Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

желает всем только хорошего. Когда-нибудь ты это поймешь. Думаю, что скоро

поймешь... А насчет русских – все правда. Обещали помочь...

Крестьяне заволновались. Новость эта так поразила их и была, казалось,

столь неправдоподобна, что в нее трудно было поверить даже самым доверчивым

людям.

– Да, да, помогут! – тверже сказал Мукершану, зорко всматриваясь в

угрюмые лица крестьян. Он думал: "Насколько легче было проводить работу там,

на заводах Решицы, среди металлистов". Невольно вспомнил слова товарища из

ЦК, провожавшего Мукершану в села: "Будь осторожен, Николае. Действуй

осмотрительно. С крестьянами трудно будет. Заморочили им голову король и

партия Маниу".

О своем решении помочь крестьянам вспахать землю и посеять Сизов и

Демин сообщили в штаб армии. Там одобрили и в свою очередь сообщили в штаб

фронта. Через несколько дней пришел приказ командующего фронтом,

предписывавший войскам, находившимся во втором эшелоне, в свободное от

занятий время приступить к немедленной помощи бедным румынским крестьянам.

Этот акт удивил советских солдат, даже такого последовательного гуманиста,

как Аким.

– Собственно... что это значит? Ничего понять не могу, – говорил он

Шахаеву. – Три года румыны грабили нашу землю, вместе с немцами уничтожали

наши села, людей. Вспомните одну только Одессу... А теперь – извольте

радоваться! – мы должны еще пахать им землю... Ни черта не понимаю!..

– Мне странно слышать это от тебя, Аким! Ты подумай хорошенько, –

спокойно советовал ему парторг.– Ты теперь коммунист. Подумай, и все будет

понятно. А на партийном собрании мы поговорим об этом подробное.

– Нет, нет. Это уж слишком. Это – ненужный либерализм.

– Что ты говоришь, Аким? – подвернулся откуда-то Сенька. – Я не

узнаю тебя. Ты, кажется, местию воспылал. Что-то это на тебя не похоже!

– Ненужный либерализм. Лишнее это, – продолжал Аким, не слушая

Ванина.

– Ты уверен? – спросил Шахаев.

– Конечно!

На этот раз Аким кривил душой: полной уверенности в этом своем

убеждении у него сейчас не было. Это отлично видел парторг и спокойно

продолжал:

– Не век же нам жить с этими людьми в ссоре. К тому же... – парторг

взглянул на Александру Бокулея, на то, как он заботливо ладит свою

ковырялку, готовясь к выезду в поле (по распоряжению Забарова Михаил Лачуга

передал хозяину на время посевной своего битюга).– К тому же народ был

обманут... Мы должны показать им путь к иной, новой жизни. Не для мести мы

сюда пришли. Нам же станет лучше, когда вокруг нас будут друзья, а не враги.

– Разумеется. Но очень часто забывается наша доброта. Возьми

Финляндию: свою самостоятельность она получила из рук Советской власти, а

вот уже третий раз воюет против нас, – сказал Аким.

– Там у власти все время находились реакционные правительства, которых

меньше всего интересовал народ.

Приказ командования совершенно не удивил старых хлеборобов – Пинчука и

Кузьмича. Он показался им вполне естественным, как было естественно то, что

Советская власть всегда за бедных.

Петр Тарасович посмотрел на возню хозяина с сохою, горестно покачал

головой:

– Нэма дурных, щоб я такой штуковиной пахав!.. Кузьмич, запрягай

лошадей: пусть хозяин плуг поедет шукать. Теперь Бокулей знает, где его

найти... – распорядился он, кивнув в сторону боярской усадьбы.

К полудню Бокулей-старший привез из усадьбы Штенбергов новенький

сакковский однолемешный плужок. Погрузить его на повозку хозяину помог все

тот же старый конюх Ион, которого Бокулей всерьез уже называл своим другом.

На этот раз Ион сам пожаловал во двор к Бокулеям: старому воину захотелось

своими глазами посмотреть на русских солдат, на потомков героев Шипки и

Плевны.

