Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

– Уведите его!..

– ...В общем, вот уж форменный мамкин сынок попался! – резюмировал

Сенька свой рассказ. – Я еще ночью узнал, что он за тип такой, когда мы с

Акимом волокли его. Орет в наших руках: "Хайль реджеле Михай! Хайль реджеле

Михай!" И так это в рифму у него получается. Аким даже позавидовал такой

рифме!..

– Перестань болтать, Ванин! – остановил Сеньку Забаров. – Откуда ты

все взял? Ничего ведь румын не кричал. Шел да помалкивал.

Но Ванин уже сидел на своем любимом коньке, и его трудно было

остановить.

– Товарищ лейтенант! – говорил он, скорчив оскорбленную рожу. – Вы

же сзади шли и ничего не слышали. Спросите Акима. Орал, да еще как! А эту

самую старую... Маму Елену раз десять упоминал. Вот провалиться мне на этом

месте!

– Будешь врать, так и провалишься.

Обиженный, казалось, в самых лучших своих побуждениях, Сенька замолчал.

Начав врать, Ванин через минуту уже сам искренне верил в то, что

подсказывала ему его же собственная неудержимая фантазия. Эта искренность

рассказчика и масса приводимых им деталей захватывали слушателей и

заставляли их внимать Сенькиной выдумке с большим терпением.

Забарова в первые дни командования разведротой насторожила было эта

черта Сенькиного характера. Но Федор скоро понял, что там, где речь шла о

серьезных вещах, Сенька правдив до скрупулезности. Не кривил душой даже в

тех случаях, когда правда складывалась явно не в его пользу. Подобный случай

произошел совсем недавно. Как-то, возвратившись из штаба дивизии, Забаров

увидел на своем дворе оседланного коня, привязанного к перильцу крыльца.

Рядом стояли Кузьмич со скребницей и сияющий Ванин.

– Для вас, товарищ лейтенант, привели этого породистого

конька-горбунка!

– Откуда это вы его привели? – полюбопытствовал лейтенант.

Кузьмич закусил рыжий ус и пробормотал что-то невнятное. Сенька вдруг

глянул на ездового с нескрываемой злостью, зеленые глаза его посветлели.

– У одного тут мироеда ликвидировали, товарищ лейтенант. Фамилия его

– Патрану. Хозяин наш говорит, что он житья тут никому не давал, с бедных

людей три шкуры снимал. И к тому же еще – немецкий холуй! – ответил он

прямо и вновь укоризненно посмотрел на смущенного Кузьмича.

– Коня отведите сейчас же туда, где вы его взяли. Если надо, без вас

реквизируют. И притом – сами румыны. Придет еще такое время. А за

самоуправство объявляю вам обоим выговор... за неимением гауптвахты.

– Есть, выговор! – гаркнул радостно Ванин, будто ему объявили

благодарность, и, подойдя к своему дружку Акиму, признался: – Отпущение

грехов состоялось...

Прихвастнуть же любил Сенька по мелочам, для "веселья и облегчения

души", как он сам признавался, хотя на этот счет у него были серьезные

расхождения с Акимом, который не допускал лжи ни в большом, ни в малом и

требовал этого от Сеньки, на что Ванин отвечал:

– Может, учитель и не может приврать, ему действительно неудобно, а

мне можно... К тому же я не вру в таком... нехорошем смысле этого слова, а

смешу, веселю вас же, чертей! Разве это преступление? Ты же, Аким, сам

гогочешь, как застоявшийся Мишкин битюг, когда Пинчук анекдоты рассказывает.

А в них, анекдотах, – сплошное вранье. Кроме того, у Петра Тарасовича эти

анекдоты вот с такой бородищей!

– Собственно, чего ты от меня хочешь? Чтобы я благословил тебя на

ложь? Этого ты от меня, Семен, никогда не дождешься, – возражал Аким уже

совершенно серьезно и сердито, и на этом их споры заканчивались. Аким

отлично понимал, что Сеньку ему не перевоспитать.

...Забаров вернулся от командира дивизии еще более помрачневший. Глубже

легли складки на его широком лбу и на рябоватых щеках. В глазах – знакомый

разведчикам сосредоточенный блеск. Гимнастерка была расстегнута и обнажала

могучую волосатую грудь с вытатуированным орлом. Лейтенант дышал тяжело и

шумно.

