Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

Шахаев сидел молча и думал об этой неожиданной встрече с Мукершану, о

том, как он расскажет о ней полковнику Демину, который, конечно, пожелает

увидеть румынского товарища. Теперь старшему сержанту казалось понятным то,

что румынский король уже на третий день наступления советских войск сделал

свое заявление, и то, что вот этот ехавший сейчас вслед за ними генерал,

который произвел на парторга неприятное впечатление, переходил со своим

корпусом на нашу сторону в то время, когда корпус мог бы еще сражаться. Во

всем этом Шахаев видел действия таких людей, как Мукершану. Парторг вспомнил

из истории, как наша партия в предреволюционные годы посылала в армию своих

людей и какие это имело серьезные последствия. Шахаеву было приятно от

мысли, что опыт партии, членом которой он состоял, пригодился Мукершану и

его товарищам, которых – Шахаев чувствовал это – было немало в румынском

корпусе.

Занятый своими мыслями, Шахаев предоставил действовать Сеньке. По мере

приближения к нашим войскам беспокойство Ванина стало возрастать. Забаров

приказал ему привести весь румынский корпус в район боярской усадьбы в

полной сохранности, чтобы со стороны румын не было никаких жалоб. Теперь

Ванин сомневался, что ему это удастся. Он видел перед этим, как наши

пехотинцы бесцеремонно спешивали румынских кавалеристов и вскакивали на

коней. Может произойти то же самое и с его колонной, и тогда их

превосходительству придется топать на своих двоих... Поразмыслив хорошенько,

Ванин выработал, с согласия Шахаева, свою тактику, коей и воспользовался при

виде большой встречной колонны нашей пехоты.

Остановив румын, он вырвался вперед, крикнул:

– Передайте по колонне! Командующий армией приказал: румын не трогать,

потому как они будут воевать против немцев на нашей стороне!..

Весть эта мгновенно пронеслась по ротам. Солдаты солидно гудели:

– Разве мы не понимаем?

– Кто их будет трогать, коли они за нас теперь.

– Давно бы надо одуматься.

– Ребята, не безобразничать!

– Знаем без тебя!..

И все-таки, воспользовавшись темнотой, румын помаленьку тревожили.

Но инциденты были ничтожные, и о них все забыли, едва достигли

помещичьей усадьбы. Шахаев ушел к разведчикам, а Ванин, разыскав своего

начальника, доложил:

– Товарищ майор, в качество "языка" мы с Шахаевым целый румынский

корпус привели. Воевать против немцев имеют желание!..

– Знаю, слышал. Сейчас доложу генералу.

Со двора доносился шум моторов, людские голоса: туда въезжали машины

румынского генералитета. Выглянув в окно, Сизов понял, что произошло.

– Дали мне задачу ваши разведчики, – сказал он вошедшему майору. –

Что я с ними буду делать? Ну уж ладно, посылай генералов ко мне!

Обрадованный благополучным путешествием, румынский корпусной генерал

Рупеску подарил лимузин Сеньке. Ванин поблагодарил, распрощался с румынами

и, неистово сигналя, помчался прямо на полевую почту: не встретиться с Верой

и такой знаменательный для него день и не похвастаться перед ней столь

успешным выполнением необычайного задания уже было свыше Сенькиных сил.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Просторный кабинет Сизова был полон румынских генералов и старших

офицеров. Они сидели за сервированным длинным столом, сияя золотом и

серебром эполет, шнурков, а некоторые – еще и желтыми лысинами. Подбородки

у всех были досиня выбриты. Подвыпившие офицеры провозглашали один тост за

другим. То и дело раздавались крики:

– Бируинца!*

– Трэяскэ Армата Рошие!**

Корпусной генерал Рупеску, сидевший рядом с Сизовым, повернув к комдиву

красное жирное лицо, обливаясь потом, непрерывно повторял:

– Фрате бун!.. Фрате бун!***

Сизов со сдержанной улыбкой кивал головой на излияния толстого,

удивительно круглого генерала.

* Победа! (рум.)

** Великая русская армии! (рум.)

*** Родной брат! (рум.)

– Господа! – трудно приподнявшись на короткие, ослабевшие от хорошего

вина ноги, хрипло закричал Рупеску. – Господа! Прошу, господа!.. Реджеле

Михай!..

