Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

оставит вас, придет к вам на помощь!

– Спасибо, Федор Николаевич! – Мукершану крепко сжал в своих рабочих

ладонях маленькую энергичную и твердую руку Демина.– Мы держим экзамен

перед вами, перед своими старшими товарищами, пришедшими к нам на помощь!

Мукершану хотел сказать что-то более сильное, но волнение помешало ему.

Он замолчал, порывисто обнял Демина, и они крепко поцеловались.

– Спасибо за все, за все!..

– Желаю удачи!..– повторил Демин.– В селе, должно быть, вы неплохо

поработали. Крестьяне, надо полагать, многое поняли?

Мукершану задумался, лицо его потемнело. Заговорил глухо:

– Поняли, конечно, кое-что. Но, к сожалению, далеко не все.– Он

поморщился, признался с какой-то беспощадной для себя решимостью: – Тут и я

допустил ошибку: больше митинговал. А нужно было говорить с каждым и

отдельности. И вот что теперь у людей на душе – не знаю. Что ж, будем

учиться. Борьба только начинается. До свидания, Федор Николаевич!

Полковник, как и в тот вечер после первой их встречи, долго

прислушивался к твердым, медленно угасавшим шагам удаляющегося от него

человека.

– Счастливого пути, товарищ! – тихо, про себя, проговорил начподив.

"Мое положение казалось куда лучше,– подумал он.– А оно вон, оказывается,

как!" Потом достал политдонесение, заготовленное инструктором. Стал читать,

недовольно морщась. "Вот развез! – мысленно ругал он инструктора.–

Преамбула на целую страницу. А кому она нужна, эта преамбула?" Позвал

ординарца.

– Верните это Новикову, пусть сократит на три четверти!

"Ну же и писучий, дьявол!.. А что, если в донесении сообщить разговор с

Ерофеенко?.. Любопытные, оригинальные мысли у этого солдата. И все сложно,

интересно". Демин вынул блокнот и стал торопливо что-то записывать в него.

Мукершану по узкому деревянному настилу, под которым где-то далеко

внизу плескалась вода, перешел через овраг, разделявший село на две неравные

части, поднялся на гору и зашагал по узкой аллее, между густых зарослей

черемухи и одичавшей вишни. Ночь была безлунная, теплая и немножко душная,

как бывает перед дождем. Слева, в кустах, звонко щелкала и свистала

какая-то, должно быть совсем крохотная, птичка. Мукершану остановился

и, улыбаясь, попытался изобразить свист и щелканье пичуги. Но у него ничего

не получилось. Радуясь озорному птичьему веселью, Мукершану вместе с тем

чувствовал какую-то неловкость, что-то беспокоило его. "Что бы это могло

быть?" – подумал он. Пташка помолчала, как бы прислушиваясь, и когда

человек затих, она залилась еще энергичнее, засвистала и защелкала звонко и

рассыпчато, будто обрадовалась, что так, как она, человек не может свистать

и щелкать.

"Тень-тень-тень... тин-тин-тин... кеть-кеть-кеть... киви-киви-киви..."

– неслось из кустов.

Мукершану, заслушавшись пением озорной птахи, остановился и еще раз сам

пощелкал языком, и снова птичка слушала и, дождавшись, когда он замолчал,

защелкала и засвистала громче и задорнее, будто смеясь над беспомощностью

человека.

Мукершану весело захохотал.

"Тень-тень-тень... киви-киви-киви..." – ритмично и сочно звенело в

кустах, от которых уже чуть веяло освежающей прохладой упавшей росы.

Мукершану присел на камне под кустом, в котором щелкала и свистала

невидимая и бесстрашная пичуга, и, прикрыв лицо руками, задумался. Чувство

легкого беспокойства не покидало его. И вдруг он вспомнил. Ах да, да... все

это связано с тем фотоснимком молодой женщины со строгим и ясным взглядом,

который он видел у начальника политотдела. Конечно, поводом его беспокойства

был именно этот фотоснимок. И Мукершану уже видел лицо другой женщины: на

него смотрели веселые глаза подруги, товарища по партийной работе, родные и

милые глаза Анны, которую расстреляли полицейские в 1933 году в Гривице, во

время железнодорожной забастовки.

