Текст книги "Чистая сила"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Но я совсем запутался, да и пауза здесь кончилась, потому что Ванокин сказал:

– А ведь вы хитрите, Владимир Федорович. Вот ведь вы как ловко подводите: меня, мол, мучало, тебя, мол, мучает – значит, уже и сила. Что ж – подтверждение принимаю. Хитрое подтверждение. Так может показаться, судя по вывертам вашим, что всю жизнь вы только тем и занимались, что с трибун вещали. Вы, я думаю, сильный философ-логик, так это, видимо, должно именоваться?

Он сказал это еще не в прежнем своем тоне, но уже по-другому, как бы возвращаясь к самому себе (или удаляясь – кто знает!).

Только и старик это почувствовал, и хотя я не видел его лица, я видел, как он беспокойно пошевелил плечом.

– Ну что, – усмехнулся Ванокин, – будем коробочку показывать? А то – разговоры разговорами, а дело стоит. А время, как я замечаю, идет. И прошу вас, бесценный Владимир Федорович, без этих ваших примитивных реплик обойтись «не дам» да «не разменяю». Деваться вам некуда, а справедливость на моей стороне и, – он перевел взгляд на меня и вдруг подмигнул, – и сила. Так что доставайте вашу заветную коробочку, пересчитаем все аккуратненько в присутствии судьи, да и разойдемся по-хорошему. Мне лишнего не надо. А если что, то я и уступить могу. Но только одно примите во внимание: я так просто все равно не уйду – не за тем сюда шел и не за тем столько сведений о вашей преинтересной жизни добывал. Неужто и документики напрасно собирал. Не должно, чтобы напрасно, несправедливо это. Ну что ж – приступим.

– Сколько вас устроит? – помолчав, с трудом выговорил старик.

– Немного, я думаю, – прищурившись, отвечал Ванокин, словно и спокойно, но с, хотя и не явной, настороженностью. – Это будет зависеть от величины общей, так сказать, суммы, – и, опережая ответ старика, добавил: – В денежном, конечно, выражении.

– Нет, вы меня неправильно поняли, – четко произнося слова, начал старик, – я совсем не о том. У меня есть некоторая сумма деньгами. Это мои деньги, собственные, а не то, что вы думаете. Но их немного. Я могу вам их пере… отдать. Сумма эта – около восьмисот рублей. Больше у меня нет. Если я вам отдам шестьсот, ну, шестьсот пятьдесят, то это бы вас, я надеюсь, удовлетворило бы… хотя бы на первое время.

– Что? – недоуменно, но с явной угрозой воскликнул Ванокин. – То есть, как я понял, вы хотите мне отступное… Не пойдет. Да и как вы могли в вашем этом… уме такое предположить! Вы за кого это меня принимаете? Я что, по-вашему… Не выйдет! Не пойдет! Вы что это – и унизить меня хотели, да еще и при своих остаться? Не выйдет! А ну-ка, доставайте свою коробку – считать будем.

И он, сжимая трость, поднялся. Не сразу, медленно и не сводя глаз с противника, поднялся и старик. Один я еще сидел, не зная, что мне нужно делать, но, чуть только помешкав в нерешительности, встал и я.

Так мы стояли: они друг против друга, через стол, я – позади старика. Не знаю, сколь быстро нарастало напряжение, но одно было ясно: не только к старому разговору не будет возвращения, но и к прежнему положению участников.

Я только слегка подался вперед (совсем без какого-либо намерения, а лишь оттого, что стоял неудобно, касаясь ногами кровати), как Ванокин, не поворачивая головы и только скосив в мою сторону глаза, сказал:

– Предупреждаю, что жалеть никого не буду. И еще предупреждаю, что терять мне нечего и бояться нечего. Стою до конца – пре-дуп-ре-жда-ю!

Я ничего не ответил, лишь громко (как мне показалось среди наступившей тишины) сглотнул.

– Покажешь коробку?! – проговорил Ванокин и повел концом трости, направляя ее в грудь старика.

– Нет у меня, – почти жалобно выкрикнул старик, не двигаясь с места.

Последующее произошло так стремительно, что я не успел ничего со своей стороны предпринять.

