приближающихся разведчиков и плиевцев он еще хорохорился и улыбался

глупейшим образом, бормоча в свое оправдание:

– Ноги не успели в стремена встать... А то бы... я... черта с два...

Казаки, прибежавшие засвидетельствовать Никитин провал, сдержанно, но

ехидно посмеивались, похлопывая черенками кнутов по голенищам.

– Что зубы скалите? – огрызнулся Пилюгин.– С вами, что ли, не

случалось такое? Подумаешь!..

– Так их, так их, Никита! – подзадоривал Сенька, обливаясь слезами от

хохота.– А ты разозлись да еще попробуй. Продемонстрируй высший класс

джигитовки.

– А что? И попробую! – решительно объявил Никита. Но от предложения

плиевцев сделать это сейчас же великодушно отказался...

Вслед за казаками к разведчикам из штаба дивизии прибежал связной и

передал приказание немедленно сдать легковую машину, которую подарил Сеньке

румынский генерал.

Ванин самолично пригнал свой "персональный" лимузин в помещичий двор,

дав себе зарок никогда больше не связываться с трофейной техникой. Он имел

все основания быть мрачным, но неожиданная встреча с Верой заставила его

забыть "лихие беды". Краснощекая веселая толстушка, приносившая в штаб

почту, ласково поговорила с парнем, словно ничего в прошлую ночь между ними

не случилось, и Сенька обрел свой обычный беззаботный вид.

По дороге в расположение разведчиков он напевал:

Встань, казачка молодая, у плетня,

Проводи меня до солнышка в поход.

Вернувшись к себе, увидел, что разведчики спешно готовятся к выезду.

Лица ребят были озабоченны, строги. Все торопливо проверяли автоматы,

снаряжали диски. Забаров и Шахаев рассматривали у крыльца карту. Они были

также чем-то сильно обеспокоены. Наташа укладывала в мешок недоглаженное

белье. Лачуга и Кузьмич грузили на повозку котел.

Братья Бокулеи уходили в составе румынского корпуса воевать против

немцев. Георге Бокулей приблизился к Шахаeву:

– До свиданья, товарищ старший сержант!

– До свиданья, Бокулей,– сказал парторг.– Не грусти, брат! Теперь мы

пойдем по одной дороге. И еще встретимся. Вон там! – и разведчик показал на

синеющие вдали Трансильванские Альпы.

3

Только в пути Ванин узнал, почему разведчики так быстро снялись со

своего места.

Из ясско-кишиневского мешка прорвалась большая группировка

немецко-фашистских войск и, двигаясь по тылам фронта, нападала на наши

обозы, грабила местных жителей, сжигала румынские села. По последним

сведениям, фашисты подходили к городу Бакэу, в котором стоял штаб нашей

гвардейской армии. Самому штабу и всем армейским тыловым учреждениям –

госпиталям, складам, авторемонтным и другим мастерским – угрожала

непосредственная опасность. Многочисленная банда с яростью обреченного

уничтожала все на пути своем, стремясь прорваться к немецким войскам,

засевшим в Трансильванских Альпах. Одна группа прорывавшихся, численностью

до двух полков, была только в суточном переходе от Трансильвании.

Командующий гвардейской армией приказал генералу Сизову срочно

выступить со своими полками на ликвидацию прорвавшейся группы. Разведчики

были высланы вперед. Забаров получил задачу: обнаружить главные силы

немецкой группировки и немедленно сообщить об этом в штаб дивизии. До

подхода наших полков разведчикам надлежало действовать самостоятельно, по

обстановке.

– Может быть, придется вступить в бой,– добавил штабной офицер,

передавший приказ генерала.– Вступайте смело, только все время радируйте. Я

нахожусь на северо-восточной окраине Бакэу. Там же и КП генерала.

В полдень забаровцы миновали город и поднялись в лес, что начинался

сразу же за городской чертой. По предварительным данным, немцы должны были

находиться уже в районе этого леса. Разведчики двигались быстро, но

осторожно, придерживая на груди автоматы и стараясь не задевать за кусты.