Послышались ленивые, негромкие хлопки. Заглушая их, в комнате раздался

звонкий, юношеский восторженный голос молодого румынского офицера:

– За русского солдата, господа! За его здоровье! – и, чокнувшись со

своим соседом, офицер залпом выпил рюмку. Все сделали то же самое. Рупеску

бросил косой взгляд на своего раскрасневшегося от бушевавшего в нем

юношеского восторга офицера, но ничего не сказал. Потом Рупеску поднялся еще

раз и провозгласил новый тост:

– Господин генерал! Господа русские офицеры! Еще вчера мы стояли друг

против друга как враги. А сейчас сидим за одним столом как товарищи. Я

прошу, господа, выпить за дружбу наших народов. Отныне в отношениях румын и

великого русского народа наступила новая эра – эра вечной дружбы и доброго

сотрудничества. Завтра мои войска пойдут в бой и будут драться бок о бок с

доблестной русской армией против фашистских варваров до полного их

уничтожения. Мое правительство, правительство его превосходительства

генерала Санатеску,– с видимым удовольствием подчеркнул Рупеску,–

приказало мне поддерживать с советским командованием теснейший контакт.

Король Михай и Мама Елена преисполнены уважения и признательности к

Советскому правительству, к его армии, к русскому народу. Совместно пролитая

кровь в борьбе с врагом будет символом нашей нерушимой дружбы. За дружбу,

господа! – генерал торопливо опрокинул свою рюмку, в который уж раз

попытался досуха вытереть лысину и торжественно сел, глядя перед собой

остановившимися блестящими глазами.

Румынские офицеры смотрели на Сизова, ожидая от него ответного тоста,

большинство – с чувством удивления, оттого что находились в одной комнате и

чокались с теми, в кого только еще вчера стреляли.

Сизов быстро встал на свои упругие, сильные ноги, сказал коротко:

– За победу, господа!

И снова румыны закричали, звеня стаканами:

– Бируинца!

– Бируинца!

Расчувствовавшись, лезли целоваться с советскими офицерами, которые,

улыбаясь, вежливо отстранялись от объятий, несколько охлаждая пыл румын.

Рупеску продолжал любезно расхваливать Красную Армию, ее солдат, офицеров и

генералов. Склонившись к Сизову, он вдруг сказал:

– Девятнадцатого августа вы здорово обманули нас, господин генерал. Мы

никак не могли предположить, что вы начнете наступать в полдень да еще при

такой слабой артподготовке. Немецкому командованию пришлось бросить против

вас еще две свежие дивизии, спешно снятые из района Тыргу-Фрумос. Это была

роковая ошибка немцев. К тому же центральный дот был заранее захвачен вашими

солдатами. Должен вам сказать, это потрясающий случай!.. Не могли бы

показать мне этих ваших героев?

– Двух из них вы уже видели, господин генерал. Это те солдаты, что

сопровождали вас сюда, в боярскую усадьбу.

– Солдаты? – удивленно спросил Рупеску.– Но... позвольте... разве

это были солдаты? Мне говорили, что офицеры.

– Солдаты, господин генерал.

Рупеску, широко раскрыв рот, отчего нижняя, тяжелая губа его отвисла

вниз, долго глядел на Сизова.

Переводчик, тоже озадаченный, но очень веселый, с трудом сдерживая

улыбку, терпеливо ждал, когда же его превосходительство обретет дар речи.

2

За боярской усадьбой в огромном черешневом саду стоял неровный гул

солдатских голосов. Там устраивались румынские роты и батареи. Чаще других

раздавались слова:

– Акасэ! Армата Рошие!

– Нуй бун рэзбоюл!

Слышались команды взводных и унтер-офицеров:

– Скоатець байонета!*

Во двор заходили и советские солдаты. Вокруг них сейчас же собирались

толпы румын, образовывая круг, и начинался удивительный, но хорошо знакомый

воюющему люду разговор...

* Снять штыки! (рум.)

– Нушти руссешти? – первым долгом осведомлялись наши бойцы, только

потому, что значение этих слов, для удобства произношения несколько

искаженных, было известно им.

