Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

пожилой рабочий, откинув с головы брезентовый капюшон, которым укрывался от

мелкого холодного дождя, спустившегося с какой-то приблудной тучки.

– Есть дело, коль спрашиваю.

Шахтеры с ленивым любопытством посмотрели на незнакомца, почуяв в его

голосе неподдельную заинтересованность.

– Кто же ты, однако? – переспросил все тот же пожилой углекоп.

– Солдат. Не видите, что ли?

– Видим. Мало ли их тут бродит! Интересуетесь только вот зачем?

– Сам рабочий. Вот и интересуюсь. Все по профессиональной привычке

поглядели на руки Мукертану. Удовлетворенные, загудели:

– Не обманываешь, похоже.

– А зачем мне вас обманывать?.. Покидаете, значит, шахты? – Мукершану

нахмурился. – Эх вы!..

– Какое, однако, твое дело? – разозлился пожилой шахтер, который,

по-видимому, был тут за главного. Мукертану подозревал, что это по его

инициативе рабочие собрались в свое странствие.

– А ты зря сердишься, старик. Я плохого вам не сделал. Но только

настоящий шахтер свою шахту не оставит.

– Свою?.. А ты погляди на нее! – все более раздражаясь, воскликнул

рабочий. – Купаться в ней, в шахте-то? Уж больно вода черна; ты бы сам

попробовал.

– Воду можно выкачать.

– Пусть хозяин сам качает. Сумел залить – пусть и откачивает. А мы с

голоду не хотим умирать... Да что ты к нам прицепился?.. Откуда ты

объявился? Пошли, чего его слушать!..

– Я сказал откуда. А ты зря, старик, торопишься. Батраками, что ль, к

помещику? Не советую – плохой это хлеб. Возвращайтесь-ка к себе на шахту и

принимайтесь за дело. Так-то оно будет лучше.

– Хозяину капиталы скоплять? Нет уж, хватит.

– Не хозяину, а себе, – спокойно возразил Мукершану и быстро сообщил:

– Ваши будут шахты, поняли?

Рабочие недоуменно зашумели:

– Как бы нe так!

– Вырвешь у них – руки пооборвут.

– Не пооборвут. Коротки теперь у них руки. – Мукершану приблизился к

пожилому рабочему, доверительно заговорил: – Что ты косишься на меня? Где

это ты видел, чтобы рабочий обманывал рабочего? Вот возьми, почитай! – и

Николае показал шахтеру документ, в котором указывалось, что он, Мукершану,

рабочий с завода Решицы, является членом Румынской коммунистической партии.

– Ну, что ты скажешь на это, старина?

– Простите за грубые слова, товарищ, – голос старого рабочего стал

мягче, взгляд потеплел. – Откуда мы знали?.. Что же, однако, нам делать? С

голоду пропадаем. Детишки пухнут.

– Вижу и понимаю. Но покинуть шахты и уйти в деревни – не выход из

положения. Стране нужен уголь. Коммунистическая партия не даст помереть

вашим детишкам.

– Значит, вы советуете нам вернуться?

– Да, советую.

– Ну что ж. Мы вернемся. Только знаешь, товарищ, недолго мы протянем,

если так продолжаться будет...

– Знаю, – тихо проговорил Мукершану. .

– Ну что ж, пошли... До свидания, товарищ! – старый шахтер протянул

было руку Мукершану, но тот сказал:

– Я с вами пойду, погляжу, как там у вас...

– Милости просим.

Шахтеры медленно повернули обратно.

4

Дивизия генерала Сизова с каждым днем пробивалась вперед и вперед,

поднимаясь все выше и выше в горы. Дорог тут мало, да и те, что вились по

ущелью, были заминированы немцами. Все мосты через многочисленные горные

речушки взорваны, на их восстановление у командования дивизии не было

времени. Оно имело задачу – как можно быстрее преодолеть Трансильванские

Альпы, вывести соединение на равнину и двинуться полным ходом к венгерской

границе, которую уже пересекли, совершив большой обходный рейд, кавалеристы

генерала Плиева.

Радио приносило радостные вести, советские войска наступали всюду.

Правда, на западе что-то не особенно спорилось у союзников, но о них как-то

не думалось в те дни.

