Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

билась крохотная жилка. Светлые волосы наполнились воздухом и пылали.

– Ну... желаю тебе счастья, Аким!.. Ведь ты тоже идешь?

– Конечно!

– А меня не возьмете?

– Нет, Наташа, лейтенант не разрешит...

– Ты... побереги себя, Аким!.. Прошу тебя!..

Он улыбнулся.

– Да разве мы впервые уходим на такое? Не беспокойся, Наташа, все

будет в порядке!

– Ну, я жду тебя, родной!

Они вышли во двор.

Там их встретил Ванин, очевидно давно ожидавший Ерофеенко.

– Давай... автомат твой почищу, – услужливо предложил Сенька.

Но Аким молча прошел мимо.

– Ты почему ему не ответил? – спросила Наташа Акима.

Ей было очень приятно, что об Акиме заботятся другие разведчики. Она не

знала, что Аким только что рассорился с Сенькой.

5

Дивизия Сизова залегла в трех километрах от Краснограда, перед

небольшим селением. Противник яростно отстреливался. По показаниям пленных

офицеров, немцы стремились во что бы то ни стало удержаться на этом рубеже и

сосредоточили для контратаки около двух десятков тяжелых и средних танков, а

также восемь бронетранспортеров. Однако сведения, полученные от пленных,

требовали подтверждения.

Поэтому генерал Сизов решил послать в село группу разведчиков. На этот

поиск было отправлено отделение старшего сержанта Шахаева.

К полуночи, миновав рощу, разведчики вышли на опушку леса, где

начинался наш передний край. Впрочем, переднего края в полном смысле этого

слова здесь не было. Под таким названием обычно понимается: траншеи, ходы

сообщения, окопы, пулеметные и стрелковые ячейки, дзоты, блиндажи, колючая

проволока в несколько колов, минные поля и прочее. Тут же ничего этого не

было. Бойцы лежали в неглубоких ячейках, наспех выкопанных саперными

лопатами. Некоторые устроились – притом не очень удобно – в воронках от

снарядов и бомб. Иные же просто лежали за какими-нибудь бугорками, не успев

откопать для себя даже ячеек. В мертвенном свете месяца тускло светились

покрывшиеся росой темно зеленые каски лежавших в беспорядке бойцов. Так вот

в лунную ночь светятся арбузы на большом колхозном баштане. Изредка

промелькнут две-три согнутые фигуры и тут же скроются, вслед им прогремит

несколько звонких выстрелов.

Аким направился к длинному каменному строению – колхозной конюшне.

Шахаев послал его туда попросить у стрелков проводника. Все двери конюшни

были занавешены плащ-палaтками.

В одном конце конюшни стояли лошади. Аким их не видел. Но было слышно,

как они жуют овес, всхрапывают, гремят недоуздками и обмахиваются хвостами.

На другом конце на соломе храпели бойцы, должно быть ездовые из батальонных

хозяйственных взводов. У изголовья спящих на перевернутых вверх днами

кормушках горели стеариновые свечи. Одна свеча пригнулась, и жир стекал с

нее прямо на густую черную шапку волос какого-то паренька, лежавшего в

обнимку с карабином.

Аким поправил свечу и принялся будить черноволосого.

– Эй, ты, сгоришь!

Тот открыл глаза и, нисколько не удивившись тому, что над ним стоит

незнакомый солдат в очках, буркнул:

– Чего надо?

Аким рассердился.

– Сгоришь, говорю, дурья твоя голова! Пощупай свои волосы.

Красноармеец не спеша потеребил волосы, недовольно проворчал:

– Наставили свечей, черти!.. Что тебе нужно? – спросил он Акима.

– Командира или старшину роты, которая тут оборону занимает.

– Командир – не знаю где. А старшину сейчас кликну.

Солдат нехотя поднялся, вышел из конюшни. До Акима долетел его сонный

хрипловатый голос:

– Сержант Фетисов! Вас зовут...

"Фетисов! – обрадовался Аким. – Неужели вернулся из госпиталя?"

По каменной стене конюшни, как горох, застучала пулеметная очередь.