Только чуть потрескивали ветки под ногами. Забаров часто останавливался и

слушал. Кроме обычных лесных звуков: щебетания каких-то невидимых птиц,

глухого стона совы, грустного плача горлинки, мышиной возни под сухими

прошлогодними листьями,– слух разведчика ничего не мог уловить. В лесу было

тихо, сумеречно и безлюдно. Если на минуту затаить дыхание, то можно

услышать тревожный перестук сердца в собственной груди. Ничто еще не

говорило об опасности – лесная тишина была совсем мирная и спокойная,– но

тревога нарастала с каждым шагом, уводившим солдат в глубь леса.

Так прошли километров пять. Забаров остановился и передал на КП свои

координаты, сообщив также, что немцев до сих пор не встретил. Внешне

лейтенант сохранял спокойствие. Но разведчики догадывались, что командир их

сильно озабочен. И было отчего: Федор сам высказал перед командованием

дивизии твердое убеждение в том, что немцев надо искать именно в этом

районе. А вдруг он, которому поверили, ошибся! Вдруг колонна пройдет южнее?

Может быть, фашисты уже ворвались в город и уничтожают штаб армии?..

По спине лейтенанта гадюкой прополз отвратительный холодок. Под

гимнастеркой зябко шевельнулись широкие лопатки. Над самой его головой

взмахнула крыльями сорока и, оглашая лес сварливым стрекотом, улетела в

чащу. На носок сапога забралась темная жаба. Лейтенант с омерзением

отшвырнул ее. Вся эта лесная тварь мешала ему сосредоточиться.

– Вы напрасно беспокоитесь, товарищ лейтенант. Мы идем правильно,–

шепнул Шахаeв.

Федор взглянул в его раскосые глубокие глаза и тихо проговорил:

– Спасибо, друг.

Парторг сделал вид, что не слышит слов командира, как-то беззаботно

тряхнул головой и окинул присмиревших солдат веселым взглядом. Ребята

заулыбались. Ванин столкнул Никиту с поваленного бурей дерева, на котором

тот сидел в глубокой философской задумчивости. Разведчики негромко

засмеялись.

– Вперед! – скомандовал Забаров и зашагал дальше.

Лес постепенно стал редеть, и наконец показалась его опушка. Выйдя на

нее, солдаты увидели в ста метрах перед собой, внизу, небольшое село,

окруженное садами. Уже с первого взгляда бойцы поняли, что в селе творится

что-то жуткое. Крайние дома пылали. По единственной улице метались румыны.

– Товарищ лейтенант, немцы! – приглушенно крикнул Никита Пилюгин.

Фашисты были всюду: и во дворах, и на огородах, и на противоположной

окраине леса. Один гитлеровец – его хорошо видели развeдчики – бегал от

дома к дому с горящим жгутом соломы.

– Рацию! – приказал Забаров.

Аким быстро наладил радиостанцию.

Сообщив о немцах в штаб, лейтенант решил не вступать в открытый бой, а

дождаться подхода полков. Однако уже через несколько минут он был вынужден

изменить свое решение. На глазах разведчиков немцы начали строиться в

колонны, намереваясь двигаться дальше. Забаров сообразил, что они пойдут по

лесной просеке, которая была единственной в этом месте и вела в горы.

– Огонь – только по команде,– давал распоряжения Забаров.– Без

необходимости не подниматься. Расстреливать в первую очередь офицеров и

эсэсовцев. "Ура" кричать непрерывно и как можно громче!..

Разведчики обложили просеку с двух сторон. Солдаты залегли за пнями и в

наспех выкопанных неглубоких ячейках. До них отчетливо доносились отрывистые

немецкие голоса, должно быть команды.

Зубы самого молодого разведчика выстукивали частую дробь. На коротком

его носу выступили прозрачные капельки. Солдат все время посматривал на

лейтенанта и комсорга Камушкина, которые лежали по правую и левую сторону от

него. Чтобы зубы не очень стучали, солдат закусил ими горьковатую ветку, но

через минуту выплюнул зеленую жвачку. Зубы стучали часто, с короткими

паузами, как морзянка...

Послышался ровный топот ног. Шу-шу-шу-шу-шу – шелестели сухие листья

под ногами немецких солдат. Фашисты беззаботно болтали. Видимо, гитлеровцы

считали себя в полной безопасности. Но вот, точно гром, лесную тишь рассек

голос Забарова:

– Огонь!

Автоматы грянули дружно. Пули смертельными пчелами впивались в колонну.