К нему подошел Шахаев.

– Ну?

– Приказано ночью вновь выйти на поиск. Генералу нужны сведения о

немцах. Вот так-то, брат мой Шахай! – Федор впервые назвал парторга этим

коротким именем.

– Обязательно немца?

– Обязательно.

Помолчали. Парторг поворошил седые жесткие пряди волос. Потом сразу

выпрямился, сказал с редким для его чистой русской речи восточным акцентом:

– "Языка" возьмем. Немца возьмем!

– Каким образом? Ты что-нибудь придумал?

– Не я... Как вы полагаете, товарищ лейтенант, где находятся немцы?

– В том-то и дело, что не знаю.

– Не допускаете ли вы, что гитлеровцы, выставив румын под пули, сами

упрятались в дотах и преспокойно лакают там ром и жуют галеты?

Парторг замолчал, дожидаясь ответа. Забаров некоторое время думал.

Потом тоже выпрямился, скупая улыбка прошла по его лицу и остановилась

где-то в уголках больших обветренных губ.

– Кто это придумал?

– Мы узнали от одной девушки. Зовут ее Василикой. Невеста нашего друга

Георге Бокулея. Прошлой ночью она вернулась с той стороны. Служила поваром у

корпусного румынского генерала. Говорит, что в районе дотов ее чуть не

задержал немецкий патруль...

– Ну, это еще надо проверить. Вы осторожнее с этой девицей.

– Разумеется. Но в ее рассказе много правдоподобного. Ведь это так

похоже на гитлеровцев!.. Я думаю, товарищ лейтенант, с проверки ее показаний

мы и начнем.

– Спасибо тебе, друг! – Худые острые плечи Шахаeва хрустнули под

свинцовой тяжестью забаровских ладоней.

– За что же мне?

– А вот за это самое!.. Ну, хватит. Давайте лучше помозгуем, как в

доты пробраться.

– Мы уж тут думали немного об этом. – Шахаев расстегнул свою полевую

сумку, вынул лист бумаги, разрисованный красными и черными линиями,

испещренный точками.

– Что это?

– Схема расположения дотов.

– Ну, ну, – поощрительно закивал Федор, наклоняясь над бумагой.

– Построены они у них в шахматном порядке, таким образом, чтобы каждый

дот был защищен огнем соседних укрепленных точек, – знаешь, на манер линии

Мажино, недаром румынам помогали строить эти укрепления французы! Ближе всех

расположен к нам вот этот, – Шахаев показал на кружочек, отмеченный

крестом. – Теперь нужно только узнать, какие у дотов двери, как они

открываются. Времени у нас для этого нет.

– Время будет. Я сейчас же пойду к начальнику разведки и с ним – к

генералу. Дай мне эту бумажку.

Часа через два Забаров вернулся из штаба дивизии. Он сообщил Шахаеву,

что их план одобрен, а на подготовку дано пять дней. На шестой –

отправляться.

– Целых пять дней! – гудел Федор, довольно потирая свои тяжелые,

горячие руки. – Да мы так подготовимся, что фашистов вместе с дотом

принесем!..

Но веселость Забарова была минутной.

– Трудно будет, – выдохнул он шумно. И умолк.

Почти целую неделю, предшествовавшую поиску, забаровцы пробыли на

переднем крае, ведя наблюдение с различных пунктов. Михаил Лачуга, Пинчук и

Кузьмин носили им туда пищу в термосах, с трудом выпрошенных Петром

Тарасовичем у скуповатого и до смешного бережливого Докторовича. Пинчук чуть

ли не под присягой дал ему слово, что все термосы вернет в целости и

сохранности. Докторович термосы отпустил, однако в качестве надзирателя

послал к разведчикам свою верную суровую помощницу – толстущую Мотю. Она

ежедневно и неутомимо конвоировала ребят до самого переднего края и обратно,

с пристрастием исполняя предписания своего начальства. В последний день

Пинчук попробовал уговорить Мотю остаться. Он взывал к ее совести, Матреной

Ивановной величал – ничего не помогло.

– Проклятая девка! – в сердцах проворчал старшина. – Возьми такую в

жинки – душу вымотает.

