Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

по-прежнему сдержанно, только как со знакомым – не больше. Посидит часок –

и уйдет. А он в душе и этому был рад. Москву он полюбил, завод стал его

родным домом. А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце.

Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу

легли эти напряженные складки. Его редко видели в кино, на гулянках. О

причине догадывались немногие: Федор учился. Его маленькая комната была

завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу – хотел стать

инженером. Часто к нeму приходил парторг цеха и помогал в учебе. Утром,

умывшись и немного перекусив, Федор спешил на завод. Тысячи разноголосых

гудков плыли над столицей.

Однажды в заводских воротах его встретила новость: начальником цеха к

ним был назначен новый молодой инженер... Это была Зинаида Петровна

Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как отнестись к

этому событию. В конце концов он решил, что все это произошло по чистой

случайности: не из-за него же, в самом деле, она попросилась на этот

завод!.. Она так и сказала:

– Я еще раньше, когда тебя тут не было, хотела попасть сюда. Так что

ты не думай...

– А я и не думаю,– ответил он.

– А почему ты не думаешь? – обиделась она и ушла.

Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.

В тот же день он выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно

задирает. Инженер!"

А она и не задирала нос. Часто подходила к его рабочему месту. Один

раз, не выдержав, спросила:

– Так ты недоволен моим приходом в цех?

– Доволен.

– А почему ты доволен?

– Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом?

И снова, обиженная, она ушла от него.

Забаров шумно вздохнул. Надо было бы ему объясниться с девушкой как

следует, но не решался: не знал, как отнесется Зинаида Петровна к его

признанию.

Когда она в следующий раз подошла к нему, Федор, хмурясь и краснея,

заговорил быстро и сбивчиво:

– Вот что, Зина... Давай обсудим это...

– Ты о чем? – вспыхнув, она резко повернулась и, не оглядываясь,

пошла от станка.

Потом началась война.

Федор на третий же день ушел на фронт. С Зиной он даже нe простился.

"Для чего ее видеть,– думал он,– не любит ведь. Теперь-то уже это ясно.

Просто так – знакомые". Правда, через две недели он получил от нее письмо.

Но в нем опять никакого намека на любовь. Деловое письмо о заводе, об

оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о них? Будто

сами не могут написать. Забаров так ей и ответил. А она в следующем письме

его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно...

Что она – смеется? О ком же ему хочется знать больше всего на свете,

как не о ней?! Об этом он хотел написать ей немедленно. Но когда взял

карандаш, вдруг передумал, будто испугавшись чего-то. После этого еще

несколько раз собирался написать ей о своем большом чувстве, но так и не

решился.

Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о моей

особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал".

А как он будет писать ей? Любит, конечно, он ее здорово. А она?..

Забаров хорошо помнил, как Зинаида убежала от него, когда он пытался

объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..

– И сейчас не пишешь? – спросил Гунько.

– Нет.

– Ну и дурак.

Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во

многих местах гимнастерке.

На волосатой его груди проступало татуированное изображение орла,

державшего в когтях какую-то жертву. После этой исповеди Федор здорово

изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась глубокой и тихой

задумчивостью. Даже складок на лбу стало как будто меньше. Темно-русые

мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.

– Слушай, Федор, – надевая на планшет резиновое кольцо, снова

обратился к Забарову Гунько. – А ведь ты зря ей не пишешь.

– Конечно, зря,– неожиданно согласился Федор. – Неделю тому назад

получил от нее еще письмо...

Он вдруг вскочил на ноги и, огромный в сгустившихся сумерках,

взбудораженный, стал ходить по оврагу.

Таким его видели впервые.

Недалеко от бойцов, в том же рву, находилась с двумя детьми молодая

темноволосая женщина. При налетах немецких бомбардировщиков она хватала

ребятишек и, как клушка, укрывала их под собой. Сейчас она подошла к

солдатам.

– Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут.

Проголодались, наверно. Пока тот нечистый не прилетел, сходили бы наверх.

