Текст книги "Солдаты"

Автор книги: Михаил Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

Иду к приверженцам твоим...

Там, за бокалом,

Мы молимся, чтоб вновь заря

Твоя сверкала.

Я пью вино. Горчит оно.

Но пью до дна я, –

Мои в нем слезы о тебе,

Страна родная!

Фашисты убили этого солдата за то, что он подговаривал своих товарищей

перейти на сторону русских. Перед глазами Шахаева и сейчас стояло лицо

мадьяра – продолговатое, с плотно закрытыми глазами, с легким шрамом на

левой щеке. Должно быть, в нем билась та же горячая мысль, что и в большом

сердце Шандора Петефи, кому принадлежали эти строки.

– Какая судьба! Ведь и тот погиб солдатом! – вспомнил Шахаев

биографию великого венгерского поэта и с волнением спрятал стихи в свой

карман.

Мысль эта немного согрела Шахаева. Несколько дней он чувствовал себя

беспокойно, как бы обижался на самого себя. Случилось это после того, как он

не смог вызвать на откровенность одного разведчика, совершившего грубый

поступок – оскорбившего своего товарища.

"А ты считал себя неплохим воспитателем, – строго журил он себя в

мыслях. – Врешь, брат, не умеешь..." – и он горько улыбнулся. В большой

пилотке, прикрывшей его седую голову, парторг казался очень молодым. Лицо

его было без единой морщинки.

– Вот ведь какая штука-то, Аким!

– А что? – не понял тот, но забеспокоился, – Случилось что-нибудь?

Шахаев объяснил.

Аким коротко улыбнулся:

– Слушай: талант воспитания, талант терпеливой любви, полной

преданности, преданности хронической, реже встречается, чем все другое. Его

не может заменить ни одна страстная любовь матери...

– Знаю, это же Герцена слова, – печально и просто сказал Шахаев,

вновь удивив Акима. – Однако что же делать с бойцом? – добавил он, говоря

о солдате, совершившем проступок.

На другой день, когда разведчики уже были в селе, Шахаев повторил свой

вопрос:

– Что же делать?

– По-моему, ничего не надо делать.

– Как? – теперь не понял Шахаев.

– Очень просто. Вон полюбуйся, пожалуйста!

В глубине двора, куда указывал сейчас Аким, у водонапорной колонки

умывался тот самый солдат, о котором шла речь. Наташа качала воду и что-то

строго говорила ему. Солдат тихо, смущенно отвечал ей. До Шахаева и Акима

долетали только обрывки его слов:

– Дурь напала... Стыдно... Все на меня. А парторгу да комсоргу не могу

в глаза глядеть. Стыдно...

– То-то стыдно. Раньше-то куда глядел, что думал?

– Раньше... кто знал... Собрание, должно, комсомольское будет?.. Хотя

бы не было...

– Обязательно будет. А ты как думал, товарищам твоим легко? – уже

отчетливее слышался голос девушки.

– Удивительный человек... твоя Наташа! – сказал Шахаев, не заметив в

волнении, как проговорил с акцентом, что с ним бывало очень редко. Потом,

спохватившись, сконфузился, кровь ударила ему в лицо, благо на смуглых щеках

это почти не было заметно.

Аким усмехнулся.

– Не только в ней дело. Все разведчики обрушились на парня, и это на

него подействовало сильнее всего. Пожалуй, надо посоветовать Камушкину не

проводить собрания, хватит с него и этого.

– Ты – умница, Аким,

Вскоре разговор их перешел в другую область. Мечтатель и романтик, Аким

любил пофилософствовать. Часто втягивал в спор Шахаева. Сейчас разговор их

начался с честности и правдивости человека, вернее с воспитания таких

качеств в людях. Совершенно неожиданно для Шахаева Аким заявил:

– Иногда беседуешь с человеком и видишь, что он врет тебе без всякого

стеснения, самым наглым образом, А ты сидишь и слушаешь, будто он правду

рассказывает. Искренне будто веришь каждому его слову. Глядишь, устыдился,

перестал врать...

