Текст книги "Цвет и крест"
Автор книги: Михаил Пришвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
Плагиатор ли А. Ремизов?
(Письмо в редакцию)
М. Г., г. Редактор!
В интересах литературной этики не откажите напечатать это письмо.
В № 11160 «Бирж. Вед.» помещена статья «Писатель или списыватель?», называющая писателя А. Ремизова вором, экспроприатором и др. именами. Для доказательства приводятся тексты сказок «Мышонок» и «Небо пало» в рассказе народном и г. Ремизова.
Эти сказки взяты из записок Импер. русск<ого> геогр<афического> общества, в собирании которых принимал участие и я, почему и позволяю себе сказать несколько слов, насколько основательны утверждения, что сказки, написанные г. Ремизовым, представляют из себя копию с собранных нами сказок.
Иллюзия тождества достигается автором заметок просто: он выпускает то, что добавлено г. Ремизовым. От этого не только рядовой читатель обманывается, но и крупные газеты («Голос Москвы», «Русское Слово») перепечатывают заметку.
Можно двумя способами сделать художественный пересказ произведений народной поэзии: 1) развитием подробностей (амплификацией), 2) прибавлением к тексту. Работа художника может состоять в прибавлении только одной мастерской черты, в развитии одной подробности. Вот эти-то мастерские штрихи умышленно и опускаются в названной заметке.
Для примера я приведу то, что пропустил, напр<имер>, автор заметки в «Мышонке»:
«Жил-был старик со старухой, и такие богомольные, что не только ни одной службы не пропускали, а другой раз и нет ничего, а подойдут, хоть так потолкаться около церкви. И все старики и старухи почитали и всякому в пример их ставили. Вышли они раз от обедни – дело было в престольный праздник – и идут себе домой к пирогу посидеть, старуха-то эта, старикова жена, такие пироги испекла – оближешься».
Вот это-то указание на то, что старик и старуха были богомольные, и превращает сказку из этнографического материала в художественно-законченное произведение, восстанавливает ее подлинный смысл.
Критиковать г. Ремизова очень трудно. Работая над воссозданием народных мифов и легенд, он оперирует с большим научным багажом. По литературной традиции, начиная от Пушкина, народная поэзия используется у нас без ссылок на источники. А. Ремизов первый ввел у нас примечания. Мы все, следящие за его деятельностью, знаем, что примечания он пишет чуть ли не под каждым словом, и не только в таких журналах, как «Русск. Мысль», а даже в маленьких: «Журнал для Всех» и «Всем. Панорама».
Пишет он эти ссылки, пользуясь заветом средневековых художников: не таить в себе мастерства, облегчать другим трудный путь. Кого же «экспроприировал» А. Ремизов, кто «пал его жертвой»?
«Мышонок», напр<имер>, записан мной, пишущим это письмо. «Небо пало» – Е. Н. Ончуковым. Пользуясь указаниями акад. Шахматова беречь при записях народные слова, я часто упускал целое сказок за частностями. Своей обработкой А. Ремизов часто воссоздавал мне не только смысл сказки, но и образы, и быт рассказчиков.
Таким образом, я как собиратель не могу считать себя «экспроприированным», и читатели, если сличат подлинные тексты народных сказок и сказок г. Ремизова, не найдут тождества.
Автор «Лимонаря» и «Посолони» не нуждается в моей защите. Если я позволяю себе выступить с настоящим письмом, то делаю это для того, чтобы восстановить истину перед широкой публикой, для которой, как я знаю, наш специальный сборник неизвестен.
Примите и проч.
Член Импер. геогр. общ. М. Пришвин
По градам и весям
Крыса
В городе не очень большом, в черносотенной слободке на Сборной улице, поселился я в год, когда кричали: «Бей жидов!». Не успел я хорошенько устроиться, мальчишки уличные стали кричать на меня: «Жид!», – за мальчишками и взрослые, и все за мои черные волосы. Прислуга Маша пришла наниматься к нам и спрашивает:
– А вы не жиды? Нет? Честное слово, вы не жиды? Я боюсь…
И рассказывает, отчего она так боится евреев: как же их не бояться? Служила у евреев ее подруга Даша, и жилось ей очень хорошо, в жизни своей так не ела, кормят, как на убой; но это не так! Когда месяца через три Даша разъелась и стала, как бочка, заперли ее в шкаф и начали сок выжимать, давят и выжимают, давят и выжимают, а соком этим хотят причащаться; чуть-чуть совсем не прикончили, насилу вырвалась и убежала через окно.