– Тогда – получай! – крикнул Ванокин и ткнул старика в грудь тростью; старик раскинул руки и упал на кровать; навзничь.

Ванокин сделал шаг назад, как это делается после выпада в фехтовании.

– У-а-а, – слабо простонал старик.

– Не подходить! – взмахивая тростью перед собой, кричал Ванокин.

Я остался посередине, глядел то в одну, то в другую сторону и все не мог решить – в какую броситься: то ли помочь старику, то ли напасть на Ванокина. Все решил очередной всхлип старика: «А-а-а».

Должен сказать, что даже тогда, сразу, мне бросилось в глаза несоответствие силы толчка тростью со стремительностью падения навзничь; как-то уж очень стремительно рухнул старик, словно его не тростью ткнули, а, к примеру, бревном. Впрочем, в оправдание старику замечу, что много факторов могут говорить и за стремительность: напряжение последних минут, слабость старика, внезапность нападения, крайний, в конце концов, испуг. Так что не берусь оценивать ситуацию, а только пересказываю свои непосредственные (возможно, что и ошибочные, если принять во внимание мою растерянность) ощущения.

Но как бы там ни было, я бросился к старику, боковым зрением следя за маневрами Ванокина. Тот, видя, что непосредственная опасность (а она могла выражаться только в моих действиях) миновала, перестал взмахивать тростью, хотя и продолжал ее держать перед собой в готовности, и отошел еще дальше за стол.

Старик лежал в том же положении, то есть тело его было на кровати, но ноги опирались о пол. Я нагнулся к нему, не зная, что в таких случаях нужно предпринимать, а он застонал опять. Я расстегнул жилетку (пиджак и без того был расстегнут), сдвинул галстук и осмотрел грудь на предмет внешних повреждений, но ничего не обнаружил, даже царапины. Тогда, действуя неосознанно (я это подчеркиваю), я попытался поднять старика. Но как только я обхватил его за плечи и потянул к себе, он отчаянно застонал и заметно уперся. Я отпустил его, а он, довольно энергично подняв руку (до того они лежали раскинутыми в стороны), прижал ее к самой середине груди, широко растопырив пальцы. Прижав так руку, он простонал, и на этот раз протяжнее прежнего. Я опять было хотел ухватить его за плечи, но он не дался: не отрывая правой руки от груди, он перевернулся на левую сторону и, опершись левой рукой и помогая себе ногами, подтянулся на кровать и оперся о стену спиной. Так он сидел теперь с ногами на кровати (не забыв, впрочем, при всем своем тяжелом состоянии сбросить туфли), полузакрыв глаза, тяжело и прерывисто дыша. Я же совсем растерялся и только через, наверное, минуту сообразил, что надо бы дать раненому воды, для чего и перегнулся к тумбочке, и взял графин и стакан.

– Притворяется, – произнес Ванокин сбоку, когда я уже наполнил стакан; графин и стакан замерли в моих руках, и я обернулся на голос.

– Притворяется, – повторил Ванокин, указывая тростью на старика и подмигивая мне. – Любимое занятие.

На это замечание противника старик отвечал слабым, но протяжным стоном. Я протянул ему стакан, но он, сморщивши в страдании лицо, отрицательно помотал головой. Я поставил стакан на стол, подтолкнул его пальцем подальше от края и сказал, не глядя на Ванокина:

– Вам лучше уйти. Разве вы не видите?

Произнес я это совсем без уверенности в надобности или уместности таких слов, а лишь потому, что должен был что-то сказать. Мое положение тут было не только двусмысленным, но и, что больше всего меня томило, бесповоротно глупым.

– Ты это… оставь, – отвечал Ванокин. – Влез не в свое дело, не понимаешь, так хоть молчи.

Я ухватился за его тон (который, впрочем, был довольно спокойным) и проговорил с резкостью:

– А не ваше дело! И прошу оставить… замечания.

Но Ванокин не поднял брошенной перчатки и никак на мои слова не отреагировал, словно я ничего и не говорил.