Полк Тюлина шел впереди. Используя метод, предложенный на слете

сержантом Громовым, пехотинцы поднимались вверх, связавшись друг с другом

веревками, как настоящие альпинисты. Веревки эти и прочные широкие ремни с

модными крючками нашлись в повозках старшины Фетисова, предусмотрительно

собравшего их при разгроме горного батальона противника.

Сам Тюлин и еще несколько бойцов-разведчиков поднялись за облака.

– Прекрасный командир! – вырвалось у генерала Сизова, смотревшего

вверх. – Погляди, как организовал дело!

При встречах с Тюлиным Сизов уже ни разу не напоминал ему о прошлом, о

тех далеких днях, когда генералу приходилось частенько журить этого офицера.

– Молодец! – искренне подтвердил Демин, которого всегда радовал рост

людей. – Со временем из него получится толковый командир дивизии.

– Безусловно.

– И что еще важно – он стал больше заниматься политработой в полку,

чего раньше с ним не было. Сейчас нередко сам беседует с замполитами,

парторгами и комсоргами. Советует им, что надо делать, учит.

Среди камней, земляных глыб и кустарников перемещались серые цепочки

бойцов, медленно, но неуклонно набирающих высоту. А по единственной

тропинке, за ночь немного расширенной саперами, поднимались обозы. Откуда-то

сверху катилось, точь-в-точь как при форсировании Молдовы в первые дни

наступления:

– Раз, два – взяли!

– Давай, давай!

Было странно, удивительно и отрадно слышать это чисто русское "давай,

давай" в чужих, непроходимых дебрях.

За советскими солдатами поднимались румынские, хотя генерал Рупеску

считал дальнейшее продвижение в горах безумием и предлагал Сизову двигаться

в обход.

– Тут ни един тшорт не проходиль, – пытался говорить он по-русски,

нажимая на колоритное слово "тшорт".

– Вот и хорошо. Обрушимся на врага неожиданно, – отвечал на это

Сизов. – К тому же нам, советским людям, не привыкать двигаться

непроторенными путями. Вы, господин генерал, беспокоитесь совершенно

напрасно. Вашим солдатам будет легче: они пойдут вслед за советскими...

Рупеску промолчал. Но, отойдя от Сизова, тихо прошептал, багровея:

– "Вслед за советскими". Это-то меня больше всего и беспокоит...

Румынские солдаты старались не отставать от наших бойцов. Неподалеку от

Сизова и Демина стоял высокий румынский офицер и следил, как поднимался в

гору его извод, изредка покрикивая на подчиненных:

– Давай, давай! – и радостно улыбался, утирая потный лоб пилоткой, на

которой виднелась красная пятиконечная звездочка. – Давай!.. Карашо!

Это был Лодяну. По распоряжению Рупеску его отстранили было от

командования взводом, но солдаты заявили, что с другим командиром они не

будут воевать. Корпусному генералу пришлось отменить свой приказ.

– Вот он, офицер новой румынской армии! – сказал генералу Сизову

начальник политотдела. – Посмотрите, как воодушевлен, как горят его глаза!

Никаким Рупеску не свернуть этого с избранного им пути!

Внимание начальников отвлекли Пинчук и Кузьмич, поднимавшиеся сейчас со

своей повозкой вслед за полковыми обозами.

– А где же сноп, который подарили вам румынские крестьяне в

Гарманешти? – вспомнил Демин, заметив, что на возу нет снопа пшеницы.

Отстав немного от обоза, Петр Тарасович объяснил:

– Обмолотили мы его, товарищ полковник.

– А куда зерно дели? Лошадям, поди, стравил?

– Ни. Отослал в свой колгосп, щоб посеяли на нашей земле.

– Это для чего же? – удивился Демин.

– Як бы семена дружбы... Не век же нам с румынами в ссоре жить, –

прибавил старшина, вспомнив слова Шахаева, сказанные в беседе с Акимом.

Подумав, обобщил: – Воны – соседи нам. А с соседями трэба жить дружно. Хай

будуть нашими друзьями!

Демин и генерал улыбнулись.

– Верно, товарищ Пинчук. Румынский народ должен быть и станет нашим

надежным другом. Семена этой дружбы сеете вы, советские солдаты, потому что

несете освобождение всем народам. Этого ни один народ не забудет. У народа

хорошая память.

