Текст книги "Цвет и крест"
Автор книги: Михаил Пришвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)
(Слово о том, как показала Россия, что человек действительно происходит от обезьяны)
Будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили; но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения во век..
М. III. 28, 29
Я помню это страшное молчание, когда огромная московская толпа встретила первых раненых на Смоленском вокзале и, расступясь, пропустила первый скорбный поезд. Простой человек возле меня, который теперь невидимо существует, перекрестился, сказал:
– И птицы на войну улетели: вороны, сороки, все теперь там, клюют…
И зарыдал. Я тоже не мог удержаться от слез, потому что мне представилось, простой человек не о птице сказал, а как говорится в Евангелии, что завеса церковная разодралась. Кругом все благоговейно молчали.
То было одно молчание, то молчание земли, когда Христа распинают. И русский писатель все время войны молчал, а если пробовал говорить, то бывал наказан бездарным творением.
Теперь молчат по-другому. Нельзя теперь ничего сказать, потому что все лучшие слова наши опутаны ложью, как нитями паразита стебли цветов полевых. Война была распятием, но последнее восстание – хула на Духа Святого. Даже слово «человек» нельзя теперь просто сказать, потому что и это священное слово стало, как продырявленная скорлупа червивого ореха.
Я не знаю, во имя какого человека совершилось восстание – того, которого пригвоздили к горе Кавказа, или которого теперь разыгрывают актеры на русской сцене – человека-обезьяну.
В марте был радостный день, когда уже замолкли выстрелы и все вышли в этот веселый солнечный день на улицу, смотрели, как сжигали на кострах деревянные гербы и короны. Еще не было газет, все голодали, тосковали по слову. Тогда показалась на Невском тележка, доверху нагруженная книжками в зеленой обложке. Все бросились ее покупать и разошлись по домам с книжкой в зеленой обложке в руке и говорили: «Самая теперь интересная книжка!»
Книжка эта была история Французской революции. Книжку прочли, рассказали ее своими словами в миллионах собраний, актеры разобрали себе роли, и началось представление на русской сцене пьесы о человеке, созданном Французской революцией.
Так и условились молчаливо, что это не больше как представление и назвали его бескровной революцией, хотя было много убитых. Я спрашивал, почему хоронят в красных гробах и откуда это взялось, и для чего это нужно. Мне отвечали, что во время Французской революции хоронили убитых, завертывая в красную материю, и, значит, нам непременно нужно хоронить человека в красном гробу. Хоронили и пели дурной перевод марсельезы: «Вставай, подымайся, рабочий народ!»
Сердце сжималось от обиды. Для того ли я странствовал лучшие свои годы по Русской земле, отказываясь от благ земных, собирал драгоценные слова, записывая старинные песни хоровые, свадебные и похоронные заплачки северных воплениц, чтобы в радостный день воскресения русского народа пели дурно французскую песню и хоронили в красных гробах.
– Дело не в стиле, – отвечали мне, – пусть представление французское, а сущность русская: наша революция бескровная.
И продолжали играть, и так дошли до коммуны, и как дошли…
Смутно в душе, я это предчувствовал всегда: разве так просто небо голубое, а земля покрыта зеленым ковром и молодые одеваются в светлое, а старые в темное, на свадьбу приходят в цветном, на похороны – в трауре. Я предчувствовал, что красное так не пройдет, рано или поздно взовьются красные гробы и, увидев их, с ума сойдут и актеры и публика.
Актеры забыли, что они только актеры и разыгрывают человека, созданного Французской революцией. Забыли, и вдруг французская пьеса превратилась в русскую мистерию о происхождении человека от обезьяны, страшную и невиданную миром мистерию, где на тронах сидят обезьяны, а души усопших по черным улицам вихрем носятся в красных гробах.
Поцелуйте боженьку под хвостик! (из дневника)5 ноября
В формуле «без аннексий» есть своя Марфа (евангельская), которая называется самоопределением. Во имя «без аннексий и контрибуций» можно делать какие угодно безобразия – все прощается, но самоопределение, как Марфа, печется о мнозем и сора в своем доме не терпит.
Во имя «без аннексий и контрибуций» можно расстрелять живую святыню нашего до сих пор верующего народа – Успенский собор, и ничего: во имя формулы мой приятель-диалектик найдет смягчающие обстоятельства даже для такого преступления.