– Ничего, ничего, Владимир Федорович, – сказал он старику более подбадривающе, чем с угрозой. – Я не шучу. Хватит притворяться. И времени нет. Небось рады теперь поохать. Ну поохайте, я разрешаю, но о деле помните. Дело наше с вами нерешенное… и ждет. А я отсюда уходить не собираюсь, хотя бы вы, Владимир Федорович, и того…

– Что-о? – слабо выдавил старик и как-то очень медлительно поднял веки.

– А то, – пояснил Ванокин, – хоть бы и совсем… закончились.

Старик пошире открыл глаза (не от удивления перед сказанным: никто из участников, как я понял, ничему уже не удивлялся), с шумом втянул воздух, как видно собравшись что-то произнести, но не успел, потому что за дверью послышался шум. За дверью если и не борьба шла открытая, то уж упорная возня – определенно. Все мы трое повернули головы.

4

Возня все усиливалась, раза два сильно толкнули дверь; слова же если и произносились, то натужно, неясно и только для поддержки усилий каждой стороны (почему-то сразу стало понятным, что возились двое), а потому сливались в несвязное и прерывистое бормотанье. Мы не двигались, как бы боясь нарушить некоторое установившееся в нашем расположении равновесие. Я мельком взглянул на Ванокина: лицо его было напряжено, и по всей видимости, события за дверью были для него неожиданностью.

Последовало еще несколько толчков в дверь, потом все как будто замерло, и мужской голос, хотя и задыхаясь, довольно четко произнес: «Больно». (То есть он так это произнес, что было понятно, что сказано это для того, чтобы отпустили, а не потому, что «больно».) Второй же голос сказал (но не столь четко): «Еще как!» – и через несколько секунд новой вспышки борений повторил: «Еще как!» После повторного восклицания (менее внятного, чем в первый раз) я все-таки узнал голос. Это был голос Коробкина.

Я взглянул на Ванокина, потом на старика; но оба противника не изменили выражения лиц, только старик отнял наконец-то руку от места предполагаемой раны. И хотя я почувствовал неловкость, словно это по моему слову возились у двери, я несколько успокоился неизменностью лиц обоих соучастников и решительно (хотя и не упуская Ванокина из виду и даже спиной чувствуя ежесекундную возможность всякого его движения) пересек пространство от своего места до двери. Я не сразу повернул ключ в замке, а еще несколько секунд прислушивался к наступившему в это самое время затишью; и только потом быстро повернул ключ и одновременно резко потянул дверь на себя.

Дверь раскрылась, и я чуть только не был сбит с ног почти упавшим на меня Думчевым. Собственно, не один Думчев упал на меня, но силе его падения очень помогал находившийся сзади Коробкин. Падение это (или, вернее, вваливание) произошло с неясными по смыслу, но определенными по звучанию возгласами; от находившихся в комнате никаких звуков не последовало.

Неизменная шляпа Думчева была так надвинута (думаю, не одной своей волей) на глаза, что он вряд ли вообще мог что-либо видеть, а потому, приперев меня сильным толчком к стене, он быстро извернулся и теперь отталкивал меня энергично руками, хотя податься мне было совсем некуда. Шляпа же Коробкина, напротив, едва только держалась на затылке; лицо было красное, и он тяжело дышал; в пылу борьбы он, как видно, не сразу сообразив, где чужие, а где свои, в первый момент, вместо того чтобы оттягивать Думчева, усиленно толкал его на меня.

Но, наконец, я смог податься в сторону, а Думчев с Коробкиным осознать, что обстановка изменилась. Думчев, обеими руками взявшись за поля шляпы, выдернул из нее голову и, расставив широко ноги, энергично осматривался; Коробкин тоже снял шляпу, и стоял теперь, глядя исподлобья на меня, и разглаживал помятые ленточки. Я пошел к прежнему своему месту. Ванокин стоял теперь твердо опершись рукою о стол, а другую руку с тростью заведя за спину: вся поза и лицо выражали твердость и гордую неприступность. Старик все так же сидел на кровати, успев, однако, прикрыть одеялом ноги.