В полдень по селу загремел дробный стук колотушки. Скликали народ на

сход, чтобы объявить о решении советского командования. Крестьяне собирались

у ворот группами. Перед каждой такой небольшой толпой останавливался человек

с колотушкой и читал бумагу. Люди сначала слушали молча и сумрачно, хмурые и

настороженные: раньше им читали только о новых налогах, о мобилизации, и эта

колотушка всегда больно била по сердцу. Узнав наконец в чем дело, стали

размахивать шапками, кричать:

– Бун!

Среди крестьян то и дело появлялся голубоглазый седоватый человек. Он

переходил от одной группы к другой, провожаемый на этот раз дружественными

взглядами и словами.

– Бун, якой там бун, – ворчал Пинчук, прислушивавшийся к крестьянским

голосам и к грохоту колотушки. Он сразу помрачнел: – Мироеды проклятые,

клуб для крестьян не могли построить... Собираются, бедняги, прямо на

вулице, як в древнейши времена. Не бун цэ, не бун!..

В центре села – небольшая площадь. Там собралось народу побольше. На

арбе, этой импровизированной трибуне, стояли Александру Бокулей и его сын

Георге. Рядом с ними – Суин Корнеску. Он говорил своим густым, низким

голосом, люди радостно орали ему в ответ, а Бокулей-старший, вытирая все

время потное лицо, счастливо улыбался.

Вдруг чей-то вкрадчивый, осторожный голос прервал оратора:

– А ведь земля-то не наша, Суин, а Штенбергов. А вдруг вернется

боярин, что тогда?.. Шеи пообломает!.. Мукершану что не агитировать? Чем он

рискует? Чуть что – в город подастся, а мы расплачивайся, как в тридцать

третьем... Я не против того, чтобы землю эту распахать – зря же пропадает.

Только не нажить бы беды. Подумай об этом, Суин Корнеску.

Человек, сказавший эти слова, отделился от толпы и растрепанным грачом

заковылял по улице, прочь от митинговавших.

Толпа притихла, неприятно пораженная, потом зашумела с новой силой:

– Это мы еще поглядим, кто кому обломает!

– Патрану хорошо так говорить. У него своей земли по горло.

– А может, он прав, господа? Вдруг боярин и впрямь возвратится...

– Слушать Патрану – с голоду сдохнешь!

Последние слова, должно быть, долетели до удалявшегося человека, он

резко оглянулся, сверкнул цыганскими глазами и поковылял быстрее.

2

Вечером во дворе Бокулеев шла энергичная подготовка к выезду в поле.

Кузьмич подкармливал своих и без того сытых лошадей. Пинчук сортировал

семенную пшеницу, добытую Бокулеем-старшим все в той же боярской усадьбе не

без помощи, разумеется, конюха Иона. Хозяин едва успевал подносить мешки.

– Эх, триера нэма! – сокрушался Петр Тарасович, могучими ударами

широченных ладоней встряхивая огромное кроильное решето, подвешенное у

крыльца дома.– Мабуть, рокив четырнадцять не видал такой штуки.– говорил

он про решето. – Як, бувало, заладишь триер...

Тугая, необъятная его спинища взмокла. От нее валил пар. Сладко ныли

натосковавшиеся по лихой работе руки, звенело в ушах.

– Ух, добрэ! Давай подсыпай, хозяин. Шевелись! – торопил он. Крупное,

тяжелое зерно золотой россыпью шелестело в решете. – Давай!..

Михаил Лачуга укладывал на повозку небольшой котел, продукты, жестяные

тарелки, ложки, сунул под сиденье ездового на всякий случай бутылочку

румынской цуйки*. "Выпьют с устатку", – подумал он. Специально для Петра

Тарасовича Михаил Лачуга завернул в бумагу кусок свиного сала со шкуркой –

знал, плут, слабость полтавчанина... Наташа положила в попонку пакет с

медикаментами: "Мало ли что может случиться". Комсорг Камушкин быстро

намалевал плакат и под ним большими буквами вывел надпись: "Слава

гвардейским пахарям!" Плакат на высоком шесте укрепили в повозке. Возле него

села сияющая Василика, держась одной рукой за шест, а другой обняв Мотю.

Мотя вызвалась поехать в поле в качестве поварихи. Она отпросилась у

начальника и с вечера явилась к разведчикам, чтобы принять участие в сборах.

Всяк старался что-нибудь сделать для пахарей.

* Ц у й к а – румынская водка.