– Чепуха! – не дождался Акимова вывода парторг. – Человек, увидевший

вруна в своем собеседнике и не сказавший ему об этом прямо, а делающий вид,

что верит его вранью, совершает такую же подлость, как и тот, кто говорит

неправду. Жуткую глупость ты сморозил, Аким! Да ведь ты сам не

придерживаешься выдуманного тобою вот только сейчас, так сказать,

экспромтом, правила. За безобидное вранье Ванина и то ругаешь! Ну и

нагородил!..

Аким нес явный и несусветный вздор, который было обидно слышать от

такого умного парня.

– Учитель ты, Аким, а договорился до ерунды! – с прежней горячностью

продолжал Шахаев. – Твоей методой знаешь кто пользуется?

– Кто? – спросил Аким.

– Геббельс. Он врет без устали. А немцы, разинув рты, верят ему. К

счастью, не все, но верят. Согласно твоей философии – лучше было бы ее

назвать филантропией, – Геббельс должен был уже давно устыдиться и

перестать брехать. Но он не перестает. И не перестанет, конечно, до тех пор,

пока ему не вырвут язык... Капиталисты и помещики веками обманывают народ,

нагло врут ему. К сожалению, часть народа еще верит им, что только на руку

эксплуататорам... Подумай, до чего ты договорился, Аким! А это, знаешь, идет

все от твоего неправильного понимания гуманизма. По-твоему, все люди –

братья. И Семен хорошо делал, что колотил тебя за это. Я заступился за тебя,

а зря. Не следовало бы!..

Аким, не ожидавший такого оборота дела, молчал, тяжело дыша. Белые

ресницы за стеклами очков обиженно мигали. Лицо было бледное.

– Вам легко быть таким жестоким со мной. А что, собственно, я

сказал?.. Ну, не подумал как следует. Что ж из того?..

– Нет, Аким. Я был более жесток к тебе, когда не замечал твоих

глупостей. Подумай об этом.

– Хорошо.

Аким пошел от парторга еще более сутулый и неуклюжий.

"Ничего, выдюжит", – подумал парторг, твердо решивший в самое

ближайшее время провести партийное собрание с повесткой дня "О честности и

правдивости советского воина". Мысль эта окончательно успокоила его. Он

вошел в дом и подсел к Пинчуку, который за столиком читал очередное

письмо-сводку, полученное от Юхима из родного села. Операция по форсированию

Мурешула была почему-то временно отменена, и разведчики два дня отдыхали.

3

С утра с гор подул свежий, прохладный ветер. Солдаты надели стеганки и

брюки.

Во дворе Никита Пилюгин и Семен Ванин, сидя на плащ-палатке, чистили

свои автоматы. Семен, по-своему привязавшийся к этому мрачноватому парню,

как обычно, ("подкусывал" его – "с воспитательной целью".

Никита, видимо, был в хорошем настроении, напевал какую-то песенку, на

Ванина не обижался, да, впрочем, и слушал его рассеянно, в связи с чем

реагировал на шутки с некоторым запозданием.

– Ты, Никита, – заметил наконец Семен, – как та жирафа. Ноги

простудит, к примеру сказать, нынче, а насморк у ней будет аккурат через

год, так что...

Договорить Ванину помешали "фокке-вульфы". Они появились из-за гор, что

стояли в пяти-шести километрах за Мурешулом, и высыпали, как из мешка, на

село трескучие "хлопушки" – маленькие бомбочки с удлиненным взрывателем

вроде мин, разрывающиеся над поверхностью земли и дающие огромное количество

мелких осколков. Разведчики укрылись в щели. После бомбежки Ванин все же

закончил:

– В Гарманешти Маргарите ты тоже пел, а, кажись, она на меня

засматривалась украдкой...

– Врешь, на меня.

– Неужели на тебя? – страшно удивился Семен. – Чего же это она в

тебе нашла?

– А в тебе?

– Ну, я – другое дело...

Еще долго Ванин подтрунивал над Никитой, но тон его был

простодушно-снисходительный, не звучали в нем, как прежде, язвительные, злые

нотки. Их беседу прервал Забаров.

Федор вернулся из штаба и приказал собираться. В течение последних дней

генерал готовил одну небольшую, но важную операцию, в которой должно было

участвовать под командованием Ванина отделение разведчиков. Из первого

батальона тюлинского полка командование выделило полуроту.