Первым нарушил молчание Думчев. Он достал большой, синей материи носовой платок, обтер голову, встряхнул платком и, еще раз энергично оглядев присутствующих и покосившись на Коробкина, сказал, чуть дребезжа от напряжения голосом, но уже с прежней своей развязностью:

– А! Могу, так сказать, наблюдать весь конклав в сборе. А я, понимаете ли, шел себе, и вдруг, – он опять покосился на Коробкина, – вот этот гражданин совершает на меня нападение, ничем с моей стороны не спровоцированное.

– Он подслушивать стал за дверью, – угрюмо произнес Коробкин, дергая ленточки, – и в замочную скважину смотрел.

– Да, смотрел, – несколько с вызовом отвечал Думчев, – я и не отказываюсь. Смотрел – но разве долго?! – добавил он таким тоном, словно последнее было главным оправдательным пунктом.

– Он бы долго смотрел, да я ему помешал, – сказал Коробкин.

– Совсем не поэтому, – воскликнул Думчев. – Совсем не поэтому. Да, заглянул, но только из деликатности, чтобы, так сказать, в лихую минуту не помешать. Это во-первых, а во-вторых, должен заметить, что я долго, как полагает этот товарищ, смотреть никак не мог, если бы и хотел. Но я не хотел, а только из деликатности. А не мог потому, что ключ и ничего не видно.

– Как вы тут?.. – резко сказал Ванокин.

– А шел с поручением. То есть, скорее, с предупреждением.

– К кому? – Ванокин положил трость на стол, накрыл ее ладонью, а свободную руку вновь завел за спину.

– Как к кому? – почти искренне удивился Думчев. – К вам, конечно, к кому же еще.

– Ко мне?

– Ну да, к вам – с сообщением. И так сказать, не терпящим отлагательства. А этот… гражданин, – он указал на Коробкина, – помешал и… применил силу. И я настаиваю, чтобы…

– Что за сообщение? – перебил его Ванокин.

– Сообщение? Должен предупредить, – Думчев выразительно повел глазами по сторонам, – деликатное. И если бы я имел возможность оторвать вас на минуточку, то…

– Говорите, – опять перебил его Ванокин.

– Здесь? Прямо здесь? Нет, я не могу, не смею.

– Говорите! – повторил Ванокин властно.

– Но это касается, – начал было Думчев, но, встретившись со взглядом Ванокина, пожал плечами и сказал: – Хорошо, если вам так желательно. Мне-то что, мое дело предупредить. А сообщение мое в том состоит, что одна известная… дама должна вот-вот сюда прибыть. Я еще удивляюсь, что ее все нет, потому что время, – он кивнул на Коробкина, – потеряно необоснованно.

– Что это вы говорите?! – в прежнем тоне, резко, сказал Ванокин, но было заметно, что он взволнован. – Какая дама?

– Будто и не знаете, – хитро улыбнулся Думчев. – Какая же еще? – Марта, так сказать, Эдуардовна.

– Марта? Сюда?

– Именно. И вот-вот должна быть. Думаю, с минуты на минуту.

– Это вы́ ей… – зло воскликнул Ванокин, но осекся.

– Я, конечно, кто же еще, – шутовски развел руки Думчев. – Ловец, так сказать, душ. Встретились… случайно, она спросила о вашем местонахождении, я ей все подробно и объяснил.

– Вы что это, нарочно? – Ванокин сжал трость и шагнул к Думчеву.

– Но-но! – взмахнул Думчев шляпой. – Вы того… не очень. Я, кажется, пока еще свободный человек. И не надо, не надо ножкой!

Не знаю, эти ли слова остудили гневную решимость Ванокина, или какое-то другое соображение явилось ему, но он следующего шага не сделал и даже не просто вернулся к прежнему рубежу, но подтянул к себе стул и сел.

– Ну вот, – сказал Думчев намеренно облегченно, но не без того, чтобы не подразнить Ванокина, – так-то лучше. Излишние напряжения вредны. Хотя хочу подчеркнуть – только излишние.

– Вы кто и почему врываетесь? – совсем неожиданно раздался за моей спиной спокойный голос старика.

Я даже вздрогнул: так не ожидал его вступления; среди всего происходящего я совсем о нем забыл.