Погребок там есть возле моей хаты. В левом углу, под кадкой, сало зарыто.

Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня...

– Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.

– Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.

Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в

контратаку. Федор схватил автомат и широким шагом пошел впереди бойцов

навстречу врагу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Большая танковая группа, форсировав Днепр южнее Кременчуга, внезапным

ударом опрокинула неприятеля и, вырвавшись на оперативный простор,

устремилась на юго-запад Правобережной Украины.

Удар танкистов облегчил положение наших войск на бородаевском

плацдарме. Гитлеровцы стали сдавать одну позицию за другой, и вскоре

отступление немцев на этом участке фронта приняло характер бегства.

Гвардейская армия, отстоявшая бородаевский плацдарм, преследовала их по

пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали

клин во вторую линию вражеской обороны в Заднепровье. Головные танковые

батальоны подходили уже к Кривому Рогу, когда случилось самое неприятное,

что может только случиться с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли

боеприпасы. Оторвавшись на несколько десятков километров от пехоты, танки

застряли в непролазной грязи, остановились и в довершение всего были

отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой.

Гвардейскую сталинградскую армию спешно бросили на помощь танкистам.

Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.

Дивизия генерала Сизова, входившая в состав этой армии, заняла оборону

в районе Ново-Стародуба и Александровки. Штаб ее разместился в небольшом

селении, носящем привлекательное название Веселая Зорька, хотя в нем было

совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а

устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и

штабных подразделений.

Разведчики сидели в глубокой балке, разделявшей поселок на две равные

части, и нетерпеливо ждали возвращения Пинчука, который выхлопатывал

помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника.

Из селения долетала соленая брань квартирьеров, рыскавших по дворам.

Иногда подавал свой голос и Пинчук.

– Ну, куда, куда прется?.. Ось якый ты? – увещевал он кого-то.–

Генерал приказав для розвидчыкив цю хату! – врал, не стесняясь, напористый

"голова колгоспу". Вскоре он вернулся и торжественно объявил: – Найшов!

Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!

Но пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со

своим хозяйством начальник АХЧ старший лейтенант Докторович. Борис Гуревич

уже таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя

колола дрова для бани. Пинчук долго и безуспешно взывал к совести

начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но

скандалить он не стал: деятели АХЧ были могущественнее его экономически, и

портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.

Кроме всего прочего, Пинчук был в тот день в великолепном настроении:

по дороге в Веселую Зорьку он встретил почтальона, и тот вручил ему два

письма: одно – от жинки и второе – от Юхима, который писал о возрождении

колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не

удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие осуществить идею

Пинчука. Причины эти Петр признал несерьезными и во всем обвинял Юхима,

по-прежнему считая его неспособным руководить артелью, но отличное

настроение "головы колгоспу" сегодня от этого не испортилось.

Воспользовавшись встречей с начальником АХЧ, Пинчук решил разведать

возможность получения нового обмундирования – в последних походах бойцы

сильно пообносились.

– Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже...

В ответ он услышал обычные слова Докторовича:

– Мне дадут – и я дам. Мне не дадут – и я не дам.

Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор

на эту тему Пинчук не захотел. Кроме того, старшина роты знал, что

Докторович никогда нe лгал. "Нет",– сказал Докторович, значит,

действительно нет.

Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры

с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в "банный пай". __

– Пусть только кто-нибудь из ребят поможет мне дров припасти,–

сказала она.

– А як же!.. Поможуть, поможуть!..– обрадовался Пинчук и позвал

Лачугу.– Давай, Михаил, нарубай дров. Битюгов я сам распрягу. Ужин варить

не будэмо. Консервы выдам хлопцям – и все.

Действуя от имени начальника штаба и даже от имени самого генерала,

Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной роты

какого-то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть

пределы Веселой Зорьки, хотя делать им тут было явно нечего. Последнее

обстоятельство, должно быть, и явилось веской причиной того, что

транспортники без скандала сдали свои позиции.