Грохнулся на землю шедший впереди офицер – высоченный, длинноволосый

блондин, с расстегнутым воротом зеленого френча и завернутыми по локоть

рукавами. От него метнулся в сторону парень в румынской одежде и, мелькая

высокой бараньей шапкой, скрылся в лесу. Лес огласился воплями раненых и

перепуганных гитлеровцев.

– Огонь! – прорываясь сквозь эти крики, гремел невидимый Забаров.

Немцы, что шли задними, отхлынули. А на просеке и рядом с нею валялись

те, что шли первыми. "Ура, ура, ура!.." – неслось по лесу, и эхо множило

этот клич, разносило далеко во все стороны. Разведчики кричали до хрипоты.

Когда на просеке остались одни убитые и раненые немцы, Забаров приказал

прекратить стрельбу.

– Ложись! – хрипло крикнул он бойцам, которые начали было

подниматься.

Из села вновь появились гитлеровцы. Только теперь они шли не колонной,

а цепью, делая короткие перебежки. В лесу засвистели немецкие пули. От

стволов деревьев отлетали мелкие щепки. Разведчики подпускали немцев близко

и расстреливали в упор. Гитлеровцы отступали, но потом снова шли в атаку.

Так повторялось несколько раз.

С каждым разом атаки немцев становились все злее, отчаяннее. Немцы,

по-видимому, решили прорваться во что бы то ни стало. Они не обращали

внимания на потери и лезли напролом. Перебегающие фигуры гитлеровцев

находились всего лишь в двадцати – тридцати метрах от залегших разведчиков.

Вот тогда-то Забарову пришлось поднять своих бойцов в контратаку. Немцы

снова отступили.

В разгар контратаки Забаров, вставший во весь рост из-за своего

укрытия, не видел, как в него из-за дерева целился гитлеровец. Рядом с

лейтенантом оказался Ванин. Он-то в последнее мгновение и заметил угрожавшую

командиру опасность. Стремительным прыжком вбок Сенька загородил собой

Забарова. В тот жe миг немец дал очередь. Схватившись за грудь обеими

руками, Ванин еще некоторое время стоял на месте, как бы не понимая, что же,

собственно, случилось с ним. Потом тихо застонал, поморщился и упал на землю

лицом вверх. Он уже не видел того, как Шахаев подскочил к гитлеровцу сзади и

разрядил в него весь свой автомат.

Шахаев и Аким подбежали к Ванину одновременно.

– Сенька!.. Семен!..– кричал Аким, тряся товарища за плечи.– Наташа!

Сюда, скорее!.. Сенька тут!..

Он и парторг дрожащими руками разрывали на Ванине гимнастерку, быстро

темневшую от крови. С их по мощью подбежавшая Наташа перевязала его. Сенька

вдруг шевельнулся, открыл глаза и, увидев Акима, тихо сказал:

– Вот... Аким...– он болезненно улыбнулся.– Ну... не обижайся на

меня. Дай мне твою руку... Вот так. Хорошо.– И, переведя взгляд на девушку,

попросил:– Ты, Наташа, пока... не говори... ей... Вера – дуреха... такая...

реветь еще будет, не го...– Сeнька захлебнулся хлынувшей из горла кровью и

замолк.

Наташа отвернулась, закрыла лицо руками, плeчи ее затряслись. Бледный,

растерянный Аким поднял друга и пошел в глубь леса, твердя, умоляя:

– Сенька!.. Сенька!.. Что ты наделал?.. Как же это... не надо!..–

Волосы Акима растрепались, длинными русыми прядями липли к горячему мокрому

лбу. Наташа еле поспевала за ним. Аким шагал и не слышал, как позади гремело

солдатское "ура" подоспевших наших полков, как трещали сучья под ногами

мечущихся в панике гитлеровцев, как тревожно гудел лес,– ничего не слышал

Аким. Он уходил все дальше и дальше, словно хотел унести товарища от смерти.

Наташа все время просила его остановиться. Но он не слышал и ее: тяжелое,

трудное и редкое дыхание беспомощно обвисшего на его руках Сеньки поглотило

для Акима все остальные звуки.

4

Подоспевшие полки дивизии завершили разгром немецкой колонны. В лесу

вылавливали одиночек. Разведчики в этом уже не принимали участия. Забаров

стал собирать их в одно место. Долго не могли найти Никиту Пилюгина.

