Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Сенька убежал. Увлеченные этим происшествием, разведчики не заметили,

как из кустов вышел высокий седобородый старик. В руках он держал длинный

шест с железным крючком на конце. Первым старика увидел Яков. Незаметно

толкнул сержанта. Шахаев обернулся. Но Пинчук опередил его.

– Здравствуй, диду! – приветствовал он старика.

– Доброго здоровьечка!

Вскинув кудельные брови, дед пристально смотрел на ребят: "Они или не

они?"

– Откуда, дедушка? – спросил Шахаев и тоже подумал: "Он или не он?"

– Из Климовки, откуда же мне быть,– дед махнул рукой в сторону

деревни, в которой только что скрылся Ванин.– Бревна ловлю... двор у меня

сожгли.

"Значит, он",– подумал Шахаев, но пароль на всякий случай пока что не

сообщал.

– Кто же сжег, дидуся, а? – спросил он старика.

Дед посмотрел на сержанта и, растерянно теребя бороду, ничего не

ответил.

– А вы кто будете? – помолчав, спросил он, украдкой поглядывая на

мешки за спинами ребят.

– Рабочие мы, дедушка, домой пробираемся, в Харьков. Из Белгорода.

Немцы нас отпустили. Говорят, красные наступать собираются.

Оттянув двумя пальцами мочку уха и склонив набок голову, накрытую

заячьим, наполовину облезлым треухом, дед внимательно слушал. Потом вдруг

поднял кверху большой нос, потянул им воздух и хитро засмеялся беззубым

ртом.

– Ой же и врать ты мастер, сынок! Не из Белгорода вы. Махорочка очень

духмяная у вас, Аж за сердце щекочет. На версту чую ее запах, ить такой

махорки, мил человек, при немцах-то мы, почитай, третий год не видим...– И

старик стал рассказывать не опасаясь: – В прошлом годе скрывался у меня

один лейтенант, молодой, вроде вот вас,– дед указал на Уварова.– Федором

звали его. Подбили, вишь, его зенитчики немецкие. Ну, так вот он меня и

угощал махоркой советского изделия... Ушел потом к своим. С той поры и не

чуял я запаха махорочки нашей...

Растроганный Шахаев пожал большую бугроватую дедову руку и сообщил ему

пароль.

– У Алексея Ивановича были сегодня? – спросил он старика.

– А как же! Только от него...

Сквозь шум воды до разведчиков доносился низкий, словно бы придавленный

чем-то тяжелым, гул.

– Нечистый бы их забрал,–дед нахмурился.– Это там... у моста...

Танки ихние. День и ночь горгочут. И все туда, к вам, направляются...

Огромадные, дьявол бы их забрал совсем... Ране таких не видно было...

Широченные. "Тиграми", вишь, их назвал немец. Для устрашения небось...

Помолчали, прислушиваясь. Где-то в отдалении, в разных местах, ухнуло

несколько глухих взрывов.

Дед оживился. Поднял голову, пощекотал седую бороду, хитро прижмурился.

– Это наши! Ух, дают!..

– Ну, ладно, дедушка, теперь расскажи, что сообщил Алексей Иванович,–

попросил Шахаев.

– Сведения он для вас передал, очень важные, говорит. Много, вишь,

новых немецких частей появилось. Партизаны знают, где они располагаются. Все

леса забиты германскими войсками... Вот возьми-ка, сынок,– и дед передал

сержанту аккуратно сложенный лист. Шахаев даже не заметил, откуда он извлек

бумажку.– Тут все как есть записано...

– Благодарю, дедушка! – взволнованно проговорил Шахаев.

Но дед невольно нахмурил брови.

– Зачем меня благодарить? Общее дело делаем.

Шахаев спросил еще:

– А в селе, в котором мост, много их?

– Много, сынок. Сам-то я не был там. А партизаны сказывали, что много.

Пинчук угостил деда махоркой. Тот дрожащими руками свернул козью ножку.

– Ну, а как насчет лодки, дедушка?

– Лодка есть. Тут недалече припрятал. Пойдемте, сынки, за мной. Только

под ноги глядите. Пней тут много.

Разведчики гуськом пошли за дедом, который в неровном, дробящемся свете

снова выглянувшей луны казался великаном. Он шел быстро вдоль берега по чуть

заметной тропинке. Солдаты едва поспевали за ним.

