Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

обвинял только себя. Ведь он командир, значит, и должен отвечать за своих

солдат. Погиб хороший разведчик Алеша Мальцев – стало быть, рассуждал

Федор, он, как командир, не все до конца продумал, взвесил, не все сделал

для того, чтобы избежать этой потери. Сейчас он вновь и вновь вспоминал

последнюю операцию на кургане, ища другого, лучшего ее решения. Он уже

считал, что не следовало бы вообще посылать одного Мальцева к немецкому

пулемету, а надо было атаковать курган всем одновременно, охватив его с двух

сторон. Думая так, Забаров вес больше и больше темнел и досадливо хмурился.

Вот так, бывало, на заводе, когда у него что-нибудь не ладилось, он прежде

всего обвинял себя, отыскивал свой промах.

Мимо разведчиков проходила грузовая машина комдива. Забаров решил

воспользоваться ею, чтобы догнать роту, ушедшую далеко вперед. Шофер

генерала хорошо знал разведчиков и охотно согласился подвезти их.

– Так поторопитесь, товарищ Пинчук! – еще раз сказал Забаров. – А мы

– машиной доберемся!

Ванин первый вскочил в грузовик. В нем сидела уже знакомая разведчикам

девушка, которая когда-то встретила их у генеральского блиндажа и потом

угощала обедом. Сенька узнал ее. В другой раз он непременно подсел бы к ней

поближе и разговорился, но сейчас у него было плохое настроение. На вопросы

девушки он отвечал неохотно и больше отмалчивался. А ей хотелось поболтать с

бравым разведчиком.

– Это вы кого хоронили недавно? – спросила она.

– Разведчика одного... – тихо ответил Сенька.

– А почему на кургане?

– Так надо.– Сенька подумал и, вспомнив рассказы Акима о былых

походах русских богатырей, добавил: – Как князя. Раньше ведь в курганах

только князей хоронили...

– Ну? – удивилась девушка. – Всех князей?

– Нет, – уверенно сказал Сенька. – Зачем же всех? Которые только

землю русскую от врагов защищали, от иностранцев разных.

3

Могучей, полноводной рекой, вышедшей из своих берегов, разлилось

наступление. И ничто уже не в состоянии было остановить его. Едва отгремели

жестокие бои за Харьков, а солдаты несли уже в своих сердцах новое.

Задыхаясь в дорожной августовской пыли, они на ходу разговаривали друг с

другом.

– Говорят, фашисты построили на Днепре вал.

– Свалятся и с этого вала.

– Однако ж трудно будет.

– На Донце было не легче.

– Ой, хлопци, як мэни хочется скорийше побачить Днипро. Ведь я родився

там...

– Побачишь скоро!

– Скоро ль?

– А ты думал – как?

– А что, ребята, на лодках поплывем?

– Уж там как придется. Надо будет – и на плетне поплывешь.

– Чего там на плетне. Видите, сколько за нами паромов на машинах

везут. Все предусмотрено...

– Эй вы, мимо-харьковские, чего остановились?..

– А ежели ты харьковский, так помалкивай!..

Дивизия генерала Сизова вместе с другими войсками подошла к Харькову,

но накануне решительного штурма ее вдруг перебросили на другой участок

фронта. Так и не довелось ее бойцам и офицерам побывать во второй столице

Украины. Это очень огорчило разведчиков.

– Не быть нашей дивизии Харьковской, – сокрушенно говорил Ванин, по

случаю легкого ранения опять находившийся "в обозе", то есть при Пинчуке.

– Выходит, так.

– Чего доброго – еще Мерефинской назовут!

– И это может быть. На Мерефу путь держим.

– Что и говорить – обидели нас!

– Генералу небось досадно.

– Еще бы! Старался "хозяин" первым войти в город, а оно вон как

получилось...

– Вот незадача... – проворчал Кузьмич, вымещая досаду на немецких

битюгах, дарованных ему Сенькой. – Стало быть, в Мерефу...

– Да что вы расхныкались! Командование знает, как надо поступить, –

безуспешно пытался успокоить огорченных солдат Мишка Лачуга. – Вот я, когда

у генерала был...

– Командование-то знает, да нам-то оттого не легче!.. – перебил его

Сенька: он был очень расстроен. – Мне, может, этот Харьков уже во сне

снился, а теперь изволь-ка, Семен Батькович, прозываться Мерефинским...