Таким образом, был создан подвижной отряд, командиром которого

назначили старшего лейтенанта Марченко, только что получившего повышение в

звании. Отряду приказывалось выйти в тыл к немцам в районе большого горного

селения за Мурешулом, чтобы облегчить пехотинцам взятие этого селения.

В сумерки отряд уже находился далеко от командного пункта дивизии.

Высланные вперед, в горы, разведчики Ванина вернулись и доложили, что путь

свободен, поблизости никаких признаков присутствия неприятеля не обнаружено:

было совершенно очевидно, что немцы сидели в селе. Ванин сообщил об этом

старшему лейтенанту Марченко, и отряд двинулся. Разведчики шли впереди.

Некоторое время не отставал от них и Марченко. Он украдкой наблюдал за

Наташей, которую Забаров послал с отделением Ванина, и Марченко хотелось

кому-то сказать, чтобы следили за девушкой, хранили ее, не пускали в опасные

места, но сейчас он почему-то боялся это сделать. Старший лейтенант видел,

как она прощалась с Акимом. Марченко даже слышал, как Аким сказал ей:

– Береги себя, Наташа. Ты ведь знаешь...

Теплым, ласкающим взглядом она провожала его высокую тонкую фигуру,

согреваемая большим своим неугасающим чувством.

– Наташа, тебе лучше при ячейке управления остаться, – наконец сказал

Марченко и покраснел. Она быстро-быстро взглянула на него, поняла все,

весело улыбнувшись, тряхнула пышными волосами:

– Нет, я пойду с Ваниным!

И по тому, как она это сказала, и по тому, что она нисколько не

смутилась при этой, второй встрече с ним, Марченко, и по веселой,

беззаботно-беспечной ее улыбке и особенно по тому, что она разговаривала с

ним с той же независимостью, как и со всеми, Марченко, пожалуй, впервые

по-настоящему понял, до чего ж он был ей безразличен. И ему стало страшно.

Он никогда еще не чувствовал себя столь одиноким.

В горах разгуливал холодный ветер. Сосны и могучие буки шумели. Где-то

стучали пулеметы. "А что впереди, что ждет там?" – тревожно думал каждый.

Ущелье кончилось. Поднявшись в гору, разведчики увидели село. Оно

горело, подожженное самим противником. Это озадачило Марченко.

– Не оставляют ли немцы его? – спросил он у Семена.

– Нет, товарищ старший лейтенант. Они зажгли несколько домов, чтобы не

быть захваченными врасплох в темноте-то, – высказал свое предположение

Ванин, и оно оказалось правильным.

На восточной окраине села без умолку стучал немецкий пулемет.

Немцы не спали.

Командир отряда собрал всех бойцов и повторил задачу. Атака должна быть

предпринята ровно через час, одновременно с атакой, которую начнет с фронта

переправившийся полк Тюлина.

Теперь все напряженно всматривались в темноту, ожидая, когда на дальней

горе три раза взовьется красная ракета.

Она взвилась точно в назначенное время. Вслед за ракетой в воздух

рванулось и прокатилось вниз, к селу, страшным во тьме валом "ура".

Испуганной скороговоркой зататакали у всех окраин селения немецкие пулеметы.

По освещенным пожаром улицам и огородам забегали согбенные фигуры. На шоссе

из черной тьмы выползло несколько "тигров". Развернув башни, они ударили из

пушек. Воздух сразу накалился.

– Вперед!

Эта команда была подaна не голосом, а ракетой. Отряд, развернувшись в

цепь, легко обходя танки, быстро двинулся к селу. Пылающие дома летели

навстречу бойцам, как красные большие взлохмаченные птицы. Уже дохнуло

горячим воздухом от взмаха их огненных крыл. "Ура-а-а-а", – крылья

вырастали и за спинами бегущих солдат. Кто-то упал, тихо и коротко

вскрикнув, – кого-то, значит, сразила шальная пуля; кто-то крепко

выругался, швырнул вперед гранату: она разорвалась у крайнего дома,

забрызгав его стены красными от зарева мелкими осколками. Трассирующие пули

вышивали темное полотно неба – будто множество невидимых паучков тянули за

собой в разных направлениях яркие нити.