Сенька отдал Кузьмичу свой трофейный нож, а Никите Пилюгину,

отпраплявшемуся вместе с Пинчуком и Кузьмичом в поле погонщиком, строго

настрого наказал "перевыполнить все нормы и стать, наконец, настоящим

человеком".

– Не бери пример со своего батьки, – внушал ему Семен. – Тот мужик

темный, а ты ведь при Советской власти родился. Это понимать надо!

В общем все были заняты делом, суетились, хлопотали. И подразделение

сейчас больше походило на полеводческую колхозную бригаду, готовившуюся к

первому выезду в поле. Забаров посмотрел на своих солдат и подумал: "Как

легко эти люди из воинов становятся тружениками! С какой же яростью будут

работать они после войны!.." Перед ним сейчас были не просто разведчики, а

будущие инженеры, начальники цехов и строек, председатели и бригадиры

колхозов, агрономы – люди, которым суждено не только разгромить врага, но и

возродить разрушенное врагом, украсить свою родную землю, политую их кровью,

построить то великое, ради чего так много отдано драгоценных жизней.

Пинчук досортировывал последвие пуды пшеницы. Покончив с делом, он взял

из рук хозяйки большой кувшин с холодной водой и осушил его до дна.

Громоподобно крякнул:

– Ох, добрэ, мамо! Из какой криницы брала? Бун!

На зорьке, празднично-торжественные, тронулись в степь.

Едва выехали за околицу, над передней повозкой, где трепетал красный

флаг, взвился звонкий, беззаботный голос Василики:

– Марица, Марица, я тебя люблю,

Тебе я в подарок ярких бус куплю.

– Ну что же, купите – это не беда.

Я бус не носила, право, никогда.

Счастливая и беспечная, она своими большими черными глазами смотрела то

на Георге, смущенно улыбавшегося и тихо подпевавшего своей подруге, то на

Мотю, то на жмурившегося от солнца Кузьмича. Перекликаясь с жаворонками, над

степью звенело:

– Куплю я лимон, куплю я апельсин,

Я рад все отдать за поцелуй один.

– Ну что же, купите – это не беда,

Плодов я таких не ела никогда.

Четверо суток не возвращались пахари с поля. За это время «бригада»

Пинчука вспахала и посеяла наделы двум семьям. Половина первого дня ушла на

дележку давно брошенного (лет двадцать назад) помещичьего клина. Мукершану и

Суин Корнеску предлагали крестьянам разделить всю землю, принадлежавшую

боярину Штенбергу, но гарманештцы не решились: они все-таки боялись

возвращения старой власти. Боязнь эту усугубил Патрану, который не пожалел

ночи, чтобы обойти чуть ли по все крестьянские дома и сказать мужикам то,

что говорил он Суину на стихийно возникшем митинге. Он также не забыл

сообщить односельчанам и то, что Красная Армия якобы собирается уходить за

Прут и что в Гарманешти не нынче-завтра будут войска румынского короля.

Делили брошенный клин по числу душ в семье. Главными в этом деле были

Суин Корнеску и Александру Бокулей. У Петра Тарасовича, наблюдавшего за

разделом, мелькнула мысль, что на этом господском клине можно было бы

создать неплохой бригадный участок. Ему было жалко смотреть, как люди режут

клин на куски. Колхоз бы сюда. В конце концов Пинчук решил, что так оно и

будет. "К тому дило иде..."

Усталые, загорелые, с приятной тяжестью по всем теле, пахари

возвратились в Гарманешти накануне 1 Мая. Лачуга приготовил для них

великолепнейшее кушанье. Сенька искусно сыграл на губах туш, пританцовывая

черед Никитой. Пилюгин улыбался. Мотя немедленно стала помогать Михаилу у

котла.

– Кохана моя... То-то будет добрая жинка... – шептал Лачуга в ее

чуткое ухо, спрятанное в завитушках пропитанных солнцем и овеянных ветром

золотистых волос.

У крыльца, наполненный тихой грустью, звучал голос Акима:

Тэмниютъ доты

Чужи навпроты –

Ничого бильш нэма.

А там дэсь, дома,

Вэсна знайома.

Зэлэни рукы пидийма.