Сорокапятилетний здоровый, сильный человек, Мукершану, может быть,

только сейчас подумал, что, подобно всем людям, живущим на земле, он мог бы

быть мужем, отцом, пользоваться радостями, которые дает человеку семья,–

такими радостями, которых у него не было. Грусть охватила его, но то была

необычная грусть, она не давила сердце, не обливала его жгучей горечью, она

была смешана с той неповторимой и великой радостью человека, который готовит

счастье другим – всем этим обездоленным Бокулеям и Корнеску, отцы, деды,

прадеды которых и сами они жили в вечном рабстве, женились, любили,

плодились только для того, чтобы увеличить число рабов и несчастных на своей

бедной земле.

Невидимая пичуга вспорхнула, с вeтки на вeтку перебралась поближе к

сидевшему человеку и затрещала над самым его ухом. Мукершану открыл лицо и

беззвучно засмеялся.

"Киви-киви-киви..." – смеялась и птаха.

Напротив зашумели кусты. Там мелькнуло что-то черное, живое. Грохнул

выстрел. Пуля тонко пропела над самой головой Мукершаиу. Он упал в канаву.

Раздался второй выстрел, и темное пятно метнулось из-за кустов в переулок.

Стало тихо-тихо. Бойкая пташка замолчала. Мукершану поднялся, вышел на

дорогу и быстрыми твердыми шагами направился к дому Суина Корнеску.

Там он молча собрался и, уже уходя, тихо сказал провожавшему его Суину:

– В селе орудует враг. Будьте осторожны. В меня сейчас стреляли.

Патрану и поп, дрожа от страха и нетерпения, ожидали молодого боярина

Штенберга в саду, укрывшись под деревом. Когда раздались выстрелы, они нe

выдержали, покинули свое укрытие и побежали к калитке, где должны были

встретить лейтенанта.

– Ну что? – спросил Патрану, открывая калитку запыхавшемуся

Штенбергу. Но тот не дождался, когда ему откроют, и, как легавая

затравленная собака, легко перемахнул через забор.

– Ну что? – повторил свой вопрос Патрану.– Что?

– Наповал!..– прохрипел офицер, трясущимися руками отвинчивая пробку

фляги, в которой бултыхалась водка.– Готово!..

– Слава те... Одного покарал бог... Щенком помню его...–

перекрестился поп.

– Работал у меня! – сказал Патрану, истово крестясь вместе с попом.–

Вредный! Всех бы... Всех!..

– Ты вот что, господин Патрану, не очень-то увлекайся!.. Осторожней

надо!.. А то, знаешь, они могут быстро...– лейтенант выразительно черкнул

ребром своей белой ладони по горлу.– А ты нам еще нужен будешь!.. Списки

готовы?..– спросил он отрывисто, выплеснув на землю остаток водки.

– Готовы, ваше благородие!.. Готовы, господин лейтенант!.. Всех

записал: и тех, что митинговали, и тех, что землицу вашу меж собой поделили.

Вот они – Корнеску, Бокулей...

– Ладно!.. Сам разберусь!.. А сейчас – спать!.. Да... не знаешь, где

находится Василика?..

Патрану промолчал, сделав вид, что не расслышал слов боярина. Штенберг

резко повторил свой вопрос.

– Я не хотел вас огорчать, господин лейтенант. Эта паршивая девчонка

вышла замуж за старшего сына Александру Бокулея.

– За Георге?

– Так точно, за него... Вернулся! Вместе с русскими пришел. Вот бы

кого...

– Хорошо! – резко остановил офицер.– Дойдет очередь и до него...

Сунув списки в карман мундира, размякший лейтенант неровной походкой

направился к каменному сараю, где укрывался уже третьи сутки. Вспомнив все

свои нерешительные действия, все колебания и раздумья, он сейчас сам

удивился тому, что оказался в конце концов способным на столь рискованный

поступок. А получилось здорово! Все в порядке. Вот только Василика...

Вскоре он спокойно спал.