– А як же? Забыть того нельзя!.. Я вот так разумию. – Пинчуку

хотелось изложить и свой взгляд на положение вещей, но он увидел, что

Кузьмич поднялся уже высоко, и надо было спешить.

– Разрешите идти, товарищ генерал? – попросил он. И, получив

разрешение, быстро зашагал вперед, твердо и основательно ставя свои

короткие, немного кривые ноги на незнакомую землю.

За горами стояло огромное зарево от опустившегося там солнца, будто

где-то далеко, за хребтами, били тысячи батарей; пламя зарниц пылало,

трепетало на горизонте, дрожало на потных лицах солдат, карабкавшихся по

камням все дальше и выше.

Выше!..

5

Горы редели.

В районе реки Мурешул, куда с трудом пробилась дивизия, их уже было

меньше, и сами они походили на большие возвышенности, покрытые лесом и

виноградниками. После занятия селения Тыргу-Муреш и города Регин дивизия

получила приказ переправиться через эту реку, захватить плацдарм и затем

двигаться дальше, снова в горы, которые далеко проступали перед беспокойными

взорами наших солдат.

Лейтенанту Забарову было приказано в следующую ночь пробраться на

противоположный берег реки, выяснить систему вражеской обороны и, проникнув

в ближайшее село, узнать по возможности, как велика численность неприятеля.

Задача была сложная. Забаров решил действовать силами почти всех

разведчиков. Саперы с вечера приготовили несколько маленьких плотов, спрятав

их на левом берегу. Плоты, однако, были закреплены недостаточно прочно, и их

унесло вниз по течению. Саперы и разведчики обнаружили это, когда вышли к

реке, чтобы начать переправу.

– Придется отложить до следующей ночи, – сказал командир саперов.

– Что отложить? – как бы не поняв, переспросил Забаров. Его огромная

фигура неясно возвышалась в сумраке ночи. Дождевые капли громко стучали о

маскировочный халат.

– Переправу, – пояснил сапер.

– Вон оно что! – Федор тяжело, с шумным свистом вздохнул.

Разведчики, наблюдая за ним, ждали, что будет дальше. Они не знали

точно, как станет действовать их командир, но в том, что переправа не будет

отложена, были уверены: разведчики не помнили случая, чтобы лейтенант

оставил не выполненной до конца поставленную перед ним задачу. Некоторое

время он стоял неподвижно, как изваяние, на берегу реки. Шахаев следил за

ним.

– Можете идти, – глухо проговорил Федор, обращаясь к саперам.

– Мы останемся. Поможем вам чем-нибудь...

– Вы уже "помогли"... Идите!

Когда саперы ушли, он помолчал, потом повернулся к разведчикам, обнял

суровым взглядом их темные, мокрые фигуры, вымолвил то, что уже давно было

решено им самим, но в последние минуты обдумывалось лишь в деталях:

– Так, значит, вплавь. Снять маскхалаты. Голубевой остаться здесь и

ждать нашего возвращения. Остаться и тем, кто не умеет плавать. Есть такие?

Таких не оказалось.

– Добро! Да, совсем было забыл. Наташа, тебе надо бы сбегать к

старшине. Пусть он доставит сюда спирт и сухое обмундиромание.

– Не надо к нему ходить, товарищ лейтенант. Пинчук знает об этом и

через час будет тут.

Забаров посмотрел молча на темную квадратную фигуру парторга, на

смоченные дождем его белые прямые волосы и стал быстро стаскивать с себя

маскхалат. Все начали делать то же самое. Раздеваясь, Семен – он прибыл

недавно из госпиталя одновременно с Пилюгиным – не преминул уколоть Никиту:

– Наташа, ты гляди тут в оба. Особенно за Никитиными штанами

присматривай. Не ровен час, убегут еще...

– Баламут ты, Ванин, больше никто! – возмутился за себя и за Наташу

Пилюгин. Прыгая на одной ноге, он никак не мог снять штанину маскхалата.

Потом снял все-таки и долго смотрел на Ванина. Семен не видел его взгляда,

но догадывался, что взгляд этот тяжелый и сердитый.