– Хорошие стихи, Наташа? – тихо спросил он девушку, которая,

прижимаясь к нему, невидящими глазами смотрела куда-то вдаль.

– Хорошие. Ты написал? И почему по-украински?

– Нет. Сержант один*. Вчера в "Советском богатыре" прочел.

Вражеский пулеметчик пускал куда-то вверх короткие очереди трассирующих

пуль.

* Александр (Олесь) Гончар – автор известной трилогии «Знаменосцы». В

то время был в Румынии в одной из наших дивизий и часто выступал в газете со

своими стихами.

3

Разведчики спали на улице, на свежей траве под черешнями. Бодрствовали

лишь часовой да Александру Бокулей. Румын всю ночь следил за солдатами –

как бы кто не разделся или не сполз с постели во сне: к утру холодно, а

весенняя земля коварна.

Утром пришла газета с первомайским приказом.

В нем говорилось и о том, что успехи Красной Армии могли бы оказаться

непрочными и они были бы сведены на нет, если бы Красную Армию не подпирали

с тыла весь наш советский народ, вся наша страна.

Старшина и ездовой долго и обстоятельно обсуждали эти слова,

по-государственному оценивали дела советских людей и свои собственные.

Только сегодня Петр Тарасович получил от своего заместителя Юхима

письмо. Тот присылал Пинчуку ежемесячно подробные отчеты о проделанной

работе. В первом своем письме Юхим сообщал о восстановленных колхозных

конюшнях и амбарах, постройке десяти жилых домов для колхозников, о других,

уже более мелких работах, и что во всех этих делах большую помощь колхозам

оказывал райком партии.

В ответном письме Петр Тарасович давал свои советы и указания. Он

приказывал Юхиму организовать снегозадержание, попросить агронома в районе

послать на агрономические курсы и на курсы зоотехников девчат и хлопцев,

хорошенько готовиться к посевной. Все это в точности было исполнено

старательным и дисциплинированным Юхимом. Теперь же он сообщал о более

радостных и значительных делах: восстановлена мельница, принято решение о

строительстве клуба, в колхозе без малого закончен сев колосовых...

– Оце добрэ! – говорил Петр Тарасович.– Бачишь, як народ за дило

взявся!..– а самому было больно до слез, что все эти большие дела вершатся

в колхозе без него. Украдкой от Кузьмича теребил свои бурые обвислые усы,

кряхтел.

Потом уселся писать ответ. Сначала передал многочисленные приветы и

поклоны, потом решил рассказать, что увидел на чужой земле.

"А зараз, дорогие колгоспники и колгоспницы,– писал Петр Тарасович,–

сообщаю вам трохи, як тут живут и працюють люди. Земля в Румынии, слов нет,

добрая, много леса на ней, садов, виноградников и другой всякой благодати.

Дороги тоже добрые, гравием посыпанные – вид ихний портят только черные

Христовы распятья, яки стоят на каждом шагу... Часто идут дожди, багато

солнца. А крестьяне румынские живут погано, а оттого погано вони живут, що

колгоспив не мают.

Земля вся на мелкие лоскутки порезана, сеют на ней одну кукурузу, яка

все соки земли повысосала. Ниякого севооборота тут не соблюдается, тракторов

або комбайнов нэмае. Пашут сохами, как в старые времена, а жнут серпами..."

Пинчук поставил три точки и задумался. Для большей убедительности решил

сообщить кое-какие цифры, которые уже успел занести в свой блокнот. Отыскав

нужную запись, продолжал:

"75 процентов крестьян составляют бедные, а 700 тысяч семей

крестьянских хозяйств вовсе не имеют земли и скота. Вони живут в темных и

грязных хатах. В хатах этих немае окон и труб, бо за окна та за трубы надо

платить налог. А денег у бедных, конечно, нэма, на спички – и то нет... Они

за кусок мамалыги батрачат у кулаков – я бачив одного такого мироеда, руки

мои чесались – так хотелось проучить его! – вин и про нас,

червоноармийцев, поганый слух распускав, мутит народ, як в нашем селе в

тридцатом годе Иван Пивинок... Дети батраков и бедняков мрут як мухи от

голода та болестей, бо врачей в селах нэмае. Кулаки та помещики – боярами

их здесь прозывают,– так те, вражины, живут в большом удовольствии, в

красивых и светлых домах под черепичной крышей, с окнами и трубами. У них –

самые жирные земли и багато земли... Но недолго властвовать мироедам и тут,

столкнут их бедные люди! Зараз народ румынский дуже обозленный на богатеев.

