Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.

– А може, сбегаешь, Семен? – на всякий случай предложил Петр.

– Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной

гадостью, – упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:

– При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б

ее в дило употребили.

Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских

солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши

пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля,

вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.

Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость:

справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла

села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт.

Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри,

теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю

крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие

одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего-то

обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены

совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей.

Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя дочурка вот так

же роется в золе у сгоревшей хаты..."

– Кузьмич, – тихо проговорил Петр, – командир роты разрешив мэни

заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за

Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..

Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел

напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим

взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что-то

беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший

диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда

начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек,

родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь

в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она

была его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там,

за Харьковом.

Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала

перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль

пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким

и вредным молочаем...

Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение.

Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная

Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что

немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От

соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в

дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена.

Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался ужe было

уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.

– Та цэ ж наш голова колгоспу! – подхромал к Пинчуку, выставив вперед

аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко – бывший завхоз. – Какими судьбами?

– По дорози забиг. Наступаемо... А ты що, Юхим, хвашистам служил? –

напрямик спросил Пинчук.

Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.

– Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу

вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, – сказала Мария

Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды

премировал ее поросенком.

– Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию

тебя не визьмуть – хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока

мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!..

Приеду, подывлюсь!..

Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели:

недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более

расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да

несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже – на водчонку падок. Но

сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. "Будет

плохо работать, переизберут", – подумал он. И, сам того не замечая, стал

давать задания колхозникам:

– Першым долгом инвентарь соберите. Як що кони у кого е та коровы,

зябь начинайте подымать. Помогайте друг другу хаты строить. Конюшни

колгоспни до зимы восстановить трэба... И от що, Юхим, я тоби кажу: не

справишься ты со всем, як що не построишь саманный завод в нашому колгоспи.

Так що завод – основнэ зараз... Памъятай про цэ.

До полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в

школу.

– Директор, Иван Петрович, живый? – спросил Пинчук, поднимаясь по

ступенькам.

– Живой был... Весною до Ковпака пишов.

– В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.

– Добрэ.

Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.

Вот в этом зале когда-то проходили торжественные собрания, здесь он был

частым гостем, сидел непременно за столом президиума на всех выпускных

вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.

Вошли в один класс. Над дверью сохранился номер "7". Петр огляделся. В

классе, на полу, увидел фотографию выпускников. Веселые, смеющиеся лица

девчат и хлопцев. Среди них, в центре, Иван Петрович, вокруг него молодые

учительницы и учителя – всех их хорошо знал Пинчук. На углу фотографии

отпечатался след кованого сапога. Он пришелся как раз на круглое личико

девочки, исказил его, вмял косички. И почему-то это было больнее всего

видеть Петру. Он поднял фотографию, тщательно ее обтер и бережно уложил в

карман. Затем с яростью принялся выбрасывать на улицу через разбитое окно

немецкие противогазы, сваленные в углу, и старое темно-зеленое

обмундирование. Затем перешел в другой класс и там сделал то же самое. Так

он очистил всю школу. Потом вышел на улицу, зачерпнул в школьном колодце

бадью воды и умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти к нему в дом, которым

теперь служил полуобвалившийся погреб, перекусить и отдохнуть. Но Пинчук

отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:

– Нехай не туже. Вернусь в целости.

Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:

– В Марьевку сходи. Посоветуйся з головою. Може, пидмогнэтэ друг

другу. У него, мабуть, кони е. Вин чоловик хитрый. Спрятав, може, от

нимца!.. Сходи в райком. Хай коммунистив дадут. Чоловика два хотя б, щоб

помогли тоби...

Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда-то были

густые вишневые сады, теперь торчал обгорелый черный кустарник. Сердце

солдата сжалось.

– Надиюсь на тэбэ, Юхим, гляди тут за хозяйством, – сказал он и,

вдруг вспомнив о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал: "Вот бы

кого мэни завхозом-то". – Так гляди же, Юхим!.. – густые усы Пинчука

шевельнулись, он их прикрыл зачем-то своей огромной ладонью.