Ездовой быстро вернулся.

– Фриц... носа высунуть не дает, – простодушно заметил он.

– А ты б еще погромче кричал.

– Так для тебя ж.

– Ну что? Придет старшина?

– Должен прийти... Да вот, кажется, он и идет...

Плащ-палатка поднялась.

– Кто меня звал?

– Это я, товарищ сержант, Аким.

– Аким? Разведчик?! Ты как сюда?.. Ну, пошли ко мне! – тоже

обрадовался Фетисов. – Только потише, а то тут постреливают.

Они вошли в небольшую каменную сторожку. На этот раз разведчик увидел

на столе Фетисова длинный и тяжелый ствол бронебойного ружья.

– Опять вы что-то тут мудрите? – спросил Аким.

– Опять, – признался сержант, кладя руку на ствол бронебойки.

– Зачем вы ее притащили сюда?

– Как зачем? – удивился сержант. – Надо же найти ей лучшее

применение. Вот я и думаю, нельзя ли приспособить к ПТР* оптический прицел,

использовать бронебойку как, скажем, снайперскую винтовку: бить по

амбразурам вражеских дотов и других укреплений. Ведь скоро мы будем

подходить к границе, а там, наверное, доты встретятся. Из винтовки их,

конечно, не поразишь. Да и из орудия не всегда попадешь, особенно в

амбразуру, а вот из бронебойки, если она будет с оптическим прицелом...

* Противотанковое ружье.

Фетисов замолчал и задумался.

– Вот только одну штуку не могу никак придумать... Надо посоветоваться

с генералом. Напишу рапорт на его имя. Подам по команде. У него на этот счет

голова хорошо работает. Он, говорят, книгу о войне пишет.

Не художественную, а свои соображения излагает насчет ведения

современной войны. Ведь он ученый!.. У него будто какая-то степень

имеется...

– Вполне может быть, – согласился Аким, вспомнив генеральский стол,

заваленный книгами, и свою последнюю беседу с комдивом.– Солдат, ставший

ученым... Ведь здорово!..

– Что ж, может, скоро наступит такое время, и солдаты все наши будут

иметь высшее образование. К тому дело идет. А я с этой штукой обязательно

обращусь к генералу, – Фетисов снова посмотрел на свою бронебойку.

Аким не стал допытываться, какая это штука тревожит старшину, –

разведчику просто было некогда. Однако идея снайперской бронебойки

понравилась и ему. Он, как и в тот раз, долго смотрел в простое и вечно

озабоченное лицо Фетисова.

"Однако какой беспокойный ум у этого агронома,– подумал он про

сержанта. – Будто новые сорта семян выращивает..."

Аким попросил дать проводника до немецкого переднего края.

– Только поскорее. Меня ждут, – добавил он.

– Сейчас дам. Переднего-то края у немцев почти нет. Отдельные узлы

только. В случае чего, огоньком вас поддержим.

– Нет, огоньком не надо. У нас дело тихое.

Вышли на улицу. Натолкнулись на какого-то солдата.

– Ануфриенко, ты?

– Я, товарищ сержант!

– Проводи разведчиков. Куда – они тебе сами объяснят, – тихо

приказал Фетисов и, пожелав Акиму счастливого пути, вернулся к себе в

сторожку.

Боец-проводник указал разведчикам место, где, по его мнению, у немцев

никого не было. Часа полтора разведчики еще наблюдали. Затем, ощупав на себе

гранаты, автоматы, диски, ножи, поползли.

К селу они пробрались далеко за полночь. Где-то горлопанил еще не

съеденный немцами петух, ворчали на грейдере автомашины.

Выбрали безопасное место. Здесь остался один Шахаев, а остальные

разведчики поползли к селению.

Акиму досталась центральная часть села.

Он пробирался огородами, то и дело перелезая через плетни. Так он

добрался до середины села. Услышал скрип колодезного журавля. Темным и узким

переулком он вышел к улице и увидел у колодца женщину; наполнив деревянной

бадьей белые цинковые ведра, она приподняла их на коромысле. Аким решительно

направился к ней. Заметив его, женщина опустила ведра на землю. Очевидно,

она очень испугалась, потому что долго не могла ответить на вопросы

разведчика. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам, зашептала:

– Как же ты... милый, попал сюда?