– Мерефа тоже советский город, – возразил Лачуга.

– Сам знаю, что советский. Я против ничего не имею, – стоял на своем

Сенька, – но пусть бы его брали второстепенные части. – Ванин был глубоко

убежден, что такие части существуют, и уж никак не думал причислить к ним

свою дивизию.

– Ничего, Семен, будем называться Днепровскими, – попытался еще раз

успокоить разведчика Михаил. – Уж мимо Днепра мы никак не пройдем.

– Днепровскими? За реки названия не дают... Ведь нам в самый раз было

в Харьков идти – и вдруг...

– Видишь, чего ты захотел! А помнишь хутор Елхи? Три месяца мы не

могли взять этот разнесчастный хуторишко, а в нем всего-то навсего было две

хатенки, да и от них оставались одни головешки. А как мы мечтали овладеть

этими Елхами! Вот тогда действительно они во сне нам снились. А теперь ему

города мало. Силен ты, парень!

– Так то было в сорок втором. А сейчас – сорок третий!..– не

сдавался Ванин. – Мне, может, скоро всей Украины будет мало. Берлин, скажу,

подавай!

Солдатский говорок медленно плыл вместе с облаками пыли над небольшой

проселочной дорогой, по которой двигались обозы и хозяйственные

подразделения. Хорошие дороги они уступили танкам и другой боевой технике.

В споре принимали участие все, кроме Пинчука. Петр отмалчивался. Он

полулежал на повозке Кузьмича, подложив себе под спину мешок с солдатским

бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его усищах нависла пыль, и оттого

усы были бурые и тяжелые. Молчание Пинчука при обсуждении столь

животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей степени подозрительным.

Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук упорно молчал.

В конце концов Семен решил сделать хитрый ход.

– Так-то, Петро Тарасович, любишь свою Украину, – вкрадчиво начал он

издалека. – Неукраинцы и то болеют за нее душой, жалеют, что в Харьков не

попали, спорят, волнение у них и прочее. А ему – хоть бы что! Сидит как

глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то...

– Звидкиля ты взявся? – тихо и серьезно осведомился Пинчук,

поворачиваясь к Сеньке. Глаза его, всегда такие добрые, сейчас зло

прищурились: – Причепывся, як репей...

Однако на этот раз Ванин не испытывал перед Пинчуком обычной робости и

не думал "отчепиться", твердо решив пронять упрямого хохла.

– Нет, не любишь ты свою Украину, – настойчиво продолжал он, скорчив

обиженную рожицу.

– Що, що ты сказав?.. – потемнел Пинчук.

Ванин присмирел.

Но вспышка Пинчукова гнева была короткой. В конце концов, он понимал,

что саратовцу страшно хочется вовлечь его в беседу. Глаза Петра быстро

потеплели, и он уже заговорил добрым голосом:

– Дуралей ты, Семен. Хиба ты розумиешь, що в мэнэ тут,– левая

широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от

сердечного приступа.– Две болезни я маю зараз.

Сенька забежал сзади и, подпрыгнув, присел на повозке. Слова Петра не

давали ему покоя. Об одной "болезни" Пинчука он догадывался. Узнал о ней

только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на

дышле. Петр склонился над чем-то и тихо, чуть внятно бормотал:

– Вот ведь... растет... Тэж, мабуть, дивчина будэ... Як воны там?..

Сенька на цыпочках подкрался к старшине и заглянул через его плечо. В

руках Пинчука лежала крохотная фотография, с которой смотрело курносое,

смеющееся личико ребенка.

– Дочь, что ли? – некстати прогремел Сенькин голос.

Пинчук быстро убрал фотографию, кинул на Ванина сердитый взгляд и

отошел прочь, оставив Сенькин вопрос без ответа. Ванин недоуменно смотрел

ему вслед. Не могла понять отчаянная его головушка, что своим появлением он

смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого часа, Пинчук

ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую-то вторую свою болезнь.

– Что с вами, товарищ гвардии старшина? – спросил Сенька по всем

законам воинской вежливости; когда ему надо было что-нибудь выспросить у

Пинчука, он строго придерживался правил армейской субординации, отлично

понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью.

Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал.

Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо

рвались к нему. Злой, стремительной ночной атакой пехотинцев вместе с

танкистами и артиллеристами немцы были сбиты с высот западнее Мерефы, и

дивизия двинулась на юго-запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь

поспешно, что бросали свою технику и вооружение на поле, в населенных

пунктах и по всем дорогам. Неоглядная степная ширь была завалена вражеской

боевой техникой. Немало было брошено гитлеровцами и автомашин. Наши шоферы

без особых трудов осваивали немецкие автомобили. Глядишь – подойдет боец,

откроет капот, что-то подвернет в моторе, где-то постучит ключом, продует

какую-то трубку, оботрет ветошью руки, в кабину – и пошел. Газует вовсю!

Не смог удержаться от искушения и Сенька Ванин. К удивлению

разведчиков, он проявил себя незаурядным автомобилистом. Среди брошенных

машин он подобрал для своей роты грузовик "оппель-блитц", где-то с помощью

Пинчука раздобыл канистру с бензином и, лихо подкатив к Марченко, стал

докладывать ему, что это самая лучшая марка немецких грузовиков. Лейтенант

похвалил Ванина.

Сенька ликовал:

– Садись, Акимка! Прокачу, как на масленицу. Только ты, на всякий

случай, завещание пиши...

Быстро погрузили ротное имущество. Разведчики устроились в кузове,

конечно, без старшины, повозочного и повара – те хлопотали у своих подвод.

Пинчук выдал солдатам на дорогу несколько буханок хлеба, консервов и

арбузов.

– Добри кавуны! – сказал он. – Кушайте на здоровье.

Вскоре Забаров получил маршрут, сел в кабину рядом с Ваниным, и машина

тронулась. Марченко выехал еще раньше с группой офицеров штаба дивизии.

Разведчики, сидевшие в кузове, гаркнули:

Ой ты, Галю,

Галю молодая.

Пидманулы Галю,

Забрали з собой.

– Ожили, черти! – с гордостью проговорил Сенька.

Он выехал на хорошую дорогу, обгоняя бесконечную и ненавистную для всех

фронтовых шоферов вереницу повозок.

– И откуда их столько берется? – сердился Ванин на безмятежных

усачей-повозочных, размахивающих кнутами. – Обозу в каждом полку на целую

армию хватило б, все дороги забиты... Танкистам только мешают, путаются под

ногами... Эй ты, дядя, чего рот разинул! – прикрикнул Сенька на

зазевавшегося ездового.– О бабке своей размечтался!

– Губы утри!.. Молоко на них, – огрызнулся повозочный.

Ванину наконец удалось обогнать все обозы, и он вольготно вздохнул.

Задохнувшиеся было в пыли разведчики теперь снова запели. С ревом, с шумом,

с ветерком "оппель-блитц" влетел в какое-то крупное село. На повороте, у

регулировочного пункта, Сенька резко затормозил.

– Эй, хорошая! На Красноград эта дорога? – высунулся Ванин, улыбаясь

синеглазой и светловолосой девушке-регулировщице.

– Эта, эта! – ответила она звонким и чистым голосом.

Побледнев, Аким метнулся к борту кузова.

– Наташа! – крикнул он, перегибаясь через борт.

– Аким!..

– Сенька, остановись! – закричал Аким.

Но Ванин не слышал его и гнал машину дальше. Аким беспомощно смотрел на

бежавшую Наташу. Наконец он догадался и яростно забарабанил по крыше кабины.

Сенька нажал на тормоза. Аким выскочил из кузова и помчался назад к

регулировочному пункту. Наташа бежала навстречу. Светлые волосы ее

растрепались, а лицо было алее флажков, которые пылали в ее руках.

– Родной мой!..

Она прижалась к его груди и долго не могла отдышаться.

– Наташа!

– Ну вот!.. Ну вот!.. – твердила она. Обхватив тонкую шею друга,

Наташа целовала его, не стыдясь проходивших и проезжавших мимо бойцов. –

Милый ты мой!..

А он, высокий и неловкий, неуклюже обнимал ее, твердя что-то совсем

бессмысленное.

Из одного дома выскочила чернокудрая и черноглазая девушка в

застиранной белой гимнастерке, смешливо взвизгнула:

– Наташка, кто это? Ой!..

Наташа продолжала обнимать и целовать вконец растерявшегося Акима.

– Тонечка, миленькая!.. Постой за меня. Я скоро вернусь! – она

оторвалась от Акима и передала флажки подруге.