– Беречь гранаты! В огороды, в огороды заходи!.. Держись темной

стороны!.. Не выбегай на освещенные улицы! – кричал Марченко. Изредка его

стремительная поджарая фигура мелькала в отсветах зарниц.

Наташа задыхалась, но не отставала от разведчиков. Один только раз она

задержалась, чтобы перевязать упавшего солдата. Но он уже не нуждался в

этом; вмиг остекленевшие его глаза смотрели вверх, в багровое небо,

удивленно, как бы спрашивая: "Что же это такое? Зачем это? Как же теперь?"

Пламя дрожало в этих больших неживых глазах. Наташа поправила на себе сумку,

разогнулась. С ужасом заметила, что вокруг никого не было. Разведчики,

наверное, уже находились в селе.

– Сеня-а-а! – позвала девушка, но в ответ ей несся неумолкаемый гул

боя.

Наташа побежала в село.

А там творилось неладное. Пехотинцам так и не удалось прорваться через

вторую линию вражеской обороны, огненной подковой прикрывавшей селение с

восточной стороны. Застигнутые было врасплох в самом селе, гитлеровцы

оправились; на улицах и огородах завязался неравный бой. Немецкие танки, что

стояли на шоссе, двинулись к селу. Один из них сразу же подорвался на мине,

которую успели поставить саперы. Огненный столб поднялся над дорогой, и

Наташа на миг увидела Ванина. Она опять крикнула:

– Семен!

Но в грохоте боя ее голос не был слышен даже ей самой. "Аким", –

невольно прошептала она.

Марченко сообщил по радио генералу обстановку и получил приказ

немедленно оставить село и вернуться на исходный рубеж. Отряд вышел из боя.

Из отделения разведчиков не вернулась Наташа. Ванин доложил об этом Марченко

и собирался было отправиться на поиски, но старший лейтенант остановил его.

– Я сам пойду! – сказал он.

Приказав своему помощнику вести бойцов к исходному пункту, Марченко

сразу же исчез. Забыв про опасность, просто не думая о ней, он метался по

селу, как безумный. Выбежав из села, старший лейтенант увидел что-то белое

впереди себя, думал – камень, но все-таки приблизился к этому месту. Перед

ним стояла Наташа. Не спрашивая ее ни о чем, он схватил девушку за руку и

побежал. Пот ручьями катился по его бледному лицу.

– Ничего... ничего... Сейчас выйдем. Тут недалеко. Ничего... – шептал

он сухими губами, тяжело дыша, открыв по-птичьи рот, задыхался.

Уже рассветало, когда они спустились в ущелье, которым отряд заходил в

тыл к немцам. Марченко присел передохнуть и вдруг увидел человек пять

гитлеровцев. Немцы наблюдали за ними, загородив дорогу. Марченко быстро

схватил Наташу за руку и забежал за огромный голубой камень. Укрывшись там с

девушкой, старший лейтенант снял из-за спины автомат, вынул из кармана

гранаты, приготовился к бою. Немцы стали приближаться, перебегали от дерева

к дереву, от камня к камню. Наташа большими, округлившимися глазами глядела

то на них, то на исказившееся в страшной злобе и решимости лицо Марченко.

Марченко стрелял, бросал гранаты. Наташа торопливо снаряжала для него

опустевший диск. Первые минуты немцы не открывали ответного огня. Они,

видимо, хотели взять советского офицера и девушку-бойца живыми. Но, быстро

убедившись, что это им не удастся, они открыли огонь сразу из всех пяти

автоматов. Пули ударялись о камень, высекая из него словно водяные, голубые

брызги. "Спасти, спасти ее или умереть!" – стучало в груди Марченко.

Никогда еще за всю войну не дрался он так яростно, как сейчас. Он стрелял и

радовался, когда пуля настигала врага. Красивое лицо его было страшным в эту

минуту. Старый, опытный фронтовик, Марченко с первой же минуты понял, что

его позиция выгодней позиции немцев, и решил защищаться до конца.

Когда был убит последний немец, Марченко почувствовал, что не может

подняться на ноги. Силы покинули его. Но он был впервые бесконечно счастлив.

Он видел склонившееся над ним лицо Наташи, благодарно устремленный на него

взгляд больших девичьих глаз с еще более живым и подвижным от слез мигающим

огоньком. И ему стало, как никогда, радостно, тепло.