Забеспокоились. Но вот кто-то из солдат заметил, как от одного дерева

перебежал немец, а за ним – Никита. Немец – к другому дереву, Никита – за

ним. Автомат Пилюгина был наготове, но Никита почему-то но стрелял.

Здоровенный и неуклюжий, он пытался, видимо, поймать гитлеровца живьем. Вот

немец подскочил к толстому, в несколько обхватов, дубу и стал бегать вокруг

него, ускользая от разведчика, который все время намеревался оглушить его

прикладом. Наконец Никите удалось схватить врага за шиворот. Тяжело

отдуваясь, Пилюгин приволок его к разведчикам:

– Видали... голубчика!..

Гитлеровец дрожал, пугливо озираясь.

– Видели,– строго сказал Забаров.– Но почему ты в него не стрелял?

– Как почему? – удивился Никита.– Во-первых, товарищ лейтенант, эта

мразь поджигала дома. Факельщик он фашистский! И я сам видел, как он убил

румынку, которая просила не палить ее дом... Стало быть, не такой он казни

достоин, как смерть в бою...

– Так. А во-вторых?

Никита смутился. Потом, взглянув на новую кожанку немца, просиял и,

улыбаясь по весь большой свой рот, пояснил:

– Шкуру не хотелось портить. Дорогая очень... шкура.

Лес огласился хохотом.

– Так ты что же, хотел воспользоваться ею? – спросил Забаров еще

строже, показывая на кожанку.

Никита не стал кривить душой. Признался:

– Отцу хотел послать,– и пояснил: – Ведь тут, товарищ лейтенант, в

Румынии-то, частная собственность... Что, стало быть, раздобыл, то и твое. А

я это того... в бою...

Лейтенант потемнел.

– Вот что, Пилюгин, то, что ты поймал этого негодяя,– хорошо. А за

то, что ты вздумал заняться барахольством, придется тебя жестоко наказать. Я

просто выгоню тебя из роты, нам не нужны такие разведчики.

Никита испугался. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.

Потупившись и нe зная, куда деть свои тяжелые, жилистые руки, он стоял,

готовый, казалось, зареветь.

– Товарищ лейтенант... простите!.. Больше никогда этого... Черт меня

попутал. Оставьте с разведчиками!– Последние слова он выговорил с трудом, с

дрожью в голосе.

Федор бросил на солдата короткий и суровый взгляд. Густые его брови

резко разошлись. Он сказал, к неописуемой радости Никиты:

– К Шахаеву обращайся. Hа его усмотрение.

Пинчук и Кузьмич, задержавшиеся на старом месте, разыскали разведчиков

только к вечеру. Забаровцы находились в румынском доме и допрашивали

немецкого "факельщика", пойманного Пилюгиным. В другой комнате Hаташа, Aким

и Шахаев хлопотали возле Сeньки.

На вопросы Забарова эсэсовец отвечал быстро, но односложно:

– Зачем ты сжигал дома?

– Мне приказали.

– Женщину тоже ты убил?

– Яволь!

– Для чего ты это сделал?

– Она мне мешала.

– Ты кто: зверь или человек?

– Я – солдат.

– По-твоему, зверь и солдат – одно и то же?

Гитлеровец молчал, тупо глядя в большое, чуть рябоватое лицо русского

богатыря с темными, угрюмыми глазами.

– Тогда, может быть, ты скажешь, как с тобой поступить? – Забаров

сощурился.– Зверей, как известно, уничтожают...

Эсэсовец вдруг вздрогнул, все наигранное спокойствие покинуло его,

надменность вмиг исчезла с его лица, сменилась выражением ужаса, животного

страха. Он упал на колени и потянулся к запыленным сапогам Забарова синими,

потрескавшимися губами.

– О господин офицер! Не убивайте меня! Майн мутор, фрау, кинд!..–

лепетал он.

– Встать! – крикнул Забаров.

Эсэсовец в одно мгновение вытянулся перед ним.

– Подлец! – Федор ненавидящими глазами смотрел на фашиста.– Подлец

ты, хуже зверя! У зверя есть достоинство. Он не просит о пощаде. А из вас

вытряхнули даже и это!..– Федор отвернулся, и в его глазах отразилось

какое-то беспокойство. Он глухо проговорил: – Неужели у них найдутся еще

последователи?.. Куда хотели пробраться? – спросил он фашиста, сдерживая

глухую ярость, распиравшую грудь.