– Потом об этом... Скажите поскорее, много ли в вашей деревне немецких

танков?

Женщина приблизила свое лицо к Акиму и ничего не сказала: уж больно

похож был на немца стоявший перед ней высокий и худой солдат.

– Что же молчите, мать? – вырвалось у Акима. И по тому, как он сказал

это слово "мать", колхозница окончательно убедилась, что перед ней свой. Она

ответила:

– Много, деточка...

– Говорите же быстрей – сколько, – нервничал Аким,

– Много их, окаянных, да вот без бензину стояли. Только сейчас

цистерна их приехала...

"Должно быть, с соляркой",– подумал Аким.

– Где она? – горячо прошептал он, схватив женщину за рукав. Очки его

блестели.

Колхозница рассказала, что бензовоз стоит у нее во дворе, а в хату

набилось "видимо-невидимо" немецкой солдатни, они натаскали кур и теперь

заставляют ее их жарить.

Аким схватил у женщины ведра и побежал в переулок. Авдотья – так звали

колхозницу – поспешила за ним. Аким лихорадочно обдумывал план действий.

Сердце разведчика боролось с разумом. Сердце требовало немедленных действий,

разум останавливал. Первым желанием Акима было тотчас же побежать во двор

Авдотьи и гранатами подорвать бензозаправщик. Но холодный и спокойный ум

бывалого разведчика отвергал это намерение: ведь во дворе, наверно, много

немцев, они не подпустят его к цистерне. В конце концов родилось одно, может

быть самое правильное, решение.

– Где ваша хата? – спросил он Авдотью.

– А вон, через два дома отсюда.

– Ну, спасибо вам, мать!

Через несколько минут Аким находился возле Шахаева и горячо излагал

свой план. Сенька, вернувшийся из поиска, попросил Шахаева:

– Я пойду вместе с Акимом.

Но Аким холодно заметил:

– Не нужен мне помощник. Я и один справлюсь.

Решено было повторить вариант, примененный когда-то разведчиками при

уничтожении вражеского моста.

Час спустя после встречи с русским солдатом Авдотья услышала в другом

конце селения, где-то на его южной окраине, два гранатных взрыва, за

которыми последовала бешеная автоматная стрельба. Немцы, сидевшие в ee хате,

побросали недоеденных кур, похватали автоматы и выскочили на улицу,

направляясь в сторону перестрелки.

Авдотьин двор опустел. Только огромной тушей чернел бензовоз. Но

недолго было тихо и тут. К хате колхозницы подбежал тот самый красноармеец,

с которым Авдотья встретилась у колодца. Он был без пилотки. Волосы мокрыми

прядями прилипали к высокому лбу. Боец тяжело дышал. Должно быть, до этого

он много и быстро бежал. Поняв, в чем дело, женщина заторопила его:

– Пали, родной, пали!..

Она даже не подумала, что бензовоз стоит прямо под соломенной крышей ее

хаты.

– Пали же!..

– Скорее уходи отсюда, мать!..

Авдотья выскочила из хаты и побежала через улицу. Она уже была далеко

от своего дома, когда раздался взрыв. Мощное пламя плесканулось в черное

небо. По улице, освещенной пожаром, бежали немцы. Потом стрельба началась

где-то совсем близко. Авдотья поняла, что стреляют на ее огороде. Сердце ее

похолодело: "He попался бы, бедненький!"

Аким отбежал в огород и остановился: захотелось еще раз увидеть горящий

бензовоз. Он понял, что совершил непростительную ошибку, но понял слишком

поздно: немцы уже заметили его и теперь охватывали со всех сторон. Он видел

их перебегающие фигуры. "Это – конец",– подумал он с необъяснимым

спокойствием. Поднял автомат и с каким-то, не испытываемым ранее злорадным

наслаждением пустил длинную очередь по первым попавшимся ему на глаза

немцам. Двое из них упали, Аким торжествующе крикнул и снова дал очередь.