Скоро силы вернулись. Марченко приподнялся, и они медленно и молча

пошли в расположение дивизии. Возле штаба распрощались – все так же молча.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

"Дорогие, милые братья Георге и Димитру!

Пишет вам это письмо ваша сестра Маргарита. Все мы живы и здоровы, чего

и вам желаем. Только у нас большое горе. Дом наш сгорел: кто-то поджег ночью

нас и нашего соседа Суина. А землю, которую – помнишь, Георге? – нам

пахали русские, у нас хотят забрать и вернуть ее боярину. Как жить будем –

и не знаем. Управляющий боярской усадьбой грозит, говорит, что всех в тюрьму

посадит, кто землю брал. На днях привезли с фронта убитого молодого боярина

Штенберга – так ему и надо, собаке! Это за твою, Георге, Василику, за папу,

за всех нас. Хоронили его рядом с могилой старого боярина. Памятник

поставили большой-пребольшой, много цветов наложили, только они за день все

посохли, осыпались. А на могиле Василики и русского солдата растут розы –

это мы с подругой посадили.

Мама все плачет. Живем мы в землянке, выкопанной еще русскими

солдатами. Отец Ион в церкви проповеди читает, говорит, что наш дом сгорел

потому, что у нас во дворе жили советские бойцы-безбожники. Мама плачет. А я

не верю. У всех стояли русские, а сгорели только наш дом да Суина. Сейчас у

нас очень неспокойно, по ночам стрельба, кто в кого стреляет – нe поймешь,

скрипки и рожки умолкли. Хотя бы вы поскорее приезжали домой, а то мама не

дождется. Когда я пою, мама ругает: "Допоешься, говорит, как Василика!" А я

все пою да пою. И пусть! Что же теперь делать: плакать, что ли? Ведь скоро

будет лучше, я это знаю, а сердце меня еще ни разу не обманывало. Увидишь

русских, Георге, передай им от меня привет, особенно высокому Никите. Он мне

понравился. Я даже... не знаю, но, когда я о нем думаю, мне немножечко

грустно и хочется петь..."

– Что ж, любопытное письмецо! – прервал генерала полковник

Раковичану, не дождавшись, когда Рупеску дочитает до конца. – Сразу видно,

что наши друзья в деревне не сидят сложа руки. А пожары – это что, дело рук

Патрану?.. Так и знал. Молодец! Вот так надо действовать, генерал!.. Однако

я приехал к вам, мой милый, не для чтения сентиментальных девичьих посланий.

Есть дела поважнее, коль скоро личный советник его превосходительства

совершил это путешествие. – Раковичану сделал многозначительную паузу,

оглядел в зеркало плотно облегавшую его тело форму, эффектно бросил на стол

огромную фуражку, стянул – палец за пальцем – с левой руки белоснежную

перчатку и продолжал:– Впрочем, то, что вы подвергаете строгой цензуре

солдатскую почту и даже лично просматриваете некоторые письма, заслуживает

всяческого одобрения. Полководец должен знать состояние своего тыла. Приехал

же я к вам, генерал, чтобы сообщить мнение верховного штаба о ваших

действиях. Не скрою, мой друг, там считают их недостаточно решительными и

эффективными. Более того, вы не выполняете некоторых важнейших директив

правительства. Известны, например, случаи тесного общения ваших солдат с

русскими. Я имею в виду день взятия города Сибиу. Да я и сам по дороге в ваш

штаб видел много румынских солдат с красными звездами на пилотках. Что это

значит? Чем вы командуете, генерал, – королевским корпусом или какой-нибудь

там пролетарской дивизией? Это раз. Потом ваше миндальничанье с этими...

мадьярами. Правда, тут кое-что сделано, но этого совершенно недостаточно. Вы

имели прямые указания действовать более решительно. Нет размаха, генерал! И

потом... вам так и не удалось задержать русских в горах, что для нас было

очень важно. А теперь им до Венгрии рукой подать...

– В Венгрию они и без того вступят через Югославию, – вставил свое

слово мрачный Рупеску.

