Текст книги "Цвет и крест"
Автор книги: Михаил Пришвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)
Гонятся теперь у нас за большинством, но ничего не выходит: нынче оно такое, завтра другое. Настоящее, вечное большинство в детях: кому охота все счетом брать – маленьких и счетом больше, но главное тут не в счете голов и годов будущих. Мы, взрослые, как ежики, покрыты колючками, и трудно, почти невозможно быть нам теперь как дети, но мы делаем усилие пойти к ним навстречу и, главное, хотим взрослым напомнить: «Будьте как дети!», а то никогда не услышите: «Слава в вышних Богу и на земле мир!»
Про зверя ужасного видаРассказ
Облетая седьмое небо, заскорбел сторожевой самый маленький ангел: так велик был соблазн на земле, что и на седьмом небе отразилось изображение зверя.
Тяжелы не по силам были маленькому ангелу скорбь о человеке и гнев, стал он от этого низиться и пал среди высоких деревьев и низких трав на берег лесного ручья, где жили звери, поедая друг друга.
Не горевали на небе о нем, не стенали, как на земле. Маленький ангел заскорбел о человеке, и в тот же миг ему назначено было служить на земле полезным человеку животным, пока не исполнятся сроки.
Неподвижны твердые стволы деревьев с корнями-удавами и тяжела земля, как тяжела земля! И птицы устают от земли и поют сидя. Лежа спят, отдыхают звери. Колышутся травы-злаки везде и не могут стронуться с места.
Твердое, тяжелое и неподвижное для упавшего было ужасно. Только воде он обрадовался и узнал ее.
– Сестрица моя!
Но быстро обежала вода и на острых камнях оставила болеть его новое тело. Тяжело проходила первая боль, и выросла на месте ее длинная сухая игла.
Ветру обрадовался.
– Братец мой, ветер!
Не узнал ветер, облетел.
И на месте больном вторая выросла длинная сухая игла.
– Милые мои, птицы!
В краю непуганых птиц испугались крика его поющие птицы и разлетелись в разные стороны. И на месте больном новая выросла длинная сухая игла.
– О, Господи!
Бог не откликнулся: никто не знал в лесу, для чего это нужно так и чем все это кончится. Только эхо отвечало тем же стоном:
– О, Господи!
Тяжко проходит время в лесу, и, лукавя, привыкают звери обходить неподвижное.
Нет уже больше ни сил, ни охоты с братским приветом обратиться к живущим; все тело упавшего покрылось колючками, и весь он зарылся в сухой листве. Тогда выходит на мышиную тропинку зверь ужасного вида, весь кругом покрытый длинными сухими иголками, и говорит:
– И ты такой!
А упавший узнает себя.
– Брат мой, ежик, – сказал зверь ужасного вида, – ты теперь вырос, настало время служить.
И, обходя стволы и кусты, вышли ежики на моховую дорогу. Босая шла по дороге женщина с ягодами и пела веселую песню. В колее, заросшей мохом, ожидая, притаилась змея. Босоногая с песней шла на змею.
Старший ежик сказал:
– Брат мой, все в лесу боится змеи и даже победитель всего на земле, человек, не может побороть этого страха, но мы, ежи, не боимся змеи: мы это переболели и оттого покрылись колючками.
В сумерках наступающей ночи с песней проходила босая женщина змеиное место и не видела, как, наколов на иглы убитую змею, мышиными тропинками куда-то в лесные завалы пробирались ежи.
Не горюют на небе, не стенают, как на земле. Увидев на седьмом небе отражение зверя, заскорбел маленький ангел, и в тот же миг ему назначили пробыть полезным человеку животным, ежом – истребителем змей, пока не исполнятся сроки.
Праздник рыжего таракана (из дневника)29 декабря
Захожу я на Рождество к приятелю, который служил верой и правдой в Министерстве народного просвещения, и на пороге этого когда-то семейного и культурного дома останавливаюсь изумленный: неубрано, пыль, на столе черные сухари и колбаса, аркой во всю комнату библиофила развешена рыба – вобла.
Алексею Николаевичу Толстому, любителю описывать разрушенные дворянские гнезда, рекомендовал бы я посетить теперь квартиру библиофила, славянофила, чиновника нынешнего времени Акакия Акакиевича. Я едва узнал его, потому что волосы, которые он почти что брил, я всегда считал белыми, а теперь они выросли на вершок совершенно седые.
Прекрасный человек, ни малейшей «буржуазной» злобы за свою расстроенную жизнь, он думает только о России, верит, что она воскреснет, и все принимает как ужасное, огромное несчастие.