– Что ты на меня уставился, Никита? Уж не кажется ли тебе, что ты –

Юпитер и от взмаха твоих ресниц содрогнется Олимп, то есть я?..

Про Юпитер и Олимп Семен вычитал в книге, подаренной ему капитаном из

армейской газеты. У Ванина была удивительно цепкая память. Читал он не очень

много, но прочитанное запоминал крепко и навсегда, и главное, умел искусно

применить в жизни.

Никита, конечно, не слышал ни про Юпитера, ни про Олимп. Но само это

мифологическоe сравнение показалось ему обидным. Он проворчал:

– Сам ты и есть форменный Юпитер...

Первыми в воду вошли Забаров и Шахаев. Ледяная, она обожгла

разведчиков, как кипятком. Некоторое время шли по дну, скользкому,

устланному ракушками, которые неприятно лопались под ногами. Комсорг

Камушкин, самый низкорослый среди разведчиков, уже плыл. Быстрое течение

относило его в сторону, но он напрягал всe силы, чтобы не оторваться от

остальных. Вскоре вынуждены были плыть уже все. Забаров давал направление.

Среди шума дождя не слышно всплесков воды, и это было только на руку

солдатам. Даже вражеские ракеты – извечные и опаснейшие враги разведчиков

– на этот раз были на пользу бойцам: забаровцы ориентировались по ним.

Ракеты часто взмывали вверх, но их свет не мог пробиться к плывущим сквозь

частую сетку дождя, угасал, едва вспыхнув в сыром воздухе.

На середине реки течение было еще более быстрым. Разведчикам

приходилось делать большие усилия, чтобы держаться нужного направления.

Ребята коченели, но напряжением воли заставляли себя забыть о холоде. Самое

неприятное творилось с Шахаевым: парторг чувствовал, как железные обручи

судороги сжимали его ноги и они отказывались подчиняться. Вот когда

малокровие подкараулило старшего сержанта!

"Неужели конец?" – подумал он, чувствуя, как ставшие вдруг тяжелыми и

твердыми, словно сырые поленья, ноги тащат его на дно. "Рано, брат, нельзя",

– прошептал он сквозь стиснутые зубы. И та же сила, что помогла ему, тяжело

раненному, там, на Днепре, продержаться до конца, теперь удерживала его на

поверхности воды. Шахаeв плыл, глубоко погрузившись в воду. Над рекою

серебрилась одна лишь его седая голова. Но вскоре отказала правая рука – ее

тоже скрутило судорогой. Чтобы не утонуть, Шахаев энергичнее стал грести

левой, но и эта рука быстро уставала. "Ну, вот теперь, кажется,

действительно конец", – подумал парторг с холодным спокойствием, напряженно

глядя то на небо, то на невидимый почти берег.

По его лицу хлестали и хлестали струи дождя.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Петр Тарасович Пинчук, Кузьмич и Лачуга, которые ведали хозяйством

разведчиков, в дни марша редко видели их: те шли всегда далеко впереди

дивизии. Иногда появлялся какой-нибудь раненый боец, отдыхал денек-другой и

снова уходил к Забарову.

Однажды пришел с перевязанной головой самый молоденький разведчик. Его

царапнула в горах снайперская пуля мадьярского гонведа. Разведчик подал

старшине бумажку, на которой рукой комсорга Камушкина было написано:

"Товарищ старшина!

Убедительно прошу взять с собой этого хлопца. Он отличный разведчик.

Вчера, недалеко от Мурешула, мы его приняли в комсомол, – Ванин и я дали

ему рекомендации. Геройский подвиг совершил парень: захватил в плен

немецкого полковника. В медсанбат он идти не хочет, боится – отправят в

тыл. А парню, сами знаете, хочется встретить день победы тут, на фронте. Мне

тоже жаль отпускать Голубкова. Комсомольцев у меня не очень много осталось.

Так что пусть он лечится у вас. Медикаментами Наташа его снабдила. Вы только

найдите ему местечко в Кузьмичовой повозке. Кузьмича я тоже об этом прошу.

Пожалуйста, товарищ старшина!

С приветом – ваш В. Камушкин".

