Текст книги "Цвет и крест"

Автор книги: Михаил Пришвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

IV
Перед севом

Пришла пора сева; батюшка после обедни раздал посевные просфоры, но сеять боялись и ждали теплого, хорошего весеннего дождя.

Стефан пил и бил свою жену Марфу ужасным боем, обещаясь каждый день перебить ей душевую кость. Он бил свою жену и летом, и зимою, и осенью, но весною бил за все четыре времени года и каждую весну бил за все прошлое. И настала весна – конец, пришел такой день и час, что или Стефану пропасть пьяному, или Марфе лечь под ударами.

Днем в этот день Стефан не пил, был робок, видно, сильно хотел перебороть себя. К вечерней зори вышел посидеть на завалинке, и тут подошел к нему Сережка-барин.

– Жива? – спросил барин.

Стефан ничего не сказал. Барин хотел угодить Стефану, стал рассказывать, как и он бил свою покойницу: топил – из воды выплывала и приползала домой, жег – не сгорала, душил – отживала и померла своей смертью.

– Баба живуща, как кошка, – сказал барин, – ей ничего не деется.

Стефан слушал-слушал, встал, плюнул барину в рожу и пропал на всю ночь.

Марфа долго со страхом ожидала Стефана и уснула. Ей привиделся вещий сон. Приходит Богородица, хорошая женщина, и говорит ласковым голосом:

– Марфа! Завтра тебе искушение будет, ты не искушайся, и будет тебе обида – не обижайся, и страсть тебе будет – ты не стращайся. А после искушения, обиды и страсти будет тебе женское счастье. И показала Богородица Марфе своего мальчика.

Пробудилась Марфа от сна, упала на колени перед иконой и помолилась. А на дворе зарница играла, и в темной избушке от нее словно белым крылом махало. Рано утром приходит к Марфе князь и просит ее икону продать: Ивана-Осляничка обидяющего.

– Это не Иван, – сказал князь, – это Христофор; у него было красивое лицо, а это он сам выпросил себе у Бога звериное.

Марфа для господ ничего не жалела, но вдруг ей вспомнился сон, и князю она ответила строго:

– Для кого, батюшка, Христофор, а для нас Иван. Осляничка я тебе не отдам.

и кончился для Марфы этот памятный день, и ни разу еще этой весной не сияло так солнце, не синело так небо, не чернела земля, ожидающая влаги. После обеда с края неба стало глухо ворчать.

Чуяла Марфа беду и стало ей жалко, но кого, разобрать не могла и пожалела свою единственную корову Зорьку. Зорька в этот день немо, так немо ревела. Марфа для чего-то в этот день перевела корову в хлев и после этому дивилась больше всего.

– Словно кто нашептывал мне, – говорила Марфа, – переведи ты корову в хлев.

И в избе Марфа крепко-накрепко затворила окна и дверь. Грозы Марфа боялась.

Стемнело. Махнуло в избушке белым крылом. Грянул гром. Стала Марфа зажигать страстную свечу и вдруг не гром уж ударил, дверь затряслась, и по двери словно поленом ударили, и голос там Стефанов был.

Как ночью во сне, когда страсть надвигается, вдруг подломятся ноги и бежать нельзя, так и тут, наяву: как стояла Марфа перед иконами, так и осталась. А он подбежал к окну возле божницы, стучит и кричит:

– Отворяй! Не отворишь – я птичкой влечу.

Отвела Марфа глаза от Бога к окну. Гром ударил, крючок соскочил, и распахнулось окно. И видит Марфа: голова в окне без картуза, Стефанова голова, и бороденка его жиденькая, и нос коротенький, и вихры, только глаза не Стефановы, а красные, дьявольские.

Лезет в окно худой, коротенький, в чем душа держится, в руке топор, а Марфа оробела, сотворить молитву не может, пятится все к двери, ближе, ближе…

– Подавай мне корову, – крикнул Стефан, – за коровой пришел; пропью корову.

– Иди возьми! – сказала Марфа и вспомнила с радостью, что Зорьку она в хлев перевела.

Стефан побежал на двор и вернулся.

– А, ты надо мной намываться! Подавай мне корову, куда спрятала?

И подступает к ней с топором.

– Отойди, окаянный! – молвила Марфа, а про корову не сказала и тут жизнь бы свою отдала, но не сказала бы. Стефан поднял топор, хотел ударить, но тут Зорька немо, так немо заревела. Сердце у Марфы и так на одной волосинке висело, но тут гром ударил, махнуло белым крылом, и оборвалась волосинка. Когда опамятовалась Марфа, слышит шум, как из ведра льет дождь, а рука на чем-то липком лежит и поросенок это липкое лижет.