В распоряжении разведчиков оказалась маленькая, но в общем довольно

уютная хатка, такой же малюсенький дворик и единственный хлевушок.

Поместиться в хате все не смогли. Пришлось "освоить" и хлевушок. Бойцы

натаскали в него свежей соломы и улеглись. Коней привязали к повозкам.

Кузьмич вытащил из мешка сухие попоны и укрыл от дождя своих лошадей. Для

битюгов у него нашлось два серых трофейных одеяла. Кузьмич долго еще не

уходил со двора, хотя Наташа уже несколько раз выбегала из хаты и звала его

пить чай, до которого он был большой охотник.

Когда разведчики, помывшись в бане, улеглись спать, вернулась хозяйка

дома. Она подошла к Пинчуку, все еще возившемуся со своим добром во дворе.

– Товарищ красноармеец!.. Это мой дом. Я убегала в Зеленое, боялась,

что немцы опять Веселую Зорьку займут. Как мне быть теперь? – В одной руке

молодая женщина держала маленького хлопца, а в другой веревку, на которой

вела толстобрюхую корову.

Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом.

– Ну, будэмо знакомы. Пинчук! – сказал он наконец.

– Татьяна.

Они поздоровались.

– Що ж мани робыть з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне хлопець. Як

зовуть тэбэ, эй, хлопче?..

– Витей,– бойко ответил мальчуган и тут же сообщил: – Мой папа тоже

красноармеец! Он вернется домой и звезду мне даст. А еще пистолет – во!

Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!..

– Ишь ты, якый вояка!.. Потим покажу. Иды з мамою до хаты, бо сопли

змерзнуть. И ты, Татьяна, иды. Корову я сам в хлив поставлю. Бона що,

тильна?

– Стельная. К рождеству должна...

Из хлевушка пришлось выселить сладко похрапывавших бойцов, чтобы

водворить туда его законную владелицу – корову. Кузьмич, узнав об этом от

хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена.

Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев

быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго

стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом

с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на

высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.

– Скоро...– таинственно прошептал он, и пронзительная грусть

вторглась в его сердце.

Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и

упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил

знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо

представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге,

все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там

зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет

им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из-под копыт резвых

двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода,

бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей

жеребят – тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами.

От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах.

В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость...

Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:

– Раскис, дуралей...

Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.

В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой

предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин.

Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили

на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у

комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим

наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а

красноармейский!

– Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! –

Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен

бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.

– А я знаю, кто это! – и он ткнул пальцем в картинку.

– Кто?

– Вон тот большой дядя, который на полу,– сообщил Витька, указывая на

вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.

– Верно, Витя, он.

– Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,– сказал Витька.

– Кого же ты будешь бить тогда?

– Фашистов!

Разведчики рассмеялись.

– Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет,–

сказал Кузьмич и старчески вздохнул.

– Как сказать, может быть, и найдется кого...– возразил Камушкин,

неожиданно ставший серьезным и сумрачным.

Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася

Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле

полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на

Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных

машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что "припухать" ему осталось в

госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся

– убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме,–

грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе,

здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.

Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в

двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со

всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку,

где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:

– Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность

миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь

эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все-таки отправить, но

начальник политотдела вступился, велел лечить на месте...

Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил

их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:

– Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот штука

какая...– он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных

раскосых глазах – воспаленный, но живой и, как всегда, умный,

проницательный блеск.– А ведь в сущности-то вы не виноваты. Не было у вас

времени – и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над

собой сжалился. Нехорошо,– строго осудил он себя и вдруг спросил: – А где

же Ванин, Камушкин?

О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили:

"Прибежит сейчас, за газетами пошел".

Наташа стояла в сторонке. Ей почему-то было неловко смотреть на

парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он

называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия.