– А немцы в вашей деревне не стоят? – спросил деда осторожный Шахаев.

– Нет. Один полк квартировал. Да на днях ушел. На передовую,

сказывают, под Белгород. Все туда ж... Сейчас в деревне ни одного фашиста.

Делать им, окаянным, у нас больше нечего. Скотину всю поели, хлеб вывезли в

Германию. Теперь приезжают за другим товаром: девчат да парней ищут, в

Германию увозят, как скот.

Аким побледнел...

Разведчики, перевезенные Силантием – так звали деда,– пригибаясь, по

одному вошли в eго хату. Маленькая старушонка хлопотала возле Ванина.

Переодетый в огромную дедову рубаху, Сенька выглядел очень смешно. Старуха

постлала ему на теплой лежанке. Ванин пригрелся и быстрехонько заснул.

Сначала он провалился куда-то, затем увидел свой дом и старшего брата

Леньку. "Ты, Сеня, останешься дома ждать маму, а в магазин я один съезжу. Во

дворе вон как холодно!" – сказал Ленька. Но Сенька запротестовал: "Нет, я

поеду с тобой. Я уже не маленький, мне семь лет!" Ленька уступает, и они

едут по Советской улице. На проводах висит иней. Санки легко скользят по

обкатанному снегу, а Ленька и Сенька – две маленькие двуногие лошадки –

бодро топают косолапыми ногами. Глаза Сеньки искрятся радостью, а Ленька

серьезен, потому что ему девять лет. Все идет хорошо. Санки катятся, только

поскрипывают полозья. Но вот начинает дуть и гудеть в проводах холодный,

пронзительный ветер. Он забирается под Сенькину шубу, под малахай. Сенька

ежится от холода, идти ему становится все тяжелей. Он не хочет больше везти

санки. Ему хочется плакать. "Говорил же, оставайся. Не послушался,

недотепа!" – ворчит Ленька и пытается посадить брата на санки. "Не

ся-а-а-ду!" – Сенька воет протяжно и жалобно, как кутенок. Ленька снимает с

себя шубу, укутывает в нее брата и силой сажает в санки. Сеньке тепло. Он

даже начинает улыбаться сквозь слезы. "Сеня, вот мы и приехали!" – громко и

весело кричит Ленька, а Сенька кажет ему из-под шубы мокрый нос и неловко

улыбается. Народу в "Крытом рынке" множество. За прилавками – продавцы. Но

они похожи почему-то на Пинчука, Вакуленко, Шахаева, Акима и Уварова. Ленька

берет Сеньку за руку и ведет в столовую. В столовой очень жарко и душно.

Брат подходит к буфету и покупает Сеньке французскую булку. Почему она

французская, Сенька не знает. Если ее пекли в далекой Франции (Сенька

слышал, что существует на свете такая земля), то почему она теплая? И почему

Ленька делается вдруг Пинчуком? А столовая превращается в токарный цех? Иван

Лукич – лучший мастер завода, у которого учился Сенька,– огромными щипцами

держит кусок раскаленного металла и потом прикладывает его к... Сенькиной

голове. "Что вы делаете, Иван Лукич!" – кричит Семен и... хватает за руку

Акима. Затем открывает тяжелые веки и сквозь туман видит склонившееся над

ним доброе лицо в очках.

– Аким...– прошептал Сенька и хотел притянуть голову товарища к себе.

Аким рукой вытер пот с Сенькиного лица.

– Ты не заболел, Семен? – спросил он.

– Нет... А где ребята? – заметил Ванин отсутствие остальных

разведчиков.

– Пинчук куда-то вышел, а Шахаев с Уваровым и дедом ушли к селу

наблюдать за мостом.

Тем временем Пинчук сокрушенно осматривал разрушенный хозяйский двор.

Дождь наконец перестал. Взгляд Пинчука остановился на большом гнезде, в

котором на одной ноге неподвижно стоял аист; из гнезда торчал хвост его

подруги. Петр знал, что аист может простоять так несколько часов подряд.

Пинчук посмотрел на затянутое поредевшими тучами небо и задумался. Он

вспомнил, что теперь у него было бы самое горячее время в колхозе. В такие

дни Пинчук редко бывал дома, целыми сутками пропадал в поле. Там у него –

то совещания с бригадирами, то партбюро, оттуда, по вызову, ехал прямо в

райком, словом – хлопот полон рот. Председатель колхоза за всех в ответе.