– А я за такого носатого еще и не пошла бы! – ответила острая на язык

Мотя.– Мне больше Лачуга нравится. Он щербатый, да это и лучше: кусаться не

будет... Люб он мне...

– Нужна ты мне со своей любовью, – пробормотал смущенный Лачуга,

пристраивая за спиной термос. – Без тебя хватит...

– Так уж и хватит. Шурка-то, повариха, небось отставила тебя.

Помалкивал бы лучше.

– Ну, молчу. Только отстань.

– А вот и не отстану. Может, приглянулся ты мне, чудак такой! – Мотя

зажмурила глаза, подбоченилась и выгнула опаленную солнцем бровь.

– Перестань крутиться-то, вертихвостка, язви тя в корень! –

неожиданно зашумел на нее Кузьмич. – Ни стыда, ни совести!

Угомонить Мотю было не так-то просто.

– Что, аль завидки взяли, старый? Ишь усы-то накрутил!

– Тьфу ты, сатана! – ездовой натужно покраснел, отвернулся, плюнул.

– Типун тебе на язык! Кобыла гладкая!..

Мотя подкралась к Кузьмичу сзади, обхватила его худую, тонкую шею

пухлой, горячей рукой, заглянула через плечо в его лицо, потом с силой

запрокинула голову старика и чмокнула его прямо в губы.

Старик с трудом вырвался и, забыв о своих годах, с молодецкой прытью

утек. Вслед ему катился озорной девичий смех.

Позже Кузьмич говорил разведчикам, что такого позорища он еще никогда

не испытывал и что при случае непременно высечет кнутом эту толстущую Мотю,

а подвернется Докторович – и его, чтоб не присылал такую. Солдаты смеялись,

с той поры частенько напоминали Кузьмичу о Моте, уверяя, что она влюблена в

него, и спрашивали, как поживают его усы.

5

Перед поиском разведчики целый день спали.

Вечером Забаров разбудил всех и приказал одеваться. На задание

отправлялись Забаров, Шахаев, Ванин, Камушкин, Аким, Каримов, Никита Пилюгин

и еще четверо молодых разведчиков. Шла с ними и Наташа.

Сейчас лейтенант проверял разведчиков особенно тщательно. Заставлял

каждого несколько десятков метров пробежать, прислушиваясь, не гремит ли

что; велел захватить фляги с водой, побольше гранат.

Моросил мелкий, не по-весеннему назойливый дождь. За реденькими тучами

медленно плыл бледный серпик месяца, в его прозрачно-неровном трепетном

свете чуть серебрились мокрые лепестки цветущих черешен. Напоенный влагой

воздух был чист и живительно легок. Перестрелка, время от времени

вспыхивавшая на переднем крае, казалось, идет где-то совсем близко, метрах в

двухстах отсюда.

Разведчики миновали село, прошли КП дивизии, не спеша поднялись на

гору, обогнули балку, в которой стояла, видимо временно, батарея Гунько,

хитро замаскированная разбитыми румынскими фургонами, и вскоре достигли

переднего края. На нем еще не было траншей и окопов полного профиля.

Земляные работы были в самом разгаре.

Забаровцы остановились отдохнуть. По соседству с ними сидела группа

солдат. Оттуда долетал чей-то негромкий высокий голосок:

– ...Проберитесь, говорит, в деревню Стольничели, влезьте на крышу,

поднимите флаг али еще что, а мы заметим – и вперед!.. Вот ведь чего

захотел!.. Как же можно так? В деревне – немцы. Мы будем флажком

помахивать, а немцы любоваться, так, что ли, говорю, по-вашему?

Послышался сдержанный смешок. Рассказчик, переждав, продолжал:

– ...Нет, говорю ему, так не попляшет. Мы сейчас не на своей земле

воюем. Тут тебя не всякий укроет. То, говорю, дорогой товарищ, шаблон, что

вы предлагаете. Тут другая стратегия нужна...

Второй голос, басовитый, с хрипотцой, поддержал:

– Что верно, то верно. Там, на родине, кругом свои люди были, мы могли

на них надеяться, когда шли в тыл к немцам, а тут поосторожнее надо...

Третий выкладывал как давно выношенное и обдуманное:

– По одному шаблону нельзя воевать. Точно!