Пинчук хотел было позвать ездового, но вспомнил, что Кузьмич отпросился

у него сходить к начальнику политотдела, потому что у него, Кузьмича, "есть

к товарищу полковнику большая просьба". Однако вскоре сибиряк возвратился, и

старшина отдал ему соответствующее распоряжение.

"Тыловики" заботливо приняли молодого разведчика. Дальше он ехал в

повозке Кузьмича, утоляя любопытство старика бесконечными рассказами о

последних поисках в горах. Рассказывал о комсорге Камушкине, какой он смелый

парень, о Ванине, от которого ему, молодому разведчику, порядком попадало и

которого тем не менее парень уважал (Семен был земляком новенького

разведчика и, очевидно, на этом основании считал себя вправе поучать хлопца,

хотя тот находился в другом отделении). Только о себе ничего не поведал

синеглазый и словоохотливый солдат.

В село, затерянное в Трансильвании, в котором им предстояло

остановиться на ночевку, в пяти – семи километрах от Мурешула, они въезжали

уже под вечер. Вместе с ними туда же втягивалось штабное хозяйство дивизии.

Скрип колес, храп лошадей, крики повозочных, команды начальников отделений,

надрывный стон вечно перегруженных машин – все сливалось в один неприятно

резкий, но привычный уху фронтовика гам.

– Погоняй, погоняй живей!..

– Гляди, мост не выдержит!..

– Трофим, у тебя там что-нибудь осталось?.. Кишки к ребрам примерзли,

честное благородное... Замерзаю! Дождь хлещет – спасу нет!..

– Кажись, кто-то выпил... Так и есть – фляга пуста... Кто же это?

Шум медленно плыл над селом, пугая жителей, притаившихся в нетерпеливом

и робком ожидании.

Кузьмич свернул в узкий переулок и остановился у немудрящей хатенки, на

стене которой чья-то заботливая рука написала условный знак, показывавший

место расположения разведчиков. То, что хата стояла на отшибе, вполне

удовлетворяло Кузьмича.

– Тут-то оно поспокойней: бомбить поменьше будут, язви их в корень! –

рассудил он, подойдя к хижине и решительно барабаня крепким кулаком по

ветхим воротам.

За время своего заграничного путешествия Пинчук и Кузьмич успели

уразуметь некую премудрость из жизни хозяйственной братии.

– Знать свое место трэба, – часто говаривал Петр Тарасович сам себе.

Это означало, что никогда ему, старшине, не следует совать свой нос в

хорошую хату. Во-первых, потому, что хорошие хаты почти всегда находятся в

центре села и, значит, их перво-наперво бомбят немецкие бомбардировщики;

во-вторых, – и это, пожалуй, было самое важное, – в хороших хатах богатеи

живут, народ несговорчивый насчет, скажем, фуража для лошадей и всего

прочего. Пинчук и Кузьмич не хотели иметь с ними дело еще и по "классовым

соображениям", как пояснял Петр Тарасович. С бедными же у них как-то всегда

все получалось по-хорошему: они до сих пор не могли забыть своей большой

дружбы с Александру Бокулеем из Гарманешти и старым солдатом – конюхом

Ионом из боярской усадьбы Штенбергов.

– Як там твоя труба, Кузьмич, стоит чи ни? – частенько спрашивал

ездового Пинчук.

– А что ей сделается? Уж коли я сложу, так не развалится, – не без

хвастливости отвечал сибиряк. – Целую вечность будет стоять, язви ее!.. Все

развалится в прах, а моя труба будет стоять. Вот проверь!

...На стук в ворота хозяин вышел не скоро. Он отворил их только тогда,

когда к стуку Кузьмич присоединил свои крепко присоленные слова.

– Йо напот! Здравствуй, товарищ, – заулыбался старикашка – румынский

мадьяр.

– Здравствуй, здравствуй! А что испугался-то, съем, что ли, тебя?

– Думал, румынские офицеры...

– Что, безобразничают?

Старик мадьяр горестно кивнул головой.

– Не будет этого вскорости. Еще друзьями-братьями станете, как,

скажем, в нашей стране. Тыщи разных народностей живут вместе, и все товарищи

друг дружке...

Кузьмич говорил с хозяином по-русски, не растрачивая попусту тот

немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить

с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет

и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно

изъясняются по-нашему.

– В России был? – спросил для верности Кузьмич старика, помогавшего

ему распрягать лошадей.