– Хорошо, Наташа. Постою уж!.. А ты не спеши, – и, посмотрев еще раз

на неуклюжую фигуру Акима, черноглазая пошла к регулировочному пункту.

Аким молча смотрел на Наташу, не выпуская ее рук.

– Ну?.. – наконец пробормотал он.

– Ну вот! – она большими сияющими глазами смотрела в его худое лицо и

тоже не знала, что говорить.

Молча подошли к дому, присели на бревне. И все смотрели и смотрели друг

на друга. Она смеялась и плакала одновременно, держа в своей руке его

горячую руку.

– Как же это все?.. Наташа!..– спросил наконец Аким.

– Видишь, как... – ее улыбающиеся, сияющие безмерным счастьем глаза

наполнились слезами. Часто мигая длинными темными ресницами и улыбаясь, она

пояснила: – Я была в партизанском отряде медицинской сестрой. Пригодились

мне те курсы, помнишь?.. Ну вот. Потом часть отряда перебросили через линию

фронта. И меня в том числе. Нас отправили в армию. Я стала регулировщицей.

Вот и все...

– Но почему же ты не написала мне?..

– Как я могла писать тебе оттуда? А здесь... ты ведь не оставил мне

своего адреса.

– Верно, Наташа. Как это я не догадался.

Наташа не отрывала своего взгляда от Акима. Она почувствовала

необычайный прилив любви к этому сдержанному и с виду очень неказистому

человеку. Ей казалось, что только она одна по-настоящему понимала Акима, и

ей хотелось, чтобы и другие понимали его так же хорошо и так же любили, как

любит она.

К ним на машине подъехали разведчики. Сенька с великим любопытством

высунулся из кабины, а Забаров подошел к Акиму и Наташе. Из кузова смотрели

на Наташу десятки озорных, завидущих глаз.

– Знакомьтесь, товарищ лейтенант. Встретил вот... Моя... – Аким густо

покраснел. Но ему пришла на помощь Наташа.

– Наташа, – сказала она просто.

– Федор, – назвался Забаров. – Земляки, что ли, с нашим Акимом?

– Да, земляки. И большие друзья! – ответила она так же просто, смело

и естественно.

– Сестрой была в партизанском отряде, – ни с того ни с сего, как

показалось девушке, сказал Аким. Она подняла на него свои большие

темно-синие глаза.

– Вот уже и рассказал все...

– Добро. Пойдемте к нам? У нас нет санинструк тора, – предложил

Забаров.

Наташа смутилась.

– Меня, наверное, не отпустят...

– А мы сделаем так, чтобы вас отпустили.

Наташа посмотрела на Акима, и ей показалось, что он немного растерялся.

Наташа насторожилась, улыбка сошла с ее лица.

– Я еще подумаю, товарищ лейтенант, – сказала она, потупившись.

– Что ж, подумайте. А ты, Аким, оставайся. К утру догонишь на

попутных. Тут недалеко, – и, быстро распрощавшись с Наташей и Акимом,

Забаров пошел к машине.

Наташа сразу же потянула Акима в хату. В сенях она поднялась на носки,

притянула к себе его голову и крепко поцеловала.

В комнате никого не было.

– Вот мы и встретились!..

– Встретились!.. Я тебя очень и очень люблю, Аким!..

– И я тоже, Наташа!.. – Он вдруг вспомнил, что вот так, прямо, они

еще ни разу не объяснялись друг с другом.

– Мы теперь никогда-никогда не расстанемся! – говорила она,

прижимаясь к нему.

– Разумеется... – неуверенно подтвердил он.

Она пристально посмотрела на него.

– Почему ты не хочешь, чтобы я была в вашей роте? – губы ее дрогнули.

– Почему?

– Этого не следует делать, Наташа!

– Почему? Мы были бы вместе...

– Мы не будем вполне счастливы, когда другие...

Наташа задумалась.

– Ну, как хочешь... – голос ее оборвался, она уткнулась головой в его

грудь и разрыдалась. – Ты... ты прав, Аким, прав... – говорила она,

всхлипывая и пряча от него свое заплаканное лицо.

Он отрывал ее голову от своей груди, стараясь заглянуть ей в лицо и

утереть слезы. Неловко обнимая ее, сбивчиво говорил:

– В общем... собственно... я не против... Ты же знаешь, как я рад!..

Если хочешь, я сам похлопочу...