– М-да... – неопределенно пробормотал Раковичану. Подумал о чем-то

своем и быстро перевел разговор в нужное для него направление. – Знаю,

генерал, нелегко вам тут. Русских трудно обмануть. Но все-таки нужно было

работать более тонко и энергично. Впрочем, этого уже не вернешь. Давайте

лучше поговорим, что будем делать дальше. Ведь вы, надеюсь, не собираетесь

ложиться на обе лопатки? Ну вот. Так слушайте: вам, генерал, уже известно,

что мы разбрасываем листовки, в которых угрожаем страшными карами местному

населению, сочувственно относящемуся к русским и помогающему советским

войскам. Правда, это должны были делать немцы. Да господину Геббельсу,

видно, сейчас не до листовок. Что ж, поможем ему. Мы люди не гордые.

Заподозрить нас в этом никто не сможет. Кому же придет в голову столь

"вздорная" мысль? Но и вы, генерал, не должны стоять в стороне от этого

дела. Я привез несколько сот тысяч таких листовок. Подберите надежных

офицеров. Пусть разбрасывают по селам... И, наконец, последнее. Коммунисты

должны быть изолированы или совершенно изгнаны из армии. Таково

категорическое распоряжение правительства. А в вашем корпусе их немало. Я

слышал, что в одном из ваших полков и до сих пор служит известный нам

коммунистический пропагандист Мукершану. Так ли это?

– Служил. А сейчас – нет.

– Убрали! – даже подскочил обрадованный Раковичану, разумея под этим

словом совершенно определенный смысл.

– К сожалению, нет. Сам ушел.

– Бол-ван-ны! – потерял всякое самообладание Раковичану. – Выпустить

такую птицу! Да вы что... думаете что-нибудь или нет?.. Что стоило вам

приказать одному из своих офицеров шлепнуть его во время боя, как, скажем,

шлепнул какой-то ловкий солдатик этого вашего... Штенберга... Нет, генерал,

вы еще до сих пор не осознали до конца всей опасности, которую представляют

коммунисты. Милый мой, они подбираются к власти. Понимаете ли вы, что это

значит? И подумали ли вы хоть один раз, что станет с вами, если коммунистам

удастся осуществить их планы? Куда вы тогда?

– А если я буду служить... коммунистам?

– Не будете, – коротко и спокойно бросил Раковичану.

– А вдруг?..

– Послушайте, генерал, что-то я не вижу традиционного коньяка на вашем

столе, – оживленно заговорил Раковичану. – Распорядитеcь-ка принести. С

дороги это не лишнее. Выпьем, тогда и поговорим. Тогда уже неофициально. Я

ведь многое еще вам не сказал. Но коммунистам служить не будете!

2

У реки Мурешул немцы решили во что бы то ни стало остановить советские

войска. Сюда ими были подброшены новые части.

Полки генерала Сизова, переправившиеся через реку, вот уже второй день

вели кровопролитные бои.

– Белов! Белов!.. Где Гунько?.. – кричал в трубку полковник Павлов,

отыскивая его. – Передайте ему: держаться до последнего! Бить по танкам

прямой наводкой. Пехоту уничтожать картечью и бризантными! Бронебойщиков

выдвинуть вперед. Пусть бьют по транспортерам!..

– Ни в коем случае не оставлять захваченных окопов! – в свою очередь

приказывал командирам полков генерал Сизов. – Не бояться танков, уничтожать

их противотанковыми гранатами. "Тигры" пропускать. С ними справятся орлы

Павлова!..

Полковник Демин говорил работникам политотдела, отправляя их в

батальоны:

– Разъяснить солдатам, что своих позиций они не должны уступать врагу.

Отсюда мы скоро двинемся освобождать Венгрию. Смотрите также, чтобы солдаты

при любых обстоятельствах были накормлены, а раненые своевременно

эвакуированы.

Все эти разговоры происходили на второй день немeцкого

контрнаступления, после того как была отбита шестая по счету атака

фашистских бронетанковых сил. Село Голубой Камень, которое еще с вечера было

невредимым, теперь представляло собой сплошные развалины.

Ожидалось новое, еще более ожесточенное наступление немцев. Оно

началось рано утром артиллерийской подготовкой. В несколько минут все вокруг

почернело. Так продолжалось минут сорок. Когда огненный вал перекатился

вглубь, капитан Гунько выглянул из своего укрытия. Долго он не мог

разобраться в царившем вокруг хаосе. Откуда-то вывернулся Печкин, доложил,

что в его взводе все орудия целы, но втором повреждены две пушки и легко

ранены трое бойцов.