Артель у них была большая, ею нужно было руководить умеючи, с головой.

Как-то сейчас там с колхозом, что с Параской, дочуркой?

Так и стоял Пинчук в глубокой задумчивости около сгоревшего сарая.

К рассвету вернулись Шахаев, Уваров и Силантий. Приходилось менять весь

план операции. Раньше хотели устроить налет на село и с ходу подорвать мост.

Оказалось, однако, что в селе стоит большой гарнизон немцев и мост

охраняется. Нужно было действовать по-иному. Сержант позвал к себе всех

разведчиков. Собрал нечто вроде совета.

– Старая, ты бы вышла на улицу поглядеть, нет ли кого,– сказал

Силантий бабке.

– Сейчас посмотрю.

Накинув на голову шаль, старушка вышла.

"На нее никакой леший не обратит внимания", – подумал дед, а сам пошел

осматривать двор: заглянул в хлев, обогнул кругом хату, постоял в сенях.

Когда Силантий возвратился в избу, совещание уже закончилось.

Разведчики тихо переговаривались.

– Тяжело, хлопцы, видать, вам? – задумчиво спросил дед.

– Тяжело, конечно, – ответил Шахаев, взволнованный не меньше деда. –

Но только было еще тяжелее. Все-таки теперь, дедушка, инициатива в наших

руках. Да и мы, солдаты, стали лучше, опытнее, сильнее. Нас теперь не

напугаешь никаким шумовым оформлением, как было раньше. Не помогает уже

больше фашистам их пиротехника. Мы сами умеем такой тарарам наделать, что

они места не найдут.

– Опыту у нас, солдат, багато стало, – оторвался от окна Пинчук.–

Його треба зибраты, протрясты добренько, видибраты, який поциннише, на

будуще годиться, и в книгу. И хай наши хлопци чытають ту книгу, як, скажемо,

грамматыку изучають, як арыхметику. Понадобится колысь...

Силантий прислушивался к разговору солдат с превеликим вниманием и счел

своим долгом тоже вступить в столь тревожащую его, им же разбуженную беседу.

Он уже несколько раз порывался вставить свое словцо, да все не находил

подходящего момента.

– Сказывают, в Сталинград какие-то особенные пушки прибыли, когда там

уж очень тяжело стало, – наконец не выдержал Силантий, присаживаясь поближе

к Шахаеву (старик предпочитал иметь дело со старшим. "Командиру-то, – думал

он, – все должно быть известно"). – Ты как, сынок, не видал?

– Не видел, дедушка.

Старик поглядел в окно, вздохнул тяжело и как бы про себя вдруг

добавил:

– МТС по всему району и по всей нашей области теперь не сыщешь. Все

как есть изничтожил германец.

Пинчук, молча слушавший беседу, снова вышел во двор. Посмотрел вверх.

Там, высоко-высоко, по неизношенной голубизне неба плыл караван журавлей,

роняя на землю редкие мeдноголосые клики. Их жалобное курлыканье занозой

впилось в сердце солдата. Долгим взглядом провожал Пинчук живой, все

уменьшающийся треугольник и чувствовал, как все поднималось у него внутри и

щемящая, томительная грусть врывалась в душу, словно вся боль, что

накопилась за годы разлуки с женой, маленькой дочкой, родными местами, со

всем тем, что составляло радость жизни, ворохнулась в его груди.

Журавли и раньше вызывали легкую грусть в душе Петра, но то была грусть

по уходящей молодости и еще по чему-то уже совершенно необъяснимому. Сейчас

же боль его была глубоко осознанной и ясной.

Хмурый и злой, он возвратился в хату, затормошил дремлющего сержанта.

– Может, пидемо?

– Рано еще. Дождемся темноты.

В хате появилась старуха. Она успела обойти всю деревню, но ничего

подозрительного не обнаружила.

– А на грейдере все гудут и гудут, нечистый бы их побрал, – сообщила

она. – Ну как, сынок, не приболел? – участливо спросила она Сеньку.

– Нет, бабуся. Все хорошо!

– Ну, слава те господи. А я-то уж боялась...

Бабка была глубоко убеждена, что помогли ее припарки, и гордилась этим

несказанно. Но полному ее торжеству мешал Силантий: он не верил в

целительную силу бабкиных трав и отсутствие простуды у Сеньки после

вынужденного купанья в холодной апрельской воде объяснял исключительно его

молодостью.