– Господи, Иисусе Христе! – прошептала Марфа, поднялась, затеплила от лампады свечку и поглядела, что у притолоки поросенок лижет, но не поняла сначала и только когда уж со свечкой наклонилась, увидела: это Зорькино вымя лежит вырезанное. Вот какую обиду надумал злодей!

С этой же свечкой прямо пошла Марфа к божнице и молится:

– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! Лились потоки небесные, не умолкая гром гремел, то покажет старый господский дом, словно черный корабль между волнами, то корявые огромные верхушки лип, словно отбитые, куда-то летят, то Ведуга блестит, как змея в чешуе.

Но Марфа не видит ничего и не слышит, только смотрит в озаренное лампадой лицо Богородицы, переводит глаза на Ивана-Воина, Ивана-Осляничка, да крылья белые постоянно мелькают в глазах.

– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! – шепчет Марфа и протягивает свою тонкую свечку к святому с ослиной головой, но руку словно кто отводит: рука тянется к Ивану-Воину.

И опять долго молится Марфа, и опять хочет поставить свечу Осляничку, и опять рука тянется к Воину.

В третий раз прошептала Марфа молитву, и свечка ее, тонкая копеечная свечка, легко стала перед иконой и загорелась просто, спокойно. Так же и у Марфы на душе стало покойно, будто и ее жизнь горела, как эта копеечная восковая свеча перед Осляничком.

– Поставь Осляничку обидяющему свечку: он сымет обиду твою! – вспомнились Марфе слова Богородицы.

Но не успело у Марфы от сердца отойти, слышит она шум на дворе, и человеческие голоса все ближе, ближе и много, много народа входит в избу.

– Получай хозяина! – сказали.

И положили Стефана на лавку под образами, о чем-то говорили, о чем-то спрашивали, пожалели Марфу и вышли вон. Так и осталась Марфа одна с покойником, долго стояла и не могла долго в себя прийти, а когда опамятовалась и свечку хотела покойнику в головах поставить, он открыл глаза и сказал Марфе ласковым, душевным голосом:

– Марфа! – сказал Стефан, – что ты ставишь мне свечку: я еще поживу.

Встал покойник с лавки и пошел к Марфе.

Дождь стихал на дворе, шумели только потоки воды на земле. На небе вспыхивающее красное пламя показывало черные гряды расходящихся, бегущих туч, а между ними все яснее и яснее светилась прозрачная зеленая ткань. Последний медленно проходящий клок, словно волосы, свесился над двором и закрыл зеленую прозрачную ткань; красное пламя из этого черного клока вспыхивало и освещало ряды страшно напуганных черных избушек у реки. Клок-волосы медленно сваливал за реку; снова показалась зеленая светлая ткань; все яснело, яснело и, наконец, побеждая все далекие красные огни, луна кротким евангельским светом осияла избушки, струистую реку, старый парк и старый двор.

Лампада-луна светилась и перед иконой, и Богородица с младенцем в руках говорила молящейся женщин:

– Марфа, после искушения, обиды и страсти будет тебе женское счастье.

V
У святого колодезя

В день Николы Вешнего солнце в окошко глядело, жаворонок пел над полями, благовест Семибратского монастыря собирал воедино людей и полоски разделенной земли. По дороге из Юрьева шли три женщины: одна в сарафане с красными цветами, другая в сарафане с белыми цветами, третья женщина была под годами, и сарафан у нее был в темных цветах.

– Милые! – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – есть теперь люди, Бога не сознают, говорят:

– Бога нет.

Женщина посмотрела на поля, на зеленеющие всходы.

– Милые, а это кто же нам посылает? Бог, милые девушки, Бог!

Молодые девушки плохо слушали: что им было до старого Бога, когда молодой Бог в окошко глядел на утренние росистые поля и молодой звонарь весело звонил: «Девки в лентах, бабы в бантах».

Благовест все креп и креп. Со всех трех сторон сходился народ. С четвертой, где нет ни сел, ни деревень, показалась черная старушка со свечкой в руке.

– Чья это старушка? – спросили девушки.

– Судьба! – сказала женщина в темных цветах.

– «Девки в лентах, бабы в бантах», – звонил теперь вовсе близко молодой звонарь.