– Простите, если потревожил, – с поклоном отвечал Думчев. – Я не врываюсь, здесь недоразумение. То есть я хотел войти, чтобы передать известное уже сообщение, и если бы ко мне грубо не применили… то все бы, разумеется, вышло бы по-другому. Я хочу заверить, что только сообщение было, так сказать, невольной причиной. А если бы… то я, принимая во внимание состояние здоровья и вообще духа… То есть прошу прощения и хочу заверить…

– Шут, – как бы себе, но отчетливо сказал Ванокин.

– Не-ет, позвольте, я не шут, – зло откликнулся Думчев. – И прошу вас оставить при себе ваши мнения. Я если и шучу, то невинно и больше для развлечения. А я не шут, и вы это оставьте. Я за денежками не охочусь и в числе подобных вам людей не состою. А если оказываю услуги, то по доброте, а если и хотите – из интереса. Но интерес у меня всегда лишь душевный, можно сказать, от любви к приключениям. А ваш интерес я так охарактеризовать не могу. Ваш интерес сугубо материальный. Что же касается Марты Эдуардовны, то ее встречу с почтенным хозяином, а правильнее, с единокровным отцом…

– Молчите! – резко подавшись вперед, крикнул Ванокин.

– Не-е-т, зачем же мне теперь молчать, если вы меня в шуты записали, – не шелохнувшись, с напряженной улыбкой продолжал Думчев. – Ни к чему теперь молчать. Когда Думчева оскорбили, Думчев молчать не будет.

– Да что вы, дядя, в самом деле… – сказал Коробкин и, потянувшись, тронул Думчева за рукав.

– Прошу ко мне не прикасаться, – почти прокричал Думчев, отстраняясь. – И прошу не перебивать. Я еще буду думать над вашим поведением и как его… квалифицировать. Да, еще буду думать. И хотя не в моих привычках поминать добро, хочу привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что если бы не я, то вы, может быть, и до сего часа бедствовали бы на водах, а то и совсем бы уже перестали бедствовать по причине холода, отсутствия питания и непредсказуемости проявления морских стихий. Это заметьте себе.

Прекратив таким образом неожиданное вступление (Коробкин только пожал плечами и коротко на меня взглянул), Думчев повернулся к старику и опять с поклоном сказал:

– Я огорчен, что замешан в такое дело и что мое присутствие может нанести вам ущерб. Но я вижу, – он плавно повел рукой перед собой, – теперь я вижу, что и меня ввели в заблуждение. О, я теперь понимаю свое заблуждение и, поверьте, искренне сожалею о нем. Кого я ожидал встретить? Я задаю себе вопрос: кого я ожидал встретить? Буду искренен и говорю без обиняков: паука. Вот кого я ожидал здесь встретить. Паука, многоруко охватившего сундуки с деньгами. Я ожидал встретить лицо с печатью сладострастного порока. Я не оговорился, потому что жадность и стяжательство есть самые сладостные пороки и самые страстные. О, я страшился этого. Я страшился этого потому, что видел тень порока на лице другого. – И Думчев ткнул пальцем в пространство перед Ванокиным; жест был так энергичен, а палец так напряжен и прямо вытянут, что мне показалось: встань на пути пальца грудь Ванокина, она бы легко была проткнута. Я хотел верить – да я хотел верить! – что этот человек обижен и несправедливо обделен. Я взялся помогать ему и несчастной женщине, можно сказать, сироте, что сейчас сюда прибудет. Но я благодарю небо, что оно дало мне возможность взглянуть в это лицо прежде, чем я вступил и вступился. Да, я благодарен провидению, что увидел это лицо. Где, я вас спрашиваю, паук! – воскликнул он патетически, возводя руки к потолку. – Где чудовище! Где эти кованые сундуки! Что же я увидел перед собой?! Я увидел немощного старика, лишенного утехи родственной любви на старости лет. Я увидел гонимого и беспомощного, с протянутой рукой, как подаяния просящего милости и заступничества, – он вытянул ладонь перед собой и потряс ладонью, как если бы подкидывал на ней камушки или звенел мелкой монетой. – Я вижу эту оскорбленную душу. Я вижу, и сердце мое прорывается сквозь сладкий обман, сквозь сладкий ядовитой сладостью обман – к правде. Правда, вот тот воздух, живительный воздух, что я глотнул, бросив один только единственный взгляд на это благородное лицо, на эти благородные седины. И я отдаю вам свое сердце. И я никому не позволю… И я отведу вашу протянутую руку!