– В его-то годы я и не знал, что такое хворость, – хвастался он,

возражая старухе.

Вечером собрались в путь. Только тут вспомнили, что Сенькина шапка

уплыла по реке.

– Теперь вона, мабуть, у Черному мори гуляе, – заявил Пинчук,

прилаживая ремни на свои широкие плечи.

– А я без шапки пойду. Сейчас не холодно, – сказал Сенька.

– Ночью, сынок, прохладно. Ведь еще апрель, заморозки бывают.–

Силантий полез на печку и вытащил оттуда свой на редкость старый и

ободранный малахай.

– По Сеньке и шапка! – заметил Аким.

Все захохотали.

На улицу вышли затемно. Дед и старушка расцеловали солдат. Бабка

украдкой осенила их крестным знамением. По eе морщинистым и желтым, как

испеченное яблоко, щекам бежали мутноватые теплые капли. Она смахивала их

уголками платка.

– Господь вас храни, – шептала она. Потом долго стояла, сложив руки

на груди, и печальными глазами смотрела вслед удалявшимся разведчикам.

– Вот и наш сынок ходит где-нибудь так же, – тихо шептала она

старику. – Каково им?!

Двигались вдоль реки. Местами она вышла (очевидно, еще во время

разлива) из своих берегов, образовав небольшие озерки. Разведчикам все время

приходилось обходить их. К счастью, немцев в этом месте не было – они

держались шоссейных и железных дорог. Шахаев мысленно отметил и этот факт –

может быть, кому-то пригодится.

Сейчас шагали мимо озерка. В спокойной воде отражались Млечный Путь,

ковш Большой Медведицы, плыли длинные тени шедших у берега людей. Разведчики

двигались молча. Кругом стояла та особенная, свойственная только весенней

ночи тишина, которая обязательно наводит на размышления – иногда немножко

грустные и всегда приятные. Эта тишина как-то умиротворяла людей, вселяла в

их сердца спокойную уверенность в том, что все кончится благополучно.

Где-то в темных прибрежных камышах раздавалось призывное кряканье утки.

Иногда доносился свистящий шум крыльев и тяжелый всплеск воды – это на зов

самки прилетал селезень.

Уваров шел вслед за Пинчуком. Между ними уже установилась крепкая

дружба. Молчаливый и серьезный, Яков сразу пришелся по нраву Пинчуку.

Уваров, в свою очередь, считал Петра самым надежным и опытным человеком, не

уважать которого просто невозможно.

Да и все любили Пинчука. Его хозяйственная изворотливость очень

помогала солдатам. Водился за ним только один грешок, за который его

частенько – и то лишь за глаза – поругивали. Иногда разведчикам целые

недели приходилось оставаться на переднем крае. В такие дни Пинчук обычно

ходил за обeдом в расположение своей роты. С этой минуты начинались муки

ожидания. Дело в том, что у Пинчука была масса знакомств с хозяйственной

братией, вроде поваров, писарей, кладовщиков, работников полевой почты.

Пинчук всех их неторопливо обходил и только после этого возвращался к

разведчикам. В сердцах ожидающих, конечно, вскипала злоба на Петра. Его

ругали на чем свет стоит. Особенно усердствовал Ванин. Тряся кулаком, он

кричал:

– Не посылайте больше этого старого черта, чтоб он подох!

Даже всегда добрые и спокойные глаза Акима и те сердито поблескивали за

стеклами очков. Казалось, приди в эту минуту Пинчук – его разорвут на

части. Но стоило Петру появиться с термосом, наполненным горячим супом, как

страсти немедленно остывали. Широкое лицо Пинчука, как всегда, сияло

добродушной и пребезобиднейшей улыбкой. Его серые лучистые глаза смотрели

кротко и невинно, а толстый нос был под стать зрелой сливе. Все знали, что

Петр "на взводе", но чудесный запах жареного лука и жирного супа убивал

всякое желание ругать его, тем более что обычно Пинчук щедро угощал

папиросами, предназначенными только для генерала. Где доставал их Пинчук,

одному ему да Борису Гуревичу – завпродскладом АХЧ* – было известно. Никто

до сих пор не знал, чем Пинчук мог пленить сердце этого маленького

кучерявого бойца с черными и бойкими глазами...