– Был, – ответил тот. – Россия хороший...

– Хороший-хороший, а небось сына против русских воевать послал? –

допытывался Кузьмич, довольный тем, что Пинчук, захватив с собой спирт и

теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто

не мешал беседовать с иностранцем.

– Сына... под Воронежем... убили... – признался мадьяр, и ездовой

заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо

сморщилось, глаза стали мокрыми.

– Эх вы, вояки... – неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей

под навес. – А овсеца мерки две у тебя найдется? – крикнул он оттуда

хозяину.

– Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у

графа Эстергази, у меня – мало...

Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.

– Как тебя зовут?

– Янош, – охотно ответил крестьянин и заулыбался.

– А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван – одно и то

же. Тезки, стало быть, мы с тобой... а?

– Тетка, тетка, – весело залопотал венгр.

– Вот что, "тетка", овса-то все-таки надо достать, – уже серьезно

заговорил Кузьмич. – Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь,

горы. А лошадей кормить надо. Понял?

Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича

мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.

– Со склада графа Эстергази, – воровато и испуганно озираясь, словно

за ним следил сам граф, проговорил он и печально добавил: – Узнает –

убьет... Тут вот и листовки ночью с самолетов разбрасывали такие... Пишут в

них: если будете, мол, помогать русской армии и грабить графские имения,

всех перевешаем...

– Кто же разбрасывал эти поганые бумажки, язви его в душу? –

возмутился Кузьмич.

– Написано с одной стороны по-румынски, а с другой – по-мадьярски.

Немцы, наверное.

– Они, стало быть, – согласился Кузьмин и успокоил хозяина: – А ты,

Иван, то бишь... Янош, того... не пугайся. Песенка графа спета.

Убрав коней, Кузьмич и хозяин вошли в дом. Молодой разведчик уже спал.

Лачуга в другой комнате с помощью хозяйки что-то готовил для разведчиков.

Пинчука все еще не было.

Венгр, принявший ездового за старшего, провел его в горницу, где

Кузьмича ждала уже постель. Но спать сибиряку не хотелось, и они

разговорились с хозяином, который к тому времени уже успокоился совершенно и

так пообвыкся, что то и дело шлепал Кузьмича по плечу своей тяжелой ручищей.

– Видал я у тебя, Янош, под сараем соху. Клячонка небось еле тащит ее.

А у нас трактор, – неожиданно похвастался сибиряк. – Выехал в поле с

четырехлемешным – сердце поет, радуется, стало быть...

– Трактора и тут есть... У богатых.

– То я знаю, – солидно подтвердил Кузьмин. – Да вам-то от этого

какая же польза?

– Никакой, – вздохнул крестьянин и неожиданно спросил: – А земли у

тебя, Иван, много?

– Больше, пожалуй, будет, чем у вашего... этого, как его... –

вспоминал Кузьмич, – ну, как его, черта... Газы, что ли?

– Эстергази, – подсказал хозяин.

– Ну да! Он. Так вот, побoлe, чем у него.

– Так ты тоже граф? – изумился старый мадьяр, подозрительно косясь на

просмоленные шаровары ездового и на его заскорузлые руки.

Кузьмич рассмеялся.

– Граф! Нет, брат, нe граф, язви его, а подымай выше!

– Кто же?

Кузьмич помолчал. Потом сказал серьезно:

– А вот угадай!

– Нет, – Янош улыбнулся, – никакой ты не граф, ты наш... крестьянин.

Но почему у тебя столько земли? Я слышал, что у вас так... но...

– А вот потому, садовая твоя голова, что живем да работаем мы сообща.

И Кузьмич, поощряемый нетерпеливым любопытством хозяина и еще более

нетерпеливым желанием рассказать правду о своей стране, о людях ее, в

сбивчивых, но все же ясных и простых выражениях поведал чужестранцу о своем

житье-бытье. Мадьяр как завороженный слушал необыкновенную и волнующую

повесть старого хлебороба о колхозах, где простой народ стал хозяином своей

земли – ему принадлежат все богатства, где человек ценится по его труду...

– И это все правда, Иван? Мы слышали кое-что. Да ведь и другое

говорят. – Руки крестьянина легли на острые плечи Кузьмича, как два

тяжелых, необтесанных полена. – Правда, Кузьмытш?..