– Добра!.. – сказал Ефим.

И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.

– До побачення!..

Пинчук вышел за село. Ноги быстро понесли его по невспаханному,

насильственно обеспложенному полю. Голова гудела от нахлынувших воспоминаний

и дум. Пинчук все убыстрял и убыстрял шаг. А перепела – глупые птицы! –

наперебой убеждали, звенели в высокой, безобразной траве: "Спать пора, спать

пора, спать пора..." Едкая гарь неслась в воздухе, жгла ноздри, сушила

глотку. "Спать пора, спать пора..." – заливались перепела. "Не пора

спать... не пора, ой как не время!.." – стучало в сердце старого солдата.

8

Разведрота располагалась в густом саду, на западной окраине большого

украинского села, в двух переходах от великой реки. На этом рубеже

командование дивизии спешно приводило в порядок полки, пополняя их людьми и

боеприпасами, подтягивая тылы; шоферы заправляли машины горючим, чтобы

совершить последний стремительный рывок к Днепру.

Приближался вечер. Косые солнечные лучи с трудом проникали сквозь

частые, повитые сумерками, колючие ветви терновника, за которыми сидели

разведчики. Тут было тихо и прохладно, просто не верилось, что в соседнем

селе и вообще где-то рядом могли быть немцы. Ни единым выстрелом не

нарушалась тишина. Только самолеты-разведчики по-прежнему чертили белые

замысловатые линии на тускнеющем небе.

Рота была сейчас похожа на цыганский табор. Кузьмич, на случай дождя, а

главное – для прохлады, разбил несколько зеленых палаток, возле которых

сидели и лежали разведчики. Большинство из них было занято каким-нибудь

делом: одни подбивали подметки к сапогам; другие зашивали маскхалаты; третьи

чистили автоматы; кто-то брился; некоторые торопливо, зная, что скоро

придется идти вперед, расправлялись с недоеденными консервами; иные сбивали

с деревьев редкие перезрелые яблоки, отыскивая их, как охотник выискивает в

тайге шуструю белку. И лишь немногие, на всякий случай, вздремнули. К этим

немногим, разумеется, принадлежал и Сенька, который любил "выспаться про

запас". Кузьмич, Лачуга и Наташа готовили ужин.

За последние дни девушка сильно похудела. Лицо ее осунулось, глаза

потемнели. После гибели Акима она стала замкнутой, молчаливой. Об Акиме ей

постоянно напоминал простоватый Михаил Лачуга. Кузьмич в этом отношении был

догадливее повара и не тревожил Наташу тяжелыми воспоминаниями. Он полюбил

девушку и старался облегчить ee трудную фронтовую жизнь.

Предупредительно относился к Наташе и Марченко. Она часто чувствовала

на себе пристальный взгляд каштановых глаз лейтенанта. В глазах Марченко,

как и в его походке, было что-то вкрадчиво-мягкое, рысье и опасное.

Встретившись с ним, она робела, торопилась поскорее уйти от лейтенанта.

Иногда он eе останавливал:

– Вы... что, Голубева?..

– Вы о чем-то хотите спросить меня? – в свою очередь говорила она, с

трудом подавляя в себе неприязнь к этому красивому человеку.

– Разве вы не знаете – о чем?..

– Я вас не понимаю, – отвечала она и быстро уходила.

Лейтенант провожал ее долгим скользящим взглядом.

У Кузьмича же был свой план: ему хотелось во что бы то ни стало

сблизить Наташу с Шахаевым. Только Шахаев, думал сибиряк, достоин ее.

Подружившись с ним, она, как полагал Кузьмич, постепенно забудет про свое

большое горе и приободрится.

"Жаль девку. Засохнет", – сокрушался старик, обдумывая во всех деталях

свой замысел. К его реализации он подходил в высшей степени осторожно.

– Довольно тосковать, дочка, – говорил он ей. – Не вернешь теперь

его. На свете еще много встретится хороших людей. Ты бы поговорила, к

примеру, с парторгом нашим. Он тоже про то скажет...