– Хочу! Хочу!.. И никуда от тебя не уйду! – вдруг с отчаянной

решимостью заговорила Наташа.– Никуда!.. Никуда!..

Он молчал и дрожащей, грубой своей рукой гладил ее по спине, неловкий и

беспомощный.

– А я знала, что мы встретимся, – немного успокоившись, сказала

Наташа. – Только не думала, что так быстро.

– Я тоже думал о тебе, Наташа. Даже стихи писал...

Он вынул из сумки свой дневник. Потом подумал и снова спрятал его:

"Только встретились и уже за стихи. Какая сентиментальность!..".

– Почему же ты не читаешь?

– Потом, Наташа, потом...

Наташа не возражала. В самом деле: стихи можно и потом.

– Какой же ты у меня... хороший! – воскликнула она и прижалась своей

пылающей щекой к его жесткому, небритому подбородку.

Он вдруг вспомнил что-то, глаза под очками беспокойно заблестели.

– Наташа, а что... что с ним?

– Ты это о ком, Аким? – с тревогой спросила она.

– О Володине я спрашиваю, о Николае...

Наташа нахмурилась.

– Не стоило бы о нем и вспоминать, Аким. Кажется, в Австрии сейчас. Не

знаю точно.

– В Австрии?! Как он туда попал?

– Стешка Лунченко ведь бросила его. Вскоре после нашей с тобой

встречи. Не знаю, что между ними случилось, но только она выгнала его из

своей хаты. Володина вызвали в комендатуру и предложили стать полицаем. Он,

кажется, не согласился. Его долго били. Потом вместе с очередной партией

ребят и девушек угнали куда-то. В июле к нам в отряд пришел Миша Кравцов. Ты

же его хорошо знаешь. Фашисты его тоже угоняли куда-то. Так вот он

рассказывал, что вместе с Володиным они работали на немецком заводе, который

снаряды делает. Миша сбежал. Он звал с собой и Володина, но тот отказался.

Это все Кравцов рассказывал...

– Снаряды немцам делает... Не убежал все-таки от войны.

Худое лицо Акима опять побледнело, глаза зло блестели за очками.

– Аким, скажи, ты заходил к нему в ту ночь?

Аким не ответил.

Наташа поняла, что ему неприятно об этом вспоминать, и заговорила о

другом:

– А помнишь, ты о школе мне наказывал?

– Ну? – сразу оживился он.

– Ее, наверное, удалось спасти. Ведь там у нас остались надежные

ребята. – И Наташа стала торопливо рассказывать о всем случившемся с ней

после их недавней и короткой встречи.

– А почему ты решила пойти на фронт? – спросил ее Аким. – Ведь ты же

учительница, могла бы работать где-нибудь в тылу.

Она посмотрела на него с удивлением.

– Нет, Аким. Я хочу быть на фронте. Помнишь, я рассказывала тебе о

Шуре, избачихе нашей, которую фашисты в Германию угнали?.. – спросила она

взволнованно. – Не знаю почему, но Шура все время стоит перед моими

глазами. И мне кажется, что именно я должна освободить ее. Я найду ее...

обязательно найду!.. И мы вернемся домой вместе!.. И будут у нас книги, и

Шура будет опять такая же светлая и веселая, как всегда!.. А потом, на

фронте я ведь встретила тебя, Аким...

Он стал порывисто обнимать и целовать ее, радуясь и одновременно

удивляясь тому, какое большое, чистое сердце у этой хрупкой девушки, – в

эту минуту Акиму казалось, что счастливее его никого нет на свете.

Не заметили, как подкрался вечер.

– Чудесная ты моя!..

Она, счастливая, смотрела на него.

Аким взглянул на часы и стал собираться.

– Куда ты? – испугалась Наташа. И в этом ее испуге было столько

искренности и любви, что он в нерешительности задумаля.

– Останься до утра. Ведь тебе разрешил командир... – сказала она

тихо.

– Но... Наташа...

– Останься, Аким, – уже не просила, а умоляла она. Он взял ее за

узенькие, чуть вздрагивающие плечи, потом решительно сбросил с себя вещевой

мешок.

...Рано утром она задержала его на крыльце.

– А что, если...– тихо сказала она, краснея.

Он понял ее и тоже покраснел.

– Тогда ты поедешь домой, Наташа...

Он хотел сказать, что она унесет и его частицу с собой, но застеснялся,

легонько снял со своих плеч ее теплые маленькие руки,

взволнованно-счастливый проговорил:

– До свиданья, Наташа!.. Любимая!..