Он прижал руку к груди и так низко склонил голову, что коснулся руки подбородком.

На протяжении всей речи никто из присутствующих не произнес ни единого слова: Ванокин сидел, опустив голову, и осторожно перекатывал трость по столу, казался равнодушным и словно пережидал обязательную процедуру; старик, на которого я только мельком взглянул, смотрел на оратора широко раскрытыми глазами – не с удивлением и не с испугом, но как-то завороженно, в то же время словно не слыша произносимых слов, во всяком случае, явно плохо улавливая их значение; один только Коробкин смотрел с удивлением, слегка улыбаясь, но как бы и с опаской. Он первым и прервал наступившее молчание.

– Ну, даете, дядя! – проговорил он, более примирительно, чем с насмешкой.

Но Думчев не обратил внимания на его реплику и даже головы не повернул. Он вел себя так, словно кроме него и старика больше никого в комнате не было.

– Не знаю, к сожалению, вашего имени-отчества, – обратился он к старику, – но поверьте…

– Владимир Федорович, – вставил я.

Думчев отчетливо-благодарно кивнул мне и продолжал:

– Но поверьте, досточтимый Владимир Федорович, что мое сообщение о вашей родной дочери продиктовано не чем-нибудь, а только горячей надеждой на восстановление семьи. И примите в этой связи мои самые искренние поздравления. Столько лет, столько трудных годов и, как сказал поэт: «Передо мной – холодный мрак могилы, перед тобой – объятия любви!»

Старик перевел взгляд на меня, глаза его были так же широко раскрыты:

– Что это? – проговорил он, едва дрогнув губами.

– А это второе действие, – громко отозвался Ванокин. – Вы думали, бесценный Владимир Федорович, что драма будет в одном действии – да вот ошиблись. Как видите – и второе действие. Впрочем, и я полагал, что в одном, так что моей вины здесь никакой. Терпите, что поделаешь: за свои богатства и не такое перетерпишь.

– Как богатство?! Опять вы, нечестный человек, про богатство! – воскликнул Думчев. – Несчастный старец терпит за богатство, но природа его вам непонятна, это – богатство души!

– А с вами мне вообще нечего разговаривать, – без раздражения и даже словно лениво, как будто отмахиваясь, сказал Ванокин. – Если бы не нужда, и минуты бы с вами бы здесь не оставался.

– Э-э, как заговорили, – Думчев подошел к двум рядом стоящим у стены стульям, положил на один шляпу, но не сел на второй, а, отодвинув стул, зашел за него и взялся за спинку руками (поза его теперь напоминала оратора на трибуне). – Ловко вы это, про нужду – ловко! Вы это умеете: сыграть и представить. Профессионал! И меня в заблуждение ввели, чуть было на злое дело не подтолкнули. Что же это делается: Думчева – и на злое дело.

– Вы бы оставили свое… – вяло проговорил Ванокин. – Думаете, никто не понимает. И что у вас за охота?.. Я вас к себе не звал. И сюда вас никто не приглашал.

– Ошибаетесь. В этом – ошибаетесь.

Ванокин только усмехнулся.

– Ошибаетесь, – повторил Думчев. – Звали. То есть звал, и очень даже. А если быть точным (только сомневаюсь, что сможете понять), то даже и призывал.

– Кто это? – из своего угла сказал Коробкин.

– Отвечу, молодой человек, вам с особенной охотой. И поясню. Призвал меня сюда долг. Вы слышите, – повернулся он к Ванокину, – долг меня сюда призвал – долг человека. Нет, не долг героя и рыцаря, а обыкновенный человеческий долг, можно сказать, ординарный, – долг любви.

– Да вы же сами, дядя, здесь заявляли, что любите приключения, – сказал Коробкин. – Значит, и любовь ваша такая – к приключениям. А вы нам: «Долг любви, долг любви» – не сходится.