Враги ответили огнем. Аким кинулся в подсолнухи, задыхаясь от свирепой

ненависти к своим преследователям. Сухие, колючие шляпки больно колотили его

по лицу, царапались, но всего этого Аким не чувствовал. Не слышал он и того,

как над самой его головой вспорхнула стайка воробьев и с веселым, шумным

чириканьем перелетела на другое место, в вишни.

Акиму показалось, что он может спастись. Он углублялся в подсолнухи все

дальше и дальше. Но вот – тупой удар в спину, что-то сильно рвануло грудную

клетку, и он упал, чувствуя, как гимнастерка наполняется теплой и липкой

жидкостью.

– Убит,– просто и в полном сознании прошептал он. Язык его ощутил

соленый вкус крови. Кровь клокотала еще где-то в горле.

– Обидно...– вновь прошептал он и, путаясь в мыслях, как в паутине,

хотел понять, отчего же ему обидно, зачем произнес это слово. И, нe найдя

ответа, повторил опять: – Обидно...

Воробьи снова защебетали где-то рядом, звонко, шумливо. Теперь он

услышал их. Но это длилось недолго. Постепенно щебет воробьев сменился

каким-то новым звуком, похожим на далекий звон колокола, но и этот звук стал

затухать. А потом и вовсе стало тихо.

6

Перед Наташей – дневник Акима. Боже мой, как знаком ей этот почерк –

мелкий, неторопливый, ровный... "Аким, родной мой, славный мой! Ну почему ты

должен был погибнуть сразу же после нашей встречи? Почему?.. Почему

вражеская пуля щадила тебя, когда меня не было рядом с тобой? Зачем ты ушел

от меня? Ведь ты сказал мне, что все будет хорошо и мы никогда больше не

расстанемся".

Она перевернула еще одну страницу и увидела стихи. Это о них, должно

быть, говорил ей Аким при встрече.

Первую строку Наташа не разобрала. Прочла дальше:

Так почему же я один

Среди родных, среди друзей

Остался жив и невредим?

– Остался жив и невредим,– машинально повторила она.

В раздумье вспомнил про тебя,

Увидел море синих слез...

Да, это ты спасла меня

В пучине битв и страшных гроз.

– Спасла, спасла...– плечи девушки затряслись, она уронили голову на

дневник. Теперь она плакала, не остерегаясь, что ее услышат разведчики,

которые почему-то нe отходили от ее окон, особенно старшина и тот

светлоглазый. Когда она снова начала читать, строчки запестрели перед еe

глазами. Она разбирала написанное с великим трудом:

Я гордый вызов дал войне

И по-солдатски ее нес.

В дороге ты светила мне

Сияньем золотых волос.

Я помню тот противный звук,

В ознобе затряслась земли...

У смерти из костлявых рук

Тогда ты вырвала меня.

Наташа не могла дальше читать. Стихи говорили, что она спасла его, ее

образ светил ему в пути, а вот сейчас Акима уже нет, и погиб он именно

тогда, когда встретился с ней, когда она встала рядом с ним. Плакать девушка

больше не могла. Странное дело: она чувствовала себя жестоко обиженной, и не

кем-нибудь иным, а Акимом. Зачем он писал ей эти строки? Наташе не приходило

в голову обидеться на лейтенанта, который не дал Акиму побыть с ней хотя бы

один денек... Нет, она обижалась только на Акима. Почему он не захотел,

чтобы командир роты послал вместо него другого? Почему не попросился

остаться?.. Не любил ее – вот и все. А она-то думала...

Вдруг Наташа содрогнулась от этих диких и чудовищно нехороших мыслей. В

самом деле, как она могла подумать такое о своем Акиме, который за долгие

годы их дружбы не сказал ей ни одного нечестного слова. Разве мог ее Аким не

пойти на это важное задание, мог ли он остаться в роте ради встречи с ней,

послать вместо себя другого разведчика, который, наверное, тоже мечтает о

любимой?..