5

С утра Бокулей-старший выехал косить пшеницу на том самом участке, где

вспахать и посеять ему помогли русские солдаты. Взяв в руки крюк, румын

долго не решался взмахнуть им. Подумав, он положил его у межи, засучил

рукава и, как пловец разгребая желтые тяжелые волны и радостно щелкая

языком, вошел в пшеницу. Острые усики колосьев больно щекотали его

подбородок, потное лицо, но старик будто и не чувствовал ничего. Он плыл по

желтой реке все быстрей и быстрей, то пел, то насвистывал, то, захватив

охапку жаркой и духмяной пшеницы, плотно прижимал ее к своей груди. Затем

крестьянин вернулся на прежнее место, отыскал межу, отделявшую его полосу от

соседнего надела, и стал быстро ходить по ней взад и вперед, смешно

подпрыгивая. Василика, приехавшая вместе со свекром вязать снопы, глядела на

него и улыбалась. Ей хотелось похохотать над ним, но она стеснялась.

Александру Бокулей – и это знала Василика – боялся, что сосед не заметит

межи и станет косить его пшеницу. И чтобы сосед заметил и не захватил чужой

делянки, старик решил получше протоптать межу, которой до этого почти не

было видно. Вместо межевого кола* он еще раньше выкопал небольшую канавку,

которая, однако, сейчас сильно заросла.

* Межевой кол у румынского крестьянина нередко ночью переставляют,

чтобы украсть клок земли.

С Александру Бокулея ручьями катился пот, а он все прыгал и прыгал на

меже. В том месте, где тяжелые колосья, откинутые ветром, перевешивались в

сторону соседнего поля, Бокулей торопливо, но осторожно собирал их в руку и

перегибал спелые восковые стебли в свою сторону. При этом он что-то сердито

ворчал себе под нос, словно бы делал выговор непокорным колосьям за

непочтительность к законному хозяину. Убедившись, что межа стала достаточно

заметной, крестьянин начал косить. Крюк долго не хотел подчиняться его

рукам. И не удивительно: ведь румын впервые в своей жизни пользовался этим

странным орудием. Крюк смастерил для хозяина Пинчук, убедив старика, что

косить им все же спорее.

"Не комбайн эта штука и даже не лобогрейка, но всо же ей легче

працювать, чем серпом",– говорил он, вручая Бокулею старшему крюк. Кузьмину

Петр Тарасович приказал обучить старика пользоваться этим нехитрым

приспособлением, но тот не успел, был занят на другой работе: три дня подряд

возил к переднему краю боеприпасы, помогая полковым обозам.

В конце концов старик приноровился, и дело пошло. Работал он до одури,

до знобящей дрожи во всем теле. Василика, напевая свои песенки, еле

поспевала за ним вязать снопы.

– Поторопись, Василика, поторопись, соловушек! – улыбался ей свекор.

Они собирались было уже перекусить, как из ближайшей балки выскочил

всадник и в одно мгновение очутился рядом с ними. Василика тихо вскрикнула,

выронила горшок с молоком и, бледная, стала пятиться назад: во всаднике она

узнала молодого Штенберга. Тот плотно сидел в седле, не спеша вынул саблю из

ножен, шевельнул короткими черными усиками, подрагивая скулами, прошептал:

– Жнешь?

– Жну...– торопливо ответил старик и некстати поздоровался: – Буна

зиуа!*

– Буна сяра!** – В руках офицера ослепительно и ядовито блеснула

сабля.

Василика с пронзительным криком бросилась к нему, но опоздала. Боярин

уже успел взмахнуть саблей и рубануть наотмашь по бараньей шапке старика.

Бокулей-старший не успел и простонать. Он упал на землю и только слышал, как

затрещала сухая стерня под копытами топтавшегося на месте жеребца.

Крестьянин попытался было приподнять голову, но острая боль пригвоздила его

к месту. Все вокруг было раскаленным. Горячей была земля, она обжигала

старику скрюченные, уродливые пальцы, мокрую спину, голые пятки. Воздух тоже

был горяч, сушил глотку, ноздри...

* Добрый день! (рум.).

** Добрый вечер! (рум.).

Омертвев, Василика широко открытыми от ужаса черными неподвижными

глазами смотрела на молодого боярина, торопливо освобождавшего ногу от

стремени. Она даже не смогла закричать, когда он схватил ее на руки и понес

к коню. Придя в себя, она стала вырываться, кусать ему лицо, руки. Он не

чувствовал боли, всe время твердил:

– Василика... Василика...