Народ вбирался в церковь, как пчелы в улей, но весь не вобрался: у Святого колодезя под ракитами, возле деревянной часовни, будто рой отроился; это были те, кто пришел сюда за советом к старцу Егору. Три юрьевские женщины у Святого колодезя наполнили пузырьки святою водой и сели на лавочку под ракитами. На ракитах пел соловей, в роще куковала кукушка.

– Ты о чем будешь спрашивать? – шептались одна с другой женщины на лавочке, на камнях, на пнях.

У одной поросенок хворал, у другой корова, у третьей дочка засмыслилась.

Там говорили о счастье, там о женской доле, там о судьбе.

– Милые, – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – судьба женская еще во чреве матери отпечатана.

– У всякого есть своя доля и мера, – отвечала ей какая-то женщина с меднокрасным лицом, с окровавленными ногами.

– Крапивой, крапивой на ночь обложи, завтра ноги живые пойдут, – сказала женщина с темными цветами.

– Как звать тебя? – обрадованная советом, спросила нездешняя женщина.

– Меня зовут Марфой – сказала женщина в сарафане с темными цветами.

– Ну, вот же спасибо тебе, Марфа, за твою крапивушку. И земно ей поклонилась.

– А меня зовут Татьяна Одинокая, я не здешняя, – молвила женщина с медно-красным лицом.

И, понизив голос, с лицом, обращенным к Марфе, но глазами, далекими отсюда, шептала:

– Вот что, Марфуша, шла я сейчас полями и видела, чья-то старушка со свечкой все доли обошла. Чья это, Марфушка? Тяжело вздохнув, ответила Марфа:

– Судьба, Татьянушка, у всякого есть своя доля и мера.

Седой старичок, опираясь на костыль, тихо поднимался в гору, откуда бежала св. вода. В руках у него был какой-то медный сосуд и св. Копие. Старец помолился в часовне.

– Для чего водица? – спросил он первую женщину, подавшую ему пузырек с водой.

– От поросеночка, батюшка; не знаю, какого оставить поросеночка: пестренького или беленького.

Женщина спросила просто, без страха, как у простого хозяина. Какой-то чужой молодой человек, одетый по-городскому, глядя из толпы на старца, спрашивал Марфу:

– Кто он, откуда он у вас?

– Как откуда? – удивилась Марфа. – Бог послал. От Марфиных слов показалось чужому, будто Бог – простой белый старик и живет вместе со всеми под соломенной крышей.

А старец в это время, услыхав о поросенке белом и пестром и, сливая воду со св. Копия, как ласковый, добрый, но знающий и сильный хозяин, дельно спросил:

– Какой поросенок потверже?

– Пестренький потверже, – ответила женщина.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – благословил старец женщину и, отпуская ее, сказал:

– Оставь пестрого.

– Что он тебе сказал? – обступили первую женщину другие.

– Он велел мне пестрого оставить. Послушаешься меня, говорит, и будет тебе во всем хорошо.

Другие женщины теснились возле старца с пузырьками святой воды, одна за другой спрашивали о своих мелких делах. Одна показала больную грудь, другая вынула из мешка больную курицу. Старец со светлой улыбкой окропил водой больную грудь и больную курицу, и улыбка его, не утомляясь в святой воде, переходила на баб, на кур, на поросят, на жениха и невесту, на старушек-бобылок лежачих, что все больны, как не зацепить их, на жадных старушек, что все с клубочками сидят и шьют на то время, когда руки владеть не будут, на домовитых хороших старух, что, не помня себя, работают до гробовой доски для своей семьи, и на девушек в сарафанах с белыми и красными цветами, и на весь крестьянский скот и живот.

– Я по мужнину делу, – шепталась Марфа с полюбившей ее Татьяной Одинокою. – Видела я, Татьянушка, вещий сон: приходит ко мне Богородица…

Татьяна перекрестилась.

– Да, Татьянушка, приходит ко мне в сонном видении Матушка Пресвятая Богородица, хорошая женщина, вся в белой одежде, с ребеночком в руках, и говорит тихим, ласковым, хорошим голосом: «Марфа, чтобы ни было с тобой нынче, не бойся. Будет тебе всякое искушение, – не искушайся. И будет тебе обида великая – не обижайся. И страсть будет – ты не стращайся. Искушению не поддавайся. Страсть будет – зажги страстную свечку, обида будет – поставь Ивану-Осляничку обидяющему свечку: он сымет обиду твою. А после искушения обиды и страсти выйдет тебе женское счастье». И показала дитя.