Девушка подняла голову, вытерла глаза и посмотрела в окно. Во дворе

стояли двое: светлоглазый и еще какой-то неизвестный ей солдат. Солдат,

видимо, пытался пройти к ней, а светлоглазый его не пускал. Наташа услышала

их разговор.

– Ну, куда ты идешь? – укоризненно спрашивал Сенька.

– Чирей у меня.

– Тоже мне болезнь!

– Пусти...

– Не пущу! Пойми ты, дурья голова, не до тебя ей сейчас! Друг у нее

погиб... а ты со своим чирьем!.. Пойди к Кузьмичу. Он тебе колесной мази

даст. Говорят, здорово помогает...

Наташа безучастно прислушивалась к перебранке солдат. "У кого-то

фурункул, кому-то нужно помочь",– думала она, не находя в себе сил и

желания подняться и позвать бойца. Отойдя от окна, вновь начала читать

стихи:

Когда я, раненный, кричал,

В бреду ведя с врагами бой,

Ты, как горящая свеча,

Всю ночь стояла надо мной.

Когда по мокрой, злой земле

Ползли мы ровно десять дней,

С тобою же казалась мне

Земля и суше и теплей.

И даже в миг, когда мороз

Звенел, кровь в жилах леденя,

Твоих пылающих волос

Костер обогревал меня.

Мне кажется, что я с тобой

В огне совсем не уязвим

И что не быть тебе вдовой,

Как многим сверстницам твоим.

Дверь отворилась, и в ней показался Шахаев. Наташа торопливо закрыла

дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали

на влажных бледных щеках.

– У меня к вам просьба, Наташа,– сказал парторг, как бы не обращая

внимания на состояние девушки.– Сегодня пришло письмо от матери одного

погибшего разведчика-комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо

сделать сейчас же, пока есть время.

– Хорошо, я прочту,– машинально сказала Наташа.

– Прочтите, пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма.

Чудесный был парень – Уваров. Они дружили с Акимом.

– Я сейчас же прочту,– повторила она и поднялась.

Шахаев расстегнул свою потрепанную брезентовую сумку и среди бумаг

отыскал нужный конверт.

– Возьмите,– породил он письмо Наташе.

Разведчики ожидали во дворе, усевшись где попало: кто – на повозках,

кто – на сваленном плетне, кто – на огромных белых тыквах, принесенных для

этой цели с огорода. О письме они знали еще утром, когда его только что

принес почтальон, и удивлялись, почему это Шахаев не прочел его им сразу.

Солдаты сидели мрачные, подавленные вновь навестившей их бедой. Сенька

стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как-то

вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла

скрытая боль – куда только подевался разудалый, озорной блеск...

Шахаев присел рядом с бойцами и тоже стал слушать, хотя читал это

письмо по крайней мере раз пять.

"Дорогие, милые мои сыночки! – прочла Наташа.– Получила я от вас

письмецо, в котором вы сообщили мне о смерти моего Яши. Белый свет

помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у меня

один..."

Наташа на минуту замолчала, взглянула на еще более посуровевшие лица

солдат. Потом стала читать дальше:

"Отца у него убили немцы. Сестренка Яши, Ленушка, погибла в

партизанском отряде. Оставался у меня он один – вся моя надежда, радость

моя. А теперь и его нет. И вот подумала я: "Осталась одна-одинешенька, как

старая береза в поле, кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду".

Сердце мое заныло от великого горюшка. Потом прибежала ко мне соседка –

Дарья Петровна. Добрая женщина, дай бог ей здоровья. Поплакали вместе,

умылись слезами. И будто отлегло малость от сердца, будто разделили с

Петровной мое горюшко пополам – оттого и легче стало. А вечером, как узнал,

пришел и сам парторг нашего колхоза – Иван Ильич Сидоркин. Руки у него

одной нет, на фронте потерял. Не стал утешать, а только молвил: "Общее

собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады.

Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская мать да хорошая

колхозница к тому же, должна поправить эти дела". Вроде как бы и не ко

времени сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я

людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя, сами знаете, работа

эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я: "Муж мой, Денис, все силы

отдавал колхозу, сын тоже, и я должна". Председатель наш распорядился выдать

мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла я в дочки сиротку одну,

Дуню, мать умерла у ней недавно от порока сердца, а отца, Пилипа, немцы

убили в один день с моим мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж,

родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо:

первое-то время все из рук валилось и писать не могла, не было моей

моченьки. Спасибо вам за добрые слова и картину об Яшеньке, которую вы

прислали мне. У меня ее забрали, и теперь она висит в избе-читальне. Не

забывайте моего Яшу, пишите мне письма. А коли у кого нет родной матери,

пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.

До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться живыми

и невредимыми.

Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.

Село Пологое, Курской области".

Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину.

Потом Вася Камушкин предложил:

– Ребята, давайте напишем ей еще письмо!

Комсорг был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в котором он

изобразил подвиг Якова Уварова.

– Надо написать, – поддержал Шахаев. – Кому же поручим? – и он

посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:

– Наташе!.. Наташе!

– Хорошо, я напишу, – сказала она и вдруг разрыдалась. Она плакала,

но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так горьки, как прежде:

сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на котором сидела до этого, и

направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:

– У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!

Теплый ветерок трепал ее волнистые светлые волосы, непокорно

выбивавшиеся из-под пилотки. Шахаев, проводил девушку долгим взглядом,

удовлетворенно вздохнул.

Он подозвал Панина:

– Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?

Сенька, застигнутый врасплох, в замешательстве нe мог сразу ничего

сказать парторгу.

– То есть... как почему? А чего ей тут делать?

– Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.

Сенька не ответил, но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки,

толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро,

как могут подружиться только девушки и то лишь на войне. Об Акиме Вера не

спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой подруги. В конце концов

она начала рассказывать о себе, о своей дружбе, о любви к Сеньке и о том,

как все-таки трудно девушкам на фронте, особенно если девушка одна среди

ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее

о чем-то, Наташа не ответила. Она думала о себе, о парторге, о матери

Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала

ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей.

Думала Наташа и о разведчиках. Люди эти, огрубевшие на войне, убивавшие и

убивающие врагов, – эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.

– Страшно неудобно... кругом хлопцы, – продолжала рассуждать Вера. –

Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые бойцы и относятся к нам только

как к солдатам. А ты знаешь, Наташа, мой Семен пропал! – вдруг сообщила

Вера.

– Как пропал? – отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.

– Опять Акима искать... Знаешь, Сеня просто места себе не находит. С

ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал – просто страшно за

него. Ты знаешь, Наташенька, как он любил твоего Акима!.. А тут они еще

поссорились с ним из-за чего-то. Вот Сеня и мучается. Боюсь я за него,

Наташенька! – пухлые губы Веры покривились, и была она похожа сейчас на

большого ребенка, готового расплакаться.

Наташа, словно очнувшись, порывисто охватила шею девушки и крепко

прижала голову Веры к своей груди.

– Сестренка моя!.. Родная...

В комнату к девушкам заглянул Марченко, но, ничего не сказав, вышел.

Появление Наташи в подразделении повлияло на поведение лейтенанта самым

лучшим образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше:

энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни старшине,

ни командиру взвода. Всюду старался навести порядок, хотя и без того было

все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.

– З Марченко щось случилось. Не посидит ни одной минуты на месте. Усе

хлопочет. Ось якый вин!.. – говорил старшина Забарову и довольно

приглаживал усы.

Вот и сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие распоряжения.

Наташа и Вера услышали его разговор:

– Где ты был, Ванин?

– Акима...

– Ну, что... нет? Ничего не слышно?

Ответа не последовало.

Вера плотнее прижалась к подруге, будто просила у нее извинения:

"Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо

проговорила, гладя голову Веры:

– Ничего, сестричка моя... – Глаза ее были сухи, в них будто навсегда

померкла вечно живая, бездонная синь.

Вера подбежала к окну, открыла его, чтобы лучше слышать разговор

Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.

– ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь

Аксай, я там с горсткой разведчиков четыре дня держался... А Песчанку

помнишь?

Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала его слов.

До них вновь донесся резкий голос командира:

– Назад тоже нужно оглядываться!

– Оглядываться, но не глядеть все время, – уже громче заметил Федор,

и подруги услышали эти слова.

Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.

– Наши готовятся к ночному штурму города. Утром, видно, двинемся

дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал

ее в автороту.

Услышав об этом, Ванин даже не пытался возражать. Он был уже

безразличен к своему "оппель-блитцу".

– Пускай забирают, – равнодушно сказал он.

Когда разговоры за окном стихли, а Вера убежала, очевидно к Сеньке,

Наташа вновь принялась листать дневник.

Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько коротких

записей. Из блокнота выпала какая-то бумажка. Наташа наклонилась и подняла

ее.

"В партийную организацию разведроты

от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", –

прочитала она. Ниже листок оставался чистым. Времени ли не хватило

Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.

Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к

самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов,

возвращаясь с бомбежки. По улице нескончаемой чередой тянулись повозки.

Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.

Возле дома, в котором размещались разведчики, шофер из автороты

принимал от Сеньки машину.

– Где ключ? – спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.

– Это ты у немцев спроси, – посоветовал Ванин, который все еще был не

в духе.

– Я у тебя спрашиваю!

– Слушай, парень, – серьезно предупредил Сенька,– уматывайся-ка ты

отсюда подобру-поздорову. А то как бы вот этой штукой тебе красоту не

попортил. – И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид

его не предвещал ничего хорошего.

– А цепи у тебя есть? – сбавив тон, спросил шофер. – Дождь

начинается. Не доеду. Забуксует.

– Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.

– А закурить найдется?

– Нет, брат. У самого уши пухнут.

– Плохо вы, разведчики, живете. – Шофер вывернул карманы брюк и стал

вытряхивать в газетный обрывок табачную пыльцу, прикрываясь от ветра и

дождевых капель подолом гимнастерки. А Ванин следил, много ли наскребет

водитель. Оказалось – немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь

двора.

7

На рассвете дивизия Сизова прорвала оборону противника и во

взаимодействии с другими частями, при поддержке танков, овладела городом

Красноградом; сбивая вражеские заслоны, советские полки устремились на

юго-запад к Днепру...

Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе и ждали команды,

чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам,

обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом

с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем,

плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.

Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.

Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был

оставлен Ванин.

– Зараз на Днипро двинем! – ликовал старшина, подмаргивая Сеньке.–

Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..

Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего

о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:

– Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и

этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему

наше солдатское спасибо!..

– Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не

мисто...

– Ничего, товарищ старшина, возродится.

– А як же! – подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно

стал излагать свои планы на будущее.

Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой

человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой.

Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить

за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди

были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и

великое слово – народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается

его, Пинчука, то он придет домой – дела его большие ждали в колхозе. Еще до

войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию – помешали фашисты.

Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем

предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И

Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами.

Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их

крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех

установит радиоприемники, выстроит клуб, – да что там клуб – кинотеатр

выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб

Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце

думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще

до войны сад на трехстах гектарах – какая же хорошая жизнь будет!..

– Тильки б нам не мишалы бильшэ, – закончил изложение своих больших

планов Пинчук.

Настроение у всех троих,– Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе,

но и его она сильно разволновала, – стало вдруг таким же светлым и

радостным, как была светла и радостна эта ночь – лунная, многозвездная и

теплая. А утро выдалось еще великолепнее – без единого облака,

прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта

лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни

посмотри – всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки,

бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти

фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А

укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к

Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками – люди в обмотках,

с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть,

деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая

пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали "катюши",

самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же,

на юго-запад.

Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел

обломки вражеского бомбардировщика.

– Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам

сделает, – попросил ездовой.

Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже

хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не

хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой.

На всех лежало ее светлое, живое отражение.

– Пошли они к черту, эти мундштуки! – решительно отказался Сенька,

чего с ним никогда не случалось.– Не хочу руки марать!..