Кое-как вскипятив чаю, мы разговариваем о самоопределении народностей, это у нас с ним в начале революции было любимое: мы мечтали о расцвете народностей со слабым сопротивлением капиталу и водке, тех, которых воспевает Бальмонт: «Самоане, Самоане!». Что теперь осталось от этой мечты! Как будто и есть что-то новое: Дон, Украина, Сибирь. Всего два месяца назад один оптимист говорил, что из нашего трудного финансового положения выйти очень легко: можно продать Камчатку. Теперь Сибирь с Камчаткой отделились, а еще через месяц и сама Камчатка заявит: «Не хочу продаваться, я не продажная!» И те жены и дети, которых Минин хотел заложить, теперь, пожалуй, не пожелают закладываться, скажут: «Не хотим, мы сами!»
Мой собеседник об этом самоопределении во имя «Не хочу, мы сами!» говорит так:
– В этом еще нет человека, эта наивная вера очень похожа на предрассудок моей покойной няньки, будто червяки сами заводятся в цветочном горшке, что сам горшок порождает червя.
Нет человека, пустое Рождество!
В заключение нашей беседы этот новый Акакий Акакиевич, у которого воры украли шинель, вынимает из кармана белый носовой платок и весело рассказывает о своем открытии: оказывается, носовой платок можно самому прямо под краном вымыть в несколько минут, а прачка берет за это сорок копеек!
Кому же все-таки хорошо? – Не верю в настоящую радость тех, кто идет по зову всюду расклеенной афиши «Веселый бал», спрашиваю об этом разных «естественных» людей. На вопрос мой одному крестьянину, кому теперь на Руси жить хорошо, он ответил:
– У кого нет никакого дела с землей.
Солдат сказал:
– С войной.
Купец:
– С торговлей.
Тогда я подумал: «Смысл их существования заключается в сознании жертвы настоящим для будущего».
И спросил крестьянина, чем он теперь жертвует.
– Ничем! – просто ответил крестьянин.
Солдат сказал:
– Довольно жертв!
Купец:
– Мы сами жертвы.
Из этих ответов я понял одно: эти люди ждут, – чают чего-то лучшего; огромная масса населения только чающие, как те калеки, которые ожидали движения воды в Силоамской купели.
А весь мой интерес к событиям был в ожидании личности, которая укажет пример исполнения чаяния рабов и обещаний господ. С моей точки зрения, нового совершенно ничего не произошло: мир по-прежнему разделяется на господ обещающих и на рабов чающих и до того разделяется, что даже Учредительное собрание есть не больше, как чаяние Рождественских дней.
Спрашиваю себя, где же новое, и отвечаю, это, вероятно, в Европе. А русский народ теперь находится во власти сил мировой истории и покорно предается их воздействию на себя. Теперь все русские люди спешат занять удобные места в зрелище, за которые заплатили так дорого.
Конечно, я высказываюсь здесь с точки зрения человека, чающего признания личности, настроение обещающих совершенно обратное; для примера беру их газету и, ткнув пальцем в нее, при зажмуренных глазах выписываю из-под пальца:
– Вопрос о мерах к ослаблению грозного роста русского революционного движения дошел даже до палаты лордов и вызвал чрезвычайно любопытные дебаты.
Значит, основная разница точки зрения обещающих с точкой зрения чающих, что одни считают, что нас Европа определяет, другие – что мы определяем Европу, одни это наше Рождество считают пустым, бесчеловечным, другие устраивают «Веселый бал» по случаю того, что рыжий таракан у нас скоро не будет называться прусским («пруссаки»), а у немцев – русским («Russen»).
Обыск и аресты в редакции и конторе «Воли народа»«Воля Страны». Пятница, 5 января
Редакционное сообщение
2 января в 2 часа дня в помещение конторы и редакции вошел наряд вооруженных солдат, занявший все входы и выходы комнат и объявивший всех находящихся в этот момент лиц арестованными. «Предводитель» отряда очень молодой господин вошел в кабинет управляющего делами издательства М. К. Павловского и заявил, что будет производить «выемку бумаг».
На требование предъявить ордер, «комиссар» показал бумагу следующего содержания:
«Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. № 112. Годен до…
Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем поручает тов. Ходеницкому произвести обыск и выемку бумаг в помещении „Воли Народа“, Бассейная, 35.
Всех находящихся в помещении подозрительных лиц подвергнуть аресту.
2 января 1918 г.
Председатель Петерс. Печать.
Секретарь /подпись неразборчива/».