– Не хочу вас опровергать! – вскинув голову, воскликнул вдруг Думчев. – И не хочу указывать на вашу неделикатность. Думчев не бьет лежачего. И отвечаю я так: да, я говорил о любви к приключениям и я не отказываюсь. Мне не от чего отказываться. Нет, я еще тверже подтверждаю, что люблю приключения. Но вы, по своей неосведомленности, путаете два понятия: авантюру и приключения. Авантюра подразумевает умысел, всегда только умысел, и достижение цели, всегда цели, это главное и основное. Поясню – всегда черной цели. Человек всегда рассчитывает, в этом случае, на конечный результат. И вся смелость его (а здесь нужна смелость) определенного рода. Но главное – выигрыш. Здесь ставки велики, но цена выигрыша неизмеримо выше. Теперь, здесь, в этой самой комнате, где мы принуждены находиться…

– Вы не принуждены, – вставил Ванокин.

Но Думчев оставил реплику без внимания.

– Где мы принуждены находиться, – повторил он с нажимом, – в этой самой комнате на наших глазах совершается одна из самых характерных авантюр. Вот она, авантюра, смотрите ей в лицо, смотрите и не смигните глазом! Но об этом еще будем. А я о другом, я о приключении. Великий испанский человеколюбец Дон-Кихот, разве он выехал в свои долгие и небезопасные странствия не за приключениями! Не поиски ли их побудили пожилого, скажем, человека сесть в седло и скитаться по свету, хотя ему совсем неплохо жилось дома?! А? Но нет, он сел на малопригодного для долгих путешествий (и это тоже отметим) коня, чтобы пуститься на поиски приключений. И это благородно, потому что ничего заранее не знаешь и не уповаешь ни на какой конечный результат. И не может здесь быть никакого конечного результата, потому что деланье добра – бесконечно. И нет никакого тебе выигрыша. Во всяком случае, в этой жизни.

– Может, достаточно? – сказал Ванокин. – Нам ваши лекции ни к чему, вы бы того… в другом месте. Не в моей воле вас отсюда попросить, но слушать надоело.

В это самое время, когда говорил Ванокин, старик потянулся ко мне и дернул меня за рукав:

– Сколько же… – прошептал он. – Это надо прекратить, прошу вас.

Я не знал, как это прекращать, и не имел охоты очень уж в этом направлении усердствовать. И потом, почему я, лицо в данном случае почти второстепенное? Но, совершенно неожиданно для самого себя (или невольно поддавшись настроению Ванокина), я обратился к Думчеву:

– Простите, – сказал я как можно строже, но стараясь соблюсти деликатность, – я не имею права делать вам замечания. То, что вы говорите, может быть, и интересно, но положение хозяина, – я только чуть повел подбородком в сторону старика, – физическое, главным образом, такое, что лучше все досказать потом, в другой раз, а сейчас всем разойтись. Еще раз простите, что это вам говорю, потому что все-таки не мое дело, но по просьбе хозяина… только передаю…

Я запнулся и скомкал окончание. То, что «по просьбе хозяина», не нужно было добавлять, но добавилось само собой (вообще, и стоит это отметить, ни у одного меня выходило «само собой», а порою, противно и настрою и желанию).

Как я и ожидал (а я это ожидал), слова мои не произвели никакого особенного впечатления на Думчева и к действию, для меня положительному (уходу), его не побудили. Он, кажется, и слушал невнимательно. Зато Ванокин слушал внимательно, и не только поднял голову и обратил ко мне лицо, но и улыбнулся прежней своей «нехорошей» улыбкой, может быть, потому я и сбился в конце, и не смог продолжить. И он опередил с ответом Думчева, хотя тот уже и рот раскрыл, чтобы говорить. Замечу еще, что Ванокин меня в данную минуту как-то особенно раздражал. Мог бы и промолчать. Мог бы и из тактических соображений промолчать: в данном случае мое вступление больше всего ему шло на пользу – наиболее мешающая сторона был Думчев. Но Ванокин не хотел этого учитывать и, судя по всему, никаких, даже временных, соглашений не принимал.