Капитан оглянулся вокруг. С удивлением увидел на своих прежних местах

пехотинцев – их каски тускло поблескивали над траншеями сбоку и впереди

батарей. Было странно видеть живых людей после такого огня.

– Приготовиться к бою! – передал на батареи Гунько.

Быстрый и острый взгляд его желтоватых глаз раз личил в дальних

виноградниках движение чужих танков. Наводчики, прильнув к панорамам, ловили

их в перекрестья прицелов.

...Час спустя, улучив минуту на то, чтобы сделать себе перевязку,

Гунько подумал, что немецкая артподготовка в сравнении с тем, что творилось

потом, была сущим пустяком. Пятнадцать неприятельских танков догорали в

виноградниках, подожженные артиллеристами. Но и артиллерия пострадала:

несколько орудий было разбито, многие повреждены.

"А немцы все-таки не столкнули нас с плацдарма, – радостно подумал

офицер, – так же, как когда-то там, на Донце".

– Ну как, хлопцы, живем? – спросил он солдата, придя на бывшую свою

батарею.

– Живем, товарищ капитан! – отвечали бойцы. Несмотря на осень, все

они были раздеты. Черные от копоти, грязные гимнастерки расстегнуты, рукава

засучены.

– Батарея Гунько никогда не погибнет! – добавил маленький Громовой

простуженным, хриплым голосом и внушительно хлопнул замком, засылая в

казенник новый снаряд: замковый и наводчик в его расчете были ранены. Возле

орудий дымилась гора стреляных гильз.

Теперь батареей командовал молодой офицер Белов, и все-таки бойцы

называли ее по имени старого командира. И это нисколько не огорчало Белова.

Более того, он сам гордился тем, что командует батареей прославленного на

всю дивизию капитана Гунько. Лейтенант Белов уже успел пройти святую и

суровую школу фронтового братства, понял великую силу боевых традиций. Он

отлично знал нерушимую любовь солдат к их прежнему командиру, и посягать на

эту любовь было бы не только в высшей степени несправедливым в отношении

старшего товарища, но и преступным с точки зрения службы. Белов, напротив,

сам поддерживал, сколько мог, солдатскую любовь к Гунько, и бойцы не могли

не оценить благородство их нового, еще совсем юного начальника. Поэтому

слова Громового "Батарея Гунько никогда не погибнет!" относились не только к

Гунько: они, в сущности, означали также, что солдаты верят в него, Белова, и

что в этой вере – их непобедимость.

Зазвонил телефон. Гунько снял трубку.

– Полковник Павлов поздравляет с успехом, товарищи! – крикнул он,

кладя трубку. – Представляет всю вашу батарею к награде!

Все гаркнули "ура", даже раненые подняли с земли перебинтованные белой

марлей головы.

Старший лейтенант Марченко сидел в своем блиндаже и тщетно пытался

вызвать по телефону комбата, еще с вечера ушедшего в роты. Странное

одиночество все более овладевало старшим адъютантом, несмотря на то, что в

блиндаже кроме него находились еще два человека – ординарец Липовой и

телефонист. С той минуты, как Марченко окончательно понял, что он

безразличен Наташе, чувство одиночества с каждым днем усиливалось,

обострялось. Он мрачнел; всегда франтоватый и аккуратный, сейчас стал реже

бриться, на вопросы комбата часто отвечал невпопад, рассеянно. С ним

говорили, пытались ободрить, но это только больше злило его, приводило в

ярость. А вот сейчас ему вдруг захотелось, чтобы рядом с ним был со своим

невозмутимо-спокойным лицом комбат или замполит – человек тихий и тоже при

всех обстоятельствах спокойный.

Землю била лихорадка. От близких разрывов блиндаж встряхивало, на

головы его обитателей сыпалась сырая глина.

Марченко неудержимо захотелось немедленно, вот сейчас же, сию минуту,

оказаться там, где шел бой, на самой передовой.

– Липовой, смотри тут... – сказал он каким-то странно незнакомым

голосом и вышел из блиндажа, сам не зная, за чем именно должен смотреть

Липовой.