* Адмимистративно-хозяйственная часть.

...Пинчук шагал медленно, твердо и основательно ставя толстые ноги.

Глядя на его широкую спину, на эту твердую и уверенную поступь, Яков сам

наполнялся уверенностью, потому что никак нельзя было допустить мысль, что с

Пинчуком могло что-то случиться.

В спокойной воде озерка по-прежнему купались звезды. Где-то под самым

диском луны тарахтел невидимый самолет.

– Кукурузничек наш не спит, – тихо заметил Сенька.

Разведчики молча приближались к селу, спрятанному за недалеким

перелеском.

Огромный и величавый мир обступал людей, украдкой шедших в ночи по

родной земле, грубо попранной и оскорбленной врагом.

– Стой! – поднял руку Шахаев.

Все остановились, окружили сержанта.

– Вот отсюда и начнем, – тихо проговорил он.

8

В ту ночь, когда группа Шахаева уходила в тыл противника, командир

дивизии был на своем наблюдательном пункте. Отсюда он руководил боем,

отвлекающим внимание противника от разведчиков, переплывающих Донец. Перед

Баталиным одновроменно была поставлена задачa: овладеть высотой, находящейся

в руках немцев, и выяснить систему организации огня противника на этом

участке, то есть произвести разведку боем.

По приказанию Сизова усиленный батальон без единого выстрела

переправился через Донец; солдатам запрещалось разговаривать; выпрыгивая из

лодок, они молча, с автоматами в руках укрывались в прибрежных зарослях;

наша артиллерия заголосила лишь тогда, когда последняя группа бойцов

достигла правого берега. Вслед за первым орудийным залпом, лизнувшим ночной

мрак полымем зарниц, туго стянутая ночная, настороженная тишь была разорвана

шелестящим свистом сигнальной ракеты.

Генерал всматривался в темноту. Сухой, весь как-то по-особенному

подобранный, похожий на солдата, готовившегося к атаке, он неподвижно стоял

у амбразуры блиндажа. Высота 117,5, конечно, не была в темноте видна Сизову.

Но острый, натренированный слух улавливал звуки, помогавшие генералу

воссоздавать картину боя, которая, по-видимому, не совсем его удовлетворяла.

Он то и дело брал из рук радиста трубку и отдавал своим отчетливым, звонким

не по летам голосом негромкие, отрывистые приказания. Фразы его были коротки

и точны, словно он заранее готовил их и произносил не в бою, а на

тактических занятиях в академии. Ни одного лишнего, вырвавшегося в горячке

боя слова...

Неопытному человеку трудно было бы понять, что же творилось на высоте.

То ее на миг выхватывали из темного зева ночи разрывы снарядов, то она вновь

пропадала в сплошной звенящей мгле. Сквозь пулеметный и автоматный треск,

сквозь сердитый рев орудий и минометов изредка прорывалась слабая волна

красноармейского "ура", она докатывалась сюда, до наблюдательного пункта, и

тогда все, кроме генерала, оживлялись.

Из соседнего блиндажа доносился голос полковника Павлова:

– Гунько... Гунько! Перенеси огонь по левому скату!..

Только по этому голосу и можно было догадаться, что высота еще

находилась в руках противника, хотя бой за нее длился уже более часа –

время, вполне достаточное для того, чтобы выдохлась любая атака. Генерал это

отлично понимал и не выражал никакого оживления. Внешне непроницаемый, он,

однако, все чаще и чаще поднимал трубку аппарата. Только начальник

политотдела, который хорошо изучил Сизова и в трудные минуты всегда был с

ним, умел по каким-то неуловимым признакам читать его душевные движения. И

сейчас, когда, казалось, выражение лица генерала нисколько не изменилось,

Демин понимал, как ему тяжело, и испытывал нетерпеливое желание принять на

себя хоть часть бремени с острых солдатских плеч этого сурового человека.

– Вас просит подполковник Баталин, товарищ генерал! – доложил радист.

Сизов поднял трубку.

Баталин докладывал:

– Разрешите прекратить атаки. Несу большие потери. Комбат и его

заместитель ранены...

Генерал долго и с ненавистью смотрел на трубку рации, будто она была

виной всему случившемуся.