– Слава Тебе, Господи! – перекрестилась Татьяна Одинокая.

– Мальчика мне показала, Татьянушка, – продолжала Марфа. – И было мне искушение: приходит сам начальник в избу и деньги дает мне за Ивана-Осляничка, большие деньги. «Это, говорит, не Иван, это Христофор, у него не ослиное было лицо, а это он у Господа выпросил себе ослиное. Ну, уж нет, говорю ему, батюшка, по-ученому, может быть, и Христофор, а по-нашему Иван-Осляничек обидяющий». И как только это вымолвила, вспомнила сон – и отошло искушение.

– Слава Тебе, Господи! – опять перекрестилась Татьяна Одинокая.

– После искушения приходит ко мне мой бешеный, пьяный-распьяный, прости Господи, царство ему небесное.

– Пером землица! – промолвила Татьяна Одинокая.

– Подавай, – кричит, – корову, пропью! – Я коровушку перед тем в хлев спрятала: он давно добирался до Зорьки. Спрятала я коровушку, а она, как услыхала, что он бьет-то меня, и зареви: немо так, немо заревела. Побежал он туда и вымя ее вырезал, и выменем хлоп меня по лицу.

– Окаянный!

– Господи, Боже мой, – молюсь я, – Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою. – Твержу молитву, хочу свечку поставить Ивану-Осляничку, а рука-то тянется к Воину.

– К Ивану Воину тянется.

– К нему тянется. И раз, и другой раз не принимает, а я все твержу: «Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою».

В третий раз принял свечу. Стало мне светло на душе и радостно.

– Снял обиду?

– Снял, Татьянушка, обиду, а за обидой-то страсть приходит: несут его.

– Мужа?

– Стефана несут. Какой бы ни был муж, а муж: жалко. Ручки у него золотые были: трезвый муху не придавит, пьяный – весь в диаволах. Положили его на куте и ушли, я свечку в головах поставила, думала: кончился. И только я свечку поставила, он открывает глаза и покойницким голосом говорить мне: «Я еще поживу». Встает с лавки, идет ко мне…

– Покойник?

– Вот уж и не знаю: впала в беспамятство, а как опомнилась, он возле меня на полу мертвый лежит.

Марфа наклонилась к Татьяне и тайну свою, страшную, мучительную тайну прошептала ей на ухо.

– Для чего водица? – спросил в это время старец последнюю перед Марфой женщину.

– От мужа, батюшка, муж дерется.

– Муж дерется, – повторил старец, – надо терпеть.

– Терпела, отец мой, терпела, знает Господь да темная ночь, как я терпела, мочи нет.

– Мочи нет.

– Прости, батюшка, утопиться хотела.

– Что ты глупишь!

Женщина стихла.

– Сказывай!

– Перед Светлой заутреней приходит ко мне…

– Ну, приходит к тебе.

– Перекрестись, говорю, немытое рыло, время ли теперь: Господь во гробе лежит.

– Хорошо сказала, правда твоя!

– А он самосильно лезет. Собралась я с последним и спихнула его. Охнул и пошел вон из хаты.

– Напрасно так. Не властна жена мужу отказать. Ты откажешь, а он другую найдет; ты же виновата будешь.

– Ну, сказывай.

– Стало мне жалко мужа, вышла а на двор, а он…

Прости, батюшка, вымолвить страшно.

– Сказывай.

– А он с телушкою…

Старец опал в лице, ушел в себя и вернулся с ответом.

– Женщина, на ком хочешь вину искать? Зачем ты ему отказала? Не властна жена мужу отказать.

– Судьба моя горькая…

– Судьба твоя с пьяницей жить. Что же делать? Надо терпеть.

– Терпеть, батюшка.

– Уши не растут выше головы: против судьбы не пойдешь. Он скажет, а ты перемолчи.

– Так, батюшка.

– А если муж скажет слово, а жена десять, так уж тут мало хорошего. Ты женщина, тебе надо терпеть. Судьба твоя такая. А пьяному нет судьбы.

– Пьяный весь чужой.

Старец благословил и отпустил жену пьяного мужа, но она не ушла.

– Есть еще что? – Да, батюшка, та телушка бутеет.

– Корову продай мясникам, – зашептали вокруг женщины, – это бывает; у нас тоже причинала корова от свекра.

– Для чего водица? – спросил старец Марфу, последнюю женщину.

– Видела я, батюшка, сон: приходит ко мне в сонном видении Богородица и говорит мне ласковым, хорошим голосом: «Марфа, будет тебе искушение – не искушайся. Будет тебе страсть – не стращайся. Обида будет – не обижайся. А после обиды и страсти будет тебе женское счастье». И показала дите, мальчика.

Марфа все рассказала.

– Женщина! – молвил старец, – не ложен твой сон. И ничем ты не мятись, и не пугайся покойником. Нужно ему было. Нужно ему было семя человеческое на земле оставить. Туда ему нельзя было взять.

Старец помолился и общим большим крестом благословил всех и все; и больную грудь женщины, и больную курицу, и жениха с невестой, и старушек-бобылок, добрых и жадных, и коров, и телят, и поросят, и Татьяну Одинокую, и Марфу, и будущее дитя ее, семя человеческое.

VI
Веселая горка

Не так давно еще возле Семибратского кургана был хороший лес. Теперь от него осталась только небольшая заповедная рощица. Богомольцы, проходя этой рощей в монастырь, охорашиваются, оправляются, и после них к Петрову дню вырастет знаменитая семибратская земляника. К сенокосу схлынет простой народ, в монастырь приезжают господа, гуляют по роще и не нахвалятся душистой земляникою.

Редко кто из этих господ пойдет на совет к отцу Егору, а если кто, наслышанный от народа о прозорливом старце, посоветуется – выходит неловко: на все умные вопросы господ отец Егор отвечает доброй, растерянной улыбкой, принимается искать в келье какие-то дешевые книжки, листки, крестики, всем этим наделит, поцелует в плечо и отпустит с миром.

– Молитвенный дар! – почтительно вслух говорят о Егоре монахи, провожающие к нему в келью господ.

– Нет у него дара рассуждения, – думают про себя монахи, видя недовольных господ.

– Простенький! – говорят образованные люди.

Чистых гостеньков монахи ведут к Егору только по их просьбе, от себя же всегда советуют для беседы сходить к отцу Леониду. Вот кто может разговорить и разутешить, вот у кого великий дар краснословия и рассуждения, вот у кого золотые уста.

– Он у нас многограмотный! – гордятся Семибратские монахи отцом Леонидом.

Веселая горка, где стоит келья отца Леонида, вся в цветах, и вид на город и реку почти такой же чудесный, как и от Семибратского кургана. На Веселой горке веселая трава, веселые цветы, веселый садик и даже сосны смотрят не угрюмыми вещими птицами, а тоже веселые, и монахи в шутку зовут их «мироносицы отца Леонида». Весною цветут на Веселой горке тюльпаны, гиацинты, жонкилии, летом ремонтантные розы, осенью астры и георгины и в ту пору, когда всякий цветок, убитый морозом, склоняет головку, на Веселой горке, не унывая, цветут бессмертики.

«Мой Сион» – в шутку называет отец Леонид город Белый. Все цветы на Веселой горке – дар Сиона: благодарные дамы во все времена года убирают Веселую горку цветами.

Теперь отец Леонид остарел, лежит больной на своем клеенчатом диване, возле дивана стоит тележка, и в ней больной выезжает в другую комнату давать советы по старой памяти посещающим Веселую горку дамам, ровесницам отца Леонида. Старость и болезни изранили тело отца Леонида, но голова его по-прежнему свежая. Будь вечный день и постоянно будь новые люди возле старика, он, как бессмертик, остался бы вечно живым, но безлюдие, ночь и тишина томят его: кутается, зябнет, заснуть не может, и мысли скрипят, как жернова без муки.

«Старость есть грех, – думает в эти ночи отец Леонид, – грех, иначе говоря, есть вред».

Мысль о грехе-вреде всю ночь не дает покоя старику, уводит его в темный омут, похожий на ад, такой страшный, что, явись молодому один раз, и кончился бы молодой человек. Но со стариком каждую ночь повторяется одно и то же, и он привык, к утру всегда справляется с адом и радуется заутреннему звону, свету и солнцу.

– Грех, конечно, есть вред, – под утро думает отец Леонид, – но, с другой стороны, все это ведет к счастью: люди стремятся избежать греха-вреда и устраивают жизнь свою к лучшему. Было время, скороходы за сто верст письма носили – ну что тут хорошего! а теперь почта и телеграф; в старину, бывало, в дорогу щи мороженые берут, нынче везде на вокзалах буфеты. Отлично живут! – веселеет под утро отец Леонид, – куда лучше прежнего: грех ведет к счастию.

После обедни часто приходит кто-нибудь за советом. Келейник хочет помочь встать с дивана и сесть в тележку.

– Не надо, я сам, я сам, – громко и бодро говорит отец Леонид.

Есть возле дивана в стене гвоздик, подальше вбит второй, и третий. От гвоздика к гвоздику тянется старик к своей тележке, сам садится, сам выезжает в другую, светлую комнату и вглядывается, узнавая забытое лицо своей гостьи.

Кто эта дама в старомодном темном платье смотрит на разбитого параличом старика, пугается, говорит ему о страхе своего близкого конца?

– Сударыня! – утешает отец Леонид, – когда вы будете умирать, ангелы на серебряном блюде принесут вам отпущение грехов, посадят вас на это блюдо и живой унесут на небо! Не бойтесь!

Дама улыбается, старик по улыбке узнает в ней Вареньку: она до сих пор носит в его сад цветы.

– Полегчило! – шепчется потом Варенька с другой старушкой, гуляя в монастырской роще, – сильно полегчило, – а вам что сказал?

– Я букет ему принесла, – с улыбкой говорит старушка, – он взял белую и красную розу: «Красная роза, – говорит, – вы, белая – я, монах».

– Все такой же! – смеется Варенька.

– А мне сказал, – говорит третья старушка: «Не осуждайте нас, одежда еще не делает монахом, это подобно костюму барыни, чудесный белый костюм, как эта белая роза, а загляните внутрь…»

– Все такой же! – смеются все вместе.

И старушки сдружаются, идут с Веселой горки в монастырскую гостиницу, кушают знаменитую семибратскую уху из бирючков, пьют чай и, закусывая невынутыми просфорами и улыбаясь далеким радостным образам, повторяют друг другу:

– Он все такой же!

Однажды не старушки, а молодая, сильная дама с румянцем, побеждающим здоровый загар, и темным пушком-усиками вошла в келью отца Леонида и застала врасплох старика. Было прямо после обедни, когда радостный звон вместе с радостным солнцем общей волной врываются в окно кельи. Молодая дама прошла одну комнату и заглянула в другую, где спал отец Леонид.

Келейника не было; отец Леонид, не зная, что в дверях стоит и смотрит на него молодая дама, перебирался от гвоздика к гвоздику, стремясь поскорее достигнуть тележки. Вдруг скрипнула половица; старик оглянулся, выпустил гвоздик, покачнулся и рухнулся на пол. Молодая дама быстро умела поднять старика, уложить на диване, успокоить, обласкать. Села сама возле и рассказала о себе ему, как родному.

– Есть ли кого любить? – спросил ее прямо отец Леонид. Молодая дама замялась, но, посмотрев на умное и ласковое лицо старика, стала говорить намеками.

– Да можно ли его любить молодой женщине? – перебил отец Леонид.

– Я люблю его, но не всегда: когда задумается, его нельзя, невозможно любить, да он тогда и не здесь, не с нами бывает, представляется ему, будто он последний в роду и достанет золотой гроб князя Юрия и спасет свой народ, и последний первым сделается.

Княгиня все рассказала, что знала о князе.

– У вас нет детей? – подумав, сказал отец Леонид.

– В этом наше несчастье! – обрадовалась княгиня, что старик понял ее.

– Несчастью нельзя поддаваться, счастье сделать нужно.

– Как же можно счастье сделать? – спросила княгиня.

– Как сделать счастье? А вот что ты испробуй… Отец Леонид припомнил похожий случай и дал свой совет.

– Будет у вас дитя не свое, но это все равно: лишь бы князь за свое считал и поверь, княгинюшка, обойдется твой муж и забудет своего Юрия.

– Я сама так думаю, но ведь это обман.

– Тайна, а не обман. Есть большая правда на свете и правда коротенькая. Большую правду Господь нам откроет там, на небе, а здесь мы живем по коротенькой правде. Ты хочешь ему и себе в этой жизни счастье сделать, и сделай: князь обойдется. Но только держи это в тайне.

Леонид приподнялся, благословил княгиню, поцеловал и сказал на прощание:

– С Богом, гора!

Княгиня вышла в сад утешенная, обрадованная.

– Полегчило, княгиня? – спросили ее две старушки в саду.

Княгиня улыбнулась старушкам хорошей улыбкой, они улыбнулись ей, и хотя не знали, что она спрашивала, казалось, все понимали. Вокруг было множество цветов, и белый Сион на солнце весь горел золотыми крестами.