Потом разговор быстро переметнулся на другую тему:

– Расскажите, товарищ старшина, что за девушку вы на днях с Федченкой

задержали?

– Румыночка одна. Хороша собой, прямо скажу. Домой, говорит,

пробираюсь, в село Гарманешти.

– Хорошая, говоришь? Гляди, старшина. От такой же вот "хорошей"

ефрейтор Качанов – поди, слышал о нем? – прямо к доктору Кацу угодил.

Любовь свою залечивать...

– Нет, эта не такая. А потом – я на этакие дела не падкий. Моя крыша,

– он постучал себя по голове, – еще не прохудилась...

Шахаев сразу узнал голос Фетисова.

– Ну и куда же вы ее, Василику эту самую, – так, кажись, ее звали?

– В штаб батальона отправил. Там разберутся. Смолкли. Потом кто-то

задумчиво кинул в темноту:

– А природа тут, товарищи, хорошая... Пейзаж – да и только!

– Пейзаж ничего... подходящий, – согласился второй.

– Садов много, слов нет. А люди живут – не дай и не приведи!..

– В домах блохи кишмя кишат. Лохмотья кругом...

– Зато бояре наслаждение в жизни имеют.

– Какие бояре? Их уж кои веки не стало. При Грозном Иване да при Петре

Великом, при тех – да, были...

– Это у нас не стало, а тут есть.

– Помещики, должно.

– Их тут боярами величают...

– Почему их до сих пор не столкнут, не свернут им шею?

– Свернут еще. Потерпи маленько.

– К тому дело идет.

Шахаев прислушался.

По старой памяти он решил заглянуть к беспокойному старшине. Еще не

видя Фетисова, парторг вновь услышал его голос.

– А ты не так. – Вот смотри, – кому-то объяснял он в темноте. – На

колено становиться нельзя. Противник может заметить – и нет тебя. Надо

уметь окапываться лежа... Дерн мешает?.. А ты его сначала подруби перед

собой. Дай-ка мне лопату. Вот так... – послышался хруст разрубаемых

травяных кореньев. – Возьми-ка лопату. Вот так... Теперь от себя поддевай

пласт... Так, так... молодец!.. Воевать, брат, надо с умом. Небось помнишь,

как Чапаев говорил: подставлять свою голову всякой глупой пуле мы не имеем

права. Так-то, Федченко!.. Письма из дома получаешь?.. Ну, что пишут?..

Спалили?.. Ах, сволочи! Ну, ничего: хату колхоз построит... А с фашистами

надо поквитаться, как ты думаешь?.. Правильно, добрячками на войне нельзя

быть, Федченко. Врага надо бить со злом. Постой, постой, ты опять

приподнялся... Я же тебе показывал, как надо копать лежа. А ну-ка, начнем

сначала...

Фетисов скоро умолк, и перед парторгом выросла его небольшая плотная

фигура. Шахаева он узнал сразу и, как всегда, обрадовался:

– Ну, ночные духи!.. Опять витаете в пространстве?

– Опять.

– А я вот тут уроки новичкам даю. Учу помаленьку.

– Я слышал. Ну, и каковы успехи? Понимают?

– Еще как! Народ смышленый. Через неделю они у меня станут докторами

окопно-траншейных наук.

Фетисов весело и заразительно захохотал. Засмеялся вместе с ним и рядом

стоявший солдат.

– Дает нам жизни товарищ гвардии старшина! – похвастался он и

захохотал еще громче.

– Так ты уже теперь старшина? – спросил Шахаев. – Поздравить тебя

надо.

– Так то еще на Днепре...

– Что с твоими минами? – вдруг вспомнил разведчик. – Послал в

Москву?

– Послал. А бронебойку с оптическим прицелом я уже оборудовал. Вчера

впервые пальнул в амбразуру румынского дота. Жаль только, не узнаешь

результатов. А подполковник Тюлин – теперь он командует нашим полком –

одобрил мою затею.

Шахаев попросил Фетисова дать им проводника до боевого охранения.

Дождь перестал, но реденькие тучки все еще не открывали неба. Справа,

внизу, светилась серебристая полоса реки Серет. За ней темнел город Пашканы.