– А я тут политинформацию провожу,– рассказывал он, обращаясь к

разведчикам.– Скучно без дела. Да и народ вокруг интересный. Bчера один

рядом лежал... руку ему отрезали... из новеньких. Спрашивает меня:

"Рассказали бы вы нам, как это получилось, что в сорок первом году нас так

здорово поколотили немцы. А ведь до войны говорили, что наша армия самая

сильная, и вдруг аж до самой Москвы... А вот зараз мы их колошматим. Неужто

мы после таких потерь сейчас сильнее стали?.." Вопрос, как видите,

серьезный. А мне, признаться, говорить трудно было. Да и чувствую, что не

могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить...

Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка тронула его большие сухие

губы. Разведчики ждали, что он скажет еще.

– Объяснил... но, кажется, плохо. Не понял меня вроде тот безрукий...

И все же приятно: люди наши много думать стали... Вот, наверное, этот

паренек раньше не задумывался над таким вопросом, а сейчас... словно он

лично отвечает перед всем миром и все должен знать. Это...– помолчал

немного и закончил убежденно: – Хорошо!

В палатку вбежал взъерошенный и сияющий Камушкин.

– Товарищи, слушайте, что я вам прочту,– выпалил он не переводя

дыхания и даже позабыл поздороваться с Шахаевым.– Новость-то какая!

Не дождавшись приглашения, Вася быстро развернул газету и торжественно,

с дрожью в голосе начал читать:

– "Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя

Советского Союза..."

Тут Вася сделал интригующую паузу, посмотрел сначала на Забарова, потом

на парторга и, убедившись, что пауза сделала свое дело, продолжал:

– "...гвардии подполковнику Баталину Григорию Ивановичу, гвардии

подполковнику Тюлину Петру Васильевичу, гвардии капитану Крупицыну

Александру Петровичу, гвардии старшему лейтенанту Гунько Петру Ивановичу".

Далее Камушкин пропустил несколько фамилий и прочел лишь подчеркнутые

им:

– "...гвардии лейтенанту Забарову Федору Федосеeвичу, гвардии старшему

сержанту Шахаеву Шиме Сахаевичу". Указ подписали,– закончил Вася с той же

торжественностью: – "Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.

Калинин. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин. Москва,

Кремль".

И ликующий комсорг передал газету Шахаеву:

– Почитайте, пожалуйста!

Забаров наклонился к парторгу, и вместе они стали рассматривать газету.

Потом Вася передал им приветствия командира дивизии и начальника

политотдела:

. "Желаем вам успеха в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в

личной жизни. Вся страна гордится вами, товарищи!"

– А генералу не присвоили разве?

– Как же, и ему присвоили! – сказал Камушкин и пояснил: – Про это в

центральных газетах напечатано.

Шахаев бережно сложил газету и бумажку с приветствием, спрятал их под

одеяло, закрыл лицо руками и положил голову на подушку.

Забаров крупными шагами ходил по палатке.

По брезенту хлестали холодные капли дождя. Ветер свистел в оголенных

сучьях, раскачивая молодые деревца. За лесом стучали зенитки. Слышались

раскаты бомбовых разрывов – третьи сутки кряду немцы бомбили большое село

Зеленое, где теперь размещался штаб гвардейской армии. На разбитом грейдере

ревели тягачи, танки, выбивались из последних сил грузовики. В лесу пахло

грибами и шиповником, а также молодой дубовой корой.

Медсанбат жил по-будничному. Из операционной доносился спокойный и

грубоватый голос хирурга. Повинуясь этому голосу, сновали по палатам сестры

и санитары. Смерть бойца на поле боя хоть и печальное, но все же обычное

явление. К ней там привыкли, она никого не удивляет. Смерть в медсанбате –

это уже чрезвычайное происшествие. Тут с ней борются, и, когда в этой борьбе

она все-таки оказывается победительницей, люди, работающие в медсанбате,

долго не находят себе места.

"Умер в медсанбате..."

Hет горше этой вести!

– Не могли спасти человека,– с болью и досадой говорят в таких

случаях фронтовики.

Признаться, такого печального известии ожидали разведчики и о Шахаеве.