...Ехал на попутной машине. Думал о Наташе, о своих боевых друзьях. Как

отнесутся они к ее приходу?.. Не причинит ли он им боль? И будет ли он сам

счастлив, когда такого счастья лишены другие?..

4

Через три дня Наташа была уже в разведроте. Устроил это через штаб

армии майор Васильев. Он же и привел Наташу к разведчикам.

– Вот ваш доктор. Наталья Петровна Голубева, – представил он ее

бойцам. – По части санитарии обращаться к ней и слушаться только ее. Не

грубить. Иначе заберу обратно.

Пока майор говорил, Наташа бойко смотрела на солдат, не скрывавших

своего любопытства. Акима в роте не было. Он еще с утра ушел с лейтенантом

Марченко на НП генерала получать какую-то задачу. Наташа смотрела на бойцов,

искала глазами Акима. Это, конечно, заметил Сенька. Не отличаясь особым

тактом, он громко сказал:

– Аким скоро вернется.

Девушка вспыхнула и сразу же заговорила о чем-то с майором.

Она решила приступить к делу немедленно. Вместе с Васильевым сходила к

начсандиву, попросила у него санитарную сумку. Тот дал ей записку, и Наташа

побежала в медсанбат. Там ей выдали все, что полагалось для первой

медицинской помощи раненым и больным.

Когда Наташа вернулась, все сверкало чистотой. Лица разведчиков

румянились от холодной воды, сапоги у всех были начищены до сияния,

подбородки тщательнейшим образом выбриты, а на гимнастерках красовались

боевые ордена и медали. Двор был чисто подметен. Под крышей сарая рафинадом

белел поварской халат Михаила Лачуги. За плетнем запоздавший Кузьмич чистил

скребницей своих лошадей. На задах дымилась железная бочка – это, пользуясь

небольшой передышкой, Пинчук решил пропарить солдатское белье. Сам старшина

стоял у крыльца хаты, солидно потягивая трубку, многозначительно приглаживая

книзу свои казачьи усы. Он вышел из хаты только затем, чтобы посмотреть,

какое впечатление произведет на девушку наведенная по его распоряжению

чистота. Наташа действительно сильно удивилась, она восторженно осматривала

бойцов и хозяйство Пинчука. Она догадывалась, что все это произошло в связи

с ее появлением в роте, и была рада этому.

– Где мне увидеть старшину? – обратилась Наташа к Пинчуку.

– Я старшина. Що трэба? – спросил Петр (из-за его плеча выглядывало

плутоватое лицо Ванина).

– Я санинструктор, мне надо комнату. Помещение... вот для этого, –

Наташа приподняла в руках большую брезентовую сумку с ярко-красным крестом

на боку.

– Пидэмо за мною, товарищ...

– Голубева, – подсказала Наташа.

Они вошли в соседний маленький и, очевидно, давно оставленный хозяевами

домик; там уже орудовала какая-то бабка, протирая мокрой тряпкой окна.

– Оце для вас.

– Спасибо, товарищ сержант.

– Що ще от мэнэ трэба?

– Я слышала, у вас много раненых. Пусть сейчас же идут ко мне на

перевязку. Только по одному.

– Добрэ,– похвалил Пинчук, ценивший людей практичных и деловых.

Первым в хату Наташи вошел Вася Камушкин – у него открылась старая

рана.

– Садитесь вот здесь, – указала Наташа на стул.

Она быстро развязала бинт. Кончик его присох, к ране. Наташа чуть-чуть

потянула.

– Больно?

– Пока нет... не очень... нет, больно!

– Когда ранен?

Вася сказал.

– Где?

Он ответил.

– Сколько времени лежал в медсанбате? – задавала Наташа вопрос за

вопросом.

Камушкин охотно отвечал. Он даже не заметил, как кончик бинта отделился

от раны. "Молодая, а хитрая",– подумал Вася, глядя на светлые волосы

девушки, хлопотавшей у его руки. Иногда они касались его подбородка, и,

взволнованный, он поднимал голову выше, смущенно улыбаясь.

– Ну, вот и все! Можете идти,– девушка подняла на бойца

разрумянившееся от хлопот лицо. – Через два дня снова приходите на

перевязку.