– В Италию.

– К американцам, значит?

– О да!

– Так и знал. К ним перекочевываете... Присутствовавший при допросе

молодой разведчик вдруг страшно возмутился:

– Товарищ лейтенант! Плюньте вы на него!.. Что вы от него хотите?

Известное дело – фашист!.. Выведите его вон за огород – и дело с концом!

– боец покраснел от злости.

– Нет, судить его будут вон они,– и Забаров показал на хозяина дома,

с ненавистью наблюдавшего за гитлеровцем.

Забаров еще что-то хотел сказать, но его отвлекла группа румын,

тащивших под руки какого-то парня. Парень этот, с виду тоже румын, упирался,

но его крепко поддерживали за руки два дюжих мужика, а сзади подталкивал

хлопец его же лет. Один из румын, неплохо говоривший по-русски, отделился от

толпы и первый подбежал к лейтенанту.

– Поймали, господин офицер! – сообщил он, низко поклонившись

Федору.– У немцев проводником был, в горы их вел. Сжигал вместе с ними наши

дома!..

Крестьяне вытолкали вперед зверовато озиравшегося и тяжело, загнанно

дышавшего смуглого парня с крупными и нахальными глазами.

– Как тебя зовут, парень? – спросил Забаров через переводчика.

– Антон Патрану, из Гарманешти.

– Ого, земляк наш, язви его! – не выдержал Кузьмич.– Да я его,

сукиного сына, кажись, там видал как-то. Это того, хромого, сынок, у

которого мы еще с Сенькой конька для вас, товарищ лейтенант, помните,

хотели, стало быть, ликвизировать?..

– Куда ж ты их вел? – вновь спросил Забаров.

– Куда приказывали, туда и вел,– безразличным тоном отвечал парень.–

Не по своей же воле пошел. Заставили!

– А дома жечь тоже заставили?

– А девок насиловать?

– А лошадей последних из хлева уводить? – загалдели румыны,

размахивая черными худыми руками.

– Нет уж, парень, ты перед ними оправдывайся. Пусть они судят тебя по

совести! – Федор указал на крестьян и передал им Патрану и эсэсовца.

Разведчики прощались с Семеном. Hа улице уже стояла санитарная машина,

собиравшая раненых. Ванин, бледный и постаревший, совсем не походил на

прежнего Сeньку. Дышал часто и неровно. Его вынес Забаров на руках и

осторожно уложил на носилки. Наклонился над ним и долго-долго всматривался в

лицо солдата, говоря что-то про себя, должно быть непривычно ласковое.

Наташа и Аким провожали Ванина. Они сели в машину. Шофер включил скорость, и

зеленая машина с красными крестами на бортах исчезла за поворотом.

Разведчики стояли на улице с непокрытыми головами. Грусть, глубокая грусть

светилась в их глазах.

5

В корчме Анны Катру тихо, пусто, уныло. Жиденький свет сочится сквозь

мутное оконце, падает на шарообразные, лоснящиеся щеки вдовы, хозяйки этого

заведения, лениво протирающей мокрой тряпкой запыленные бутылки и кружки, и,

отражаясь, выхватывает из темного, укромного уголка фигуру священника,

расположившегося за маленьким столиком.

Отец Ион утомлен. Только что окончилась обедня, во время которой он

впервые прочел свою новую длиннейшую проповедь гарманештцам. Проповедь была

туманной. Об одном лишь говорил он ясно и определенно – это о том, какие

кары божьи ожидают тех, кто дерзнет свернуть с пути истинного, начертанного

богом, кто попытается изменить существующий порядок вещей, ниспосланный все

тем же всемогущим, всеведущим, всевидящим и всемилостивейшим богом. Особливо

же пригрозил Ион той своей пастве, что отважилась "пощупать" боярскую

усадьбу.

– Нечестивцы, безумцы! – обрушивался на них святой отец.–

Опомнитесь, ибо будет поздно! Стезя, на которую вы встаете, поведет вас

прямо в огниво вечное. За дерзновенные, богопротивные деяния свои, братия,

будете держать ответ перед самим Иисусом Христом!..

И вот сейчас Ион сидит вялый, весь обвис, словно мешок, из которого

вытряхнули содержимое.

– Подай-ка что-нибудь, сестра,– просит он притворно слабым голосом,–

голоден я и сир... Что у тебя там?