Но она выслушивала его равнодушно, будто навсегда застыла в своем горе.

Шахаев, не подозревая о Кузьмичовых планах, со своей стороны старался

всеми силами втянуть девушку в общественную работу, на что она шла с большой

охотой. Наташа сказала как-то парторгу:

– Товарищ старший сержант!.. Прошу вас – побольше загружайте меня

делами. Мне иногда кажется, что я очень мало, слишком мало делаю!.. Разве

сейчас можно так!.. Вы вот все ходите в разведку, жизнью рискуете,

проливаете кровь... А я... ну, что я делаю полезного?.. Перевязываю

раненых?.. Но в роте их не так уж много бывает!.. Я не могу больше так.

Прошу вас!..

Он пытался разубедить ее и сокрушался оттого, что слова его не

достигают цели.

По совету парторга Камушкин стал давать Наташе различные поручения,

которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто женской аккуратностью.

Она читала разведчикам свежие сводки Совинформбюро, распределяла газеты...

Старый и добрый Кузьмич видел, что, где бы она ни была и что бы ни делала,

всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.

Командир роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич

со своим верным помощником Лачугой натаскали к палаткам свежего душистого

сена, накрыли его пологом, и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув

воротники гимнастерок.

Шахаев лежал рядом с Камушкиным. Кузьмич уселся на сваленном танком

яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел на сизый дымок, витавший

над головой старого солдата, и не мог смежить глаз. Он приподнялся и с

удивлением увидел, что никто не спит. Широко раскрытые глаза разведчиков

были устремлены в небо.

– Что же вы не спите, друзья? – спросил парторг.– Ночью не придется

отдыхать.

– Не спится что-то... – ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже

выспался раньше. – Блохи кусают...

– Врешь ты! – зашумел на него, явно подражая Пинчуку, оскорбленный

Кузьмич. – Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.

– Не спится и мне, – сказал Камушкин.

– Ну вот видите! – воскликнул Сенька и, неожиданно посерьезнев,

спросил задумчиво: – Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться

до него. – И, помолчав, вдруг предложил: – Может, споем? Давай, Кузьмич,

затягивай!

– А какую?

– Любую.

– Я больше старинную...

– Валяй, валяй! – поощрял Сенька.

Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу и, разгладив усы,

прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:

Вниз но Волге-реке

С Нижне-Новгорода...

Его несмело поддержали:

Снаряжен стружок,

Как стрела летит.

Старый запевала знал, что неуверенность бойцов пройдет, и запел еще

громче:

Как на том на стружке

На-а-а снаряженном...

Хор дружно грянул:

У-у-у-удалых гре-э-э-бцов

Со-о-о-рок два си-и-идит.

Шахаев попытался было подтянуть, но увидел, что только портит песню:

голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он

замолчал и задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт

песне, он смотрел на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи мои дорогие,

верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение

Шахаева легко воспроизводило их голоса и мысленно вливало в общую гармонию

звуков. От этого песня для него становилась полнозвучней, мощней. Бас

Забарова гудел не обособленно, а в соединении с немного трескучим, но в

общем приятным голосом Акима. Соловьиный заливистый тенор Ванина не

существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова Уварова, слышал Шахаев

и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.

Парторг закрыл глаза, и тогда все трое встали перед ним как живые:

Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в один ряд с ними уже этой ночью

встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...

Они все сидят

Развеселые.

Лишь один из них

Призадумался.

Марченко слушал песню, прислонившись спиной к яблоне. Он смотрел на

Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,

что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:

Лишь один-то из них

Добрый молодец

Призадумался,

Пригорюнился.

Жилы на тонкой шее Кузьмина натягивались балалаечной струной. Шахаев

подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,

когда Кузьмич брал невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось страшно за

певца: он боялся, что жилы на худой шее ездового вот-вот лопнут. А

увлекшийся Кузьмич забирал все выше и выше. Думалось, сама душа

взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

Ах, о чем же ты,

Добрый молодец,

Призадумался,

Загорюнился? –

спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

Загорюнился о ясных очах.