– Так вы не жиды?
Интересовался я тогда стариной, покупал книги, рукописи, приглядывался к древним иконам. Однажды иду я так, все разглядывая, по базару и вижу издали, моя знакомая старьевщица сидит не в обычной бронзовой позе, а вертится вокруг себя, как кубарь, и кричит. Оказалось, у бабушки кто-то стянул кошелек с копейками. Когда я подошел, она еще не успокоилась, но любопытные все уже разошлись, жаловаться было некому больше, старушка, все еще сердитая, обернулась к старой иконе и упрекает Николая Угодника, что проглядел и дал старуху в обиду.
Икона была темная, закоптелая, изъеденная тараканами, но из-под копоти выглядывали священные черты византийского письма. Я стал торговать у старушки Николу Угодника, и она мне очень дешево его уступила, должно быть, за то, что Николай Угодник ее кошелек проглядел. Вот эту-то икону я повесил в красном углу, зажег лампадку, и стало у меня хорошо: икона эта, Никола Угодник, любимая русскими купцами, соединила меня со всей моей родней купеческой.
И вот, когда я повесил икону и зажег лампаду, и прошли первые минуты радостного, детского, светлого настроения, чувствую странный запах не то гиацинтов, не то покойника – гиацинты пахнут покойником, – исходит из того угла, где висит Николай Угодник. Я подумал, это от воображения: сначала вспомнилось при свете лампады детство, а потом и разные покойники. Пробовал я силой воли вернуть себя к радостному чувству – нет! Запах трупный до того становится сильным, что даже в ноздрях щекочет, и особенно ясно и сильно пахнет, когда я начинаю ходить из угла в угол: пахнет сильнее там, где висит Никола Угодник, меньше возле форточки; каждый раз, как я подхожу к иконе, меня обдает волной трупного запаха, и жутко вспоминается народное поверье, что икона, внесенная в дом, как святая и чистая, открывает спрятанные трупы и всякую нечисть. Жутко стало, и уснул я в эту ночь, как в детстве, с головой под одеялом, и снилось мне, что я – «жид» и меня обвиняют в ритуальном убийстве, и уста мои немы…
Утром, особенно когда я открыл форточку, сомнений больше никаких не осталось в нормальности моих чувств: в комнате пахнет действительно трупом, и мои домашние тоже чувствуют запах, и Маша, прислуга, чувствует, и опять нам повторяет свой рассказ о приятельнице Даше, как ее хотели жиды в стену замуравить.
– Кто знает, – говорит она, – может быть, и тут что-нибудь есть.
Посмотрела на икону и совсем уверилась, это Никола Угодник открыл, в флигеле не было иконы, а вот, как внесли, так и запахло.
Хозяйка нашего флигеля, тоже суеверная женщина, как вошла и понюхала, так вся и побелела, видимо, колебалась между страхами: религиозным, полицейским и хозяйственным. Конечно, и она слышит запах и верит, что икона может труп открыть, но ведь если подумать, что явится полиция – страх полицейский! и если будут ломать полы – страх хозяйственный…
– Чувствуете? – спрашиваю.
– Мой нос не чувствует, – отвечает бледная хозяйка.
И квартира остается так и стоит весь день, а ночью закрываем мы эту комнату наглухо и ночь плохо спим. В первый раз в жизни я задумываюсь серьезно о легенде распятого Христа еврейским народом. Я задумался над этим в первый раз, оттого что с детства понимал это просто: «Христос всех любил, а разные толстые фарисеи за это его ненавидели, с фарисеями другие ничего не понимающие люди, все, ничего не понимая, распяли его». Никогда мне в детстве не приходило в голову переносить тех евреев на этих: на часовых дел мастера, портного, зубного врача. Теперь же, когда я сам попал в «жиды», вдруг открывается весь ужас этого и вся бездна этого страшного преступления пользоваться св. Писанием для погрома…
Мы открыли утром дверь, невыносимый, ужасающий запах вырвался из закрытой комнаты и наполнил всю квартиру, мгновенно пропитал одежду, белье, воду в рукомойнике, чай, булки – все пахло трупом. Опять я приглашаю хозяйку.
– Слышите?
– Верю!
– Нет, сами-то чувствуете?
– Чувствую.
И глаз не спускает с Николая Угодника. Теперь она соглашается поднять пол, но только своими средствами, не заявляя полиции – нет ничего больше у домовладелицы страха полицейского!
Начинают ломать полы, а по Сборной улице из домика в домик слух бежит, как запах подпольный.
– Жиды в стену младенца замуровали.
Оторванный от занятий, хожу я из угла в угол, прислушиваясь к ударам топора наверху. Маше-болтушке раздолье теперь: врывается прямо без спроса с улицы и вносит с собой эти темные уличные слухи и тут же сама их развивает. Воображение и нервы мои расстраиваются, и в голову приходит: что если правда труп младенца?
– Кто раньше тут жил?
– Женщина одинокая.
Возможно! А я жид… я жид, потому что время такое, правосудие далеко, расправа короткая, и унизительно для меня погромщикам показывать свои бумаги…
Время было такое!
– Стук, стук! – наверху.
И этот черный, изъеденный тараканами Николай Угодник, и запах одуряющий; не заглушает даже табак. Жутко…
– Нашли!
– Что… нашли?
– Слава Богу – радостная бежит сверху хозяйка, – крыса, крыса удавилась!
Скоро все успокоилось на Сборной улице, и легенда о том, что икона трупы открывает, до времени спряталась в хорошенький соседний дом с геранями на окнах, как прячется потухающий огонек в глубину лампадного стаканчика.
Я рассказал это своему соседу во время процесса Бейлиса, чтобы показать ему, как из ничего собирается иногда темная туча, как бессилен бывает человек остановить ее…
– А все-таки Бейлис виновен, – сказал мой знакомый.
– Как? Факты?
Он верит и больше ничего, верит в существование ритуального убийства, как темное русское простонародье, и факты процесса располагаются у него по линии веры. Я это высказываю ему, он упрекает меня в таком же обращении с фактами, уверяет, что сам обладает объективной истиной: ритуальные убийства, несомненно, существуют, и Бейлис скорее всего виновен.
Вот… И не один раз я слышал сам, высказывались так:
– В этом деле меня волнует положение невинного человека; что существуют или не существуют ритуальные убийства, я не знаю, может быть, и существуют…
Этим открывается лазейка, и снова прячется от света дневного кровавая легенда, настанет час, и она опять оживет. Так, я думаю, осталась лазейка и в ответе присяжных. Пусть Бейлис оправдан, мое положение «жида» на Сборной улице остается по-прежнему. Необходимо во что бы ни стало сломать половицы и крысу найти.
В законе отчем
Вблизи того места, где некогда собиралось Новгородское вече, до сих пор сохранился уголок Великого Новгорода: группа тесно стоящих одна к одной маленьких деревянных церквей и Ярославова башня. Не раз вглядывался я тут с восторгом в пропорции маленьких храмов, похожих на старые деревья, поднимающиеся от земли к небу.
Проходя однажды этим древним городом с одним моим знакомым, старым генералом, слышу я от него такие слова:
– Если бы моя власть, я сейчас же велел бы срыть эти бессмысленные здания, черные и страшные. Помилуйте, ведь они всякую охоту молиться отбивают, то ли дело церковь нынешняя, стоит веселая и молиться зовет, смеется, как клюковка!
Срыть церкви! А генерал, я знал, – человек очень верующий, усердный православный христианин. И вдруг срыть!.. Негодует на здания, – чем они ему мешают? Не так ли, чем иногда мешали и жившему в Новгороде в ссылке Герцену? Не странно ли, что Герцен, друг художника-мистика Витберга в Вятке, здесь, в Новгороде, презрительно называет прекрасные древние здания «пережившими свой смысл». Почему же для Герцена, новгородского периода его жизни, не находилось смысла в том, что в наше время составляет содержание многих произведений наших лучших художников? Я думаю, это потому, что Герцен очень томился жизнью в Новгороде, ему хотелось «жить», как и генералу, ненавидящему старинные церкви, хочется не мечтать, а говеть, молиться в современных условиях. Герцену – делать большое общественное дело, генералу – домашнее, обоим действовать, быть. Так что, по-моему, не совсем лишены смысла генеральские слова – смысла жизни, проливающегося в трещины старых форм. А эта упорная борьба самого же духовенства с археологией, которую принято объяснять только эстетическим невежеством семинаристов! Я видел в Костроме белую церковь и разглядел под известкой драгоценные замазанные изразцы. Но даже и это варварство я не считаю плодом исключительно невежества: у батюшки свой вкус к белому, радостному, вот он и замазал старое и вокруг церкви тополя посадил. Да, он невежда в искусстве, но если бы он был художник, он создал бы свой, иной стиль, а в старом не стал бы молиться, значит, замазывание не плод одного невежества, а также какого-то смутного требования иных форм для современной жизни.
Помню, я разглядывал однажды в музее темную икону византийского письма и, как плохой археолог, думал о том, что, может быть, некогда эта икона была почитаема и сотни тысяч людей поклонялись ей, целовали и по вере своей получали исцеление, а вот теперь живая святыня умерла и лежит в этом археологическом склепе под стеклом.
– Луком бы ее! – сказал в это время один старый священник, слушатель Археологического института.
– Я тогда еще не был знаком с обычными приемами археологов, не понял священника и очень удивился его словам.
– Луковицу надо пополам, – объяснил он, – половиной потереть, икона и повеселеет.
– А вы любите веселых?
– Ну, ко-нечно же! – засмеялся он и как-то особенно подмигнул.
Так и начался наш разговор о радостных иконах и так шуточками продолжался вплоть до того, как священник коснулся в своем рассказе своей какой-то душевной боли. Насколько я уловил, боль эта была в борьбе с различными сомнениями в религии. Борьба, впрочем, закончилась благополучно: из мрачного душевного состояния открылся радостный выход.
– Я понял вдруг за чтением Библии, что жизнь есть радость, счастье.
И батюшка так выразительно махнул рукой в сторону черной иконы, что у меня осталось в неясном сознании представление, будто батюшка оттого мучился, что верил в черные иконы, а теперь расстался с этой верой и стал радостным. «Во что же он теперь верит? – не раз приходило мне в голову. – Не может быть, чтобы этот старый священник так-таки весь целиком и отдался житейским благам». И как бы в ответ на это случай свел меня с другим священником на Оке, в очень глухом селе Тульской губернии.
Отец Николай до этого был в богатом приходе и сам о себе говорил теперь, что тогда ему «ветер был в зад». За какие-то пустяки совершенно невинного о. Николая сослали в глухой уезд и этим разорили и повернули всю его жизнь вверх дном. Несправедливость была так велика, что прежняя вера потерпела жестокое испытание. Бывало, прежде он молился в большой каменной, устроенной и отделанной им же самим церкви, а теперь на Оке церковь-завалюшка была до того запущена, что паникадила спускались на колесиках от прялок, а на дверях визжали бутылки с песком, как в кабаке. Но замечательно, что в этой мрачной обстановке, расставаясь со многим, во что раньше безотчетно верил, батюшка из года в год оживлялся и веселел. Когда я видел его в последний раз, он был занят отделкой своей старой церкви и борьбой с живописцем: хотелось во что бы то ни стало сделать радостной, наполненной молодыми ликами, а живописец был старик, постник, покуривал ладаном и хотел писать лики старые. Помню, когда рассказывал о. Николай о своих планах устройства церкви радостной, наполненной ликами младенцев и вообще живых, семейных отношений, невольно мне припомнилось читанное об этом у Розанова; до того было похоже, что я даже спросил тогда: не читал ли батюшка Розанова. Но о. Николай в таких глухих местах и понятия не имел о писаниях Розанова.
– Представьте себе, – спросил я о. Николая словом Розанова, – что невесту и жениха после совершения обряда оставить в церкви без людей для брачного сочетания.
Эта знаменитая розановская «позиция», с которой он открывает свою пальбу в монахов, как она покажется простому сельскому священнику?
– Представьте себе это только на одну минуту!
– И представляю, – спокойно ответил о. Николай, – это же и бывало в старину, откуда идет настоящее православие.
И рассказал что-то подобное из Библии, потом из книги Товита привел, как архангел Рафаил был сватом и прочел из псалма: «И на ложах своих возрадуются».
– Слышите: на ложах! Чего же вам больше. Никакой загадки мне ваш Розанов не загадал, я сам это знал. В православии есть все, решительно все для радостной человеческой жизни, а только монахи его испортили. А женская красота, да ведь это Бог знает что или произведение искусства: Венера Милосская и тому подобное, почему это грех? Все это монахи, а не православие виновато.
Напрасно я старался ввести батюшку в круг розановских «ужасных сомнений» в Христе, о. Николай во всем соглашался с Розановым, решительно во всем и настаивал, что это не Христос, в ком Розанов сомневается.
– Не знаю, как Розанов, – сказала тут же и матушка, вязавшая чулок, – но понимаю и всегда думаю, что Христос был хороший, очень хороший!
– Все это монахи, все монахи, а не православие, – твердил батюшка. – Вот приезжайте ко мне через год, увидите, какую церковь устрою.
Через год я получил письмо от о. Николая, и в нем он, между прочим, пишет:
«О церкви своей… Если хотите, у меня в куполе семья: Вера, Надежда, Любовь – малютки с матерью, отрок Артемий в синих порточках – деревенский мальчишка, Дмитрий царевич – детеныш. При входе в настоящую картина: Христос на открытом месте распростер руки ко всем, тут и убогие, и нищие старухи, юноши, матери, мальчики. Своя собственная композиция, единственная в мире, нигде не найдете. Цель: поставить Христа ближе к народу».
И много еще я мог бы привести примеров, из которых ясно видно, что всем известное явление «обмирщения» духовенства вовсе не совпадает с понятием падения. Вернее будет признать, что в стране нашей черное и белое духовенство расходятся в самой основе, в понимании существа православия, что произошел распад, нарушено установившееся в веках равновесие между сущим и должным. И вот отчего Розанов, явно же выступающий против Христа, многими православными священниками признается истинным христианином: по их мнению, он борется только с маской Христовой, а не с самим Христом. Я заимствую слова «маска Христова» от одного старого священника, живущего в глубине России, отца Спиридона; он, достойный, глубокоуважаемый в своем краю священник, необыкновенно замкнутый и сдержанный человек, не раз во время наших долгих вечерних бесед загорался пророческим гневом и называл маской Христовой тот «темный лик», против которого так восстает Розанов. В первый раз в своей жизни от православного священника, живущего в недрах России, я услышал глубокое объяснение тому всем нам известному явлению обмирщения белого духовенства. Все, что сказал мне о. Спиридон, быть может, не ново с религиозно-философской точки зрения, но в устах провинциального священника и выраженное с пламенной верой, как исповедание, заслуживает глубокого внимания.
Некогда мир был до основ потрясен идеей бессеменного зачатия. Забыв старый мир, начали строить новый как отображение второго лица Св. Троицы. Ослепленные новой идеей, первые строители забыли, что не менее чудесно и зачатие обыкновенное. В этом была их основная ошибка, и за то мы теперь платимся.
В наше время идея бессеменного зачатия приелась, стала пресна, никого больше не поражает, и, может быть, потому-то и пришли монастыри в такой ужасающий упадок, а оставленный мир покрылся публичными домами и кафе-шантанами.
Раз я признаю действие божественной силы, то что же в самом деле особенного в факте непорочного зачатия, почему именно такое зачатие должно считаться чудесным, а обыкновенное унизительным или недостойным внимания и удивления? Напротив, обыкновенное зачатие по своей очевидности должно бы более поражать, чем зачатие бессеменное. Но, ослепленные новой идеей, первые строители церкви совершенно забыли об этом, и размножение рода человеческого вышло из круга христианского спасения.
Так некогда было нарушено равенство лиц Св. Троицы в их земных отображениях, Отца и Сына. Но что это значит? В том самом месте, где идея бессеменного зачатия была признана исключительно руководящей миром, являются магометане и приносят старую библейскую семью (многоженство). Каждому верующему в Промысел Божий страшно становится на этой мысли, так поразительно тут Его проявление: попытка подчинения мира господству исключительно сына Божия, второго лица Св. Троицы, так сурово осуждается вторжением в страну магометан – тут есть над чем пораздумать.
Нужно внимательно вглядеться во второе лицо Св. Троицы. Сын, Иисус Христос, остается всю жизнь девственным, почему Он девственник? Отец сотворил мир, породил его, почему же Сын не порождает? Оттого, что Он тогда бы не только был Сын, а и Отец; Он же есть только – Сын. Если де Он, по божественной своей природе, только – Сын, то по человеческой – девственник. Эта девственность не есть его какая-нибудь особенная заслуга, а просто Он таким должен быть, иначе Он и не мог бы быть. Перенося божественную природу на человеческую, мы думаем, что индивидуум избирает девство в силу внутреннего своего сродства, его вкус влечет, ничто иное, как вкус. Такие как родились сынами, так навеки и остаются по образу Христову, влекутся образом Христовой девственности. Есть между ними сродство такое, чтобы восполнять стадо Христово.
Сын есть только – Сын, а то Родитель вселенной. Рождающий, Отец. Раз Он Отец, то все земное должно получить свое отечество по образу Отца Небесного. «Для сего преклоняю колени мои пред Отцом Господа нашего Иисуса Христа, от которого именуется всякое отечество на небеси и на земли» (Пс. Ефес. 3: 14–15).
Отец отделил часть своего божественного творчества, сделал земных отцов продолжателями своего божественного творчества, так что отцы восполняют стадо отцов сообразно Отцу Небесному. Как девственник, руководствуясь вкусом, своим индивидуальным средством восполняет стадо Христово, так отец земной восполняет стадо Отца Небесного. Где Дух Святой, там свобода – говорит апостол Павел. Вкус – свобода, единственный распределитель между тем и другим.
Таким образом, являются две партии – девственников, продолжателей дела Сына, и отцов, продолжателей дела Отца. И нам остается только сделать вывод: если лица Св. Троицы равны, то и их отображения земные равны: отцы и девственники.
Почет одинаковый, хотя дело их совсем разное. Нужно только хорошенько вглядеться в апокалипсические картины. Вот некие поющие гуслисты, они поют как бы новую песнь перед престолом, и никто не мог научиться той песне, кроме этих ста сорока четырех тысяч, искупленных от земли. Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники, это те, которые следуют за Агнцем, куда бы он ни пошел. Так рисуются девственники в Апокалипсисе: поют, не все поют, а только они, как певчие в церкви; поют и следуют, как следуют за царем телохранители, стремительность у них, куда бы Агнец ни пошел, они следуют, не сидят, а ходят. Так изображено дело девственников.
Совсем иначе в Апокалипсисе изображены отцы. На престоле там Сидящий и вокруг престола двадцать четыре ветхозаветных патриарха, облеченные в белые одежды, с золотыми венцами на головах сидят. И когда животные воздают славу, честь и благодарение Сидящему на престоле, живущему во веки веков, тогда двадцать четыре старца падают перед Сидящим на престоле и поклоняются Живущему во веки веков, и полагают венцы свои пред престолом, говоря: достоин Ты, Господи, приять славу, и честь, и силу, ибо Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено.
Так изображено дело отцов. Как девственники поют, так эти сидят, там движение, тут покой. И неужели же такое положение отцов унизительно? У всякого свое дело и положение. Дело отцов подробно изображено в Завете Ветхом, дело сынов в Завете Новом. Спрашивается, если лица Св. Троицы равны, если их земные отображения равны, то почему же отдавать предпочтение Новому Завету перед Ветхим? Стоит только на минуту признать равенство заветов, и все ветхозаветные лица возрастают в своем значении и становятся равноправными с лицами Нового Завета.
Христос нигде не обличил ветхозаветную семью, а ведь как Он обличал: «Горе вам, книжники, фарисеи и лицемеры!» Почему бы не обличить ему и царя Давида, которому сказано: «И дал тебе дом господина твоего, и жен господина твоего на лоно твое. И дал тебе дом Израилев и Иудин, а если этого для тебя мало, прибавил бы тебе еще больше» (2 кн. Царств, гл. 12, ст. 8). Нигде в Евангелии Господь ни одним словом не осудил библейскую семью. В основу церкви легли мысли не Господа нашего Иисуса Христа, а Павла апостола, так что мы теперь скорее должны называться павликианами, а не христианами. Как на ужасающий пример искажения учения Христа, достаточно вспомнить толкование монахами притчи Господней, что будто бы девственники приносят плод в 100, вдовцы в 60, а женатые только в тридцать.
Когда христианский мир, ослепленный идеей бессеменного зачатия, начал строить церковь, то кто же из мира, кроме монахов, принимал участие в ее строительстве? Исключительно благодаря их вине мир остался за оградой христианского спасения. Это правда ежедневная наших будней, очевидная. Спросите любого нашего крестьянина, в поте лица своего обрабатывающего землю, надеется ли он своим трудом достигнуть спасения. И вам крестьянин ответит, что этим нельзя спастись, что для спасения нужно бросить землю и уйти в монастырь. И еще пример: почему существует столько подобных печатных руководств для спасения в монастыре и совершенно не существует никаких наставлений для спасения внутри семьи? Потому что молчаливо признается церковью единственно средство спасения: оставить мир и уйти в монастырь.
Мир попран монахами. И, конечно, они, а никто другой, являются виновниками современных бед нашей мирской, семейной и общественной жизни. Все мы так или иначе бессознательно или сознательно пропитаны монашеским учением и оттого, спустя рукава, устраиваем свою жизнь на земле. Только мало-помалу попранный в своих правах мир начинает сознавать свою покинутость и предъявлять свои права к церкви. И наоборот, духовные лица начинают идти в свою очередь навстречу миру. Так образовались два нынешние потока в религиозном движении: от церкви к миру и от мира к церкви.
Одним из первых лиц у нас, задавшихся идеей низвести благодать Христову на все мирское, во все стороны, слои и уголки нашей обычной мирской, личной, семейной и общественной жизни, главным образом семейной, был у нас архимандрит Феодор Бухарев. В то время (в половине XIX в.) мысль эта была еще настолько нова, что митрополит Филарет смотрел с недоумением на взгляды Бухарева. За свои идеи он пострадал и, в конце концов, был лишен сана и умер нищим мирянином. Ввести семью в круг спасительной жизни была главная задача Бухарева. Соловьев распространил эту мысль на государственность и общественность, Неплюев на все виды труда. Протопресвитер Янышев и проф. Гусев признавали равенство девства и супружества для спасения, а примкнувшие к их взглядам тридцать два священника, известные под именем «общества церковного обновления», имели одной из задач предоставление епископского сана женатым священникам.
Одновременно с этим потоком из церкви к миру всем известен другой поток: от мира к церкви: славянофилы, Достоевский, К. Леонтьев, Вл. Соловьев и другие писатели, имена которых хорошо известны всем. А в последнее время явился еще интересный писатель В. Розанов, прозванный духовными сферами язычником, кощунственным, проповедником разврата. Розанов до того, однако, со своим «язычеством» близок к существу общего движения среди белого духовенства, что как бы прямо говорит устами их самих, и, может быть, слова его понимаются священниками лучше, чем им самим. Не язычник Розанов, а христианин, поскольку мы веруем в отца. Защищая отчество и материнство, он не выходит из пределов христианства – вот тут-то и есть весь секрет. Не Ветхий Завет он защищает, а христианство, которое, по словам своего Божественного Основателя, ни йоты не должно изменить в Ветхом Завете, первая заповедь которого: «Раститеся и множитеся и наследите землю». Розанов только о том и говорит, что заповедь эта входит в ограду спасения не отпетая, не похороненная. Он защищает христианскую же мысль, но забытую и оставшуюся в тени, и достает ее из праха забвения из старинных сундуков. И вот-то дивится ей сам! а другие отрекаются от того, что он в христианском же сундуке нашел: святая семья! Не язычник Розанов, а христианин под осенением отца. Он взял идею отчества, понес ее и по уши погряз в идее Отца, был поглощен и вопил поглощенный, что не в отставке Отец, не за штатом по преклонности лет.
Ведь нас трижды опускали в купель, а не один раз во имя только Сына; на деле же выходит, будто мы крестимся только во имя Сына. Были в истории секты, учившие, что Сын меньше Отца, но не было таких сект, где бы Отец был меньше Сына. Вот Розанов и вступает в противоборство в отношении 2-го лица Св. Троицы, и нет в этом ничего удивительного: он выступает воинственно, но не враждебно, как выступают воины на людей чужой страны воинственно, но не чувствуя личной вражды. Выступает Розанов в защиту идеи униженной, попранной и, в конце концов, воюет не с Христом, а с маской Христовой.
Дело в том, что христианство есть синтез Ветхого и Нового Завета, сумма органическая и нераздельная. Не Сам ли божественный основатель сказал: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков. Не нарушить пришел я, а исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все.
Христианство есть триединое по образу и подобию равных и равнозначных между собою трех лиц Пресвятой Троицы. Но Промыслом Божиим в истории человечества там и тут подчеркивалось особенное проявление, преобладание одного из этих лиц. Так, Рим с авторитетом папы скорее отображает первое лицо Троицы; Византия, где процветали науки, искусства, – второе лицо, а протестантство во всех своих видах – третье лицо св. Троицы, потому что оно нашло в себе силу отвергнуть авторитет, как творческий дух вообще на известной ступени не нуждается уже больше в подмостках: „Где Дух святой, там свобода“.