Многим офицерам, находившимся на НП комдива, положение казалось

непоправимым. Они были уверены, что генерал прикажет отвести солдат на

исходный рубеж, – ведь разведчики, наверное, уже успели перейти

оборонительную линию врага. Но комдив сказал:

– Атаки продолжать! Высота должна быть взята! Сейчас дадим еще огня.

Свяжитесь с Павловым.

Генерал передал трубку радисту и вновь стал смотреть перед собой, в

темноту. Затем он приказал артиллеристам еще раз обстрелять противника.

Некоторое время высота безмолвствовала, проглоченная чернотой ночи.

Полковник Демин и сейчас отлично понимал генерала: комдив хотел до конца

разведать организацию огня противника у высоты 117,5.

Прошло еще около часа. И снова зло ударили пушки. Над высотой,

разгребая темноту, заплясали огненно-красные языки разрывов. Гул этих

разрывов, заглушая все звуки, по-весеннему бодро и торжественно, с

необычайно мощной силой кинулся от высоты и ворвался на наблюдательный пункт

освежающим ветром, и все физически ощутили его возбуждающую энергию.

– Товарищ генерал, Баталин...

На этот раз комдив мгновенно взял трубку. И все увидели, как ярко и

задорно блеснули его глаза. Разговаривая с Баталиным, он свободной рукой

вытирал пот с высокого лысеющего лба.

– Кто командовал батальоном? – спросил Сизов.

– Капитан Крупицын...

Генерал удивленным взглядом обвел присутствующих и остановил его на

полковнике Демине. Тот улыбнулся. Положив трубку на рацию, генерал подошел к

нему.

– Значит, это вы, Федор Николаевич?..

– Он попросил разрешения, ну а я, конечно, разрешил. Крупицын еще с

вечера находился в батальоне. Пошел комсомол свой расшевелить.

Сизов несколько минут смотрел в лицо полковника, потом молча пожал ему

руку. И быстро отошел.

– Передайте Баталину, чтобы после боя прибыл ко мне вместе с

Крупицыным.

Через минуту радист доложил:

– Подполковник Баталин не может приехать, товарищ генерал. Он уже

полтора часа как тяжело ранен.

Генерал промолчал. Подошел к стенке блиндажа и прислонился горячим,

потным лицом к сырой, холодной земле.

– Передайте, чтоб отходили! – распорядился он, увидев вошедшего в

блиндаж довольного майора Васильева. – Да смотрите, чтоб ни один солдат не

остался на том берегу! – И, взглянув на окружавших его офицеров штаба,

коротко бросил: – К переправе!

И сам первый направился к выходу.

9

Лесная опушка. Тишина. Тревожное ожидание. Звездная россыпь над

головой. Беззвучное течение реки. Влажный, гонящий по телу мелкие мурашки

ночной воздух.

Впереди – в одном километре – смутно проступает село. Бугрятся

копнами соломенные крыши. Разведчики разделились на две группы. Сенька и

Аким проникнут к северной окраине селения; Шахаев и Пинчук – к южной. Там

они одновременно откроют отчаянную пальбу из автоматов, чтобы отвлечь

внимание врагов от моста. Уварову, как саперу, предстоит самое главное и

сложное – он подползет к мосту и подожжет его.

– Будь готов к схватке. На мосту – часовой, – напутствовал его

Шахаев.

Разведчики положили руки на автоматы. Проверили их, ощупав быстрыми,

нервно прыгающими пальцами. Уваров переложил бутылки с горючей смесью в

ведро, прихваченное им у Силантия. Каждый делал свое дело молча...

– Немцы!

Это слово как кнутом обожгло солдат.

Их почти одновременно увидели все разведчики. Немцы большой колонной

двигались по грейдеру к селу. Впереди – длинные, приземистые

бронетранспортеры, за ними – танки, потом – мотопехота на открытых

грузовиках. Около двадцати машин насчитал Шахаев. Тускло отсвечивали плоские

каски солдат. Колонна своей головой уже входила в населенный пункт. И долго

еще в селе не умолкал разноголосый гул – немцы устраивались на ночевку.

Шахаев понимал, как трудно будет разведчикам выполнить задание.

Гарнизон немцев значительно усилился, по селу, конечно, ходят патрули. Но

уничтожить мост, в то время когда он так нужен врагу, необходимо.

Только сейчас Шахаев по-настоящему осознал, почему генерал дал им это

задание.