В первую голову он спросил, нет ли среди присутствующих редакторов, имена которых значатся в заголовке газет: Ек. Брешковской, Аргунова, В. Лебедева, Сталинского, Сорокина; когда этих товарищей не оказалось, был подвергнут личному обыску М. Н. Павловский, после чего ему было предложено вместе с управляющим конторой В. А. Смирновым отправиться под конвоем на Гороховую ул., 2.
М. Н. Павловский объяснил «комиссару», что в качестве управляющего делами он ответственен за имущество газеты, за бумаги и денежные суммы, находящиеся в помещении, и не уйдет из него до окончания обыска и подписания протокола. «Комиссар» после некоторого колебания согласился оставить М. Н. Павловского присутствовать при обыске «в качестве свидетеля»…
Между тем комнаты конторы стали наполняться народом. Приходили сотрудники, приходили служащие экспедиции и типографии, приходила посторонняя публика для подписки, объявления и т. д.
Всех пускали совершенно по-жандармски, но немедленно же подвергали задержанию.
Среди присутствующих находился член Учредительного собрания А. И. Гуковский, недавно выпущенный из Смольного.
Предъявив «комиссару» свои билет, он потребовал немедленного осведомления как лицо, пользующееся неприкосновенностью.
Растерявшийся комиссар начал убеждать А. И. отправиться с ним на Гороховую для «выяснения».
А. И. Гуковский ответил, что он привык ездить тогда, туда, куда он сам пожелает, а сейчас он желает выйти из этого помещения. «Комиссар», однако, отдал приказ солдатам не выпускать А. И., и на требование указать, на каком основании он так поступает, предъявил помещенный выше документ.
– Вы считаете подозрительным лицом члена Учредительного собрания?
– Нет, я не считаю вас лицом подозрительным, но я все-таки, я требую, я прошу вас следовать за мною.
– Значит, вы действуете вопреки ордеру, так как там говорится лишь «о подозрительных лицах».
– Нет, не вопреки ордеру… да и вообще. Вы отказываетесь ехать?
– Да, отказываюсь.
Полное молчание, растерянность. А. И. Гуковский уходит, надевает шубу и садится спокойно в углу.
Между тем управляющий требует освобождения служащих конторы, бухгалтера, барышень и т. д.
Начинается сортировка. Всех служащих и посторонних, не оказавшихся «подозрительными», отводят в особое помещение. «Подозрительных» обыскивают, принимают бумаги и затем по 4–5 человек увозят на автомобиле на Гороховую, 2.
В числе «подозрительных» оказался писатель М. М. Пришвин.
– Ваша фамилия?
– Писатель Пришвин.
– Как?
– Пришвин, если бы вы были грамотным человеком, вы бы знали мое имя.
– Вы, товарищ, пишете в «Воле Народа»?
– Я вам, сударь, не товарищ. Люди, производящие такие безобразия, чинящие насилия, не могут быть моими товарищами…
Взволнованный М. М. долго и горячо спорит с комиссаром и солдатами. Ни за что не хочет расстаться с портфелем рукописей, среди которых имеются рассказы Ремизова и др., требует опечатания портфеля.
Наконец, успокоившись, говорит: «Если бы в России был хоть ценз 4-классного городского училища, этих безобразий бы не было. Вы сами не понимаете, что делаете. Когда вы будете грамотными, вы это поймете».
М. М. Пришвина уводят с другими.
У стола С. В. Фрид, заведующий хроникой газеты.
– Вы кто такой?
– Я на ваши вопросы никакого ответа вам не дам. Я уже был в Смольном, спросите у Красикова, кто я такой.
«Комиссар» растерян.
– Так как же вас записать?
– Спросите у вашего следователя Красикова.
Смущенный комиссар пишет: «Красик…»
В комнате гомерический хохот. «Комиссар» сердится, вычеркивает и пишет «неизвестный».
«Подозрительных» все больше и больше.
Тут и присяжный поверенный Я. Ф. Селюк, зашедший случайно в редакцию, и проф. консерватории Браудо, и управляющий конторой газеты «День».
Арестован Вл. М. Чернов, указавший, что он постоянный сотрудник газеты.
Арестованы сотрудники: Клевцов, Масловский, Власов, Нипоркин, заведующий экспедицией Романовский и др.
В это время в редакцию вошли члены Учредительного собрания А. А. Аргунов и П. А. Сорокин.
Обыскивающие возликовали.
Прервали опрос и «сортировку» присутствующих и предложили прибывшим отправиться немедленно, «вне очереди», вместе с А. И. Гуковским на автомобиле.
Члены Учредительного собрания отказались подчиниться «предложению» «комиссара».
– Мы подчинимся только насилию.