Он мне так и сказал:
– Что вы горюете о церкви Василия Блаженного и о Успенском соборе и трепещете за Эрмитаж? С моей точки зрения жизнь одного красногвардейца дороже храма Василия Блаженного.
Конечно, если признать, что красногвардеец вмещает в свою душу полноту веры в мир всего мира, я понимаю, такой живой храм дороже старого храма Василия Блаженного, и Бог с ними, с мощами святых Успенского собора и всеми сокровищами Эрмитажа. Юношеская героическая душа готова перескочить через всякие преграды. Но моему приятелю уже под сорок, и я вправе спросить его:
– А как же самоопределение, какой же нибудь нужен национальный материал для самоопределения, потому что если все выйдет по вере красногвардейца и мир всего мира будет заключен, то что с ним делать, печка будет сложена, а теста нет – на что мне печка?
Словом, это самоопределение, спрятавшееся под хвостиком знаменитой формулы, напоминает мне анекдот о верующей старушке перед иконой, на которой, между прочим, изображен и обыкновенный черт. Старушке-то хорошо, она высокая, ей можно поцеловать Божию Матушку, а маленькой девочке не достать, перед ее губами только черное существо с рогами и хвостом. Старушке древней девочку не поднять, и вот как она выходит из затруднения:
– Ничего, деточка, ничего, поцелуй Боженьку под хвостик.
Так вот и своему маленькому и в то же время сорокалетнему приятелю, когда он мне говорит о живом храме красногвардейца, более ценном, чем святыня соборного народного поклонения, я ему всегда говорю о самоопределении в таком роде:
– Поцелуй, деточка, Боженьку под хвостик!
Сорок лет, захвативших конец XIX и начало XX века, не шутка, хвостика тут никак не минуешь, и как только поцеловал под хвостик, сейчас все в своем естественном виде и показывается и красногвардеец – прескверный мальчишка из подонков города не стоит мощного потока и весь разговор какой-то другой. Оказывается даже, что вовсе и не красногвардеец стрелял в народные храмы, и вообще никак не дознаешься, кто совершил такое неслыханно гнусное деяние.
Я многих расспрашивал, ничего не понял, а один собеседник мой так сказал:
– В этом участвовал кто-то третий.
– Кто этот третий? – спросил я.
Смутно объяснил мне собеседник общую картину, и выходило из слов его, что русский солдат наводил пушку, например, на какого-нибудь буржуя-юнкера, в то же время буржуй-юнкер наводил на большевистского солдата, а кто-то третий переставлял прицел, и снаряды попадали ни в буржуя, ни в большевика, а прямо туда, куда в постное время ходили говеть и солдат-большевик, и буржуй.
Последствия стрельбы этого таинственного третьего вышли ужасающие: у нас налицо прежняя абсолютная власть, с той только разницей, что высшего носителя ее по всей Руси презирают и ненавидят гораздо больше, чем царя, у нас есть опять оторванная от народного понимания и поддержки демократическая интеллигенция, и тюрьма, и участки, и взятки, все прежнее во всех мельчайших подробностях и в новой ужасающей видимости. Есть такая злейшая шутка над ребенком: показать Москву. Сначала разманят ребенка Москвой, что хороша она: царь-колокол, царь-пушка. А потом возьмут за голову и потащат вверх и приговаривают: «Видишь Москву, видишь?». Черт знает что! И про это новое самодержавие только и можно сказать: «Черт знает что!» – голову отрывают и приговаривают: «Видишь, там, вдали, все без аннексий и контрибуций!»
Царя мы тоже не видели, как аннексию и контрибуцию, но никто и не тащил тогда за голову показывать, головы наши все-таки держались на плечах.
Вот я спрашиваю: «Ну, кто же этот третий, совершивший столь великое зло?»
Большевики, настоящие, идейные явно тут не при чем, и буржуям тоже незачем переставлять прицел на святыню. Знаю, что будут указывать на евреев, – тоже вздор! А уж за немцев я буду горой стоять: немец будет разрушать только в интересах высшей целесообразности.
Кто же этот третий разрушитель, переставлявший прицел пушки на святыни наши – так и не догадаетесь? А я уже давно догадался.
Русский он, русский, друзья мои, самый настоящий русский… человек… – тьфу, тьфу! – не человек, а вот тот самый с хвостиком в нижней части иконы.
Они, большевики-то, и тянутся приложиться к ручке Божьей Maтушки, но где им достать, маленьким большевикам, великой, уму непонятной святыни.
Мы тоже изморились на службе, несчастные, измученные русские люди, не могли поднять большевика до Божьей Матери и сказали:
– Поцелуй Боженьку под хвостик!
Большевики поцеловали – и вот уже двенадцатый день на троне сидит Аваддон.
Ключ и замок (из дневника)8 ноября
Летом к нашему берегу на Васильевском острове приплыла барка с дровами, и рабочие всю середину улицы завалили швырком. Все лето, пока было тепло, в этих дровах совершалась Вальпургиева ночь. Теперь, осенью, треньканье балалайки прекратилось, иногда слышатся отсюда выстрелы: раз! и два! – потом, словно подумав немного, еще. Вчера мне объяснили эти выстрелы: расстреливают воров.
Нева плещется о пустые желтые бакены, и от этого кажется, будто вдали на море из пушек стреляют. Многие, проходя здесь, прислушиваются к этим звукам и, принимая за выстрелы, начинают разговор о дикой дивизии, о каком-то корпусе, посланном с фронта выручать Петроград, о бунтующем флоте, который должен обстреливать наши войска с моря. Многие, проходя здесь и слушая рассеянно глухие удары волн о железные бакены, начинают один и тот же разговор о том, кто освободит Петроград от тиранов.
Возле железных, черных ворот нашего дома я хожу взад и вперед с винтовкой, из которой не умею стрелять: охраняю жильцов нашего дома от нападений. В тесном пролете я хожу взад и вперед, как, бывало, юношей ходил с постоянной мыслью о том, когда же освободят меня, когда мир освободится от власти тиранов, совершится всемирная катастрофа и пролетариат будет у власти. Мысли мои, воспоминания время от времени прерываются стуком в железные ворота, я спрашиваю имя, номер квартиры и пропускаю по одному. А потом ясно вижу ошибку своей юности: и туда, в тот мир, в тот мир свободы, равенства, братства тоже пропускают по одному. Такой высший закон: всех сразу, всю безликую, безымянную массу невозможно пропустить через железные ворота. Доказательство налицо: совершилась мировая катастрофа и наступила диктатура пролетариата, а жизнь стала невыносима, и лучшие часы свои я должен проводить в тесном пролете двора с винтовкой, из которой не умею стрелять.
За воротами, в дровах, послышалась брань, жестокий спор, кто-то яростно стоял за правду и называл Керенского вором.
– А думаешь, Ленин не украдет? – слабо возражал ему кто-то.
– Не оправдается Ленин – и его на ту же осинку.
Потом началась в дровах возня и потасовка.
– Насилие!
– Пикни еще – и увидим насилие!
Кто-то отчаянно закричал:
– Товарищи, мы православные!
Я открыл ворота и увидел Гориллу, она душила кого-то, а из-за дров кричали:
– Товарищи, мы православные!
Я помню, на каком-то митинге говорили о царстве Божием на земле и мало-помалу перешли на богатство царя, и какой-то мещанин, бывший раз в Зимнем дворце, сказал, что у царя все золотое, и столики золотые, и подсвечники золотые, и стены все отделаны золотом.
Ворвались теперь в Зимний дворец и давай выбивать из стен штыком золото, много, говорят, нашвыряли золота; когда рассвело, взяли в руки: бронза! и все бронзовое, и столики, и подсвечники.
Потом Горилла пошла к Неве, кто-то измятый, скорченный – к Среднему, и все стало тихо, и я опять хожу и раздумываю о двух «мы»: мы – товарищи и мы – православные. И о том, как это странно и неестественно сочеталось в одно: «мы, товарищи, православные», а в итоге из русского человека, природу которого во всем мире считали за мягкую, женственную, вышла Горилла.
Смиренным людям, униженным и оскорбленным, Достоевский давал утешение: «Терпите, Константинополь будет наш! Се буде, буде!»
И жили, терпели, и много делали доброго, пока недостижимый идеал не приблизился: иностранный флот вошел в Дарданеллы, русские войска готовы были ворваться в Болгарию. В это время один профессор в «Биржевых Ведомостях» предсказывал тем, кто имеет дачу в Крыму: обесценятся эти дачи потому, что каждому интереснее устроить свой уют на Босфоре.
Сентиментальная серая обезьяна протянула свои лапы в город невидимый и стыдливо спряталась: мы – православные.
Так случилось и с другой половиной ночного крика в дровах:
– Мы – товарищи!