– Ну иди, Яша... – сказал он Уварову и почувствовал, что голос его

прозвучал взволнованно. Это – слабость. Шахаев понимал, что в таких случаях

она вредна. Но не смог быть до конца сурово сдержанным.– Иди!..– повторил

сержант. Потом вдруг притянул к себе сапера, торопливо поцеловал и тихо, в

третий раз сказал: – Иди, Яша!..

– Ну, желаем удачи, дорогой! – Пинчук и Аким крепко жали большую

узловатую руку Якова.

Сенька подошел позже всех.

Уваров чуть приметно улыбнулся и крепко пожал Сенькину руку.

– Ну, в добрый путь, товарищи, – сказал Шахаев, и разведчики пошли в

разные стороны. Через минуту они уже не видели друг друга, растаяв в

темноте.

Огородами, где ползком, где короткими перебежками, Яков достиг середины

села.

Немецкий часовой, ежась от ночной прохлады, ходил по мосту, притопывая

и постукивая твердыми коваными сапогами. Вдруг в разных концах села внезапно

раздалась отчаянная автоматная стрельба. Солдат заметался по мосту, не зная,

в чем дело.

Уваров понимал неизбежность встречи с немецким часовым. Ползя по

огородам, он думал об этом. И все-таки, увидев часового, в первую минуту

Яков испугался. Он забежал за хату и поймал себя на том, что ему вовсе не

хотелось выходить из своего укрытия. Он терял одну минуту за другой,

оправдывая себя тем, что обдумывал. Но в сущности он думал только об одном

– о том, что выходить страшно. Кровь прилила к лицу: на короткое время он

увидел Шахаева, устремленные на него, Уварова, черные проницательные глаза и

услышал тихий доверчивый голос: "Иди". Ему верили, на него надеялись, а

он...

Яков нахмурился и решительно вышел из-за укрытия. Широкими шагами

приблизился к мосту. На южной и северной окраинах села трещали автоматные

очереди. За мостом, вдоль вытянутых в неровную цепочку домов, метались

немцы. Они беспорядочно стреляли и куда-то бежали.

...Внезапно перед часовым, стоящим у моста, из темноты возникла фигура

коренастого русского парня.

– Вохин гейст ду?* – заорал растерявшийся и перепуганный немец.

Парень показал на ведро: за водой, мол, иду.

– Цурюк!** – завизжал часовой и вскинул автомат. Но в тот же миг

страшный удар в челюсть опрокинул его. Часовой, не успев вскрикнуть, упал в

бушевавший под опорами моста водоворот. Тяжела была рука тракториста.

С быстротой кошки Яков метнулся на мост, разбросал, а затем разбил

бутылки "КС". И вот в разных концах моста вспыхнуло пламя. Оно разрасталось

с чудовищной быстротой. A в селе гремели выстрелы. Только сейчас, кажется,

стреляли одни немцы... Широкоскулое лицо Якова покрылось каплями пота. Его

русые волосы прилипли к мокрому лбу, в черных глазах металось пламя костров.

К мосту бежали враги. Их много. "Скорей!.. Скорей!" – а он все еще был на

мосту. Рядом послышалась чужая испуганная речь. Вслед за тем опять донесся

треск родных автоматов. Пригнувшись, побежал от моста. Над головой провела

красный пунктир пулеметная строчка. Вспыхнувший, как порох, деревянный мост

осветил все село. Уварова заметили. Он почувствовал это по торжествующему,

злобному реву у себя за спиной. Яков бросился в узкий переулок, ведший к

лесу.

– Форвертс!..*** – кому-то скомандовал немецкий офицер, выскочивший

из одного дома, а сам побежал за Уваровым. Уваров свернул на другую улицу.

Немец не отставал. Расстояние между ними быстро сокращалось: короткие ноги

Уварова не могли состязаться с длинными ногами противника. Яков чувсттовал,

что его настигают. И может же случиться с человеком такое – он совсем забыл

про свой пистолет, которым вооружил его Шахаев.

Якову показалось, что в него целятся. Он упал. О него споткнулся немец

и со всего размаха ударился о каменную мостовую. Пистолет выстрелил и

вылетел из его рук. Бабахнул второй выстрел, и, будто по команде, опять

вспыхнула стрельба по всему селу.

* Куда тебя несет? (нем.)