Все пытают у меня, як мы живемо и працюемо в колгоспи. Рассказываю им... Так

що вы, дорогие колгоспники и колгоспницы, гордитесь своей артелью,

укрепляйте колгосп, щоб що краще жилось..."

Засим Петр Тарасович приступил к изложению задания. Писал он часа три,

все письмо густо уснастил цифрами, а также цитатами из газет, сообщающими о

восстановлении народного хозяйства на землях, которые были оккупированы

гитлеровцами и ныне освобождены. Призывал брать пример с передовых колхозов,

требовал поставить "на должную высоту дило соцсоревнования".

Пинчук, конечно, знал, что там, на месте, есть райком партии,

райисполком, правление колхоза, сельсовет, в общем есть кому позаботиться о

его родной артели, и все-таки сердце его болело, заставляло хлопотать. Так,

сам того не замечая, он все еще пытался руководить своей артелью, будучи на

фронте. Его письма нередко обсуждались на общем колхозном собрании. И

чернобородый, кряжистый Юхим называл их не письмами, а "директивами".

Соберет народ и скажет:

– От головы колгоспу, нашего уважаемого Петра Тарасовича Пинчука,

дирехтива прийшла. Ось вона! Зараз обсудим...

Пинчуковы "директивы" пронумеровывались и подшивались в "дело"

аккуратнейшим счетоводом – его же собственной жинкой, успешно окончившей

ускоренный курс бухгалтеров. Теперь она, его Параска, числилась сельской

интеллигенцией, наравне с учительками и библиотекаршей. Это обстоятельство и

радовало Петра Тарасовича и пугало. Радовал рост жены, пугала боязнь отстать

от нее: в письмах Параски все чаще стали попадаться мудреные словечки,

которых без помощи Акима и Шахаева Пинчук понять не мог.

– Вернусь с фронта, сдам ей дела, грамотейке, а сам махну в Полтаву

учиться,– вслух рассуждал он, однако плохо веря в то, что говорил.

Колхозные "дела" Петр Тарасович считал несданными. Может быть, еще и потому

он так часто отсылал Юхиму свои "директивы".

В ту майскую ночь он долго не мог заснуть: видел родное село, пахнущий

свежей стружкой и сырыми дубовыми щепками новый клуб, на сцене – длинный

стол, накрытый красной материей, за столом – Параска председательствует,

бородач Юхим читает колхозникам Пинчуково письмо...

Ворочался, кряхтел, не давал заснуть и Кузьмичу.

– Что с тобой, Петро?

– Так щось...

И шумно вздыхал.

4

Начальник политотдела дивизии полковник Демин с утра провел совещание с

работниками своего аппарата. Инструкторы получили от него задания и

разошлись по полкам.

После совещания Демин направился в село.

Всюду было оживленно.

Во дворе Суина Корнеску собралось человек сорок. Николае Мукершану

беседовал с ними.

Демин поздоровался с крестьянами, которые, судя по их улыбающимся

физиономиям, уже хорошо знали его, молча стал слушать, что говорит

Мукершану.

Мукершану сделал паузу, и румыны зашумели:

– Как мы можем себя освободить?

– У нас нет оружия.

– В стране – немцы.

– У Антонеску большая армия.

Мукершану переждал, потом поднял руку.

– Успокойтесь, товарищи! – крикнул он, и лицо его вдруг вновь

осветилось.– Успокойтесь, товарищи! – повторил он, видимо испытывая

несказанную радость оттого, что может наконец свободно и открыто, во весь

голос произносить дорогое для него слово "товарищи".

Но румыны закричали еще громче:

– Мы одни не справимся!

– Будет ли помощь со стороны русской армии?

– Не оставят ли нас одних?

– Говорят, русские собираются уйти за Прут.

– Антонеску нам головы поснимает!..

Теперь гарманештцы все повернулись к полковнику Демину. По лицам

крестьян он понял, что их волнует. Улыбнулся:

– За нашей помощью дело не станет, товарищи! Разгромим гитлеровцев и

армию нашего Антонеску – разве это не помощь? Красная Армия пойдет только

вперед, будет воевать до полного уничтожении фашизма!