На каком-то митинге говорили о Царстве Божием на земле и мало-помалу перешли на богатство царя, и кто-то, какой-то мещанин, бывший раз в Зимнем дворце, сказал, что у царя во дворце все золотое: и столики золотые, и подсвечники по столикам золотые, и стены все отделаны золотом.
– А говорят, что все золото в Америке.
Ворвались теперь в Зимний дворец и давай выбивать штыком из стен золото. Много, говорят, нашвыряли золота, взяли в руки – бронза! И столики, и подсвечники – медные.
Тогда зарычала Горилла: «Обман!»
Итак, не вышло ни «мы – православные», ни «мы – товарищи», и скучает Архангел у закрытых врат царства Божия на земле и на небе: не хотят идти туда люди поодиночке, называя свои имена, а всех разом пустить невозможно.
Раздел (из дневника)День прошедший, тринадцатый день сидящего на троне Аваддона, отмечаю как день всеобщей голодовки: так похоже на сиденье в тюрьме, так похоже все на голодную забастовку. Сосед мой, художник, все время войны и революции писал картину, теперь он сказал:
– Нет, не могу!
На улице зазимок, в комнате от снега светлей. Бывало, радуешься, вспоминаешь провинцию, где при первом снеге говорят:
– С обновкой, с обновкой!
Теперь тупо думаешь о голодной и разутой армии и о каких-то блуждающих корпусах. Время от времени приходит с фронта корпус для освобождения Петербурга и, постояв вблизи, куда-то уходит. Блуждающие корпуса напоминают мне слышанное в детстве про умирающую женщину загадочное: «У нее блуждающая почка!»
Так похоже теперь на умирание близкого человека: мать умирает. Съехались наследники, близкие и самые отдаленные родственники. Знают, что завещание сделано без нотариуса и двух свидетелей. Кто любил покойную, стремится не довести дележ до суда, кто с боку-припеку всячески поселить раздор: любящих мало, их деятельность ослаблена внутренней необходимостью быть пристойными при кончине, горе не дает думать о наследстве, и все дело у тех, кто с боку-припеку.
Посетил меня клоп с папироской в губах, стал разговаривать о политике: все клопы замечательные политики. Признает огромное мировое значение за большевистским переворотом.
– Россия, – сказал он, – со всеми своими естественными богатствами представляет колоссальное наследство. Большевики разорвали завещание, спутали все расчеты и вызвали мировой передел. – И прибавил о значении кусающихся насекомых вообще: – Велик ли клоп, а укусит ночью и громада-человек просыпается.
На октябрьское восстание гарнизона у меня устанавливается такой взгляд: это нападение первого авангарда разбегающейся армии, которая требует у кого-то мира, тепла и хлеба. Поистине их гонит сила вещей, и все эти страшные большевики не больше, как страшная сила вещей.
Из керосиновой очереди приходит моя хозяйка и сообщает свою очередную новость:
– Ленин хочет объявить Германии войну.
Причины – дерзкий ответ Вильгельма большевикам на их предложение всеобщего сепаратного мира. Хозяйка видела двух матросов Балтийского флота, и они будто бы сказали: «Будем драться до полной победы!»
Этот героизм напоследок – очень русское явление, у горьких пьяниц и всяких пропащих людей он выражается словами: «А захочу, и буду хорош!» К сожалению, этот героизм напоследок не имеет почти никакого значения в современной войне, и я предпочел бы ему обыкновенное состояние честного человека: пока не поздно сознать свою ошибку и пойти искренно навстречу свободе выборов в Учредительное собрание
Признаюсь, что мало верю в Учредительное собрание, но я сам смотрю на него как на последний уговор делящихся наследников, разделиться полюбовно и не доводить до суда, то есть нашествия варягов.
Сейчас на улице, я слышал, недурно по этому поводу говорил фельдфебель. У юного красногвардейца случился непорядок с затвором винтовки. Старый фельдфебель разобрал части и, складывая их, поучал юнца по уставу:
– Винтовка есть оружие для защиты от неприятеля.
– А кто наш враг, – спросил кто-то у фельдфебеля, – казаки, или большевики, или немцы?
Фельдфебель невозмутимо отвечал по уставу:
– Казаки есть конница.