А он выжил!.. Выжил... и никогда не узнает, чья кровь помогла ему

победить в тяжелой борьбе со смертью. А врачи забудут: мало ли у них

доноров...

– До свиданья, товарищ старший сержант! Выздоравливайте поскорее...

Девушка протянула ему свою маленькую руку. Шахаев чуть тронул ее и

отпустил.

– До свиданья, Наташа. Спасибо, что пришла... К границе вместе

пойдем!..

Разведчики вернулись в Веселую Зорьку. Там их ждала новость: лейтенант

Марченко получил назначение в стрелковый батальон и ожидал Забарова, чтобы

передать ему роту. Встретил он Федора холодновато, поздоровался через силу.

– Поздравляю, Забаров, с Героем... – он сунул свою тонкую нервную

руку в огромную и горячую ладонь Федора. – Ухожу в батальон капитана Бойко,

адъютантом старшим. Разведчиков приказано сдать тебе. Ты ведь теперь Герой,

а я что... Заходи в гости, за Александровкой стоим...

Забаров сделал вид, что не чувствует холодка в голосе Марченко, и

принял поздравление, как будто оно шло от чистого сердца.

– Спасибо, товарищ лейтенант. Как твоя рана?

– Пустяки. Заживет...

– Что ж, собрать разведчиков, будете прощаться?

– Не надо, – отрезал Марченко.– Давай принимай...

– А чего ее принимать? – удивился Забаров. – Я и так... ее хорошо

знаю, – он хотел сказать: "Я и так ею давно командую", но сдержался – не

хотелось ссориться напоследок. Кроме того, ему было даже жаль прежнего

своего начальника: как-никак, а ведь Марченко был когда-то очень хорошим

офицером. Забаров хотел было дать лейтенанту несколько полезных советов, но

не стал делать этого, зная, как не любит Марченко нравоучений. "Пропадешь

ты, друг милый, ни за что! Оторвался от всех, идешь стороной, не

прислушиваешься, что говорят о тебе, не видишь, что делается вокруг.

Споткнешься, упадешь. Больно будет..." – думал Забаров, пристально

всматриваясь в поджарую фигуру Марченко.

– В роте все в порядке. Так что можно формальности пособлюдать, –

сказал Федор.

Марченко даже обрадовался этому: меньше канители!

– Что ж, тогда все! – он отвернулся от Забарова и направился в хату,

куда только что вошла Наташа. Bызвал ее в сени.

– Прощай, Наташа, ухожу!..– сказал он, взяв eе за обе руки.

– Куда же вы?

Марченко ответил.

Потом долго молчали.

– Значит, нет?.. – спросил Марченко и посмотрел ей в глаза.

– О чем это вы?.. – испугалась Наташа.

Он ответил взглядом – печальным и требовательным. Девушка выдержала

его взгляд, поняла все и испугалась еще больше.

– Как же можно... так?.. Как же?.. – и заплакала злыми слезами.

Марченко побледнел. Ему стало ясно, что это – конец, точка. Он резко

оттолкнул ее от себя и выскочил на улицу.

Долго шагал, не зная куда. И только на другой стороне селения вспомнил,

что его вызывал к себе начальник политотдела. Марченко направился прямо к

нему. Демин принял его немедленно, но, предложив стул, попросил обождать –

полковник разговаривал с капитаном Гуровым. На широком крестьянском столе

перед ними лежала карта Румынии.

"Зачем она им понадобилась?" – подумал Марченко. Профессиональное

любопытство старого разведчика не давало ему покоя, и он пододвинулся

поближе к столу. По лицу Демина, бледному и нахмуренному, было видно, что он

чем-то недоволен, серые глаза его часто поднимались на инструктора.

– Я же просил вас, товарищ Гуров, отметить на карте все графские и

боярские усадьбы. Почему вы этого не сделали? – строго, но, впрочем,

спокойно спросил Демин. – Неужели вы не понимаете, как это для нас важно?

Гуров, по всей вероятности, действительно не понимал, а потому и

ответил:

– Я считал, что это мы разметим потом, товарищ полковник...