Там то и дело поднимались к небу красные снопы искр, сопровождаемые тяжкими,

глухими взрывами. Город бомбили немцы. Время от времени на землю катился

неровный тоскующий стон ночных бомбардировщиков. Одинокий прожектор,

установленный где-то возле реки, энергично шарил по небу, ощупывая его,

стараясь отыскать коварную стальную птицу. Иногда это ему удавалось. В его

мощном луче плыл ослепленный самолет. Раздавалось несколько частых зенитных

хлопков, вокруг бомбардировщика возникали белые барашки разрывов, не

принося, однако, самолету никаких повреждений. Самолет не спеша поворачивал

на юго-запад, и прожектор "вел" его до тех пор, пока огненное жало не

упиралось в вершины Карпат, причудливо выхваченные вдруг лучом прожектора.

Двумя часами позже Фетисов вновь встретил разведчиков в расположении

своего подразделения. Они возвращались с поиска и вели с собой пленного

немецкого унтер-офицера. Произошел редкий, но возможный на войне случай:

наши разведчики за своим боевым охранением столкнулись лицом к лицу с

немецкими разведчиками, которые, очевидно, тоже шли за "языком". В короткой

схватке забаровцы троих убили, а одного – командира группы – захватили в

плен и вот теперь вели его в штаб дивизии.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Вечером Шахаев и Аким вернулись из политотдела дивизии. Аким – сразу к

Наташе. Неуклюжими руками обнял ее, приподнял несколько раз.

– Наташа!

– Что с тобой? – с радостным предчувствием спросила она. – Медведь

ты мой... скажи, что случилось?..

А в его руке уже трепетала маленькая коричневая книжечка.

– Вот!.. – задыхаясь, воскликнул он, показывая Наташе кандидатскую

карточку. – Вот!..

– Поздравляю тебя, мой дорогой! – она крепко обняла его тонкую шею.

– Наташа... любимая моя, славная!.. Родная!..

Каждый вечер похаживала к разведчикам Мотя. Для отвода глаз приставала

к Кузьмичу. Вот сейчас она подошла к нему.

– Не любишь, значит, Кузьмич, меня, – вздохнула притворно, а глазами

искала того, в белом колпаке...

Лачуга млел от жарищи, исходившей от котла, но больше от скорой встречи

с милушкой, которая вот сейчас побранится немного с Кузьмичом, потом –

Михаил это хорошо знал – подойдет к нему. В нетерпеливом ожидании он забыл

про все на свете: бухнул непомерно большую горсть соли в суп, не думая о

том, какое тяжкое возмездие получит от Пинчука.

Мотя подкралась робкой и тихой цесаркой.

– Здравствуйте вам...

Он обрадованно раскрыл щербатый рот, смущенно сопел.

– Может, помочь?

– Не надо, я сам...

Она приблизилась к нему.

– Прогуляемся чуток?

– Погодь малость, покормлю хлопцев, тогда... – Мишкины уши горели, в

голове была какая-то муть. Она присела рядом, стала ждать.

2

После успешного выполнения задания разведчикам приказано было отдыхать

ровно десять дней. Пленный немец дал ценные сведения, и поэтому командование

расщедрилось.

Забаров проводил с ротой занятия, Шахаев – политинформации; на это

уходило в день часов пять-шесть, остальным же временем каждый располагал,

как хотел. Пинчук и Кузьмич – эти два неутомимых государственных мужа –

решили, по совету Шахаева, помочь хозяину дома. Обоих старых солдат

по-прежнему раздражало то обстоятельство, что в хозяйской хате совершенно

отсутствовала труба, принадлежность, с точки зрения человеческой, прямо-таки

необходимая. Дым от печки, как в старой русской деревенской бане, выходил

через дверь и единственное окно, печь топилась хозяйкой по-черному. Сенька,

вспомнив слова Никиты Пилюгина, сказанные им в первый день вступления в

Румынию, теперь не давал ему покоя.

– Где же труба, Никита? Ты бы поискал. Может, ее хозяин прячет от нас.

И кухни во дворе что-то не видать...

Никита отмалчивался. Но от Сеньки отвязаться было нелегко.

– Поищи же, Никита, трубу. Будь другом!..

– Отстань ты от меня, – проворчал Пилюгин.