Анна Катру подносит на тарелке что-то красное, дурно пахнущее.

– Сосиски с паприкой,– певуче говорит она.– Вку-у-сные... "Солнцем

осиянные, горячите кровь мою!" – сказал о них поэт.– Вдова подмигивает

иону, пододвигая к его носу тарелку. Отец Ион, однако, морщится,

отмахивается от еды.

– Постой, сестра, постой!.. Ну уж и блудлива ты! Грех, сестра, грех

обманывать божьего слугу. Поэт не об этих сосисках говорил. Вид у них

мерзостный и дух отвратный. Грех продавать этакое зелье. Принеси-ка

что-нибудь другое...

– Нет ничего другого, отец Ион.

– А не врешь, сестра?

– Не вру, батюшка.

– Ну и времечко наступило! Господи, господи! – поп поднимает глаза к

потолку, вздыхая, крестится.– Ну, давай, сестра, сосиски... и эту, как

ее...

– Цуйку?

– Да, сестра... А потом,– святой отец многозначительно смотрит на

хитрющую содержательницу,– эту, как ее...

– Девку?

– Молодицу...

– А я что ж, не гожусь уже? – хозяйка темнеет.

– Стара,– утвердительно кивает поп.– Стара, и вид у тебя, как вот у

сиих сосисок,– прегнусный... Грех меня попутал с тобой.

– Не грех, а блуд,– поправляет его содержательница.

– Грех и блуд – понятия одинакового свойства,– выкручивается

попик.– Плоть грешит, сестра. Плоть умирает, а дух надобно беречь в

чистоте!.. Так-то, дочь моя!..

В то позднее сентябрьское утро, когда в корчме вдовы Катру шла эта

ленивая беседа, а над крышей хаты Александру Бокулея, играя и лаская глаз и

сердце, вился сизый, кучерявый, как барашек, дымок, во двор Бокулеев вошел

Суин Корнеску. Против обыкновения он не закрыл за собой калитку, тяжелым

шагом приблизился к хозяину.

– Буна зиуа, Александру.

– Буна зиуа, Суин.

Бокулей поздоровался с соседом и снова наклонился над плугом. Он счищал

с него остатки грязи. Делал он это с редким усердием и удовольствием.

– Пахать? – спросил Суин.

– Угу,– простодушно и радостно отозвался Бокулей, вновь разгибаясь и

чувствуя сладкую боль в спине и пояснице.

– Напрасный труд.

– Как так? – испуганно спросил Александру.

– Запретили. Боярскую землю нельзя трогать.

– Кто?! – Ошеломленный этим известием, Бокулей смотрел в угрюмое лицо

соседа и со слабой надеждой старался угадать, не шутит ли он. – Кто

запретил? – повторил он сразу охрипшим голосом, поняв, что Суин говорит

правду.

– Правительство. Землю приказано вернуть хозяевам, боярам, значит.

– А... эта... реформа? Разве ее не будет?

– Как видишь...

Крестьяне замолчали и не смотрели друг на друга, словно бы они сами

были виноваты в том, что не будет земельной реформы. Из открытой двери дома

до них доходил теплый запах мамалыги. На крыльце появилась Маргарита и

позвала отца завтракать. Он сердито отмахнулся от нее и, затащив плуг под

сарай, вернулся к Суину. Тот, опершись на длинную палку, угрюмо смотрел в

одну точку.

– А где Мукершану? Что он... думает? – Бокулей посмотрел на соседа с

вновь пробудившейся надеждой.

– В армии он. Прислал мне письмо с одним раненым. Говорит, чтобы не

отдавали землю помещикам.

– Как же не отдашь? Тридцать третий год повторится...

– Соберем крестьян, поговорим.

Корнеску распрощался с хозяином и, огромный, медленно пошел со двора.

На улице он остановился. Над плетнем еще некоторое время маячила его шапка

да кольцами поднимался табачный дым.

На этот раз по селу не гремел бубен – крестьяне собрались во двор

Корнеску сами.