– Ну штиу,– отвечали румыны и в свою очередь также без всякой цели

спрашивали, называя русские слова, которые были знакомы им:

– Русский карош? Русский не будет фук-фук?

– То-то "карош". Небось забыли об этом, когда Транснистрию пошли

завоевывать,– говорил какой-нибудь советский солдат с добродушной

грубоватостью и, хитро сощурившись, спрашивал, будучи глубоко уверенным в

том, что от нелепого соединения русских слов со знакомыми румынскими

получается правильная и понятная фраза: – Разбой-то, значит, того, нуй

бун?..– По понятиям бойца, сказанное им должно было означать: война-то,

значит, плохое дело?..

Другой наш солдат, нарочно коверкая русский язык и полагая, что от

этого он станет понятнее иностранцу, старательно втолковывал:

– Сперва твой пришел к нам. А зараз наш пришел к вам. Понятно, нет?..

Батарея капитана Гунько стояла по соседству с румынскими

артиллеристами. С разрешения командира маленький Громовой, захватив с собой

молчаливого Ваню-наводчика, раньше всех оказался среди румын. Сейчас он,

снисходительно похлопывая румынского солдата по плечу, осведомлялся:

– По-русски шпрехаешь? Нет, стало быть. Жаль...– И глубокомысленно

заключал: – Ну, ничего. Зашпрехаешь когда-нибудь.

Но вскоре Громовому повезло. Угрюмейший Ваня-наводчик где-то раскопал

румына, который сносно "шпрехал" по-русски. К тому же румын этот оказался

парнем на редкость словоохотливым. С ним Громовой и пустился в пространную

беседу.

– В Одессе, что ли, по-русски говорить-то научился? – первым долгом

поинтересовался командир орудия.

Испуганный румын отчаянно замотал головой:

– Не был я в Одесса.

– Ну, добре. А зачем же дрожишь так?

– Говорят, русские убьют нас всех. Выведут в горы и убьют...– губы

солдата как-то сразу опустились, затряслись.

Громовой засмеялся.

– Кто же сказал вам такое?

– Лейтенант Штенберг. Он – приятель нашего командира батареи,

приходил к нам и рассказывал.

– Сволочь он, этот Штенберг. Наверное, боярский сынок?

– Да, боярский,– подтвердил румын.

– Так и знал! – воскликнул Громовой с возмущением.– А вы не верьте

ему, вражине! Не верьте таким,– успокаивал он румын. – Мы ведь советские!

Понимаешь?

– Ну штиу.

– А вот это понимаешь? – Громовой взял солдата за обе руки и сильно

стиснул их в своих ладонях.– Понимаешь?..

– Не понимаю...

– Ну что мне с тобой делать? – в отчаянии развел руками маленький

Громовой.– Понимать нужно. А то вас замордуют этак-то...

К артиллеристам подошла группа румынских пехотинцев. В ней особенно

выделялась своим гигантским ростом фигура одного солдата. Солдат этот молча

присел рядом с Громовым и стал внимательно слушать, о чем говорил русский.

Должно быть, великан нe все понимал из слов Громового, и его брови над

большими темными глазами вздрагивали, хмурились, выдавая напряженную,

трудную работу мысли. Наконец он не выдержал и спросил румына, с которым

разговаривал Громовой:

– О чем вы... с ним?

Солдат коротко рассказал.

– Русский говорит, что они не тронут нас. Лейтенант Штенберг, командир

нашей роты, обманул нас,– закончил солдат.

– Я так и знал,– великан потемнел еще больше.– Вот змея!..

Прикидывается еще добреньким. Послушай, солдат! – вдруг оживился угрюмый

румын.– Ты хорошо говоришь по-русски, попроси у этого товарища... знаешь

что? – на минуту растерялся, покраснел, потом быстро выпалил: – Звездочку

красноармейскую!..

– Что ты говоришь? Как можно?

Великан, умоляюще глядя на солдата, владевшего русским языком,

повторил:

– Попроси же! Ну что тебе стоит...

Это был брат старого шахтера, тот самый Лодяну, которого по решению

трибунала разжаловали из офицеров в рядовые – одновременно с расстрелом

капрала Луберешти. "Попроси",– твердил он.