– Спасибо вам... товарищ Наташа! – поблагодарил Камушкин, поймав себя

на том, что ему вовсе не хочется уходить из этой хаты. Но за дверьми ждал

другой разведчик, и Вася заспешил.

– Да, я забыла вас предупредить, – остановила его Наташа. –

Постарайтесь недельку не работать этой рукой.

– Постараюсь. А я забыл вас спросить. Вы – комсомолка?

– Комсомолка.

– В таком случае нам надо познакомиться. Я – комсорг роты. Моя

фамилия Камушкин, – и он подал ей руку.

– Наташа Голубева, – сказала она еще по-школьному.

После комсорга к Наташе приходили другие разведчики. Она промывала

раны, перевязывала их, давала лекарства.

Девушка чувствовала себя так, словно прослужила в этой роте целый год.

Есть удивительная черта у фронтовиков: быстро роднить со своей боевой семьей

новичков. Не сговариваясь, они окружают нового своего товарища заботой,

стараются показать свое подразделение и себя, конечно, в лучшем свете.

Наташа почувствовала это уже в первый день своего появления у разведчиков, и

у нее было хорошо, радостно на душе. Ей хотелось как можно больше сделать

для своих новых друзей.

К полудню вернулись командир и Аким. Ванин слышал, как Аким, смущенно

улыбаясь, рассказывал Шахаеву:

– Стихи просил прочесть... Узнал от кого-то, что я пишу... Приказал

обязательно принести ему мои стихи... Говорю – плохие, товарищ генерал!.. А

он свое: принеси, посмотрим! Неудобно получилось...

– Почему неудобно? Покажи.

Сенька, нетерпеливо ожидавший конца их разговора, не выдержал,

таинственно поманил к себе Акима и шепнул ему на ухо про Наташу. Лицо Акима

сделалось краснее столового бурака.

– Собственно... а ты не врешь?

– "Собственно" не вру! – передразнил оскорбленный Сенька.

– А где она?

– И чего это, Аким, находят в тебе девки хорошего? – вместо ответа

спросил Сенька.

– Ну, довольно же! Скажи, где?..

Ванин кивнул в сторону маленькой хаты.

– Может, проводить? – предложил он.

– Нет, уж я как-нибудь один...

Аким направился к Наташе, но, опережая его, в хату вошел командир роты.

Он легко, мягкими прыжками, вбежал по старым, подгнившим ступенькам и

скрылся за дверью. Аким круто повернулся и широкими шагами пошел по двору.

Его остановил Сенька.

– Что это ты, Аким, вздумал строевой подготовкой заниматься? –

дурашливо спросил он. Аким не ответил. Подошел к Лачуге:

– Что-нибудь поесть найдешь?

– Каша вот.

Аким попробовал и отшвырнул котелок.

– Когда ты, Миша, перестанешь пичкать нас этим кондером? – подоспел

Сенька.– Видишь, даже Акиму не нравится. У всех повара как повара, кормят

солдат на славу. А в нашей роте... черт знает что!

– Вон со старшиной разговаривайте, а я тут ни при чем,– просвистел

сквозь выщербленные зубы Лачуга.

– Как это ни при чем? Старшина тебе дает хорошие продукты, да ты,

Миша, не умеешь ими пользоваться. Ты сам на перловке жевательную мощность

потерял и теперь хочешь, чтобы и мы остались без зубов. А разведчику крепкие

зубы нужны... Так ведь, Аким?

Аким не ответил.

– Впрочем, наш Аким и с зубами – беззубый. Немцев по головке гладит.

Знала бы об этом Наташа, она бы на него и смотреть перестала. Девушки не

любят слабонервных нюнь... Им настоящие парни больше нравятся, вроде вот

меня. А что толку от тебя, Аким? Вот раскусит хорошенько Наташа, сразу...

Сенька не договорил. Худое лицо Ерофеенко покрылось багровыми пятнами.

– Ты!.. Когда ты перестанешь... – захрипел он, весь содрогаясь. –

Если ни черта не понимаешь, так учись! Заладил одно и то же! Глупо все,

неумно!.. – губы Акима тряслись. – Дальше своего носа ничего видеть не

хочешь!.. Парторг, видимо, совершенно напрасно хорошие слова на тебя

тратит!.. И вообще мне надоели твои остроты, Ванин! Поищи для них

кого-нибудь другого!.. А я больше не хочу ни говорить с тобой, ни слушать

твоих неумных шуток!..