Молодой боярин пытался взобраться вместе с Bасиликой на коня и не мог:

девушка сопротивлялась, царапалась, отталкивала его от себя. А в это время

за горой, на немецких артиллерийских позициях, чуть ли не одновременно

прогремели два орудийных выстрела: должно быть, немецкие наблюдатели

заметили странную возню на пшеничном поле. Снаряды разорвались в пяти шагах

от Штенберга и девушки. Василика коротко вскрикнула и, быстро бледнея,

обвисла на руках лейтенанта. Бросив ее, боярин побежал к тому месту, где

стоял конь: конь барахтался на стерне, по его крупному телу волнами

проходили судороги. Штенберг метнулся в пшеницу, пробежал немного и упал,

чтобы отдышаться.

А вдали, где-то далеко за Пашканами, синели Карпаты, равнодушные к этой

маленькой человеческой драме. В недокошенной пшенице дружно и бойко

застучали неутомимые молотобойцы-кузнечики. Им тоже не было никакого дела до

крестьянина, распластавшегося на земле, и до несчастной Василики. Выскочила

из норки мышь, бисерным глазком посмотрела на человека и опять скрылась в

норке. Выбежал откуда-то заяц, сослепу налетел было на крестьянина, страшно

перетрусил, дал прыжка вбок и исчез в пшенице...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Дивизия генерала Сизова получила приказ начать демонстративное

наступление 19 августа, за день до общего прорыва вражеской обороны на

территории Румынии.

За неделю до штурма вражеских укреплений небольшая группа разведчиков и

саперов получила необычное задание. Она должна была на этот раз нe только

захватить "языка", но и взорвать центральный неприятельский дот, ликвидации

которого командование придавало большое значение: дот был едва ли по самым

серьезным препятствием на пути наших полков, уничтожение его нарушило бы всю

огневую систему обороны противника на значительном участке и создало бы в

ней ничем не заполнимую брешь. На подготовку к выполнению этого задания ушло

много времени, а когда все было готово, генерал лично вызвал Забарова и

сказал:

– Это, может быть, лейтенант, самое ответственное задание из всех

заданий, выполняемых вашим подразделением. Но я надеюсь, как всегда, на

разводчиков. С вами пойдут лучшие саперы-подрывники,– и генерал крепче

обычного пожал руку Забарова.

Федор решил действовать двумя группами. Первая группа во главе с ним

захватывает "языка" и немедленно возвращается в свое расположение. Вторая,

под командованием Шахаева, с одним сапером врывается в дот и подготавливает

его взрыв. Так как задача первой группы была несколько легче, во всяком

случае, не новой для разведчиков, лейтенант взял с собой в основном молодых

разведчиков, а с Шахаевым остались "старички" – Сенька, Аким и Каримов.

Парторг неожиданно попросил в свою группу еще и Никиту Пилюгина. Узнав об

этом, Ванин шепнул на ухо старшему сержанту:

– Куда вы его? Подведет он нас всех.

Шахаев резко остановил Ванина:

– Не твое дело. Понял?

Ванин решительно ничего не понял, но промолчал: он слишком любил

парторга и верил ему, а потому не мог спорить с ним, как с другими.

В полночь разведчики, еще днем выдвинувшиеся на передний край,

отправились в путь. Все заметили, как Никита, шедший вначале позади группы,

бочком-бочком пробираясь по траншее, обогнал Акима, Сеньку, Каримова и

зашагал рядом с парторгом. Тот, заметив Пилюгина, спросил:

– Боишься, Никита?

– Оно бы ничего...– уклончиво пробормотал Пилюгин,– да маскхалат у

меня неважный... порванный весь...

– Никита опять жалуется,– шепнул Акиму Ванин.– И чего только Шахаев

возится с ним?

– А чего он с нами возился? Забыл? – напомнил Аким, но Сенька

оскорбился:

– Ты стал невыносимый, Аким. Тебе нельзя ничего сказать. Сразу начнешь

философию разводить...

– Какая тут философия?.. Ты, собственно, зря возмущаешься. И чем? Тем,

что парторг из Никиты хочет сделать хорошего солдата?

– Э, напрасные хлопоты. Уж я этого Пилюгина знаю. Да и ты вот не взял

его в свое отделение.

– Не взял, потому что не дали. А вот вернусь с задания и попрошу,

чтобы Никиту перевели ко мне.

Разведчики приумолкли. Над их головами со знакомым шепелявым свистом

пронесся тяжелый неприятельский снаряд, за ним пролетело еще несколько.

Разрывы лихорадили землю. Стенки свежей траншеи тихонько осыпались. Потом

раздались орудийные выстрелы позади разведчиков, и вновь в темном воздухе

зашелестели снаряды, только теперь они летели в обратном направлении.

У нейтральной полосы разведчики встретились с двумя саперами, которые

еще накануне сделали проход в неприятельском минном поле и проволочном

заграждении и теперь проверяли, не загородил ли вновь враг этот проход.

Убедившись, что все в порядке, они присоединились к разведчикам для

выполнения основной задачи: один шел с группой Шахаева, другой – с

Забаровым. Где-то впереди и слева скороговоркой протатакал пулемет, косые

трассирующие очереди пронеслись мимо. Забаров проводил их глазами и спросил

у сапера, все ли в порядке. Сапер утвердительно кивнул головой. Пулемет

снова дал несколько очередей. Шахаев почувствовал, как чьи-то руки крепко

ухватились за его маскхалат. Оглянулся – Никита.

– Ты что?

Пилюгин не ответил. Да и без слов было все ясно.

– Ничего, ничего...– чуть внятно проговорил парторг. Немного

приподняв голову, он с удивлением увидел недалеко перед собой темную покатую

громадину, смутно возвышающуюся на фоне неба; по правую и левую стороны,

только чуть подальше, тоже сутулились железобетонные чудовища, страшные в

своем слепом и угрюмом безмолвии.

Забаров дал знак прекратить движение. Привычное чувство близкого

поединка овладело им. Он весь подобрался; пальцы больших рук, отяжелевшие от

прихлынувшей к ним крови, туго сжимали автомат. Лейтенант резко взмахнул

рукой, и разведчики разделились на две группы. Забаров со своей группой

двинулся вперед, обходя дот с двух сторон.

Шахаев взял левее, быстро выдвинулся далеко за укрепления, перехватил

траншею, соединявшую основную линию немецкой обороны с центральным дотом, и

остановился здесь, ожидая дальнейших событий. Вокруг было тихо. Только один

раз раздались чьи-то шаги, чужая речь, но вскоре все угомонилось. И вдруг,

точно ножом по сердцу, тишину вспугнул тяжелый чугунный звяк, затем –

короткий, сдавленный хрип. Возле дота замелькали, засуетились человеческие

фигуры. Огромный силуэт метнулся вправо, за ним – другой, третий...

Оставив Сеньку и Каримова для прикрытия, Шахаев с остальными

разведчиками и сапером побежал по траншее к доту. Тяжелая чугунная дверь

была открыта и тихо, со ржавым скрипом покачивалась. Заскочив в дот и держа

автомат наготове, парторг включил электрический фонарик, огляделся. На полу

с рассеченным надвое черепом лежал убитый немецкий солдат. Стальная желтая

пулеметная лента плоским червем опутывала его, один конец ленты находился в

приемнике крупнокалиберного станкового пулемета, установленного на

бетонированном заступе амбразуры. На железной койке, стоявшей слева от

входа, лежали мундир и брюки другого немца, которого, по-видимому,

разведчики уволокли в одном белье. В амбразуре, как и предполагали в штабе

дивизии, были установлены два пулемета и одна легкая противотанковая пушка.

Внутри дота – сложенные штабелями ящики с боеприпасами. Шахаев

осмотрел все это и уже соображал, как лучше и вернее подорвать дот, как

вдруг за дверью вступили в бой Ванин и Каримов. Приказав Акиму, Никите и

саперу остаться в доте, Шахаев выбежал в траншею, но тут же был сбит сильным

тупым ударом в плечо. Выскочивший вслед за ним Никита Пилюгин втащил его

обратно в дот.

– Перевяжите меня. Я ранен, кажется,– попросил Шахаев и почувствовал

легкое головокружение.

Аким и Никита подняли его, положили на койку. Кровь, смочив гимнастерку

и маскхалат, пробилась наружу. Шахаев, страдающий малокровием после тяжелого

ранения на Днепре, сейчас быстро терял силы. При свете зажженных Акимом

немецких карбидных ламп лицо его было матовым; прямые белые пряди волос

прилипли к высокому, покрытому капельками испарины лбу; губы плотно сжаты.

Аким и Никита с трудом перевязали его.

– Оставьте меня. Помогите Сеньке и Каримову... Скажите, чтобы отошли в

дот... Держаться в доте... в доте...– он тихо застонал и вдруг заговорил

бессвязно: – Начподив... Аким... вручения. Пинчук – приготовить...– и

вовсе умолк.

Страшный, раздирающий душу крик заставил Акима вздрогнуть.

– Товарищ старший сержант!.. Зачем вы... Постойте!.. Не надо!..

Пропадем мы без вас!..

Никитин вопль вывел Шахаева из минутного забытья.

– Что ты, Никита? Вот чудак!..– улыбнулся укоризненно-ласково.– Что

мне сделается... Сейчас отдохну, и пойдем бить их, сволочей.

Стрельба за дверью разгоралась. Автоматные очереди мешались с

трескучими разрывами ручных гранат; в дверные щели тянул знакомый горький

дымок сгоревшего пороха. Немцы стреляли разрывными; иногда такие пули

попадали в железобетонные стенки дота; за дверью мигали короткие вспышки,

острые осколки бетона стучали по стальной плите двери. Так длилось до самого

утра. Перестрелка не прекращалась. Сенька и Каримов, очевидно, находились на

прежнем месте.

Утром, когда первый косой луч солнца отточенным, сияющим и холодным

лезвием блеснул в амбразуре, а немного окрепший Шахаев намечал план

дальнейших действий, за дверью разорвалась граната и вслед за этим

послышалось страшное многоэтажное ругательство. Затем дверь распахнулась и в

нее вместе с клубами удушливого дыма ворвался весь залитый кровью и

оборванный Сенька Ванин.

– Где у вас патроны?.. Патроны давайте. Дот окружают! Не выходите!..

Не выходите отсюда, товарищ старший сержант! Отстреливайтесь из амбразуры, а

то все погибнем! – хватая у Никиты и Акима заряженные диски автомата,

кричал он. Потом вновь выскочил, захлопнув за собой дверь.

Шахаев попытался приподняться, но не смог. К тому же он и сам понял,

что выходить из дота теперь ужо не было никакого смысла: расстреляв все

патроны, Ванин и Каримов вынуждены были также укрыться во вражеском доте.

Шахаев удовлетворен был хотя бы уже тем, что дот этот выведен из строя и

немцы не могут им воспользоваться, когда наши начнут штурм. Немцы боялись

приблизиться, но они плотно окружили разведчиков, пристреляв выход из дота.

Теперь советским солдатам можно было только взорвать дот, сделав его своей

братской могилой. Но с этим Шахаев не спешил...

Так начался беспримерный поединок маленькой группы советских бойцов с

гитлеровцами, поединок, о котором потом долго говорили и писали и который

вошел в историю дивизии под именем "обороны Шахаева". Более двух суток

длилась эта оборона. Первый день немцы пытались ворваться в дот и захватить

разведчиков живыми, но скоро вынуждены были отказаться от этой попытки:

шахаевцы косили их автоматными очередями и, на мгновение открыв дверь,

забрасывали гранатами. Убитый группой Забарова и выброшенный из дота

Пилюгиным немец сейчас лежал возле двери вниз лицом; в дверную щель

разведчики видели, как большая фиолетовая муха деловито прохаживалась по его

мундиру, пропитанному потемневшей кровью. От трупа начал исходить тяжелый

запах, проникавший внутрь дота.

Неожиданно для всех Никита первый выскочил оттащить труп подальше от

дота, но не успел этого сделать: пуля впилась ему в ногу, и он еле влез

обратно. До этой минуты Никита как-то не выказывал признаков уныния, изредка

пытался даже шутить, подтрунивать над другими, а сейчас, поняв, что выйти из

дота уже невозможно, что кругом засели немцы с пулеметами, он вдруг

загрустил, пал духом, рана показалась ему смертельной. Никита начал стонать.

Шахаев, приказав перевязать ему ногу, первое время молчал, потом стон

солдата стал раздражать его. Забыв о боли, парторг сполз с койки, наклонился

над Пилюгиным.

– Зачем стонешь, Никита? – спросил он спокойно и строго, так, чтобы

слышали все.– Ну зачем? Ты же хорошо знаешь, в каком мы положении. Твои

товарищи ранены тяжелее тебя. Сенька, например... Однако он, видишь,

молчит... Что с того, что ты разжалобишь нас? Немцы только обрадуются, если

мы раскиснем. Вот перевязали тебя и больше ничем помочь не можем. Терпеть

надо. Ты солдат...– Помолчав, закончил тихо и сурово: – Солдат, понимаешь?

Но Никита будто и не слышал Шахаева. Вытягивая шею, стонал:

– Воды...

Сенька поморщился и ничего не сказал. Аким глядел на Никиту своими

кроткими голубыми близорукими глазами и тоже молчал.

Шахаев отвязал от ремня флягу, сунул ее горлышко в рот Никите. Сильные

и жадные глотки солдата вызвали и у старшего сержанта невольные глотательные

движения, он облизал сухие, горячие губы. Пилюгин минуту спустя просил

снова:

– Воды...

Шахаев наклонился над ним вновь:

– Нет больше воды, Никита. И ты это знаешь. Зачем же спрашиваешь?

Немцы подтянули пушки и открыли огонь по доту. Крутой изгиб траншеи

мешал им попадать в дверь. Снаряды с оглушительным треском ударялись о

железобетон; мелкие осколки, отлетая от внутренних стен дота, впивались в

разведчиков, добавляя к их ранам новые; солдаты лежали, уткнув лица в землю,

боясь, что осколки попадут в глаза. Сенька насчитал около сорока прямых

попаданий в дот, и примерно такое же количество снарядов упало поблизости.

Чтобы заглушить боль от мельчайших осколков бетона, впившихся в тело, Ванин

крепко сжал зубы и про себя считал, отмечая каждое попадание: "Сорок один...

сорок два... пятьдесят... пятьдесят три..."

– Гитлерята паршивые! – вдруг выругался он.– Стрелять-то не умеют.

Жаль, что рация у Акима поломалась. Передать бы на батарею Гунько. В два

счета разделалась бы она с нашим дотом. И все тут...

Шахаев насторожился.

– Это что, Семен, капитуляция?

Сенька покраснел.

– Что вы, товарищ старший сержант... К тому это я, что плохая

артиллерия у немцев... А нам – что?.. Коли не будет иного выхода...

– Не будет иного выхода!.. Сеня!.. Ванин!.. Друг ты наш веселый, тебе

ли, старому разведчику, сталинградцу, говорить такие слова! – Шахаев сел

посреди дота, в центре, сложил ноги по-восточному, калачиком, прищурил и без

того узкие глаза. Добрые, умные и мудрые искринки вспыхнули в щелках

припухлых век; нездоровый румянец выступил на худых его щеках. Он глядел то

на одного, то на другого, и казалось, все светлеет вокруг, даже на губах

Никиты скользнуло подобие улыбки. Вместе с тем бойцы чувствовали, что

парторг тревожился, словно хотел сказать что-то и не находил нужных, сильных

слов. Первым это заметил Аким; он перестал копаться в поврежденной рации,

внимательно глянул на старшего сержанта. Откинул назад непокорную

светло-русую прядь Ванин, заиграл живыми смелыми глазами, будто желая

сказать: "Посмотри-ка на нас, товарищ парторг! Мы вовсе не унываем!.. Мы еще

и веселиться можем! Чего там!"

Шахаев, поняв состояние солдат, предложил:

– Давайте, товарищи, споем...

– Петь нада... Всем нада!..– горячо и обрадованно подхватил Каримов.

Немцы то ли сделали перерыв на обед, то ли еще по какой причине, но

только прекратили обстрел.

– Давай затягивай, Семен,– попросил Аким.

Однако Ванин, помрачнев, проговорил:

– А песня не получится. Нет запевалы. Кузьмича нет...

Шахаев посмотрел на него долго и пристально и сразу понял, что не в

песне дело: просто солдат вспомнил, что где-то совсем недалеко отсюда есть

старый добрый Кузьмич, Пинчук, Наташа, Забаров, все разведчики, все наше, и

там жизнь. А тут...

Начался третий день "обороны Шахаева". И парторгу показалось, что

дальше держаться невозможно, что нельзя еще хотя бы на несколько часов

оттянуть то, что должно было произойти. Показалось это и по взглядам солдат

и еще больше по словам Сеньки: "А песня не получится". Что ж, вот как будто

сделано все, что должно и возможно было сделать; все физические и духовные

силы иссякли; можно, пожалуй, и кончать. Кто обвинит их в этом?