Я задумался о белом лице,

Все на ум идет

Красна девица,

Все мерещится

Ненаглядная.

Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные

глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

Эх вы, братцы мои,

Вы товарищи,

Сослужите вы мне

Службу верную, –

выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно

и просяще:

Скиньте, сбросьте меня

В Волгу-матушку,

Утопите в ней

Грусть-тоску мою.

Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня

лилась в его сердце, обжигая:

Лучше в Волге мне быть

Утопленному,

Чем на свете жить

Разлюбленному.

Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.

Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и

Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда-то беспечальную

голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою

большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем

приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем-то быстро

взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие

колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку,

растрепал густые мягкие волосы.

Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.

– Что с тобой, Семен?

Обрадовавшись этому вопросу, Сенька, однако, ответил не сразу. Лишь

проворчал невнятное:

– Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, – ткнул раза два себя

в грудь.

– Об Акиме вспомнил?

– Угу, – угрюмо выдавил Ванин и, помолчав, начал торопливо и горячо:

– Не увижу его больше – вот беда. Решил, поди, что я плохой товарищ...

издевался над ним...

– Тебя беспокоит только это?

– Ну да...

– A ты всегда был прав в споре с Акимом? – в узких щелках припухших

век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза. – Как ты думаешь?

– Не знаю...

– Вот видишь. Не так важно, Семен, что вы не успели помириться с

Акимом. Важно другое – чтобы ты нашел мужество сказать себе: "Да, я не

всегда был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И больше не допущу ничего

подобного по отношению к своим боевым друзьям". Акиму уже сейчас все равно:

помирились вы с ним или нет. А вот для нас, живых твоих товарищей, очень

важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.

Сенька молчал. А Шахаев, положив на его плечо свою короткую тяжелую

руку, неторопливо продолжал:

– Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов

и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты смешиваешь. Для тебя все

они одинаковы. Немцы – и все. И их надо уничтожать везде, как ты часто

говоришь. Аким не соглашался с тобой в этом, и он был прав. Надо глядеть

вперед, Семен, а не назад. Кто знает, может, когда-нибудь немцы тоже

построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами...

Сенька слушал и не верил ушам своим. Тот ли это Шахаев говорит такие

слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам

Шахаев вот совсем недавно, на Курской дуге, лично убил восемь немцев? Нет,

тут что-то не то...

– Как можно говорить такое, товарищ старший сержант? – начал Ванин

запальчиво, обжигая парторга зеленым блеском своих округлившихся глаз. – Я

вот вас опять не понимаю. Что я, к примеру, должен делать, когда на меня

прет целая цепь немцев? Сидеть и ждать? Ведь все фрицы как фрицы, в плоских

касках с чертенячьими рожками, в зеленых мундирах, – разберись, который из

них убежденный и у которого этого убеждения нет. На лбу не написано, а ежели

и написано у

какого, так издали не увидишь. Пока будешь разбираться, они тебя

прихлопают. Доказывай потом, что ты не верблюд...

Шахаев улыбнулся:

– Ай, Семен, Семен! Упрямая твоя головушка! Кто же тебе сказал, что в

бою не надо убивать. Бой есть бой. Там против тебя только враги. И ты прав,

когда говоришь, что на войне надо быть злым. Добряки тут ни к чему...

– Во-во!.. – подхватил Ванин и победно посмотрел на парторга. – Но

Аким не понимал этого. А я хотел его на путь истинный направить. Друг же он

мой. А в уставе сказано: помогай товарищу словом и делом, удерживай его от

дурных поступков. Я действовал согласно уставу. Словом удерживал... Ведь это

факт, что Аким пожалел предателя, не убил гадину такую!..

– Ну, это еще неизвестно, пожалел или нет.

– Ясное дело – пожалел!..

– А по-моему, тут что-то другое.

– Значит, я был не прав?

– А ты сам-то как думаешь?

Сенька не ответил.

Вокруг было тихо. Только на вершинах яблонь и груш чуть слышно роптали

увядающие листья. Изредка они срывались и, невидимые, мягко ложились у ног и

на головы присмиревших солдат.