** Назад! (нем.)

*** Вперед! (нем.)

Уваров вскочил на ноги и завернул в какие-то ворота. Заскочил в теплый,

пахнувший навозом и парным молоком хлев. Из темноты на него смотрели большие

фиолетовые и равнодушные глаза коровы. Она дышала шумно и прерывисто,

обдавая Уварова теплой отрыжкой. Отдышавшись, Яков выбежал из хлева. По

двору, через открытую калитку, проскочил в сад и темным полем, спотыкаясь о

кочки, побежал к лесу. Уже у самой опушки леса его настигла автоматная

очередь немца, заметившего разведчика. Вгорячах Уваров пробежал еще метров

пятьдесят в глубь леса и упал, проглоченный внезапно наступившей тишиной.

К нему подбежали товарищи, хотели его поднять. Яков еще был жив. Он

попытался ухватиться за ствол дерева, прижаться горячей мокрой щекой к его

шершавой холодной коре, но не смог. Тихо застонав, упал снова. Товарищи,

поняв, в чем дело, быстро раздели его. Гимнастерка Якова была в крови.

– Яша! Яша!.. Что ты, Яша?.. – Сенька тормошил бойца за обмякшие

вдруг плечи. Но Уваров был уже мeртв. Шaпка его валялась в стороне. На

широком лбу в тусклом свете луны, просочившемся сквозь вершины деревьев,

поблескивали капельки пота. Пуля попала ему в спину, прошла навылет через

грудь.

Немцы не решились углубляться в лес. Они постреляли еще минут тридцать

и угомонились.

Хоронили Якова той же ночью за лесом, в степи, далеко от сeла. Хоронили

молча, без речей, без солдатских салютов. Только каждый становился на колени

и надолго припадал к холодному лбу павшего товарища. Лицо его было сурово и

спокойно. В сердце Акима вдруг родился знакомый, выплывший откуда-то

издалека, из годов студенчества, звук скорбной, мужественной и торжественной

песни:

В степи, под Херсоном,

Высокие трапы.

В степи, под Херсоном,

Курган...

Аким встал на колени, наклонился еще раз к товарищу.

– Мы никогда не забудем тебя, Яша. Никогда!

10

День застал разведчиков в степи. Невесело было у них на душе. Задание

они выполнили успешно, но какой ценой – среди них нет Уварова... Молчаливые

и подавленные, укрылись под старым стогом, спугнув стаю серых куропаток.

Жалели Якова. Но на фронте мало места для грусти. Не до нее. А тут еще

вспомнили, что сегодня – Первое мая. И унеслись мыслями к светлому,

радостному...

– Закусить треба... – угрюмо предложил Пинчук.

Ванин развязал мешок, вынул оттуда небольшой ящичек, на крышке которого

готическими буквами был написан адрес.

– Что это у тебя? – спросил Шахаев.

– Ночью... забежал на минутку в хату, откуда немцы выскочили с

перепугу... – начал объяснять Сенька.– Смотрю – посылка ихняя.

Пасхальная, должно, запоздала...

– Да ты что, с ума сошел?.. – перебил его возмущенный Шахаев. – Ну,

брат, больше ты на задание не пойдешь!

– Я же вас всех хотел угостить, – оправдывался Сенька. – Особенно

Акима да Уварова...

Хозяйственный Пинчук поспешил вскрыть злополучную посылку. К его тихому

торжеству, в ней оказалось несколько коробок с сардинами и бутылка с ромом.

– Черт тебя понес! Всех бы мог пидвести пид монастырь! – лукавил

Пинчук. Но в голосе Петра не чувствовалось возмущения, ибо Сенька задел

самые живые струны его хозяйственной души. Хитрый Ванин понимал это и

настойчиво твердил:

– Угостить хотелось. Для всех старался. У Пинчука вон запасы на

исходе. Ведь правда, Петр?..

– То правда... Но поступил ты безрассудно...

Сенька что-то проворчал себе под нос и хотел было отшвырнуть ногой

принесенный им ящик. Но Пинчук помешал ему это сделать.

– Ишь выдумав що!

Переложив содержимое посылки в свой мешок, он неожиданно заявил:

– Добрэ, згодится.

– Ну, это уж хамство с твоей стороны, – не на шутку возмутился Семен.

– Моими продуктами распоряжаться!..

– Воны вже нэ твои, а державни, колы на мий склад поступалы...