Пришли не только бедняки и батраки, но и зажиточные. Среди последних

был и Патрану. Он слушал ораторов молча, смиренно поглядывал прямо перед

собой, сложив на груди руки. Только один раз не вытерпел: на слова Суина

"Возьмем землю силой!" кротко заметил:

– Не дело ты говоришь, Суин. Кровопролитие одно выйдет, и все. У

правительства – армия, полиция. А у тебя что? На русских надеешься? Они,

слава богу, не вмешиваются в наши дела. И правильно поступают. Сами

разберемся как-нибудь. Жили по старинке – и будем жить...

По толпе прокатился недобрый гул... Патрану почуял, что гул этот против

него, и быстро умолк. Но из толпы уже вихрились, выплескивались злые,

горячие выкрики:

– Хорошо тебе жить по-старому!.. Двадцать пар волов, пятнадцать

работников держишь. Лучшую землю скупил у нас. А нам, значит, опять с голоду

подыхай?.. Армией ты нас не запугаешь. У меня в ней два сына служат, против

немцев воюют, а против отца они. не пойдут!..– Александру Бокулей

протиснулся к Патрану.– Не пойдут, говорю!.. Это твой щенок пошел с

фашистами... Вот и поплатился! Давно ли ты закопал Антона-то! Гляди, как бы

и тебя туда не отправили!.. А мои против крестьян не пойдут!

– Не скажи, Александру, – сдерживая себя, все так же кротко

проговорил Патрану. – Прикажут, и пойдут. Солдат – человек подневольный...

– Таких солдат уже нет. Недаром наши сыны рядом с русскими идут сейчас

по Трансильвании. Кое-чему научились! – за Бокулея ответил Корнеску,

который поднялся на арбу и продолжал: – Прошу потише. Давайте обсудим

толком, как быть.

Крестьяне угомонились, но ненадолго. Лишь только речь зашла снова о

земле, злые, тоскливые выкрики раздались с повой силой:

– Задушат!

– Всех перебьют!

– Долой буржуазное правительство! – прозвучал чей-то хрипловатый и

вместе с тем молодой голос. Толпа вмиг смолкла. Потом взметнулся, задрожал

другой голос:

– Никакого кровопролития! Патрану прав: куда нам против правительства!

Жили и будем жить, как прежде...

– Мы у рабочих помощи попросим. И с нами не совладают. Так и Мукершану

говорил.

– Где он, ваш Мукершану? Только смуту развел, а сам скрылся. Он уже

один раз поднимал нас. Что из этого вышло – сами знаете!

– Тогда было другое время. А теперь фашизм разгромлен Красной Армией.

Неужели мы не сможем воспользоваться этим? Надо объединиться с рабочими! –

Суин окидывал толпу темными воспаленными глазами.– Русские рабочие и

крестьяне одни, без посторонней помощи, взяли власть в свои руки. А отчего

же нам не взять ее, когда нам оказали такую великую помощь? Нужно только

объединиться вокруг компартии. Она одна приведет нас к победе!..

– Что ты говоришь, Суин! Побойся бога! Забыл, что святой отец в своей

проповеди говорил?

– Святой отец говорил это с чужого голоса: ему за это платят! Сколько

тысяч лей получил он только от одного Штенберга?

Крестьяне приумолкли. Теперь говорил один Суин Корнеску, а остальные

молча и внимательно слушали его. Порядок установился с той минуты, когда

двор покинули Патрану и еще несколько его единомышленников.

...Разошлись в полдень. Но село еще долго волновалось. Женщины бегали

из дома в дом, разнося тревожные слухи:

– Всех, кто будет брать землю, заберут в сигуранцу и посадят.

– Нет сейчас сигуранцы.

– Есть. Опять ввели. Патрану говорил – он-то уж знает!

– Нуй бун Патрану!

– Рэу!*

– И сыпок у него старший такой был – оторвали ему голову крестьяне

под Бакэу.

– Туда ему и дорога!

Недовольство крестьян ширилось, поднималось, вырастая в глухую, еще не

созревшую, но страшную силу. А через несколько дней в Гарманешти произошло

событие, которое еще больше накалило обстановку. В одну глухую полночь, на

окраине села одновременно вспыхнули два дома. Огненные столбы врезались в

небо, осветили вcе село, как гигантскими свечами. Во дворах завыли собаки,

протяжно, тоскливо, тревожно, с хватающим за сердце хриплым стенанием.

* Дурной, злой (рум.).

– Бокулеев и Корнеску дома горят!

– Проклятие!

Отовсюду бежали люди. Откуда-то катился душераздирающий вопль женщин.