У плетня, в сухой прошлогодней крапиве, сопя и фырча, бегали ежи,

гоняясь за мышами и другой мелкой тварью. В воздухе неслышно носились

нетопыри, и трассирующими пулями бороздили ночной мрак светлячки.

Ванин прислушивался к возне у плетня: с необычайной ясностью

припомнился ему окоп – тот, на Донце: еж, колючим комком скатившийся по его

спине на дно окопа; острый запах человеческого пота; хриплое дыхание;

белоглазый, с рыжей подпалиной густых бровей немец, его искусанная нижняя

губа и хрусткий звук вонзившегося в грудь ножа; ястребиный нос Акима и сам

Аким, изогнувшийся над врагом...

"Неужели я был не прав?" – Сенька прищемил зубами нижнюю губу.

– Хороший парень был все-таки Аким, – сказал он, подумав. – Умный...

Умнее меня, – признался он с неожиданной самоотверженностью и добавил

упавшим голосом: – А расстались как враги. И все я...

Ванин замолчал и больше уже не решался заговорить, будто боясь спугнуть

то глубокое и необыкновенное чувство, которое родила в нем эта короткая

беседа.

От майора Васильева прибежал посыльный, что-то сообщил Марченко,

стоявшему в глубине сада, и оттуда послышался голос лейтенанта:

– Забаров, строй бойцов!

Разведчики вскочили и привычно построились.

В саду сгустилась темнота, поглотила деревья. Лиц разведчиков не было

видно. Сенька стоял рядом с Шахаевым, облачившись в маскировочный халат. На

левый фланг с санитарной сумкой встала Наташа. Возле нее – Камушкин. Чуть

поодаль находился со своей повозкой Кузьмич. Лошади его уже были запряжены.

Отбиваясь от насекомых, они встряхивали гривами, сучили задними ногами,

отмахивались хвостами. Подальше, у другой повозки с трофейными битюгами,

белел колпак Лачуги. Повар с помощью двух молодых разведчиков укладывал

котел и провизию.

– Ну, как у тебя там, Михаил? – спросил Кузьмич.

– Готово! – ответил тот.

– Выезжай на дорогу. Едем к Днепру.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Дожди сменились ясной погодой. Стояло настоящее «бабье лето» с белым,

летучим тенетником. Листья тополей, вспугнутые орудийными вздохами, долго

кружась в воздухе, желто-красными парашютиками спускались вниз, укрывая

багряным одеялом засыпающую землю. Еще под бледно-синим куполом неба не

раздавался плач журавлей, но уже было ясно, что пройдет денек-другой и

польется сверху прощальное курлыканье, наполняя человеческое сердце грустью

и неистребимой жаждой бытия.

В один из таких дней дивизия генерала Сизова, заняв вместе с другими

частями поселки Новый и Старый Орлик, что юго-восточнее Кременчуга, вышла к

Днепру.

Взорам бойцов открылась великая река. Днепр спокойно катил к морю свои

воды, был светел и приветлив.

Генерал Сизов и полковник Демин с командирами частей и офицерами штаба

укрывались в прибрежных тальниках, осторожно ходили вдоль реки, выбирая

места для переправы. Комдив бросал короткие вопросы.

– Артиллерия подтянулась? – спрашивал он полковника Павлова.

– Подтянулась, Иван Семенович. Батареи занимают позиции. Производят

привязку целей. Гунько уже засек до десятка пулеметов.

– О взаимодействии с соседями договорились?

– Так точно.

– Как со снарядами?

– По два боекомплекта на орудие. Скоро еще подвезут.

– Проверьте еще раз.

– Слушаюсь.

– Как с переправочными средствами? – генерал обернулся к высокому

черноусому и краснощекому офицеру.

– Понтонеры еще не подошли, товарищ генерал. А лодок набралось

порядочно. Сейчас саперы сооружают плоты для артиллерии. Особенно много

лодок собрано в полку Баталина.

– У меня один старшина Фетисов раздобыл где-то штук десять, – вставил

довольный Баталин.