– Я прощу вас поехать, – упрашивает «комиссар».
– Мы не пойдем!
– Но я прошу вас, – смущенно бормочет и оглядывается по сторонам «комиссар».
– А если не пойдем?
– Тогда я применю силу.
– Применяйте.
Трех членов Учредительного собрания увозят.
Уходя, они заявляют присутствующим:
«Товарищи! Над нами произведено насилие, мы громко протестуем».
После их отъезда «опрос» идет ускоренным темпом. Очевидно, главная «добыча» уже в руках.
Арестованы: А. А. Аргунов, П. А. Сорокин, Е. А. Сталинский, В. М. Чернов, Е. А. Аргунова, М. М. Пришвин, В. А. Смирнов, Т. С. Ниясов, В. В. Романовский, С. Б. Фрид, Масовский, Нипоркин, Н. Н. Иванченко, Власов, Клевцов, Оречкин.
Тем же вечером отряд красногвардейцев под предводительством пом. комиссара печати Янковского занял помещение типографии, закрыл газету без указания причин, оставил караул, который препятствует всяким работам, не позволяет даже брать исполненные типографией частные заказы и т. д.
«Скифы» перекликаютсяНедавно вышел в свет сборник «Скифы». В предисловии мы читаем: «Мы снова чувствуем себя скифами, затерянными в чужой нам толпе… Но прежнего чувства одиночества нет. Ибо мы перекликнулись за эти дни борьбы, мы знаем, сколько нас, таких, как мы, разделенных чужими становищами…»
Одним из редакторов сборника и, судя по стилю, автором предисловия является С. Д. Мстиславский. Среди участников сборника – М. М. Пришвин. Они перекликаются теперь.
– Ау! – кричит Пришвин из пересыльной тюрьмы, куда его бросили без предъявления обвинения, без допроса и вообще без всяких оснований.
– Ау! – откликается Мстиславский из следственной комиссии при Смольном.
О Мстиславском никак нельзя сказать, что он чувствует себя «скифом, затерянным в чужой толпе». Напротив, в толпе Смольного – Мстиславский свой, родной человек.
Опрос писателей(Анкета «Нового Вечернего Часа» по поводу декрета об авторском праве и государственной монополии классиков)
М. Пришвин
Когда я принес свою первую книгу издателю-иностранцу, который нажил на русских книгах большой капитал, он так сказал мне:
– Начинающий писатель, вы должны помнить, что в России из ста читателей девяносто пять дураков, и вы должны о дураках помнить, когда пишете книгу. Второе – помните всегда, что Россия не Америка, где писатель может пить шампанское.
Совета издателя я не послушался и писал без расчета на дураков: я не для выгоды избрал себе тот путь, он для меня путь неизбежный, я не могу не писать, я – писатель.
Писать может всякий, как всякая женщина может строчить белье; между прочим, и очень выгодно, каждый может заниматься писанием, но писатель настоящий, не может не писать, путь его предустановлен, все равно выгодный он или невыгодный.
Мой путь был невыгодный. Однажды пожар уничтожил все мои книги, рукописи, всю одежду, все хозяйство моей семьи. За ссудой в 300 рублей я обратился в литературный фонд, который, рассмотрев мои сочинения, выдал мне только половину, и тот, кто выдавал, сказал с сокрушением:
– Вы серьезный писатель, но вы не Толстой и не Тургенев; есть у вас какие-нибудь средства для семьи?
Я соврал, что у меня есть великолепное имение, и эти 150 рублей я беру только до получения денег от своего управляющего.
– Очень хорошо! – сказал друг писателей и показал мне по секрету тайный архив.
Волосы у меня зашевелилась на голове, когда я пересмотрел карточки ссуд семьям покойных, спившихся и сумасшедших писателей. Поймите, бедные люди труда на земле и в городах, и все, кто теперь свободу хочет поймать, как жар-птицу, поймите же, бедные, что мы, писатели, лучше, чем ваши новые вожди, знаем путь свободы, мы его испытали: за каждым настоящим словом красоты, правды-истины и правды-справедливости скрывается загубленная женщина, замученный ребенок.
И все-таки надо идти, потому что это единственный путь и неизбежный.
На клочке земли – великолепное имение! – скучала по мне мать моя и сажала сад, я получил от нее в наследство сад – теперь этот сад разоряют крестьяне, потому что земля, на которой он вырос, объявлена общей. Я не горюю и понимаю несчастных, которые не знают, что творят, правда, земли у них очень мало.
Но той земли, на которой растил я свой соловьиный сад для всех, довольно, – эта земля без всякого спора общая, и каждый, кто родился писателем, поэтом или каким угодно творцом, занимает свободно весь мир. Вместе со мною трудилась, растила мой соловьиный сад верная женщина – звено между мной и детьми, которым нужно молоко обыкновенное, хлеб и каша обыкновенные, насущные – кому же, как не ей, отдать этот хлеб?
Устроители земного равенства хотят, отняв у детей моих черный хлеб и коровье молоко, разделить это между всеми и – безумие! – приобщить этим черным хлебом и коровьим молоком весь мир к соловьиному саду.
Пишу за себя и за друга своего, и за всех тех, очень немногих в России людей, которые по всей правде несут свой писательский крест. Порадейте за нас, бедные люди у земли, и люди труда в городах, не дайте в обиду тем, кто даже и не знает, о чем мы писали, не губите цвет свой, который вырос на общем нашем кресте.
Освобождение Пришвина(«Новая Жизнь», 17 января)
В комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем произошел на днях большой конфуз. 2 января в редакции «Воля Народа» был арестован писатель Пришвин. В судьбе его принял участие Дм. Мстиславский, взявший его на поруки. Комиссаром юстиции Штейнбергом был подписан ордер на освобождение М. М. Пришвина под поручительство Дм. Мстиславского, но когда вздумали освободить заключенного, то оказалось, что ни одна из бесчисленных комиссий, ни сам комиссар не могли указать, где находится арестованный. Ровно десять дней прошло, пока следы Пришвина отыскались в пересыльной тюрьме. Только 15 января комиссар юстиции Штейнберг посетил пересыльную тюрьму и там узнал, что Пришвин находится именно в этой тюрьме. 17 января Пришвин, наконец, был освобожден.
Капитан Аки…но когда вздумали освободить заключенного, то оказалось, что ни одна из бесчисленных комиссий, ни сам комиссар не могли указать, где находится арестованный. Ровно десять дней прошло, пока следы Пришвина отыскались в пересыльной тюрьме.
«Новая Жизнь». 18 января
Ловили сетями гидру контрреволюции и поймали раз нашего товарища. Он был грек, самый мирный человек, корректор нашей газеты, по фамилии Капетанаки. Но для арестующих показалась такая фамилия подозрительной, и бедного нашего корректора отправили в тюрьму с ордером чрезвычайной следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем: «препровождается капитан Аки».
Из пятнадцати дней моего заключения дней десять я провел в обществе этого легендарного капитана, и я, русский писатель, не мог заступиться за бедняка, объяснить людям, что это вовсе не страшный капитан, а корректор, самое неполитическое, самое отвлеченное существо из всех работников нашей газеты. Это самое ужасное при ловле сетями гидры контрреволюции: человек становится нем, как рыба, арестующий не понимает нашего языка.
Улов был очень велик, гидра оказалась многоголовая: рабочий Обуховского завода, министр императорского правительства, асессор и тайный советник, спекулянт, археолог, адвокат, теософ – кого не ловили и не бросали в нашу камеру бессловесным, как рыба на палубе.
Нас не допрашивали и освобождали просто, как рыбу: надзиратель приходил к решетке и объявлял, что освобождается такой-то. И тот, оглушенный, одураченный, исчезал, уплывал куда-то в житейское море.
Мало-помалу я разобрался в законе освобождения; рабочего освобождали требования рабочих, учителя – учителей, чиновника –
157
чиновников, родного человека – родных. Но у меня родных в городе не было, а писатели – какая у наших писателей организация? В делах общественных они немы, как рыба.
Ловцы были неутомимы, ловили и выпускали, ловили и выпускали. А я все видел и сидел. В отчаянии принялся я писать, слил свою судьбу с несчастным капитаном Аки и уже стал догадываться, что капитан Аки и есть гидра контрреволюции, как вдруг меня выпустили.
Из «Новой жизни» от 18-го января («Освобождение Пришвина») я узнал, что кум моего друга С. Д. Мстиславского в первые же дни моего заключения взял меня на поруки и остальное время, что-то около десяти дней, министр юстиции Штейнберг искал меня для освобождения по разным местам заключения, пока, наконец, не нашел меня в каторжной пересыльной тюрьме и освободил. Теперь, конечно, всему поверишь, но все-таки странно, как это занятый человек, министр юстиции, мог тратить драгоценное время на разъезды в поисках какого-то капитана Аки, если тюрем у нас всего три и на телефонные переговоры с начальниками тюрем можно было истратить всего три минуты? Что-то странное, по-видимому, в этом месте повесть о капитане Аки и Гидре переходит уже в легендарное гоголевское сказание о капитане Копейкине.