Но Громовой и сам понял, чего хочет этот богатырь. С минуту

поколебавшись, сержант стянул с головы пилотку, отвинтил звездочку и

собственноручно прикрепил ее к пилотке румына.

Румынки из соседнего села приносили солдатам еду: разрезанную суровой

ниткой дымящуюся мамалыгу, яйца, молоко, брынзу. Получили свою толику и

собеседники Громового.

– Кушяй... товарыш!..– угощал Громового Лодяну.

Сержант охотно взял предложенный ему кусочек мамалыги. Усердно хвалил,

подмаргивая молодым румынкам:

– В жизни не ел такого! Просто объеденьe.

В другом конце сада пела скрипка, гулко стучал барабан, насытившиеся

солдаты отплясывали бэтуту*. Организатором веселья был бухарестский

железнодорожник, который пришел в корпус с Мукершану. Постепенно и все

солдаты перебрались туда, и до самого утра под темными деревьями не умолкал

шум.

* Б э т у т а – румынский народный танец.

3

Ванину стоило немалых трудов разыскать ночью, да еще в незнакомом,

неизученном поселке дивизионную полевую почту. Но не было еще случая, чтобы

он не доводил своего плана до конца.

– Как это ты нас нашел, Сеня? – обрадовалась Вера, с удивлением глядя

то на сверкающий лимузин, то на Семена, стоявшего в наполеоновской позе под

лучами фар.

– Какой же был бы из меня разведчик? – снисходительно улыбнулся

Семен.– Садись вот, прокачу, соскучился, честное слово.

– Я сейчас, Сеня! Только начальника спрошу!

Вера скрылась за дверью и через минуту появилась снова, прямо с ходу

чмокнув Сеньку в запыленные губы.

– Разрешил... Ну, куда же мы?

– Садись, там видно будет...

Он усадил ее рядом с собой, включил скорость, дал газ, и машина в

минуту вырвалась из поселка.

– Сеня, чья это? – спросила Вера, ежась и от ночной прохлады и от

легкой дрожи, вызванной близостью любимого.

– Румынский генерал подарил! – гордо сказал Семен. И на всякий случай

спросил: – Не веришь?

– Верю, Сеня...– сразу согласилась девушка, не сомневаясь, что он

соврал, но не желая именно в такой момент портить ему настроение.

Часа через два, присмиревшую и усталую, боявшуюся поднять глаза на

своего возлюбленного, Ванин, молчаливый и виноватый, доставил девушку на

почту, а сам поехал искать свое подразделение. Разведчиков он нашел

сравнительно быстро. На одном доме, тускло освещенном электрической

лампочкой, увидел большую, неуклюжую надпись углем:

ПИНЧУК ТУТОЧКИ

Толстая стрела, устремленная вниз, категорически подтверждала, что

Пинчук именно "туточки", а не где-нибудь еще.

Семен дал несколько протяжных, скрипуче-звонких гудков. Ему хотелось

обязательно вызвать кого-нибудь из хлопцев и поразить своим приобретением.

Ворота открыл Михаил Лачуга.

– Где ты взял эту штуковину, Сенька? – спросил он, скаля в улыбке

большой щербатый рот.

– Во-первых, я тебе не Сенька, а господин капитан,– предупредил

Ванин, который, оказавшись среди своих ребят, снова впал в обычный свой

шутливо-беззаботный тон,– а во-вторых, соответственно чину мне вручена

персональная машина!..

Лачуга захохотал. Засмеялся и Сенька:

– Ну ладно. Давай дорогу.

Через минуту он уже рассказывал окружившим его разведчикам про свои

похождения, про то, как он "пленил" целый румынский корпус во главе с

генералом. Пыль ловко сдабривал великолепной, захватывающей небылицей, на

что был большой мастер. Аким под конец Сенькиного повествования не выдержал

и заметил:

– У тебя, Семен, получается похлеще, чем у Кузьмы Крючкова.

– Ну, ладно, ладно,– проворчал Сенька.– Ты, Аким, безнадежный

маловер. Кузьма Крючков врал, а я... Да вот спроси Шахаева.

В доме за маленьким круглым столиком трудились Пинчук и Шахаев. Петр

Тарасович уговорил-таки парторга написать письмецо секретарю райкома, чтобы

тот помог Юхиму в строительстве клуба. Лицо старшины было по-прежнему сильно

озабоченным. Нелегко, видимо, было ему управляться с двумя хозяйствами:

маленьким, но очень канительным хозяйством разведчиков и большим, не менее

канительным хозяйством колхоза.

Шахаев давно наблюдал за Петром Тарасовичем: тот хмурился, щипал усы,

кряхтел, на крупном лице его появились капельки пота. Очевидно, очередная

"директива" давалась ему трудно.

"Дорогой товарищ Пинчук! – думал Шахаев, глядя, как хлопочет этот

неуемный и неутомимый человечище.– Скоро, скоро вернешься ты к своему

любимому делу! Как же оно закипит в твоих сильных золотых руках!"

Деловую обстановку нарушил вошедший в комнату Ванин. Он был, что

называется, в форме. Плутоватое лицо сияло хитрой ухмылкой, а в выпуклых

глазах – зеленый озорной блеск, и весь он имел гордую осанку.

– Что, товарищ старшина, опять директиву строчите? Бедной вашей

Параске скоро их подшивать некуда будет, входящих номеров не хватит... Вот

бы селектор для вас установить на Кузьмичовой повозке. Надели бы наушники да

и слушали, что в вашем колгоспи робится. А так разве можно управлять –

одними директивами. Этак руководят только плохие начальники, для которых и

имя придумано подходящее: бюрократы...

– Замолчи же ты!.. Зарядив, як пулемет!.. Ось я тоби покажу бюрократа!

– загремел Пинчук, подымаясь из-за круглого стола. Лицо его и вправду не

предвещало ничего хорошего. Ванин решил, что разумнее всего будет поскорее

ретироваться.

Вслед за Сенькой вышел на улицу и Шахаев. Вышел, как ему думалось,

освежиться ночным воздухом, но уже в следующую минуту строго уличил себя:

"Ты же вышел увидеть ее, Наташу..."

Где-то в глубине двора раздался и тут же смолк ее голос. Парторг,

словно бы желая утихомирить свое сердце, крепко прижал руку к груди и быстро

прошел во двор, к тому месту, откуда доносилась румынская речь. Там вели

беседу братья Бокулеи.

– Кто вам сказал такое про русских? Вот уже от третьего солдата

слышу,– говорил старший.– Ты посмотри на меня,– жив и, как видишь,

здоров. А я ведь провел среди них несколько лет. Русские – не фашисты. Они

совсем другие люди, Димитру. Я не могу тебе объяснить всего, но ты сам

поймешь, когда побудешь среди них. Убивать они нас не станут. Это какая-то

сволочь наговорила про них такое. Мы еще найдем этого человека. Мы очистим

нашу армию от негодяев, Димитру. Армия должна служить народу. Про русских

говорить такое может только наш враг.

– А вдруг правда, Георге? – с беспокойством спросил младший Бокулей.

– Ты что же, родному брату не веришь?

– Никому сейчас верить нельзя.

– Глупый ты, Димитру. Ну, ладно, не веришь мне, но верь в советских

людей. Это – особенный народ, они всегда – за правду!..– Георге Бокулей

говорил быстро и горячо.

Шахаев присел рядом и слушал, с трудом вникая в смысл беседы.

– Может, нам домой уйти... Все же лучше будет,– глухо сказал младший

брат.– Мать, отец – старые...

– Можешь идти, я тебя не задерживаю. Но я останусь,– резко ответил

Георге и, вдруг обернувшись к Шахаеву, сказал:

– Вот мой брат Димитру все хнычет. Перед ним одна дорога – домой. А

вы, русские, всегда бодрые.

Шахаев заговорил без обычной для него мягкой, ласковой улыбки:

– Право, уж не такие мы бодрячки, Георге, как тебе показалось. Больно

и нам, иногда до слез больно. Но мы не из той породы людей, которые любят

хныкать.

На бревне, под ореховым деревом, листья которого сильно пахнут анисовым

яблоком, сидели Наташа и Аким. Наташа спросила:

– Ты, наверное, сердишься на меня, Аким?

– Откуда ты это взяла?

– Не притворяйся, сердишься!

– Но ведь ты сама мне все рассказала. Разве ты виновата, когда он...

– Не надо, Аким, об этом,– быстро прервала она его и поспешила

перевести разговор на другое: – Ты очень много пишешь в свой блокнот в

последнее время. Зачем это?

– Для нас обоих,– сказал Аким серьезно.– Когда мы будем с тобой жить

вместе...

– А когда это будет? – перебила она.

– После войны, конечно... И вот тогда я стану часто читать тебе свой

дневник.

– Всегда? Это же надоест.

– Нет, не всегда. Когда будем хныкать из-за какой-нибудь житейской

мелочи... Словом, если нас вдруг потянет к благополучьицу этакого мещанского

пошиба, к маленькому и слепому семейному счастьицу, не счастью, а именно

счастьицу,– вот тогда-то я и открою свой дневник, чтобы наша хата опять

наполнилась грохотом сражений, боевыми кличами, предсмертными словами

погибших друзей, мы увидим их кровь, мужественные лица... и нам станет

стыдно. И, устыдившись, мы вновь будем видеть дальше и глубже...

– Мечтатель ты мой!

– Нам нельзя не мечтать, Наташа!

– Понимаю,– проговорила она тихо и немножко печально, чувствуя, что

он сказал именно то, что крепко жило и в ее сердце. Помолчав, она сказала

задумчиво: – Мы слишком часто демонстрируем свое счастье, Аким. Особенно я.

И перед кем? Перед солдатами, которые пока что лишены его. Перед Шахаевым,

например... Нехорошо это.

Говоря так, Наташа ожидала, что Аким будет возражать ей, уговаривать,

убеждать и вообще постарается рассеять ее мысли, но вместо этого он с

обидной для нее поспешностью согласился:

– Да, да, ты, пожалуй, права, Наташа. Лучше нам держаться подальше

друг от друга.– Аким взял себя в руки и произнес последние слова твердо,

хотя ему было очень тяжело говорить их.

Испуганная, оскорбленная, Наташа ответила как можно спокойнее, даже

холодновато:

– Так лучше, конечно.

– Да.– Аким в последний раз коснулся губами ее пушистых и влажных

ресниц, почувствовал, как они дрогнули от этого прикосновения.– До

свиданья!

– До свиданья,– ответила она все так же холодновато. Но едва он

скрылся в темноте, разрыдалась.

Шахаев стоял на улице, возле дома, в котором расположились разведчики.

Он думал сейчас о братьях Бокулеях, с которыми только что беседовал.

– Как все всколыхнулось! Потому, что мы пришли сюда!..– задумчиво,

вслух проговорил Шахаев, запрокидывая на сложенные на затылке руки свою

большую белую голову.– Столетие – недвижимо. Подспудно разве... глубинные

течения. И вдруг... Сколько людей будет искать своих путей-дорог!.. Какая

еще жестокая классовая битва разгорится!..

От боярской усадьбы до него донеслись неясный гул чужой и нашей речи,

урчание автомобилей, конское ржание, цокот копыт. С неба катился на землю

ровный рокот ночных бомбардировщиков.

Шахаев не отрываясь глядел на одну звезду, которая показалась ему

какой-то особенной. Большая и яркая, она как бы трепетала на темном куполе

небес, излучаясь и струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все

другие. Парторгу подумалось, что, может быть, это горит одна звезда

московского Кремля и что выдалась такая ночь, когда она горит необычайно

ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он

стал всматриваться в нее еще напряженней...

Ночь. Впереди – мрачно проступающие на мутном горизонте горы. Где-то

вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается.

Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он

с собой этот флаг.

"Без нашего родного флага дышать трудно..." – бережно завертывая его в

чистое полотно, говаривал Петр Тарасович.

Флаг легко трепещет по ветру... Его шелест рождает в сердце Шахаева

чудесные звуки:

От Москвы до самых до окраин...

Песня звучит все громче и громче. Тает в далеких ущельях. А он,

приглушив дыхание, прислушивается к ней, будто настраивает свое сердце на

нужную, до трепета душевного родную волну своей прекрасной, единственной в

мире, раскинувшейся от края до края, от моря до моря, социалистической

державы. Невольно поворачивает лицо на восток, туда, где уже занимается

утренняя зорька, откуда скоро придет и сюда свет. Исчезает огромное

расстояние, отделяющее его от родимой земли, ощутимее становятся нити,

связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие края, чтобы

принести свет и другим людям.

Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать

товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако

разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней,

которых теперь у разведчиков более десятка.

В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его

загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает

губами.

Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает

туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.

Где-то голосисто поет петух. Ему сразу же откликаются другие в разных

концах поселка.

На домах появляются белые флаги. Их становится все больше и больше –

здесь... вон там... и там... и дальше. Везде!

...Румыния прекратила сопротивление.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Фронт отодвинулся. Советская Армия ушла далеко вперед. Не слышно было

даже орудийного гула. В селе не осталось ни единого русского солдата, а

жизнь в Гарманешти не угомонилась, не вернулась в свои прежние, привычные

берега, как возвращается река после весеннего паводка, на что так уповал

черный Патрану. Возбуждение не только не спадало, но все более

увеличивалось, с каждым днем становилось шире, принимая грозные размеры.

Теперь крестьяне-бедняки открыто и настойчиво требовали земельной реформы,

по собственной воле избрали в некоторых селах народные советы, писали

длинные послания в Бухарест, угрожали.

Словом, было отчего призадуматься хромому Патрану. В его доме чуть ли

не каждую ночь проходили долгие совещания людей, которым, по словам

полковника Раковичану, "стало неуютно жить с приходом Красной Армии". Сюда

огородами, через виноградники, тайком пробирались сельский поп, "бывший

примарь, жандарм, тоже бывший, лавочник, управляющий имением помещика

Штенберга и, наконец, содержательница корчмы и публичного дома вдовая Aнна

Катру, известная тем, что умудрялась всучить по высокой цене самую что ни на

есть никудышную еду и цуйку гарманештскому или проезжему посетителю ее

заведения. О любом кушанье или напитке у нее имелось в запасе высказывание

какой-нибудь знаменитости, коим она ловко пользовалась. Видя, что посетитель

колеблется, раздумывая, заказать или не заказать блюдо, которое ей особенно

хотелось поскорее сбыть, она пускала в ход эти высказывания. И кто же мог

устоять перед словесными чарами знаменитого поэта или, скажем, романиста!

Перед всеми этими людьми страшный в неразрешимости своей встал вопрос:

"Что же будет теперь? Куда теперь?"

Молчали. Вздыхали. Кряхтели.

– Ну что вы головы повесили! – говорил наконец с упреком Патрану. С

этого он начинал вчера, позавчера, неделю и две недели назад.– Русские, как

кривец, прошумят, пробушуют – и нет их. А мы останемся. Они, вон они уже

где – не видно, не слышно, к Венгрии приближаются. Не русских, своих надо

бояться. У нас своих хамов развелось хоть отбавляй. Земли захотели!..–

Сегодня старик говорил более горячо.– Ну, дождетесь же вы, Корнеску да

Бокулеи!.. Вот только уйдут совсем ваши русские...

– Христова правда! – не дал договорить ему поп. Соскочив со скамьи,

он принялся неистово креститься.– Христова правда... Несдобровать им, этим

оборвышам проклятым. Адским огнем их...

– У нас один путь, господа! – прервал его хозяин.– Мы не беззащитны,

и наши сельские хамы должны скоро в этом убедиться. Слава богу, новое

правительство за нас...

– Совершенно верно! – живо подтвердил управляющий.– Мой господин,

молодой боярин Штенберг, вчера прислал мне письмо, в котором подробно

говорит об этом. Никакой земельной и вообще реформы не будет, господа!..

– Слава те, святитель наш! – снова подскочил поп.– Пресвятая

матерь-богородица!

– ...Король остается с прежними функциями,– торжественно повествовал

управляющий, вce более воодушевляясь. В этом месте его речи содержательница

корчмы и публичного дома всхлипнула, жандарм оглушительно шмыгнул носом и

встал во фронт, застыв изваяньем у порога, а лавочник чмокнул в щеку бывшего

примаря.– Лейтенант Штенберг пишет, что...– управляющий широко

улыбнулся.– Он пишет, что Америка, великая Америка, господа, решила взять

шефство над нашей бедной страной!.. И еще пишет лейтенант,– управляющий

резко снизил голос до шепота,– он пишет, чтобы мы не сидели сложа руки, а

действовали... Коммунистов и всех, кто им сочувствует, помогает, всех...