Мукершану быстро перевел его слова. Один древний старик – это был

конюх Ион – подковылял к Демину, обнял начальника политотдела и уколол его

щеку седыми усами, пахнущими табаком и мамалыгой.

– Внука... внука моего убил он, Антонеску проклятый...– прошептал

старик и часто заморгал мутными слезившимися глазами.

Между тем Мукершану продолжал:

– Товарищи! В бескорыстной помощи русских мы не можем, не имеем права

сомневаться. Им, русским людям, наш народ обязан своим национальным

возрождением. Дружба русского и румынского народов своими корнями уходит в

далекое историческое прошлое. Румынская земля не раз была полита русской

кровью во имя братской помощи нашему веками угнетаемому народу. В трудные

времена своей жизни румынский народ находил поддержку у русского народа.

Благодаря этой поддержке в 1859 году удалось объединить румынские земли в

единое государство.

Мукершану шагнул вперед и высоко поднял правую руку, как бы призывая к

вниманию, хотя и так все слушали его внимательно.

– А в 1877 году русские помогли нам изгнать турок. Они, русские

солдаты, такие же крестьяне, как вы, рука об руку боролись вместе с

румынскими солдатами и своей кровью завоевали независимость Румынии. До сих

пор есть еще живые свидетели тех славных дел. Есть такой и в Гарманешти. Вот

дедушка Ион. Ему девяносто лет.– Мукершану быстро подошел к старому конюху,

положил руки на его острые, узкие плечи.– А ну-ка, расскажи нам, дедушка,

как ты вместе с русскими турок бил в семьдесят седьмом.– Мукершану

улыбнулся и вдруг, к немалому удивлению гарманештцев, запел озорным,

задорным голосом:

Плевна вся огнем горит,

Ох, аман, аман!

Старый солдат встрепенулся. Тусклые глаза его оживились. Крякнул,

покрутил седенькие усы и старческим скрипучим голосом подхватил:

Там Осман-паша дрожит,

Ох, аман, аман!

Лист бессмертника цветет,

Ох, аман, аман!

Мукершану приглушил свой голос, чтобы люди могли слышать старого воина.

Турка в Плевне страх берет,

Ох, аман, аман!

Плевна вся горит огнем,

Ох, аман, аман!

Войско русское кругом,

Ох, аман, аман!

После этих слов Ион на минуту смолк, глянул, счастливый, на полковника

Демина, на подошедших разведчиков и запел погромче, покраснев от натуги:

На коня залез Осман,

Ох, аман, аман!

Турок все кричит: "Аман,

Ох, аман, аман!"

"Ох, аман, – сказал Осман, –

Ох, аман, аман!"

Турок в страхе штурма ждет,

Ох, аман, аман!

Зуб на зуб не попадет,

Ох, аман, аман!

Русский Плевну с боя взял,

Ох, аман, аман!

В плен Осман-паша попал,

Ох, аман, аман!

Крестьяне весело переглядывались и подпевали древнему Иону. Замолчав и

подождав, когда крестьяне утихли, Ион начал:

– Служил я тогда в четырнадцатом пехотном полку,– давайте-ка

присядем, ноги мои слабые стали... Да, в четырнадцатом. Три месяца стояли

под самой Плевной. Зима в тот год – ох, лютая выдалась. В окопах многие

померзли в ожидании, а Османа все нет и нет. Потом мы сами налетели на турок

– и началось! – Ион заерзал на бревне, глаза его вновь оживились.–

Рукопашная завязалась. А к туркам вдруг – подмога. Если б не русские,

пропали бы мы: ведь к концу-то войны, помню, винтовок у нас уж не было,

провианта не было, одежды не хватало. А морозы-то, я говорю, стояли

страшные...

Подумав, старый воин закончил:

– С русскими, как с родными, обнимались, делили все пополам: и горести

и радости. Да... Сдался тогда Осман-паша! Шесть лет я отмотал в армии, а

вернулся– опять конюхом стал у Штенбергов. В этом-то деле, значит, ничего не

изменилось... Ну да ладно! – заторопился старик.– Теперь вот, может,

изменится! Похоже на то! – Дед бойко встал на ноги и подошел к Пинчуку,

который уже давно приблизился, силясь понять рассказ старика. Они, не

сговариваясь, обнялись и троекратно, по мужски поцеловались – два мудрых

солдата.