– Вы представили его к награде? – спросил генерал.

– Нет, еще не представлял.

– Представить сегодня же! – коротко сказал комдив и, обернувшись к

Демину, добавил: – А вас, Федор Николаевич, прошу передать редактору: пусть

напишут о Фетисове хорошую статью! – Комдив был сосредоточен и суров, как

всегда перед большим делом. – Тюлин! – позвал он.

– Я вас слушаю, товарищ генерал!

– Как только разведчики зацепятся за тот берег, начнете переправлять

свой полк. Поняли?

– Слушаюсь, товарищ генерал. Спасибо за доверие! – взволнованно

проговорил офицер. Он не забыл еще своего неприятного разговора с комдивом

на НП под Харьковом. Генерал строго внушал молодому командиру полка о

необходимости непрерывной учебы. – Спасибо!.. – еще раз повторил он, не

зная, куда деть свои неловкие руки.

После слов генерала Баталин нахмурился и сердито посмотрел на комдива.

"Больно ему, – подумал начподив. – Решил, что не доверяет генерал.

Другого первым посылает на правый берег".

– А ваш полк, – Сизов взглянул на Баталина, – будет форсировать реку

южнее Тюлина... одновременно с ним, – добавил он; в углах плотно сжатых губ

чуть дрогнула улыбка.

Баталин воспрянул духом и с благодарностью посмотрел на командира

дивизии; ему очень хотелось, чтобы тот улыбнулся, но генерал вновь стал

непроницаем.

– Развивайте продвижение вглубь и расширяйте плацдарм, – говорил

Сизов, когда место для переправы было окончательно выбрано. – Действуйте

смелее, за фланги не очень беспокойтесь. Левее и правее нас этой же ночью

переправляются соседние дивизии. Если врагу удастся окружить нас, будем

драться в окружении. Но назад пути нет. Вслед за нами переправится дивизия,

совершенно свежая. Юго-восточнее Кременчуга уже сосредоточивается ударная

танковая группа. Бой за Днепр развертывается от Киева до самого моря.

Разумеется, это вовсе не значит, что нам не будет тяжело. У немцев здесь

много авиации. Переправлять боеприпасы, технику и пополнение придется в

основном только ночью.

Генерал замолчал и долго всматривался в правый берег. Там, под кручами,

приветливо белели домики большого села Бородаевки. Тишиной и покоем веяло от

соломенных крыш, кирпичных труб да старых колодезных журавлей. Но никого не

могла обмануть эта тишина.

– Притаились немцы, – как бы размышляя вслух, заметил Сизов.

– Притаились, конечно, – подтвердил Демин. – Как думаете, послать

вначале одних разведчиков?

– Да, разведчиков. Кстати, Васильев, они продолжают свои наблюдения?

– С самого утра, товарищ генерал. Двоим удалось на зорьке пробраться

даже на остров. Вон на тот, видите?

Майор Васильев показал на покрытый зеленым тальником небольшой клочок

земли, который находился почти на самой середине реки.

– У них там рация есть?

– Есть, товарищ генерал.

– Пусть наблюдают до самой ночи.

– Слушаюсь.

– Пока пошлю разведчиков, саперов и с ними одну стрелковую роту.

Старшим назначаю лейтенанта Марченко, – продолжал генерал, отвечая на

вопрос Демина. – Вот эта группа и поплывет первая. Быстров, видите, сколько

лодок приготовил!

Демин оглянулся назад. Весь прибрежный лес был завален рыбачьими

лодками, деревянными воротами, колодами из конюшен, небольшими плотами и

даже связанными между собой плетнями. Тут же валялись пустые железные бочки

с отверстиями, плотно забитыми деревянными пробками. Саперы прикрепляли их к

плотам.

Надо послать с разведчиками батарею Гунько, Иван Семенович. Он очень

просил меня об этом, – предложил полковник Павлов. – У него с разведчиками

старая дружба.

Генерал быстро согласился с Павловым.

– С разведчиками переправится капитан Крупицын,– сообщил Демин.