понимаете?..

Поп вновь закрестился и бочком-бочком стал было пробираться к двери, но

Патрану ловко подцепил его своими железными волосатыми пальцами за рясу и,

водворив на прежнее место, пообещал:

– Сболтнешь где, отец Ион, конец тебе! Вот этими руками удавлю... Бог

простит меня!

– Что вы, что вы, сын мой! – всплеснул пухлыми дланями перепуганный

насмерть поп, подальше отодвигаясь от Патрану.

Проговорили до полуночи. Под конец собрания кто-то спросил:

– А где же твой Антон, Патрану?

– В город, в Ботошани, уехал,– ответил хозяин, побыстрее выпроваживая

гостей.

На этот раз Патрану солгал: он не сказал, что послал своего старшего

сына проводником большого отряда немцев, прорывавшихся в горы из

ясско-кишиневского кольца через тылы русских войск.

Прошло уже несколько дней, а старший сын не возвращался. Это сильно

тревожило старика. Проводив последним управляющего и закрыв за ним калитку,

Патрану присел на крыльце. Не спеша раскурил трубку. Задумался. Под сараем

младший, нелюбимый его сын играл на скрипке, выводя что-то жалобное,

хватающее за душу.

– Леон, перестань пилить! – злобно прикрикнул на него отец и,

застонав, тяжело вошел в дом.

Струна, тоненько взвизгнув, дрогнула, замерла, и вязкая, густая тишина

повисла над усадьбой Патрану.

2

Раньше всех поднялся со своими верными помощниками – Кузьмичом,

Лачугой и Наташей – старшина Пинчук. По случаю большой победы он решил

переодеть разведчиков во все чистое. До выезда ему хотелось перегладить

гимнастерки, брюки и белье. Наташа попросила у хозяйки дома гладильную доску

и с помощью Кузьмича вынесла ее во двор. Михаил Лачуга выгреб из под котла

угли и насыпал их в большой утюг, добытый Пинчуком еще в Шебекене, на Донце.

Угли разгорались плохо. Лачуга ходил по двору, раскачивая дырявый утюг, как

кадило.

За этим занятием и увидел его Ванин, проснувшийся в своем лимузине.

– Христос воскрeсе, отче Михаиле! – провозгласил он, натягивая

гимнастерку.

– Воистину воскресе! – просвистел в щербатые зубы Лачуга.

– Кому это ты кадишь, отче Михаиле? – выдерживая тон, продолжал

Сенька, теперь уже причесывая голову. Свежесть утра бодрила разведчиков, и

ему хотелось поозоровать.– Слишком тяжело твое кадило,– упирая на "о",

говорил он.– Им ты можешь легко проломить наши головы!

– Ничего, твой лоб выдержит,– успокоил Лачуга, отчаянно кадя утюгом.

Из утюга сыпались в разные стороны красные искры, по двору поплыл вонючий

сизый дымок. Лошади под навесом брезгливо фыркнули, обрызгали хлопотавшего

возле них Кузьмича зеленой слюной.

– Не лю-у-у-бишь? – ехидно спрашивал ездовой буланого иностранца,

косившего на Лачугу огненный глаз.– Ишь ты, нежный какой! Ваше благородие,

язви тя в корень!..

Двор с каждой минутой становился оживленнее. Вслед за Сенькой

проснулись Аким, молодые разведчики, прибывшие в подразделение Забарова

вместе с Никитой Пилюгиным, и, наконец, сам Никита. Они шумно плескались у

белого тазика, поставленного возле крыльца хозяйкой. Когда холодная вода

попадала на спину, Никита так неистово кричал, что на него удивленно

оборачивались Кузьмичовы питомцы.

Умывшись, солдаты всей гурьбой отправились под навес проверить своих

лошадей. Присоединившийся к ним Ванин сообщил:

– Вот что, донцы-кубанцы, отъездили вы на своих сивках-бурках. Скоро

должны появиться с соответствующим предписанием настоящие казаки генерала