– Правильно, дедушка, – улыбаясь, сказал ему Мукершану,– изменится.

Обязательно! Ведь и сами русские у себя очень многое изменили. Пример нам

дали! Спасибо за рассказ!

Мукершану вернулся на свое прежнее место и, как бы продолжая повесть

старого воина, стал рассказывать о том, как во время первой мировой войны

Румыния сохранила свою национальную самостоятельность опять-таки с русской

помощью!

– Только отъявленные негодяи и сволочи, только враги румынского народа

могли забыть и растоптать эти исторические факты! Что ему, Антонеску,

интересы народа! – воскликнул Мукершану.– Он еще в 1907 году с неслыханной

жестокостью подавлял крестьянские восстания. Многие помнят эту кровавую

расправу. Вон Суин,– оратор показал на Корнеску, который стоял рядом с

полковником Деминым,– он сам на своей спине испробовал полицейских нагаек.

Корнеску мрачно кивнул головой. Мукершану напомнил о том, что руки

Антонеску обагрены кровью не только румын, но и других народов. В 1919 году

он, как опытный и хладнокровный палач, участвовал в свержении Советской

власти в Венгрии. В 1941 году он втянул страну в безумную войну против

советского народа – великого и могучего друга румын.

– Так можно ли, товарищи, ну, подумайте сами, можно ли дальше терпеть

этого проклятого палача у власти?! – закончил Николае.

Крестьяне разом заговорили. Суин Корнеску задрал рубаху и показывал

стоявшим рядом с ним односельчанам рубцы на своей спине. Александру Бокулей

что-то сердито шептал, шевеля потрескавшимися губами. Его сосед сжимал и

разжимал толстые, искривленные тяжелой работой пальцы.

– Что нам делать, скажи? – спросил кто-то из толпы.

Мукершану стремительно повернул голову в сторону спрашивающего и сразу

же начал, словно давно уже ожидал этого вопроса:

– Что делать? Нам надо объединить свои усилия. Только в сплочении –

наше спасение и наша победа, товарищи! Сегодня, в день Первого мая, мы уже

одержали одну большую историческую победу. Центральный комитет нашей партии

сообщил мне, что достигнуто соглашение об объединении социал-демократов и

коммунистов в один общий Демократический фронт, который ставит своей целью

свержение ненавистного режима Антонеску. Многие из вас являются членами

"Земледельческого фронта", многие сочувствуют ему. Надо, чтобы и эта

организация примкнула к Демократическому фронту, и тогда этот фронт – фронт

народа – будет непобедим! – Мукершану немного помолчал, потом громко

заключил: – Мы одержим победу! Да здравствует Красная

Армия-освободительница! Да здравствует народная Румыния!

Дружный, одобрительный гул прокатился по толпе.

После Мукершану стал говорить Корнеску, заверивший коммунистов, что

"Фронтул Плугарилор" поддержит их славную борьбу.

Захваченные словами ораторов, люди не заметили, как во дворе появился

Патрану. Он обратился к Мукершану, но так, чтобы слышали все:

– Умную речь вы сейчас сказали, Николае. И еще мальчишкой помню вас –

такой разумный, смышленый был малец. Вот и теперь... Только, Николае, как бы

опять это... самое... Как бы кровопролития снова не было... Может, через

короля все это? А? Может, оно и лучше бы все получилось, по-мирному! Ведь

король – он глава всему!

– Нет, уж лучше без короля! – коротко бросил Мукершану.

– Гляди, тебе виднее,– пробормотал Патрану, неожиданно перейдя на

"ты". – Я ведь всем добра хочу. – И он смолк, присмирел, нахохлившись.

Крестьяне не расходились, до позднего вечера. Речи ораторов в одних

будили безотчетную тревогу, ощущение чего-то непривычного, нарушающего

веками установившийся порядок вещей, а потому и опасного; в других –

желание что-то немедленно предпринять, действовать; в третьих – и таких

было большинство – беспокойную и робкую тень надежды. Эти последние долго

не отходили от Мукершану и полковника Демина, засыпая их бесконечными

вопросами.