Сначала Никита был твердо убежден, что "у румын обычай такой – жить

без трубы, и все. Не полагается по ихним понятиям". Но Бокулей-младший

объяснил ему, что дело тут не в обычае. По румынским законам за трубу

надобно было платить государству налог, и притом немалый. Оттого-то трубы и

маячили лишь над богатыми домами. За окна тоже нужно было платить налог.

Поэтому Бокулеи довольствовались одним крохотным, подслеповатым оконцем.

Узнав об этом, Пилюгин помолчал, пошмыгал носом и пробурчал неопределенное:

"Да-а".

Пинчук же возмутился. Сердце и разум "головы колгоспу" никак не могли

примириться с таким "безобразием". Поразмыслив малость, он решительно

объявил хозяину:

– Точка. Зараз такых законив нэмае. Ставь трубу! А спустя час хозяин

привез из боярской усадьбы воз крепкого каленого кирпича.

– Старый, вишь, конюх там один остался, – рассказывал Кузьмич Петру

Тарасовичу. – Ионом прозывается. Тезка, стало быть мой... Помог Бокулею

кирпичи уложить. Старый, вишь, боярин умер, а молодой – на фронте... Его,

Иона, охранять оставили в имении. Вот он и охраняет... Просит еще приезжать,

коль что надо будет... Русских, вишь, любит. Против турок в семьдесят

седьмом, говорит, вместе с русскими воевал под Плевной. До сих пор помнит...

Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он

сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую

пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые

весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу

мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука

какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги.

– Не будут с тебя налог брать, не будут, – растолковывал мужику Петр

Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. – Ты сам теперь хозяин всему.

Понял?

– Бун, бун!.. Карашо!.. – радостно пролепетал сообразивший наконец

старик, торопливо смахивая с глаз слезы. – Бун, карашо!..

– Бун, бун!..– "бунел", как в бочку, довольный Пинчук.

Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала

пила. Там под руководством "главного инженера-строителя", каковым прослыл

Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. "Главный

инженер", потный и возбужденный, встретил его словами:

– Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро...

Жена и дочь хилые... Ничевошеньки ты не понимаешь!

Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие

окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком "клюнувши". На

радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца,

невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с

"инженером" скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой

рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с

белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием,

хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было

по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал:

– Бун!.. Карашо... Карашо, Кузмытш! – и лез целоваться.

Петра Тарасовича дома не было. Накануне он узнал от Наташи и Василики,

которая уже поселилась в доме Бокулеев, что дочь хозяина, семнадцатилетняя

Маргарита, заражена немецким офицером нехорошей болезнью. Пинчук решил

отвезти девушку в наш армейский госпиталь, что стоял в городе Хырлэу, в

тридцати километрах от Гарманешти. Убитая горем мать Маргариты теперь

воспрянула духом и в знак благодарности грела для солдат воду.

Петр Тарасович охотно взялся помочь семье хозяина. Глядя на худенькое,

бледное, истомленное тяжкой болезнью лицо девушки, он шептал в адрес

фашистов:

– Ось гниль яка... Всю Европу опоганили...

Больше всех страдал от безделья Сенька Ванин. Его неуемная молодая

энергия искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и Лачуги, он вновь шел

допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал себя

Никита, несколько смягчило Сеньку в отношении Пилюгина. Тем не менее он

по-прежнему донимал его.

– Опять сидишь один, – говорил он ему. – Нет бы пойти к хлопцам,

побеседовать с ними вместе, анекдоты хотя б послушать... Ну, неисправимый же

ты единоличник, Никита!.. А ведь что ты есть один? Ничто! – И Сенька

пускался в глубокие и рискованные философские рассуждения: – Вот взять к

примеру наш последний бой с немецкими разведчиками. Один бы ты там ничего не

сделал. Умер бы от страху. А все вместе мы легко управились с немцами,

потому как мы – сила... Ты – опасный индивидуалист, Никита, вот ты кто.

– Отвяжись ты от меня! – стонал Пилюгин. – Что ты ко мне

прилепился?.. "Индивидуалист"...

– А то и прилепился, чтоб ты понял...

Но тут появлялся Шахаев, и Сенька покорно умолкал. Однако, отойдя с

парторгом от Пилюгина, жаловался:

– Мозолит мне глаза наш Никита, товарищ старший сержант. И зачем вы

только с ним возитесь?..

Шахаев хмурился.

– У Никиты много недостатков, как, между прочим, немало было их и у

тебя, Семен, да и сейчас еще кое-что осталось, – втолковывал он Ванину. –

А мы – коллектив, сила большая, как ты сам говоришь. Вот и надо

перевоспитать Никиту в духе уважения к коллективу. Грош нам цена, если мы не

сделаем этого. Ты вот уже и сам отделенный, а рассуждаешь не

по-командирски... А ведь я считал, что ты уж совсем избавился от своей

болезни.

Сенька безнадежно махнул рукой:

– Не верю я в Пилюгина. Его советская власть за двадцать с лишним лет

не воспитала, а вы хотели сразу...

– Надо верить. Ты вот что: чем попусту Никиту одолевать, занялся бы

полезным делом.

– Каким? – насторожился Ванин, думая, что сейчас опять заставят

копать укрытия.

– А вот каким: ты – опытный разведчик. Почаще беседуй со своими

солдатами, особенно с новичками. Расскажи им о своих поисках. Да и в газету

об этом напиши. Сейчас в дивизии много молодых бойцов. Им пригодятся твои

советы. Меня и редактор просил, начподив – тоже.

Предложение Шахаева написать в газету Сеньке особенно понравилось, оно

льстило ему. Целый день корпел он над бумагой. Поломал дюжину карандашей.

Переживая незнакомые муки творчества, искусал все губы, даже похудел. К

вечеру, однако, статья была готова. Сенька перечитал ее раза два –

задумался. Не будучи вполне уверенным в своих писательских способностях, на

что, конечно, имел веские основания, он после долгого размышления сделал

следующую приписку:

"Прошу товарищей из газеты отредактировать мои ошибки и все недостатки

в моем изложении выслать мне в письменной форме".

Не страдая избытком скромности, ниже поставил подпись:

«Кавалер четырех орденов гвардии ефрейтор Ванин Семен Прокофьевич».

Затем запечатал статью в конверт и хотел было отдать пакет Кузьмичу, по

совместительству исполнявшему у разведчиков должность почтальона, но

раздумал. Он вспомнил, что редакция располагалась недалеко от них, и решил

отнести пакет сам, тем более что в одном доме с редакцией размещалась и

полевая почта: был чудесный предлог встретиться с Верой.

Отпросившись у Шахаева, временно исполнявшего обязанности командира

взвода, Семен отправился в редакцию. По дороге он увидел большую группу

румынских крестьян. Среди них стоял Александру Бокулей. Он показывал всем на

свой дом, хохотал, щелкал языком. Рядом с Бокулеем был невысокий человек,

без шапки, с коротко остриженными седыми волосами. Человек этот тоже глядел

на дом Бокулея, говорил что-то крестьянам.

Это был Николае Мукершану. Он первый поклонился разведчику. За ним то

же самое сделали остальные. Ванин приосанился, молодецки козырнул и

продефилировал дальше, борясь с нетерпеливым желанием вступить с

иностранцами в пространную беседу.

Во дворе, где размещалась редакция "Советского богатыря", Ванин увидел

любопытную сцену. Красный от злости наборщик гонялся по двору за огромным

гусаком (редакции подарили этого гусака еще на Украине, и наборщики возили

его все время с собой). Гусак вытягивал свои белые саженные крылья, гортанно

гоготал, носясь по двору, как планер. Путь ему пересекал шофер Лавра. На

крыльце стоял секретарь редакции Андрей Дубицкий и командовал:

– Лови, лови его!.. Лавра, забегай слева!.. Слева, говорю, забегай! Не

слышит, черт!..

– Что случилось? – осведомился у секретаря Сенька, готовый броситься

в погоню.

– Весь петит из кассы выклевал, куршивый гад! – ответил тот и снова

закричал: – Лови, лови!..

– Какой аппетит? – ничего не понял Ванин. Однако, подхлестнутый

командой секретаря, помчался на помощь Лавре и наборщику. Гуся загнали в

хлевушок и там при активном Сенькином содействии обезглавили.

Содержимое гусиного зоба было выпотрошено на чистую бумагу. Присев на

корточки, наборщики принялись выискивать крохотные свинцовые буковки,

легкомысленно выклеванные пернатым из оставленной на земле кассы.

Гуся зажарили. В трапезе участвовал и новый военкор – Семен Ванин. Он

аппетитно жевал гусиное мясо и уверял наборщиков, что проглотил не меньше

десятка этого... как его...

– Петиту?

– Во-во!

– Так мы и тебя, как гуся, выпотрошим.

– Ну, ну, попробуйте!

И без того радостное настроение Ванина поднялось теперь еще выше. Он

уже собирался было навестить свою любушку, но прибежал Никита Пилюгин и

позвал Ванина в роту. Сокрушенно охнув и зло посмотрев на Пилюгина, Сенька

быстро распрощался с товарищами из редакции.

– Пойдешь с капитаном Гуровым и Бокулеем делать для румынских солдат

передачу, – сказал Шахаев, несказанно обрадовав этим Ванина.

В окопе, который находился ближе всех к румынским траншеям, установили

ОЗУ. Бокулей взял рупор, приготовился было говорить по написанному, но

вражеский пропагандист опередил его. На ломаном русском языке от

неприятельского переднего края кричали:

– Русский солдаты! Мама Елен приказала вышвырнуть вас за Прут.

Это было уже слишком. Сенька вырвал у Бокулея рупор и что есть моченьки

заорал:

– Эй ты, гнида продажная!.. Щенок блошиный! Скажи своей Елене, чтобы

того... приготовилась... Скоро в Бухарест... придем!..

Стенки окопа посыпались от азартного солдатского хохота. Поощренный

смехом бойцов, Сенька набрал в легкие воздух, чтобы выкрикнуть еще

что-нибудь похлеще, но Гуров отобрал у него рупор.

– Этак ты мне наагитируешь...

Довольный произведенным эффектом, Сенька распрощался с капитаном и

Бокулеем и отправился к своим товарищам.

Разведчики уже спали. Только Забаров сидел с коптилкой и писал письмо

Зинаиде Петровне.

"Неужели она меня любит? – думал Федор. – И почему бы ей не написать

прямо: люблю!"

Он хмурился. А из темного окна на него глядели ее лукавые, смеющиеся

глаза. Они, эти глаза, говорили: "Ты не думай, что я уж очень о тебе

убиваюсь. Я просто так..."

Федор злился, моргал и писал что-то несуразное и путаное. Потом

разорвал написанное в мельчайшие кусочки и выбросил на улицу. За окном с

минуту вихрилась бумажная метель.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Земля все меньше парила по утрам, высыхала, морщилась, лик ее мрачнел.

Морщились и мрачнели худые лица румынских крестьян, трескались искусанные

губы, в глазах стояли неизбывная тоска, отчаяние: кормилица-земля высыхала,

а в нее не было брошено еще ни единого зернышка. Лошадей и волов угнали

отступавшие немецкие и румынские части. Пахать было не на чем. Только

Патрану да еще несколько человек с утра до поздней ночи пропадали в поле, не

давая отдыха батракам.

Сбившись кучками, обтирая потные лбы бараньими шапками, крестьяне

толковали меж собой:

– Пропадем все.

– Помрем с голоду.

– Лавку купец закрыл. Соли негде достать... От цинги помрем...

– Земля травой зарастает...

– Нам помогут! – прозвучал вдруг голос Мукершану.

– Кто поможет? Кому мы нужны...

– Русские.

Все с недоверчивостью и вместе с тем с тайной надеждой посмотрели на

Мукершану.

– А то у них других забот нет...

– До нас им...

– Вот вы не верите, а я говорил сегодня с их генералом. Обещал помочь

вспахать землю на своих лошадях.

– Мы уже тебе однажды поверили, Мукершану. В тридцать третьем. Пошли

за тобой. Ну, и поплатились. Сколько нашей крови пролилось! Теперь вот опять

обещаешь...

Мукершану вспыхнул, но сдержался.

– Чьи ты слова говоришь, Кристанеску? Вижу – не свои, – глухо

проговорил он. – Патрану, должно быть...

– Чужой головой не живу, своя на плечах. Только ты лучше бы уехал

отсюда.

– Никуда я отсюда не уеду. Меня прислала сюда моя партия, которая