– Я уже очень стар, Янош, чтобы говорить неправду.

– А можем... мы у себя... сделать такое?

– Можете, Янош, ежели не будете бояться ваших... Стервогазей.

Беседа длилась долго и закончилась далеко за полночь.

В эту ночь Кузьмичу приснился удивительный сон.

...Сидит он в своей хате и читает за столом книгу. Его молодая жена

Глаша прядет шерсть ему, Кузьмичу, на носки. Течет, течет из ее белых

проворных рук черной струей нитка и накручивается на жужжащую вьюшку. Одной,

быстрой и маленькой, ногой Глаша гоняет колесо прялки, другой – качает

зыбку. Зыбка мерно, как волна, плавает из стороны в сторону под бревенчатым

потолком, певуче поскрипывая на крючке, а Глаша поет:

Придет серенький волчок,

Схватит дочку за бочок...

Голос Глаши светлым и теплым ручьем льется в сердце Кузьмича, приятно

бередит грудь. Кузьмич оставляет книгу, хочет подойти к жене, но вместо нее

видит Яноша, который качает не зыбку, а рычаг кузнечного горна и просит

Кузьмича: "Расскажи, Кузьмытш, как строили вы свою жизнь". Иван начинает

рассказывать и...

Сонные видения обрываются. Ездового разбудил вернувшийся старшина и

приказал быстро запрягать: предстояло перебраться в другой пункт.

Старый Янош стоял у своих ворот и на прощание махал вслед Кузьмичовой

повозке своей шляпой.

– Ишь як подружились вы с ним за одну ночь, – заметил Петр Тарасович,

устраиваясь на повозке Кузьмича рядом с молодым разведчиком. – А мне и не

пришлось побалакать с хозяином, – добавил он с сожалением.

Идя по чужой земле, Пинчук пытливо наблюдал, что творится на ней, как

живут тут люди, что было у них плохого и что – хорошего. Встречаясь с

местными жителями, больше крестьянами, он подолгу с ними беседовал, при этом

всегда испытывая непреодолимое желание научить их всех уму-разуму, наставить

на путь истинный, подсказать правильную дорогу. Иногда он увлекался

настолько, что Шахаеву приходилось останавливать не в меру расходившегося

"голову колгоспу". Петр Тарасович, например, никак не мог согласиться и

примириться с тем, что почти вся земля в Румынии засевается кукурузой, а не

пшеницей или житом. Он, конечно, понимал, что для румынского

крестьянина-единоличника посев пшеницы связан с большим риском. На подобный

риск могут отважиться разве только помещики да кулаки. Случись засуха (а она

частенько наведывается в эту бедную страну) – пшеница не уродится, и мужик

останется с семьей без куска хлеба, ему никто не поможет. Кукуруза же давала

урожай в любой год и гарантировала крестьянина по крайней мере от голодной

смерти. Пинчук это знал, и все-таки его хозяйственная душа была возмущена

таким обстоятельством.

– Колгосп вам надо организовывать! – решительно высказался он однажды

еще в беседе с Александру Бокулеем. – Трэба вместе робыть, сообща. Берите

всю землю в свои руки и организуйте колгосп. Тогда не будете бояться сеять

пшеницу и жито!

Петр Тарасович заходил так далеко, что высказывал уже Бокулею свои

соображения насчет того, с чего бы он, Пинчук, мог начать строительств

артели в селе Гарманешти.

– Поначалу – кооперация, як полагается. А там – и колгосп.

Он даже раздобыл в политотделе дивизии брошюру "О кооперации" В. И.

Ленина и с помощью Шахаева да Акима разъяснил содержание этого исторического

документа румыну.

Александру Бокулей всегда слушал Пинчука с большим вниманием, однако из

слов Тарасовича понимал далеко не все. Пинчук видел это и, чтобы успокоить

себя, говорил свое обычное:

– Поймут колысь...

Кое-что нравилось Петру Тарасовичу в этой стране. Дороги, например, да

виноградники. Ему казалось, что и в его колхозе можно заняться

культивированием винограда. Мысль эта вскоре перешла в крепкое убеждение. Но

Пинчук решил отложить это дело до своего возвращения.