Мукершану терпеливо и даже с радостью отвечал на них. Он, пожалуй,

больше всех сейчас понимал и чувствовал, что в окружающих его, измученных

жизнью людях пробуждается и ищет выхода давно дремлющая, придавленная

темнотой и страхом могучая сила и что приход Красной Армии в Румынию явится

тем толчком, который заставит эту силу вырваться наружу и смести с лица

земли все то, что мешает простым людям свободно дышать и жить человеческой

жизнью.

Крестьяне уходили со двора Корнеску удовлетворенные, со смутной, но уже

родившейся и жившей в них верой в свои силы и оттого гордые и счастливые.

Может быть, уже в тот день забитые эти люди пусть не совсем ясно, но видели

перед собой путь к новой жизни и себя хозяевами этой жизни.

Уходили, забыв накрыть головы шапками. Как сняли их там, во дворе, так

и держали до сих пор в черных узловатых руках. Ночью во многих домах пели

скрипки и рожки: крестьяне отмечали праздник 1 Мая – впервые открыто,

свободно. Пили цуйку, плясали, до рассвета по селу разливались звуки родной

дойны*.

* Дойна – румынская национальная песня..

5

Полковник Демин, вернувшись к себе, долго ходил по землянке,

взволнованный не меньше румын. Задумчивые складки легли на его большом

выпуклом лбу. Демин старался мысленно проникнуть в события, которые

разворачивались на его глазах; он понимал, что это события величайшей

исторической значимости. Ему было ясно, что люди, с которыми он провел целый

день, уже больше не станут безропотно служить капиталистам, и не станут

главным образом потому, что встретились с людьми из совершенно иного мира.

Полковник хотел пройти в блиндаж командира дивизии, поделиться с

генералом охватившими его большими чувствами, но раздался телефонный звонок

и отвлек его. Звонили из медсанбата. Врач сообщал, что туда доставлен тяжело

раненный разведчик, он наотрез отказывается эвакуироваться в госпиталь,

уверяет, что знаком с полковником Деминым и хочет его немедленно увидеть.

– Вообще странный какой-то солдат,– закончил начсандив.

– Как его фамилия? – спросил Демин.

– Камушкин.

– Камушкин? Комсорг разведроты? Когда ранен?

– Два часа тому назад. Возвращался с задания, и вот...

Полковник взглянул на циферблат: стрелки показывали два часа ночи.

– Состояние?

– Опасное.

– Сейчас буду.

Вася Камушкин родился в ту студеную зиму, когда молодая Советская

республика прощалась со своим вождем – Владимиром Ильичем Лениным. Если бы

мальчик, качавшийся под бревенчатым потолком в своей зыбке, мог тогда

глядеть, то увидел бы в родной своей хате много взрослых людей – мужчин и

женщин. Они непрерывно приходили и уходили. Дверь не переставая хлопала,

холодный пар врывался в дом. Печальная мать кутала Васю в теплые одеяльца,

боялась простудить. Люди говорили тихо, будто совершая какое-то таинство.

Многие из них всхлипывали не стесняясь. А мальчик безмятежно дремал на руках

матери, взявшей его из зыбки покормить, и не знал, что с молоком ее он как

бы уже впитывал в себя все то, что завещал человек, смерть которого

оплакивал весь мир в ту лютую и трагическую январскую стужу. Мать прижимала

Васю к своей груди. Спи, малютка! Пусть великое горе не касается твоего

крохотного сердца. Вырастешь – все поймешь и узнаешь, а в лихие годы

окрепшими руками поднимешь знамя с образом Ленина и понесешь его сквозь

огонь вперед, по родной стране и далеко за ее рубежи. А пока спи...

Вася рос вместе со своей юной республикой. Он помнит, как его старшая

сестра, Ленушка, прочла ему рассказ о Володе Ульянове, мальчике, которому

суждено было стать вождем всего человечества. Вася заставлял сестру читать

этот рассказ дважды и трижды и незаметно для себя заучил его наизусть.

Однажды он вернулся с улицы и, сияющий, встал у порога. На его груди

пламенел красный галстук. И алее галстука горели Васины щеки. Ленушка,

увидев брата, радостно засмеялась, звонко крикнула: