Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

– Да перестаньте же!.. Собственно, что вы разболтались! Неужели не

надоело! – прикрикнул на них Аким.

Осторожный Шахаев приказал Ванину взобраться на стог и наблюдать, что

делается вокруг. Влез на стог и Аким. Разведчики слышали, как он сказал

Сеньке:

– Вон там... видишь, домики над речкой?..

Сам он своими близорукими глазами этих домиков разглядеть но мог.

Ванин посмотрел вдаль, приложив ребро ладони ко лбу.

– Вижу, – наконец сообщил Сенька. – Деревня...

– Как она... целая? – нетерпеливо спросил Аким.

– Целая...

Беленькие домики убегали за гору, по обе стороны небольшой речушки, на

берегах которой, как часовые, стояли высокие и строгие тополи. Лучи солнца

падали на окна, и хаты, словно живые, сверкали глазами, как бы улыбаясь

кому-то долгожданному, приближавшемуся к селу.

Усталый Пинчук решил немного отдохнуть. Вытянув затекшие ноги, он

посмотрел в синее небо. Звон птичьего хора и поднебесье будил в памяти

бывалого солдата далекие дни детства. Вот он вместе с отцом, вспахав

делянку, варит пшенную кашу. Тихо потрескивают сухие коренья подсолнечника.

Отец – он был глуховат – спрашивает Петра:

– Жаворонки поют?

– Поют, – отвечает Петр.

Старик долго щурит глаза, отыскивая в синем океане маленький

серебристый поплавок – трепещущего жаворонка. И, найдя, радостно улыбается,

разгоняя морщинки на худом загорелом лице. А Петр смотрит на эти морщинки и

думает, что к весне их у отца всегда становится больше: прибавляются заботы

– надо дотянуть большую семью до нового урожая, выпросить у Ивана Пивенка

немного семенной пшеницы, сохранить корову, поддержать лошаденку...

Воспоминания Пинчука прервали с шумом спрыгнувшие со стога Аким и

Сенька.

Отряхнувшись от соломы, они приблизились к Шахаeву, перематывавшему

портянки. Аким нетерпеливо глядел на друга. Ванин подсел к сержанту.

– Ты что, Ванин? – Шахаев разогнулся, натягивая сапоги.

– Так, ничего...

– Врешь.

– Ну, предположим... А у вас, товарищ сержант, девушка любимая есть?

– издалека начал Сенька.

– Ну, тоже предположим. А дальше что?

Ванин растерялся. Своим вопросом он хотел вызвать Шахаева на

откровенность и потом уж объявить о просьбе Акима. Но теперь этот так мудро

задуманный план явно рушился. Было ясно, что Сенька не годился в дипломаты.

Разговор сразу сложился иначе. Ванин стал поспешно придумывать новый

вариант. И чтобы, очевидно, выиграть время, он на всякий случай сказал:

– Какой вы странный народ – казахи... Замкнутый, стеснительный.

– Скильки разив тоби говорыты, Семен, що сержант наш зовсим не казах,

а буряко-монголыць, – поправил его Пинчук.

– Буряко!.. – передразнил Ванин.

Аким понял, что Сeнька начал слишком издалека, и решил сам обратиться к

Шахаeву.

– У меня к вам есть большая просьба, товарищ сержант...

– Без тебя обойдусь! – перебил его Семен.

Но Аким продолжал:

– В пяти километрах отсюда мое родное сeло...

– Сколько тебе нужно времени? – спросил Шахаев, не дослушав Акима.

Сенька был поражен столь неожиданным и быстрым решением сержанта. Ему и

в голову не приходило, что Шахаев уже все знал.

– Так сколько же? – повторил он свой вопрос, глядя на длинную

сутуловатую фигуру солдата, стоявшего перед ним.

– Сутки, не меньше, – сказал за Акима Сенька, стараясь хоть этим

загладить свой прежний промах. Но Аким, сверкнув на него очками, проговорил

слегка дрогнувшим голосом:

– Часа два... три...

– Даю тебе пять. Как стемнеет, отправляйся. Найдешь нас у деда

Силантия. Кстати, узнаешь, есть ли там немцы.

В сумерки, наскоро распрощавшись с товарищами, Аким ушел. Семен долго

прислушивался к потрескиванию прошлогодней стерни под ногами удалявшегося

друга. Потом тихо проговорил:

– Ушел...

И полез в карман за кисетом.

Накрывшись пустым мешком, он курил, обжигая пальцы, курил долго, до

тошноты, до звона в висках.

Сенька вдруг почувствовал на своем плече тяжелую руку. Сбросил с головы

мешок, посмотрел: Пинчук...

– Петр, как бы и с этим чего не вышло, а?..

– Аким осторожен, Семен. Вин вернется...

Пинчук, Ванин и Аким уже давно воевали вместе.

Знойным летом 1942 года во время тяжелых боев в донских степях

разведчикам лейтенанта Марченко, где служили Пинчук и Ванин, было приказано

переплыть через Аксай и зацепиться за берег до прибытия основных сил

дивизии. Плацдарм разведчики заняли. Но "основные силы", которых в дивизии

оставалось не более двухсот активных штыков, так и не смогли переправиться.

Немцы пристреляли каждый камень, каждый кустик и косили пулеметным огнем

всякого, кто пытался появиться на берегу. Четыре дня отбивались разведчики.

Из всего подразделения осталось только четверо – лейтенант Марченко,

Пинчук, Вакуленко и Ванин. Кто-то из них робко предложил командиру:

– Может, ночью переплывем назад, товарищ лейтенант... Погибнем все –

какой же прок... Лейтенант рассердился:

– Марченко еще ни перед кем не отступал!.. Запомни это! Еще раз

услышу...

Горячая пыль висела в неподвижном воздухе. Повсюду валялись трупы

немецких солдат. Разведчики только что отбили очередную атаку противника,

схоронили еще одного своего товарища и, грязные, усталые и злые, сидели в

исковерканном окопе, борясь с

непреодолимым желанием бросить все к черту и лечь спать. Но тут

блуждавший по реке ленивым, злым взглядом Ванин вдруг взволнованно зашептал:

– Товарищ лейтенант!.. К нам кто-то едет с того берега. Вон там.

Смотрите!

Все повернулись к реке, по которой плыла утлая лодчонка.

Ночь была лунная, и солдаты видели, как маленькая лодка ныряла в

волнах. Семен вдруг подумал, что лодку может заметить и противник, и сердце

его сжалось. Вскоре где-то прогремел орудийный выстрел, а затем по чьей-то

неслышной команде ожил весь берег. Вода закипела от разрывов снарядов и мин,

пузырилась от пуль, немцы стреляли так яростно, будто не один солдат, а

целый полк переправлялся на этот берег.

Лодка достигла уже почти середины реки, когда рядом с ней разорвался

снаряд. Ее перевернуло, швырнуло в сторону и понесло вниз по течению. Лица

разведчиков потемнели.

– Единственная душа плыла к нам, да и та пошла ко дну, – мрачно

заключил Ванин.

– Перестань ныть! – остановил его Марченко.

– А я и не ною, товарищ лейтенант. Сами ж видели... – возразил Сенька

и медленно зашагал к своей ячейке. – Пойду. А то скоро опять полезут. Немцы

ведь как часы.

Немного спустя разведчики услышали бульканье воды у берега.

Насторожились: "Может, немцы заходят вдоль берега в тыл?" С гранатами

побежали к реке и в изумлении остановились. От реки, чуть передвигая

длинные, тонкие ноги, шел высокий и худой красноармеец. В правой руке он

держал телефонный аппарат, а за спиной нес катушку. Следом за бойцом тянулся

черный, мокрый шнур. Поняв, в чем дело, разведчики подхватили связиста и

повели к себе в окоп.

– Так это ты... на лодке?

Связист молча кивнул головой. С его русых волос и гимнастерки стекала

вода. Он опустился на дно окопа, вынул из нагрудного кармана маленький

футляр, надел очки. Семен с каким-то смешанным чувством восхищения и жалости

глядел на худощавого солдата. Движимый этим душевным порывом, он вплотную

придвинулся к связисту и, обхватив своими грубыми черными руками его тонкую

шею, крепко прижал солдата к своей груди.

– Кто ты такой? Откуда, друг ты наш?.. Откуда ты?.. – спросил Ванин.

– Ерофеенко Аким. Из роты связи.

– Из роты связи?

– Ну да.

– Как же! Слыхали! – уверенно соврал Семен, полагая, что так будет

приятнее для связиста. – Ерофеенко, значит?.. Так, так... Как же ты, братец

мой, всплыл, не утонул? Ведь больно уж ты того... неуклюжий... Как же это,

а?..

– Жить хотелось, вот и не утонул, – равнодушным тоном ответил Аким,

уже принимаясь за дело. Не веря своим ушам, Семен переспросил:

– Жить? Так почему ж ты к тому берегу не плыл, а к нам, когда тебе

назад было ближе?.. Жить?.. Тут ты с нами много не проживешь...

– Мне приказано на этот, а не на тот берег плыть,– все тем же

безразличным тоном ответил связист. Он нажал на кнопку. Раздался тонкий,

комариный звук. Дунул в трубку:

– Алло! Алло! Это "магнит"? Говорит Ерофеенко... В ухо телефониста

ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:

– Ерофеенко?! Аким! Жив!..

– Перестань кричать. Попроси "первого"!

Марченко быстро подошел к аппарату, поднял к уху телефонную трубку.

Рука лейтенанта крепко вцепилась и заплечные ремни снаряжения. Лейтенант и

его солдаты знали, что "первый" – это командир дивизии.

– Да... так точно, товарищ "первый"! Ничего... Спасибо... Есть!..

Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее

на аппарат.

– Завтра. Ночью...

Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал

к себе Акима, что у того очки слетели с носа.

– Милый ты наш, родной... Чудом посланный! Да мы с тобой теперь не то

что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!

Очнулись немецкие пулеметы, разорвали с треском тишину.

– Всполошились, дьяволы!

– Жарковато вам тут было? – спросил Аким.

– И не спрашивай. Такое, брат, было, аж кишки к сердцу в дверь

стучались, – за всех ответил Семен и развалился в окопе, сладко позевывая.

Пинчук ушел наблюдать.

Стрельба прекратилась, стало тихо. Только вода шумела в камышах.

"Жить хотелось?.. Ишь ты! Чудак..."

У Ванина не выходили из головы эти слова...

Вот и сейчас, когда Аким ушел в родное село, Сенька вспомнил о них.

– Так, говоришь, вернется, Петр, а?

– А як же. Обязательно вернется.

– Может, мы зря его отпустили?

– Ничего не зря.

Солдаты замолчали. По степи с востока медленно подходила ночь. Шахаев

обдумывал что-то. Потом позвал разведчиков и объявил:

– Сейчас отправимся. Надо проверить данные, полученные от партизан.

– А как же...

Сенька не договорил. Он хотел сказать: "А как жe Аким?", но вовремя

сообразил, что об этом сейчас спрашивать не следует.

11

Старый Силантий все дни проводил в больших хлопотах. Ранним утром

отправлялся в поле и возвращался домой только поздним вечером. Радостно

взволнованный, садился за стол и, надев очки, записывал что-то на клочке

бумаги. В такие минуты бабка боялась его тревожить: старик был крут. Присев

рядышком и сложив на груди худенькие, с синими прожилками руки, тихая, она

задумчиво глядела, как мохнатые брови Силантия сходились над переносицей,

закрывая дужку очков, и ей до боли сердечной хотелось завести разговор о

сыне, который с первых дней войны ушел добровольцем на фронт и теперь

находится бог знает где. Но старуха боялась помешать мужу и, тяжело вздыхая,

молчала.

– Шла б спать, старая, – не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.

И бабка покорно удалялась.

В день Первого мая дед никуда не пошел. До полудня сидел в хатенке. И

все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул

лопату в землю, да так и оставил ее, бессильно опустив седую голову на

черенок: "К чему копаю... для кого?" Старик тяжело, прерывисто вздохнул и

прислушался. С далекого шоссе до его слуха докатывался низкий, непрерывный

гул чужих моторов.

– Все идут, идут, распроклятые!.. – шептал он сухими губами.

Из палисадника ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел

он и площадь и здание сельского Совета, над которым когда-то приветливо и

привычно трeпeтал красный флаг. А сегодня ведь Первое мая... На площади,

против сельсовета, еще с утра стояла бы маленькая красная трибунка, с

которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники и школьники...

Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек... внучат... внучек... Где все

это?..

Старик печальным взглядом обвел заброшенное и помертвевшее здание, и

невыразимой болью впилась тоска в его старое сердце. А от шоссе все катился

и катился гул немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный

шум...

– Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему,

окаянному, в Сталинграде шeю наломали!.. – проговорил старик и горько

задумался: "Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?"

Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза – подругу у аиста, наверное,

пристрелили немецкие автоматчики; глупая, она летела к шоссе, – и вдруг

увидел маленький квадратный листочек, застрявший в сухих ветках гнезда.

"Листовка!" – обожгла сердце радостная догадка. Дед попробовал достать ее

черенком лопаты, но не смог. Быстро принес со двора багор, которым в

половодье вылавливал бревна из реки. Осторожно зацепив листок крючком, он

потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и

недоверчиво

покосил маленькую голову на Силантия.

Силантий прочел первые строчки, и руки его ослабли, задрожали, буквы

расплылись, и он уже ничего не мог прочесть дальше. Придя немного в себя,

дед поспешил в хату, все время беззвучно твердя:

– Мать... слышишь, мать! Погляди, погляди, что я принес!.. Ты только

погляди!..

Он показал ей на листок, трепетавший в его жилистых руках.

Бабка испугалась и закрыла ему рот ладонью.

– Бог с тобой, услыхать могут...

До ночи Силантий обошел с листовкой всех знакомых в селе, пробрался

даже в лес, к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый,

возвращался обратно, родная лачуга показалась ему и светлее и уютнее, и

чувствовал он себя моложе лет на двадцать.

У калитки встретила старуха.

– Ребята вернулись!.. – сияя добрыми глазами, сообщила она.

Обрадованный, дед заковылял в хату.

– А где ж те двое? – вдруг встревожился он, заметив отсутствие

Уварова и Акима.

– Аким скоро будет... – ответил Шахаев. – А Уваров... – Сержант

замолчал.

Дед понял и опустил седую, тяжелую свою голову. Потом вынул найденную

листовку, молча положил ее на стол. Тесня друг друга, разведчики читали

первомайский приказ. Прочли несколько раз подряд, а когда подняли головы,

увидел старик на смуглой щеке сержанта стремительно сбегавшую прозрачную

каплю.

– Ну что ж, мать. Корми ребят, – заспешил дед. Старуха засуетилась.

Она торопливо выходила из хаты, лазила то в погреб, то на чердак. Собрала

еду.

– Ну, сынки, прошу. Чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, – дед

указал на стол.

Солдаты уселись. Пинчук разлил в стаканы из заветной фляги прозрачную

жидкость. Дед первый провозгласил:

– За них... За наших солдат, стало быть!..

В глубоком волнении чокнулись.

– Дай-то бог им здоровья! – старуха утирала углом платка покрасневшие

глаза.

Распили и добытую Ваниным бутылку рома. Не забыли оставить Акиму. Пили

с удовольствием и Сеньку больше не ругали.

После ужина дед надел очки и приказал старухе:

– Убери-ка со стола, мать, да принеси мне счеты.

Бабка унесла посуду, вытерла стол и достала из-за грубки старенькие

самодельные счеты. Силантий тем временем извлек из кармана какие-то

измусоленные бумажки.

– Садись, мать, будешь у меня за счетовода, – и дед разложил на столе

свои бумажки. – Откладывай: сеялок "Ростсельмаша" у Яблонового оврага, под

старой копной, – одна. Отложила – одна?

– Да никак не откладывается...

Шарики действительно не хотели двигаться по кривой, проржавленной

проволоке.

– Дай-ка я их поправлю... Ну вот, теперь дело пойдет. Считай, мать.

Дед называл места, где находилось припрятанное от фашистов колхозное

добро. Говорил он нарочно громко, чтобы слышали все бойцы.

Самым любопытным, разумеется, был Пинчук, сразу почуявший родное для

него дело.

– Так, значит, сеялок, – важно повторил старик.– У Яблонового оврага

– одна. У Лисьих нор – еще три... Отложила? Ну, сколько получается?

Четыре? Славно!.. Теперь – плуги. В Волчьем яру – сразу десять. Два

тракторных и восемь конных... Отложила?.. Так, мать, пойдем дальше. В Старых

хуторах, в бурьяне, – пять. У графской усадьбы – два... Ну, кажись, больше

нет... Борон положи, мать, сто. Тракторов...

Тут дед сделал многозначительную паузу и лукаво подмигнул солдатам: "У

нас, мол, и трактора найдутся! Только вы-то не плошайте!"

– А казав, диду, що ничого нэ осталось, – проговорил Пинчук.

– Как тебе сказать, почти что ничего... Разве столько инвентаря и

машин было в нашем колхозе? Ну давай, мать, подсчитаем лобогрейки...

Силантий вновь называл балки, овраги, гумна и иные места, обязательно

имевшие, как это водится в сельских местностях, свои названия, где хранился

и уж не в таком малом количестве колхозный инвентарь. В душе старик

надеялся, что уже этой весной село будет

освобождено Красной Армией и его односельчане всем миром – колхозом

выйдут на сев.

– А теперь, мать, подведем итоги... Однако с итогами вышла неувязка:

бабкиных познаний на это явно не хватало.

– Вон вам Пинчук поможет, он у нас по колхозной части, – предложил

отдыхавший на лежанке Сенька.

Шахаев лежал на лавке. Пинчук помогал старикам подсчитывать колхозное

добро. Еще долго над головой сержанта гудели их голоса. С помощью Пинчука

итоги наконец были подведены.

– А не боишься ты, диду, нас ховать у своей хате? Побачэ нимeц – и

петля, – вдруг спросил Пинчук.

– Чего там! – Силантий недовольно нахмурился. – Испугался было

первое-то время. А теперь прошло, потому как мы сильнeе германца. Чего же

нам его бояться? Пусть он боится... Вон и Митька мой где-то их сейчас бьет.

Дед умолк и задумчиво поглядел на свою старуху. Та сидела, положив

маленькую голову на ладонь.

– А весна ноне добрая... Ох и урожай бы выдался!..

– Багатый був бы урожай... – согласился Пинчук и вздохнул.

Уже близилось утро. А два простых колхозника, как два государственных

мужа, все говорили и говорили...

Одинокий петух надрывался на все село. Он пел, не обращая внимания на

то, что никто ему не отвечал. Пинчук прислушивался к этому пению, и, словно

из тумана, перед ним встало родное село с сизыми дымками над соломенными

крышами.

– Эхма!.. – протяжно, с шумом вздохнул он еще раз и уставился в

блестящую черноту маленького оконца.

12

У крайних домиков родного села Аким остановился, чтобы хоть

сколько-нибудь заглушить волнение. Кровь стучала в висках: ведь он

пробирался после долгой разлуки не просто в село, в котором родился, провел

детство, учился, работал, где впервые полюбил, где похоронил мать и отца, –

уже одно это заставит всколыхнуться любое человеческое сердце, – он

крадучись шел в родное село, занятое врагом. Чем-то встретит оно его?..

Где-то далеко за селом, к западу, махнуло огненными крыльями несколько

зарниц, а затем до Акима докатились глухие раскаты взрывов.

"Верно, партизаны. А может, и солдаты... – подумал Аким, вспомнив, что

две недели тому назад один из разведчиков провел через линию фронта группу

подрывников. – Возможно, это их дело".

Прежде чем пойти дальше, Аким еще раз осмотрел родные места. Вот эта

тропа... Сколько раз бегал он по ней мальчуганом!.. А вон там, за речкой,

где сейчас чернели тополя, был когда-то пионерский лагерь. Возле него,

взявшись за руки, кружились ребята. Звенели их голоса. Звонче всех – голос

Наташи. Тоненькая и белокурая, в светлом платьице, с кумачовым галстуком на

смуглой шее, похожая на полевую ромашку, она бегала вокруг костра и лукаво

посматривала большими темно-синими глазами на раскрасневшееся лицо Акима. А

поутру, после физзарядки, они мчались, купая босые ноги и пепельной росе, к

речке. Наташа прямо на ходу сбрасывала с себя блузку и с разбегу, взмахнув

руками, стрижом сверкала в воздухе. Раздавался всплеск воды, изумрудная рябь

бежала в разные стороны большими кругами. Аким прыгал вслед за ней чуть ли

не на самую середину реки. Потом упругими взмахами плыл к девочке. Сквозь

зеркальную гладь было видно, как ее коричневые ноги изгибались,

отталкивались, причудливо преломляясь. Но вот она громко кричала ему:

"Лови!" – и исчезала под водой, а ее голос еще долго звенел в лесу и над

рекой, повторенный тысячеустым эхом. Аким метался по воде, нырял, но поймать

Наташу не мог. Едва вынырнув, она в тот же миг снова ныряла. "Больше не буду

искать", – сдавался Аким, и тогда над речкой долго нe умолкал ее

торжествующий голос. "Теперь я буду искать тебя,– объявляла она.– Раз,

два, три!.. Ищу!.." – и цепко хватала Акима за волосы, едва он успевал уйти

под воду. Вконец измученный игрой, отдуваясь и пыхтя, как морж, он медленно

плыл к берегу...

По этой же тропе они ходили с Колькой Володиным в лес. По пути не могли

удержаться от искушений: забирались в сад к дедушке Даниле. Набивая полные

пазухи яблоками и грушами, потом щедро дарили их девчатам...

Хата Наташи стояла на другом конце села, где начинался пустырь. Минут

через пять Аким был бы уже там, если бы он пошел вдоль реки, по дороге. В

другой раз он так бы и поступил, но сейчас побоялся: в селе могли находиться

немцы. Аким свернул влево, перелез через плетень и стал пробираться

огородами. После дождя земля раскисла. Он с трудом вытаскивал сапоги из

вязкой грязи. Они были ему велики, и старшина роты уже не раз предлагал

сменить их. Но Аким отказывался. В иных случаях они были даже удобней:

зимой, например, Аким навертывал на ноги вместо одной – две, а то и три

портянки. Вообще Аким не любил тесной обуви и одежды. Поэтому он имел всегда

такой смешной вид: короткая и широченная шинель была ему по колено и висела

торбой, галифе – в гармошку, большая пилотка неудачным блином сидела на его

голове. Сенька Ванин неоднократно пытался привести друга в "христианский"

вид, но безуспешно.

– Ох, уж мне эта интеллигенция на фронте, – притворно сокрушался

Семен.– Экипировка на ней как на корове седло. И зачем только вас, Аким, в

солдаты берут? Сидели бы дома да занимались своей алгеброй. А мы как-нибудь

и без вас управились бы.

– Без алгебры не управишься. Слышишь, как она бьет?! – отвечал Аким,

прислушиваясь к орудийной и минометной канонаде. – На этой войне, дорогой

мой Семен, надо думать, и думать хорошей головой, думать с алгеброй,

арифметикой, физикой.

...Аким прошел половину пути и остановился. Больше всего он боялся

сейчас собачьего лая. Он знал, что, если не вытерпит хоть один пес, ему

тотчас же ответят дружным лаем собаки во всех концах села, и тогда беды не

миновать. Но село безмолвствовало, точно вымерло. Только сыч плакал на

старой колокольне да в чьем-то хлеву жалобно блеяла коза.

Аким пошел дальше. Вот он уже перелез через знакомую изгородь, открыл

калитку и, пройдя метров пять, оказался у крыльца белой хаты.

Осторожно постучал в дверь. Один раз, второй, третий. В коридоре

послышались шаги. Ее шаги... Аким почувствовал это сразу, всем своим

существом, каждой жилкой в теле... Шаги замерли, и потом раздался испуганный

голос, от которого у него помутнело в голове и захватило дыхание. Он молчал.

– Кто там? – еще тревожнее спросили за дверью. И только тогда он

решился:

– Это я, Наташа, Аким...

Она коротко вскрикнула за дверью.

– Это я, Аким, – повторил он и не узнал своего голоса. Щелкнула

задвижка, и дверь распахнулась, как крыло большой серой птицы. Аким не

двигался. Наташа подлетела к нему и повисла на его худой шее. Так он и внес

ее в комнату. Его потрескавшиеся, жесткие губы касались ее волос. И так

держал ее, пока мать Наташи, пораженная появлением Акима не меньше дочери,

не зажгла лампы.

– Мама, мамочка!.. Милая! Это ж Аким!..

– Вижу, Наташенька, вижу!.. Боже ж ты мой, да чего ж я, старая,

стою... Замерз, чай, родимый...

И старушка суетливо забегала по комнате.

Теперь Аким хорошо видел лицо своей Наташи. Оно было все таким же.

Пожалуй, только чуть побледнев, отчего синие глаза казались еще больше,

глубже и темней.

Наташа тоже глядела на Акима, на каждое пятнышко и на каждую новую

морщинку на таком родном и близком лице. Он сидел перед ней худой и обросший

густой колючей щетиной, забыв снять очки и свой драный малахай, из-под

которого падали на потный высокий лоб длинные пряди русых полос. Как всегда

бывает в таких случаях, они долго не находили, что сказать друг другу. Потом

никак не могли заговорить о главном для обоих и спрашивали о всяких

пустяках. Аким пристально следил за Наташей и видел, как все больше темнели

eе глаза, а щеки наливались неровными пятнами румянца. Наташа, видимо,

хотела о чем-то спросить, но не могла сразу решиться. Наконец румянец сошел

с ее лица:

– Ты прости меня, но я... я хочу спросить тебя... Скажи, как ты сюда

попал?

Аким понял ее.

– Меня отпустили, Наташа... всего на пять часов. Один час я уже провел

в дороге. Осталось четыре. Там ждут меня товарищи...

Теперь она, счастливая, смотрела на него. Перед ней был Аким, такой,

каким она его всегда знала и любила, – прямой и честный.

– Глупая, злая... Как я могла так подумать о тебе! Разве мой Аким

способен на такое!.. Ведь ты разведчик, правда?

Аким молча и медленно кивнул головой.

– Не спрашивай меня больше об этом, Наташа. Ладно?

Она рассмеялась.

– Не бойся, родной. Наш отряд в ту ночь делал то же, что и вы.

– Откуда ты знаешь, что мы делали?

– Ну ладно, не будем об этом...

– Скажи, Наташа, в селе есть немцы?

– Нет, сейчас нет. Они боятся в селах... Ну, я пойду, помогу маме...

Наташа оставила его и вместе с матерью начала хлопотать у печки. Потом

не вытерпела и подбежала снова. Пыталась стянуть с него сапоги, но в этом не

было никакой необходимости: сапоги сами слетели, едва Аким тряхнул ногами.

Девушка захохотала:

– Где ты достал такие броненосцы, Аким?

– А что, разве плохие?

– Нет, ничего, я так... – она улыбалась, тащила его за руку к столу,

вся пылая.

– Потише, Наташа, могут услышать, – предупредила мать, приподнимая

кончик занавески и посматривая на улицу. Наташа как-то сразу погрустнела,

словно беззаботная юность, вернувшаяся вместе с Акимом и во власть которой

она попала на минуту, испугавшись, ушла от нее.

Через некоторое время Аким уже сидел за столом, уминая за обе щеки

кашу.

Наташа, глядя на него, вновь оживилась...

– Аким, а помнишь нашу избачиху?

– Шуру-то? Ну а как же!..

– Мы с ней вечно из-за книг ругались...

– Помню, конечно. А почему ты – об этом?..

– Не знаю...

– А ты помнишь, Наташа, пионерский лагерь?

– Еще бы!.. Пионервожатой у нас была Шура. Какая девушка! Сколько она

рассказывала нам интересного, а сколько песен мы пропели с ней!.. Вот так и

стоят передо мной – Шура, пионерский галстук... И все такое – наше...

– А где теперь Шура? – спросил Аким.

Губы Наташи покривились, дрогнули.

– В Германию угнали, на каторгу.

Аким обнял девушку и крепко прижал к своей груди.

– Не надо, Наташа. Не плачь, родная. Вернется Шура. И будут опять

книги, и все будет...

Утирая слезы и глядя ему в лицо, Наташа попросила:

– Ты прости меня. Уж очень все обидно, больно... Я сейчас... Ведь я

только ночью прихожу к маме, да и то не всегда.

– Что так? – удивился Аким.

– Фашисты на девушек облавы устраивают. В Германию увозят. Ты слышал

песню "Раскинулись рельсы далеко..."?

– Конечно, слышал. У нас красноармейцы ее поют.

Аким увидел, как губы девушки опять дрогнули. Должно быть, ей стоило

больших усилий, чтобы сдерживать себя и не расплакаться.

– Так что же?.. Всех девушек и ребят они угоняют? – Аким озабоченно

посмотрел на Наташу.

– Нет, не всех. Есть еще лазейка, в которую ускользают наши ребята и

девушки. Женятся и выходят замуж. Таких фашисты пока не увозят. Горе одно.

Пятнадцатилетние женятся...