– Они мне необходимы теперь, – сухо сказал Демин.– Завтра же

приготовьте мне их. Привлеките к этому делу Бокулея. Он тоже кое-что

подскажет. Парень, видать, толковый. Не забудьте также отметить на карте

рабочие районы Румынии.

– Слушаюсь, товарищ полковник!

– Ну, а теперь можете идти. Передайте работникам политотдела, что

вечером – совещание. Пусть вызовут замполитов из полков.

"Неужели к переходу границы готовятся?" – с трепетом подумал Марченко.

Гуров свернул карту и вышел.

Марченко не выдержал и спросил:

– В Румынию собрались, товарищ полковник? Далеко загадали.

Демин коротко, но внимательно посмотрел на лейтенанта.

– Почему же далеко? Это наш завтрашний день. Я вас, собственно, и

вызвал затем, чтобы предупредить: вы ведь теперь будете планировать вместе с

комбатом бои. Но, планируя, не забывайте, что приближаемся к самому

ответственному и трудному рубежу. Судя по всему, нам придется перенести свои

военные действия за границы нашей земли. Это накладывает на нас огромнейшую

ответственность. Там, на чужой земле, на каждого нашего солдата будут

смотреть как на представителя нового мира. Он, советский солдат, должен

принести не только освобождение народам Европы, но и святую правду о своей

великой Родине. Пусть он пройдет по чужим землям как знаменосец всего

передового, светлого, разумного...

Демин говорил негромко. На его щеках появился слабый румянец.

– Не забывайте же об этом, готовьте солдат к великой миссии! – не

повышая голоса, добавил начподив.

В продолжение всего разговора он ни разу не напомнил лейтенанту, что

тот отстранен от командования разведротой и заменен Забаровым. Напротив,

Демин усиленно подчеркивал большую ответственность работы старшего адъютанта

батальона. Марченко оценил это и с благодарностью смотрел на начальника

политотдела.

– Спасибо, товарищ полковник!.. – взволнованно проговорил лейтенант.

– Я не забуду ваших слов!.. До свиданья!..

– До свиданья! Главное – побольше находитесь среди солдат.

Прислушивайтесь к их разговорам, больше заботьтесь о них.

Марченко ушел, и Дeмин остался один. Вспомнил, что еще с утра к нему

приходил старшина разведроты. Смущенно сопя и теребя свисающие усы, безмерно

счастливый, Тарасович попросил начальника политотдела:

– От жинки письмо получив, товарищ полковник. Може, прочтете?.. И

дочка теж...

– Обязательно прочту, Петр Тарасович! – взволнованный не меньше

Пинчука, ответил Демин.

И вот только сейчас он торопливо извлек из конверта листок. Перед

глазами побежали незнакомые, но до боли сердечной родные строчки.

Живы-здоровы. Ждут своего батьку. А это что? Стихи, сочинила Пинчукова

дочурка? А ну!..

Папы нету дома

И нe может быть,

Потому что папа

Должен нефцев бить.

Не «нефцев», девочка, а немцев, фашистов!.. Дай-ка мы поправим... вот

теперь так!..

Демин на минуту задумался. Вдруг, ощутив теплоту под глазами,

засуетился, замигал ресницами, растерянно поглядел вокруг себя и

почувствовал, что нe может больше оставаться в своей комнате. Быстро

одевшись, он направился в политотдел. На улице мела поземка. Колючие

снежинки впивались в лицо. Полковник, сильно нагнувшись и борясь с ветром,

твердо ставил свои короткие ноги, стараясь идти быстрее.

Он торопился...