"Нe смогут зараз", – подумал он про своих односельчан и шумно

вздохнул.

...Кузьмич погонял лошадей, а сам тихо чему-то улыбался. Впрочем, хитро

глянувший на него старшина знал чему. У Кузьмича – большая радость. Он

вчера разговаривал с начальником политотдела, который пообещал сразу же

после войны отпустить сибиряка домой вместе с парой его лошадей. Рассказывая

по возвращении из политотдела о своей беседе с полковником, Кузьмич с

удовольствием повторял каждое слово начподива.

– Так и сказал: га-ран-тирую! С конягами возвернешься – были бы, мол,

живы. Вот, язви тя в корень, дела-то какие! Ну ж и доброй души человек, я

тебе скажу. Век не забуду его.

Было хорошо наблюдать, как радуется этот пожилой человек, как молодеет

у всех на глазах.

– У него румын тот сидел, как его... Мукершану, кажись, по фамилии-то.

И то полковник принял меня. Вот какой он человек! – продолжал Кузьмич,

которому, похоже, доставляло большое удовольствие вспоминать о своем

разговоре с начальником политотдела.

– Таких, як наш полковник Демин, мабуть мало, – подтвердил Пинчук.

2

...Всплеск воды возле парторга услышал плывший рядом с Шахаевым Никита

Пилюгин.

– Что с вами, товарищ старший сержант? – испуганно крикнул он.

Шахаев хотел ответить, но не смог. В глазах парторга качалась зыбкая,

красноватая муть. Он тонул. Сильная длинная рука Никиты обхватила его.

– Ложитесь ко мне на спину, товарищ старший сержант, – услышал Шахаев

глухой, сдавленный волнением голос солдата и тотчас же почувствовал под

собой длинное, упругое, все из тугого сплетения мускулов, тело. Никита плыл

легко и быстро, будто на нем вовсе не было никакого груза.

Часто в горах, углубившись в неведомые ущелья, разведчики испытывали

чувство оторванности от всего остального мира. Сейчас, ночью, в холодных

волнах чужой реки это чувство было еще более острым. Оно усиливалось тем,

что неизвестно было, как встретит их затаившийся противоположный берег,

который был страшен в своем зловещем, коварном молчании.

– Аким, ты вроде очки потерял, – попытался пошутить Ванин. Но шутка

не получилась. Сам мастер шутки понял это и больше уже не открывал рта

вплоть до правого берега.

Дождь хлестал еще озлобленнее. Темнота сгустилась. Правее от

разведчиков чуть виднелись фермы взорванного моста. Оттуда катился свирепый

рев водяного потока, стиснутого массой исковерканного железа. Невольно

хотелось взять еще левее, чтобы не оказаться случайно в зеве страшного

чудища, которым рисовался теперь мост.

Наконец все с радостью ощутили под ногами скользкое дно реки. Правый

берег бесшумно двигался навстречу разведчикам черным мохнатым зверем.

Солдаты осторожно сближались с ним. В прибрежных кустах затаились, слушали.

Шахаев усиленно растирал свои ноги и правую руку.

– Пошли, – приказал Забаров.

И ночь поглотила их...

Через два часа они вновь появились на этом месте. Передохнули и поплыли

обратно. На этот раз благополучно достиг своего берега и Шахаев – Никита ни

на метр не отставал от парторга, следя за ним.

На берегу разведчиков ожидали Наташа и Пинчук. Отойдя в безопасное

место, забаровцы переоделись в теплое, привезенное старшиной обмундирование,

выпили немного спирта, согрелись. Петр Тарасович уехал обратно, захватив с

собой мокрую одежду солдат.

Уже рассветало. Шахаев вспомнил про стихи, найденные разведчиками еще

накануне в кармане убитого немцами мадьярского солдата и переведенные на

русский язык сестрой убитого – жительницей Трансильвании Илонкой Бела,

учительницей по профессии:

Я твой и телом и душой,

Страна родная.

Кого любить, как не тебя!

Люблю тебя я.

Моя душа – высокий храм,

Но даже душу

Тебе, отчизна, я отдам

И храм разрушу.

Пусть из руин моей груди

Летит моленье:

"Дай, боже, родине моей

Благословенье!"