– Это ты врешь, – неожиданно резко, даже грубо, заговорил он. – Вместе со своим старичком это вы вместе и врете. Моему делу не может быть помех, и стыдиться мне нечего. И если этот… – он кивнул на Думчева, – человек вам мешает, то мне – нисколько. Пусть верещит, если ему так хочется, если его это греет. А мы давайте продолжим по порядку: коробочку на стол, и – расчет. А после и на минуту не задержусь, и встреча наша в этой жизни, надеюсь, исключена.

Таким образом Ванокин перебил готовую, я думаю, к обнародованию тираду Думчева. Но последний, как видно, в связи с изменившейся обстановкой, расхотел отвечать мне. Он два раза набирал воздух, но на третий – передумал. Руки он от спинки отнял и вообще вышел из-за стула, а поза его, когда он обратился к Ванокину, сделалась вежливо-просительной.

– Коробочка? – сказал он сладко. – Маленькая? Вы про ту коробочку изволили спрашивать, что вместо кованых сундуков?

– Вам-то какое дело? – не поворачивая головы, отозвался Ванокин. – Какая есть, такая и есть – не ваша.

– Ну что вы, что вы?! – еще слаще заговорил Думчев. – Разве я посягаю? Разве смею! Только из невинного любопытства спрашивал. Имею я право на невинное любопытство? И еще, – он сделал несколько маленьких, кажется, намеренно семенящих шагов к Ванокину и встал сбоку от него, на расстоянии вытянутой руки, – должен покаяться перед вами. Должен покаяться. Во всеуслышанье заявляю, что заблуждался. Как только сюда вошел, так и заблуждаться стал. Но, может быть, и не совсем виновен?! Может быть, и снисхождения достоин! Не прощения – нет! – а только снисхождения. Очень уж сильно меня молодой человек за, так сказать, грудки тряс. А по возрасту моему это очень чувствительно. Вот и получилось, – он легонько ткнул себя пальцем в лоб, – на время, конечно. И свои обязательства перед вами забыл. Ошибался, – и, поведя головой из стороны в сторону, повторил: – Ошибался. Нет, это не благородный старик. О, как я мог ошибаться! Где были мои глаза! Что видели они, когда душа находилась в смятении! Они обманули меня, мои глаза. Я вырвал бы свой глаз, – и он, растопырив хищно пальцы, потянулся к собственному правому глазу; у самого глаза он резко сжал пальцы и с силой отдернул руку, – он не достоин зреть!

– Не достоин, так и не «зрите», – сказал вдруг Коробкин, – никто вас не просит.

– По-про-шу, – раздельно выговорив и сделав страшное лицо, крикнул Думчев. – По-про-шу!

Здесь старик схватил сзади мою руку и сильно дернул. Я обернулся. Я думал, что старик скажет мне опять что-то вроде того, чтобы «прекратить». Но это было другое: он схватил мою руку, чтобы приподняться. Он приподнялся и встал на колени, вытянул руку вперед (не характерным для себя жестом) и, указывая на Думчева, громко, прерывисто, но четко произнес:

– Прекратить… эту… комедию!

Эта реплика стоила ему, как видно, много сил, потому что он не удержался и почти повалился вперед, словно вытянутая далеко рука перетянула; я едва успел его поддержать.

Коробкин сделал несколько шагов вперед, в нашу сторону; даже и Ванокин дернулся на своем месте, и хотя не встал, но как бы в первое мгновение хотел.

Думчев же, напротив, отбежал на несколько шагов назад и, еще отбегая, стал тыкать перед собой пальцем и кричать старику: «Паук! паук!»

Я поднял старика, помог ему сесть, и подушку под спину положил, и, выдернув покрывало, покрыл его плечи, потому что сразу же после крика и ответного «паука» его бросило в озноб, и даже челюсть его заметно подергивалась. Я видел, что это был предел, и непонятно было, почему этого не видели другие.

Но «другие», во всяком случае «другой» – Думчев, не хотели ничего видеть. Раздражение мое перехлестнулось в гнев, и я уже не удерживал себя, то есть намеренно не удерживал.