Сенька опешил и не знал, как защищаться.

– Ты, ты... Аким! Что взорвался-то?.. – наконец пробормотал он,

пытаясь все обратить в шутку. – Или тебя собака бешеная...

– Что мне с тобой говорить? – все еще взволнованный, но уже более

спокойно продолжал Аким. – Тебе кажется – только ты один по-настоящему

воюешь, а другие – так себе!.. Впрочем – довольно!.. И прошу тебя об одном

– не подходи больше ко мне!..

Сенька остолбенел: этого он мог ожидать от кого угодно, но только не от

Акима!.. Растерянный и жалкий, Сенька пытался оправдываться, но Аким уже не

слушал его. Он вскочил из-за стола и, ссутулившись, метнулся прочь.

Округлившимися глазами Ванин смотрел ему вслед, мигая светлыми, опаленными

ресницами. Казалось, он готов был зареветь.

Аким выскочил в огород. С размаху сел на кучу обмолоченной соломы.

Раздувая ноздри, втягивал в себя знакомый с детства горячий, душный запах

полыни и сухой березки. Мальчонкой он любил зарываться в соломе, проделывать

в ней норы, устраивать с товарищами кучу-малу, прыгать с высоких копен. В

этих ребячьих играх всегда принимала участие и Наташа. Она больше находилась

среди ребят, а не с девочками: за это подруги сердились на нее.

Запах полыни, мысли о Наташе успокоили Акима, но тут же в сердце

возникла безотчетная тревога. Не оттого ли, что лейтенант зашел к Наташе?

Аким задумался. Ревность?..

Аким лег на солому, стал задумчиво смотреть на небо, редкими белесыми

облаками сбегающее за синеющий горизонт.

"А этот... ну чего ему от меня нужно? – подумал Аким, вспомнив Сеньку.

– Пристал и пристал!.."

Когда офицер вошел в хату, Наташа быстро одернула на себе гимнастерку,

отбросила на спину густые светлые кудри и, смущаясь, доложила:

– Товарищ лейтенант, санинструктор Голубева! Занимаюсь перевязкой

раненых!

– Вольно! – шутливо-громко скомандовал Марченко. – Почему не

представились раньше? – изогнув брови, с напускной строгостью спросил он.

– Простите, товарищ лейтенант. Но вас не было.

– Ладно. Пустяки это, – уже серьезно заговорил он. – Как устроились?

– Спасибо. Очень даже хорошо.

– Так быстро и уже хорошо? – удивился Марченко, не спуская с

разрумянившегося лица Наташи своих цепких глаз.

– У вас чудесные ребята. Это они мне все устроили.

– Ребята, конечно, молодцы. А командир? – он засмеялся одними

глазами.

– Каков командир – таковы и его подчиненные. Так ведь говорят,

товарищ лейтенант? – нашлась она и тоже засмеялись. На ее щеках и полном

подбородке горели алые ямочки.

– Вы, кажется, знаете нашего Ерофеенко? Он говорил мне о вас.

– Да, он мой друг.

– Вот как? Даже друг.

– Друг, – подтвердила она с гордостью и даже, как показалось

лейтенанту, с некоторым вызовом.

– Так вы спешите с ним увидеться. Через два часа рота уходит на

серьезное задание.

Марченко заметил, как девушка сразу немного побледнела.

– Не волнуйтесь, – успокоил он ее. – Все будет и порядке. Аким

вернется. Мы ведь разведчики, и такие разлуки будут у вас часто. – Марченко

ласково глядел на девушку. Ему очень хотелось ей понравиться. – Не

бойтесь... Наташа!

Она с благодарностью посмотрела на его худое красивое лицо. Потом вышла

вслед за командиром роты во двор. Поискала глазами Акима среди

расположившихся на бревнах и чистивших автоматы разведчиков и не нашла его.

Лачуга, коловший дрова, указал ей на огород.

Аким лежал на соломе, заложив руки за голову, и задумчиво глядел на

небо. Услышав скрип калитки и увидев в ней Наташу, он стремительно вскочил

на ноги, стряхивая с себя прицепившиеся соломинки.

– Наташа! Здравствуй, родная моя!..

– Здравствуй, Аким!..

Ерофеенко обнял ее и тихо, как ребенка, поцеловал. На ее тонкой,

почему-то не тронутой загаром шее, как в ту памятную ночь их первой встречи,