2

Сенька Ванин на попутной машине возвращался из госпиталя в свою

дивизию. Его физиономия сияла довольной плутовской ухмылкой. А ведь совсем

недавно ему пришлось пережить немало неприятных минут. Начальник госпиталя,

тучный седовласый подполковник, хотел было направить выздоравливающего

гвардии ефрейтора Ванина Семена, как это полагалось, в армейский запасной

полк. Сенька до глубины души был обижен этим и устроил начальнику настоящую

обструкцию. Но, сообразив, что этот крик души к добру не приведет, Ванин

скорехонько перестроился:

– Да вы знаете, товарищ подпол ковник медицинской службы, какая у нас

дивизия! – чуть нe плача, продолжал он. – Ведь она – заслуженная, я ее

ветеран!.. А вы меня в какой-то там запасной...

И начальник госпиталя уступил.

Как ее... эту вашу дивизию... э... зовут? – проворчал он в свои

обвисшие, как у Пинчука, усы и позвал писаря.

– Значит, так, – начал Сенька с великим удовольствием. – Пишите:

Гвардейская Красноградская ордена Ленина, дважды Краснознаменная...

Но начальник госпиталя охладил Сеньку.

– Номер какой? – равнодушно спросил он.

Сенька сообщил номер дивизии. Затем, взяв направление, пробкой вылетел

из госпиталя и помчался к регулировочному пункту.

Недалеко от линии фронта он покинул машину, свернул на проселочную

дорогу, закурил и торопливой легкой походкой пошел в свою дивизию. Гонимые

ветром перекати-поле перебегали ему дорогу. Кое-где Ванин шагал прямиком,

сокращая путь. Откуда-то выскакивали сонные зайцы, стлались над зеленым

ковром озими, которая, чуть прихваченная заморозком, хрустела под ногами

бойца. Кое-где попадались трупы немецких солдат. С них неслышно снимались

древние вороны и улетали на другое место. Встречались также брошенные врагом

автомашины и бронетранспортеры с кучами пулеметных лент и рыжими солдатскими

ранцами в кузовах. Сенька по привычке подходил к машинам. Однако за

последнее время к трофеям он сильно охладел. Сейчас он прихватил только из

одной машины немецкий автомат с запасом патронов, сказав при этом:

– Ковпаку пригодится.

Сенька почему-то был глубоко убежден, что все трофейное оружие

обязательно отправляется к партизанам, орудовавшим в тылу врага.

Проверив исправность подобранного оружия, Сенька зашагал дальше. Вскоре

он повстречался с одним красноармейцем. Тот бежал с каким-то поручением в

штаб корпуса. Ванин спросил его, как всегда спрашивают в таких случаях

встречающиеся фронтовики:

– Из какого хозяйства, пехота?

Боец, немного помявшись, назвал номер соседней дивизии. Сенька тоже не

стал секретничать.

– Знаю вашу дивизию, – сказал боец улыбаясь.– Это ведь про нее

говорят: "Мимо-Харьковская, возле-Полтавская, около-Кременчугская,

Непромокаемая, Непросыхаемая..."

Сенька возмутился:

– Знаешь что, ты, краснобай!..

Но у солдата была такая пребезобидная физиономия, что Сенька сразу

заметно остыл:

– Ну вот что, непросыхаемый, пока я тебя не изувечил, иди своей

дорогой! Иди, иди, не то отмолочу и плакать не разрешу! – серьезно добавил

он.

Но, отойдя от бойца, Сенька вдруг рассмеялся. Понравилось ему это

"Непросыхаемая, Непромокаемая". Большая правда была в этих словах. В самом

деле, за всю войну дивизия, в которой служил Сенька, ни разу не отводилась

на переформирование. На переднем же крае ее редко сменяли. А если сменяли,

то вовсе не затем, чтобы отводить на отдых, а для переброски на другой,

более тяжелый, хотя часто малозаметный участок фронта.

– "Непромокаемая, Непросыхаемая!.." Придумают же, черти! – завидовал

Сенька солдатскому остроумию, убыстряя и без того бойкий шаг.

Ему встретился еще один красноармеец, помоложе первого. Опытным взором

бывалого солдата Сенька оценил: зелен, из новичков... и ватные брюки

сползают, тонкозадый еще.

Солдат оказался из "хозяйства" Сизова. Они присели на пеньке, завернули