– Зажигай!..– хрипло приказал саперу Шахаев, видя, что солдаты знают,

что он хочет отдать этот последний приказ, и давно ожидают его.

Сапер долго не мог зажечь, спички ломались. Солдаты сбились вокруг

парторга, обнялись.

2

В подразделениях все было готово. Еще накануне ночью несколько тяжелых

батарей было выдвинуто к переднему краю. Зарывать в землю многотонные махины

артиллеристам помогли саперы и пехотинцы. Выдвинулась далеко вперед и

батарея Гунько. Бывший наводчик, а два дня назад получивший звание старшины

Печкин являлся чуть ли не главным помощником командира батареи. Он бегал

возле орудий, покрикивал на сержантов и солдат, торопил их. Подвизался в

качестве бывалого артиллериста и Громовой. Он успел обрести осанку завзятого

пушкаря – солидная медлительность, полное презрение к не умолкавшей ни на

минуту пальбе, неторопливая походка вразвалку, вполне соответствующая и роду

войск и чину паренька: он принял от Печкина расчет, и не какой-нибудь, а

первый, по орудию которого, как известно, производится пристрелка репера и

строится параллельный веер. Фамилия у него была звучная и как-то мало

подходила к его щупленькой фигурке, а еще меньше – к тонкому голоску. Ванин

серьезно советовал ему изменить фамилию и прозываться

Колесницыным-Пророковым, что, по мнению разведчика, звучало бы еще

внушительнее. Но Громовой никогда не верил ни в Илью-пророка, ни в его

огненную колесницу, а потому от предложения Ванина отказался.

Сейчас Громовой, выверяя прицельные приспособления, спрашивал нового

наводчика Ваню, парня молчаливого и на вид угрюмого:

– Дострельнем до Бухареста, Ваня, а?

– Поднатужимся ежели...– неохотно отвечал тот, недовольный, видимо,

тем, что Громовой не доверял его умению, сам проверял прицел.

– Ежели поднатужимся, то и до Берлина...

– Коли танки подсобят,– проворчал Ваня.

– Танков хватит. На днях мы со старшиной ездили в лес, за Гарманешти,

в артмастерскую, так в этом самом лесу их видимо-невидимо...

– Кого?

– Танков, темнота! Кого, кого!..

– Так бы и сказал.

– Так и говорю. Стоят в лесу, загорают, все новенькие, с иголочки.

Танкисты на меня даже с завистью поглядели. "С передовой?" – спрашивают. "С

передовой,– отвечаю.– Откуда же мне быть!" – "А мы,– говорят,– вот

скучаем тут, держат нас на привязи".– "Успеете,– говорю,– навоюетесь!"

Понял, еловая твоя голова, об чем речь? Целые скучающие бригады стоят за

нашeй спиной. Стало быть, резервы у нас богатые. Вот завтра как шандарахнут!

Видал, кто вчера на нашем энпе был? То-то оно и есть. Командующий фронтом

тут появлялся! A ты...

Громовой не договорил. Его отвлек батарейный связист, выкрикивавший в

трубку:

– "Клен", "клен"!.. Я – "акация". Проверка.

– Дуб ты, а не акация,– заметил сердито Громовой, обиженный тем, что

ему не дали довести до конца "стратегическую мысль", как он сам назвал свои

рассуждения.– Кто ж так орет в трубку? Немцы могут услышать. У них от

страху слух-то, поди, заячий теперь, всякий шорох слышат.

Под зеленой сеткой, которой было прикрыто орудие, сидели артиллеристы и

негромко разговаривали. Как всегда в свободную минуту, они обсуждали вопросы

большой политики, весьма важные с их точки зрения проблемы.

– А что будет с Антонеской, товарищи? – спрашивал один, очевидно,

только для затравки: солдатами не раз обсуждался этот вопрос, и участь

Антонеску, в сущности, была давно уже предрешена ими.

– Повесят, что ж ему еще,– отвечал второй боец таким тоном, словно бы

оскорбился тем, что его товарищ не понимает таких простых вещей.

– С Гитлером бы их на одной перекладине...– мечтательно проговорил