Вот жаль, не помню, как это он выражал точно словами устава основную мысль, что казаки не могут сражаться без пехоты. И потом долго о том, что такое пехота и, с другой стороны, о красногвардейцах тоже с технической стороны. Так, читая по уставу, он доходил до изображения сражения между казаками и красногвардейцами. С напряженным вниманием слушает публика речь фельдфебеля, стараясь понять, на чьей стороне и чем все это по его воинскому уставу должно кончиться. Выходит так, что и казаки одни не могут, и получается полный тупик. Тогда вдруг фельдфебель говорит:
– А протчие державы…
Все объяснилось: прочие державы придут разнимать казаков и красногвардейцев.
Я это и называю: довести дележ до суда.
За день на трамваях и на улицах много раз слышал язвительные замечания насчет 3/4 фунта хлеба на два дня: «А обещали!»
И видел я на Невском много лошадей, падавших от истощения.
Неужели так скоро будет и с нами, и, обладая несметными богатствами, мы будем падать от истощения? И вспоминается мне, что так было действительно при одном дележе: озлобленные родственники много лет переходили от апелляций к кассациям, многие из них померли почти нищими, а богатое имение осталось не разделенным, и было как тучная корова, которую никто не мог подоить.
Подзаборная молитваГрянула пушка. В восторге прибежала к нам Козочка.
– Вот какое ядро над самой головой пролетело!
И показала руками диаметр ядра аршина в полтора.
Ей только шестнадцать лет, ни одной колючей идейки в голове, «позиции» не занимают ее даже перед зеркалом, «партии» не интересуют даже романические.
Прибежала, поела чего-то – и прыг опять по революции до самого вечера, там, взявшись за руки с незнакомыми людьми, идет под красным знаменем и поет: «Мы жертвами пали», там залегла от пулемета между ступенями подвальной лавочки. И революция для нее наступает, и проходят первые дни, как весна.
Теперь, глубокой осенью, Козочка больше не прыгает, ей все противно на улице, и стрельба ненавистна, и злые товарищи – уже не люди. Только вдруг почему-то остановится на улице и вся просияет. Я в это посвящен: она видит своего легендарного кавказца. Нет ничего хорошего на свете, и холодно, и голодно, только на голодуху одна остается радость – вот это видение кавказца в папахе с кинжалом за поясом.
Грустно мне смотреть на похудевшую, истощенную Козочку, несмело просится живая молитва какому-то незнакомому Богу: «Господи, помоги все понять, ничего не забыть и не простить».
Раньше у меня было всегда, что понять – значит забыть и простить. Теперь я хотел бы молиться о мире всего мира, а в душе – только бы не забыть, только бы не простить!
Стынет в поле последний синий цветок. Вянет Козочка среди злобы людской.
Молится в церкви священник:
– Господи, умили сердца!
А на улице, за оградой церковной, кто-то спрашивает в темноте:
– Пришли хоть к какому-нибудь соглашению?
Другой отвечает:
– Русский народ черти украли, с чертями не может быть у нас соглашения.
Козочка молится в церкви вслед за священником:
– Господи, умили сердца!
Я по-своему за церковной оградой творю свою подзаборную молитву:
– Господи, помоги все понять, не забыть и не простить!
Или молитва моя сильнее церковной? Бледная приходит ко мне Козочка, бровки рожками, нос холодный, стала на свою какую-то тайную позицию, задумала Россию спасать.
– Кто у нас Марат?
– Ты что же, хочешь, как Шарлотта Кордэ?
– Нечего смеяться, кто Марат – Ленин, Троцкий, кто похож на зеленую жабу?
– На жабу никто не похож, может быть, ты хочешь убить обезьяну?
– Обезьяну? Нет!
И опять, как с видением легендарного кавказца, всюду мерещится Козочке зеленая жаба.
– Ерунда! – сказал я решительно, – пойдем на Шаляпина. В этот страшный вечер, думал ли кто-нибудь из друзей моих в глубине России, что Шаляпин поет, что можно идти на Шаляпина! Стреляли на улицах, а мы шли, и он пел, как он пел в эту ночь! Козочка хлопала и визжала:
– Шаляпин, Шаляпин!
С тех пор она каждый день стоит в хвосте на Шаляпина и, кажется, забыла про зеленую жабу.
Отвел Шаляпин сердце девочки, или долетела молитва из церкви:
– Господи, умили сердца!
Радуюсь я, что миновала злая чаша ребенка, а для себя, ее старый дядька, твержу свою подзаборную молитву, обращенную к неведомому Богу:
– Господи, помоги мне все понять, и ничего не забыть, и не простить!