– Хорошо, – одобрил генерал и снова посмотрел на правый берег Днепра,

над которым кружились два наших самолета-разведчика. – Крупицын – под

стать разведчикам. Молодой, энергичный. И, кажется, они с ним старые друзья,

так же как и с Гунько. Это очень хорошо. – И комдив вновь стал следить за

самолетами. Наблюдали за ними и остальные офицеры.

– Странно, что немцы не стреляют по самолетам, – наметил Васильев. –

Может быть, у них тут и зениток-то нет?

– Вы думаете? – повернулся к нему Сизов.

– Мне кажется, товарищ генерал.

– Эх, разведчик! – комдив улыбнулся. – Немцы не такие уж дураки,

чтобы из-за двух самолетов, к тому же прилетевших с целью разведки,

открывать свои огневые точки. Вот что, майор, передайте разведчикам, чтобы

связь держали постоянно. Пусть еще раз проверяют радиостанцию.

Васильев ушел.

Генерал вынул из кармана пачку папирос.

Демин посмотрел на него с удивлением: генерал был некурящим...

Отпустив офицеров в полки, комдив и начальник политотдела еще долго

оставались на берегу, всматриваясь в противоположную сторону. Сизов казался

спокойным, но Демин знал, что это не так: огромная ответственность вновь

легла на плечи стоявшего рядом с ним высокого и худого человека.

Генерал повернулся и неторопливо зашагал от бeрега. Демин пошел за ним.

Вскоре они услышали солдатский разговор.

– Оно бы только зацепиться, а там пойдет, – звучал чей-то немного

простуженный голос.

– Зацепимся. Как на "пятачке", помните?

– Ну, брат, тут тебе не Донец! Похлеще, пожалуй, "пятачка" будет!..

– ...А я ведь, товарищи, и плавать-то не умею. Честное слово. В наших

краях негде было поучиться плавать. Пустыня кругом. Буду пузыри пускать.

– Ничего. Прокофьев тебя на спине перевезет, коли тонуть соберешься. У

Ваньки спина что палуба...

– А Днепр-то, хлопцы, того... широк!

– Гоголь вроде писал, что птица только до середины долетает...

– Ну, Гоголь тут немножко того...

– Чудачье! Это же он образно выразился!.. Романтик!

Заметив генерала и полковника, солдаты быстро вскочили на ноги и стали

торопливо одергивать на себе гимнастерки, стряхивая с них песок. Генерал,

улыбаясь, направился к ним.

– Значит, зацепимся, говорите, а? – спросил он, подойдя к бойцам.

Солдаты просияли.

– Зацепимся, товарищ генерал! – отметили хором.

– А ведь трудно, товарищи, будет.

– Понятно, что трудно.

– А если кому придется вплавь?

– И вплавь доберемся, товарищ генерал!

– Петренко добрэ казав: и вплавь одолеем. Тильки б скорийше приказ

був.

– За Днепром, наверное, дом? – спросил украинца Демин.

– Ни. Я з Полтавщины.

– Был дома-то?

– Був. Все погорело як есть... – и застенчиво улыбнулся. Глядя на

товарищей, торопливо закончил: – Поправится колысь. Построим заново...

– Конечно, построим, – подтвердил начальник политотдела и добавил:-

Гитлеровцев только надо поскорее гнать.

– Погоним, да еще как! – уверенно проговорил Петренко, прокашлявшись.

– А скоро, товарищ генерал, прикажете плыть-то туда? – осмелев, спросил

он.

На него зашикали.

– Не твое дело. Все бы он знал.

– Скоро. Очень скоро, – сказал генерал и пошел дальше.

Сейчас он был вновь серьезен и суров. За всех вот этих хороших людей,

одетых в солдатскую форму, был он в ответе. От принятого им решения во

многом зависела их судьба.

Сделай генерал опрометчивый шаг, и может не только сорваться операция,

но и напрасно погибнут десятки и сотни безропотных, доверчивых и добрых

людей, за которых он отвечал и перед страной, и перед командованием, и перед

их семьями, и перед ними самими – этими великими жизнелюбцами! И как же