Аким насторожился. Об этой "лазейке" он не раз слышал в освобожденных

селах. Уж нe хотела ли Наташа воспользоваться ею?

Но она отгадала его мысли:

– Ты, пожалуйста, не подумай, Аким, что я хочу заставить тебя

остаться. Я ведь комсомолка, врагам не поддамся. Мне в лесу дела найдутся.

Сейчас мы получили приказ побольше беспокоить фашистов... Ой, Аким, и

несдобровать же им на нашей земле!..

– Разумеется. А помнишь, Наташа, как директор школы нам говорил, когда

мы еще были маленькие: "Завидую вам, ребята!"

– Павел Федорович жив. Он партизанит.

– Увидишь – привет ему от меня самый большущий.

– Обязательно. А как он возил нас в Харьков на экскурсию!.. На

Тракторный... Павел Федорович в белом костюме – светлый такой!.. Шли по

городу и все время пели!.. О, до чего ж было хорошо, Аким!..

– И опять будет так. Еще лучше будет, Наташа!.. Ох, чего только мы не

понастроим!.. А как мы с Колькой Володиным мечтали...

– Не говори о нем, Аким, забудь его, – торопливо перебила Наташа. –

Не стоит он того, чтобы о нем вспоминали...

– Почему? – удивился Аким. – Он ведь погиб на фронте.

– И вовсе не погиб. Он жив. Женился на Стешке Лунченко и теперь живет

в ее доме...

Это не укладывалось в голове Акима. В сентябре 1942 года они вместе с

Николаем ходили в разведку. Не вернулся тогда только один Николай, и все

были убеждены, что он либо убит, либо тяжело ранен, лежит где-нибудь на

сухой земле, задыхаясь в горькой полыни. В ту же ночь все отправились на

поиски. Аким вместе с другими разведчиками исползал под огнем вражеских

пулеметов всю нейтральную полосу. Володина так и нe нашли. Тогда разведчики

потеряли двух бойцов, наскочивших впотьмах на немецкие мины. А тот, которого

они так разыскивали, оказывается, к Стешке...

– Так что же он делает в селе? Наверное, в полицейские пошел?

– Нет. Он не стал полицаем. Живет затворником. И непонятно, кого

больше боится – своих или немцев.

Наташа смолкла. Молчал и Аким. Потом он поднялся и через силу

улыбнулся.

– Ну, Наташа, мне пора... Вот и повидал тебя...

Она побледнела, темные глаза ее заблестели. Глотая слезы, она не

отпускала его руку, прижимала ее к себе.

– Как же это?.. Так скоро... Ведь ты мне еще ничего не сказал о себе.

Останься, Аким!.. Ну еще немного!.. Плечи девушки затряслись.

– Не надо, родная. Помнишь, мы обещали быть сильными.

Он смахнул с ее горячих щек слезы и крепко поцеловал в мокрые ресницы,

в припухшие теплые губы. Говорил уже ровно, спокойным голосом, хотя это ему

стоило больших трудов:

– Школу сохранить надо, Наташа. Подбери смелых ребят... Пусть

организуют охрану, когда фронт будет приближаться к селу. Как бы фашисты не

взорвали в последний момент... А за меня не бойся. Меня пули за километр

обходят...

– Я провожу тебя до леса, Аким.

– Не надо, Наташа. Мы будем скоро вместе и уж тогда никогда не

расстанемся.

Они обнялись в последний раз.

Наташа слышала, как в коридоре прогрохотали его сапоги. Потушив лампу,

она подбежала к окну. Но на улице было темно, и девушка ничего не видела. До

нее доносились только сдержанные голоса – это Аким прощался с матерью, еще

раньше вышедшей посторожить. Затем скрипнула калитка, и сразу все смолкло.

Стешкина хата стояла на отшибе, у самого берега реки, скрытая вишневыми

деревьями. Ее не было видно со стороны. Но Аким нашел хату без особого

труда.

Постучал. Новая дубовая дверь глухо и тревожно загудела. Странное дело,

Аким сейчас не испытывал того страха, который пришлось ему испытать во

дворе, перед крыльцом Наташиной хаты. Сердце его как бы окаменело.

– Кто там? – послышалось за дверью.

– Полиция. Открывай!..

– У меня жена больная тифом...

– Открывай!..

Заскрипели крючки, звякнула щеколда. Тяжелая дверь медленно, со стоном,