Старший лейтенант не узнал окружающей местности. Вместо посадки,

которая узкой полоской тянулась отсюда к горам, теперь торчали один

расщепленные пни. Вершины деревьев, срезанные снарядами и минами, загородили

дорогу, по которой ночью приезжала батальонная кухня. В воздухе стоял острый

запах взрывчатки, всегда вызывавший неприятное чувство. Следы прогулявшейся

здесь смерти были очень свежи. Недалеко от блиндажа, у деревца, чудом

уцелевшего от вражеской артиллерии, лежал убитый немецкой миной буланый конь

Марченко. Ночью, прискакав из штаба полка, старший лейтенант привязал его к

этому дереву. На лошадиной морде до сих пор была торба с овсом. Далее

виднелось несколько убитых наших солдат – их еще не успели убрать санитары.

В одном убитом Марченко узнал связиста, который не более как полчаса назад

забегал в его блиндаж узнать, работает ли телефон: это, должно быть,

линейный надсмотрщик. Марченко хорошо запомнил лицо солдата: крупное,

рябоватое, обветренное, с ясными глазами, которые никак не шли к двум

глубоким морщинкам на широком лбу.

Все вокруг было мрачным, пугающим, грозящим смертью. Старшего

лейтенанта передернуло. Он побежал. Все быстрее и быстрее. Туда, к переднему

краю, где бушевал бой! Туда, туда!.. Возле какого-то холма из глубокого

окопа торчала голова бронебойщика, сосредоточенно целившегося во что-то.

Парень сидел без каски и без шапки. Марченко сразу же узнал его. Это был

старшина роты Фетисов. Мельком взглянул, куда он так тщательно целится. Из

туманной и сырой дали по полю ползли немецкие танки. Возле них вспыхивали

султаны разрывов – наша артиллерия била по врагу. Но танки шли.

Марченко побежал дальше, чувствуя, как все более наполняется бодрым

чувством боевой радости.

Навстречу ему по небу бежали перепуганные стада угрюмых туч. По

исковерканной земле по-пластунски ползли их серые, лохматые тени. То там, то

здесь рвались вражеские снаряды и мины. Попискивали слепые убийцы-пули.

Старший лейтенант не слышал их нудного пения. Он бежал, он торопился. Падал,

спотыкаясь о сваленные деревья и проваливаясь в воронки. Вскакивал и снова

бежал, бежал еще быстрее. Скорее, скорее!..

Сейчас он стремился только к одному – как можно быстрее оказаться

среди своих боевых товарищей, быть вместе с комбатом на НП, помогать ему

руководить боем, быть с ними, только с ними, всегда – в их рядах...

Между тем вдали показалась новая волна вражеских машин. Немецкая

артиллерия опять обрушилась на занятые советскими войсками позиции.

3

Разведчики сидели в большом бункере, за селом, рядом с КП дивизии.

Сейчас генерал использовал забаровцев в качестве связных: телефонные линии

часто рвались, рации, как назло, портились, и Сизов посылал разведчиков на

наблюдательные пункты командиров полков узнать обстановку. Это было далеко

не легкое и не безопасное поручение. НП находились почти в боевых порядках

пехоты и все время обстреливались противником; нужно было обладать большой

смелостью и быть к тому же искуснейшим пластуном, чтобы добраться к

командиру полка. Такими, разумеется, являлись разведчики. Их-то и посылал

лейтенант Забаров с распоряжениями командира дивизии.

Возвращаясь с очередного задания, Аким поравнялся с пехотинцем, который

вел в село пленного немецкого солдата. Боец, очевидно, был крайне недоволен

таким поручением, а стало быть, и немцем, жаловался разведчику:

– Понимаешь, друг! В самый разгар боя вызвали. "Веди,– говорят,–

этого типа в штаб дивизии. Он,– говорят,– прелюбопытная птица. По-русски

наяривает, только держись".– "Да,– говорю,– товарищ лейтенант, некогда

мне этим делом заниматься. Пусть,– говорю,– посидит в блиндаже, подождет,

пока мы фашиста поколотим!" Куда там – и слушать не хотят! Веди, да и

только. Вот и веду эту падаль...