Текст книги "Чистая сила"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Как же так?! – быстро заговорил он, торопясь, словно бы причитая. – Как же так, голубчик, этого не может быть, вы не сделаете этого, как же я останусь, как же вы меня покинете, вы не можете уйти, вы меня не оставляйте, что же будет, если вы уйдете, я, может быть, умру, вы поймите: я, может быть, умру не своей смертью. Пусть, пусть вам будет все равно, но прочитайте только. Вы видите, я умоляю вас, голубчик мой…

Он еще что-то говорил, но все бессвязнее; голос его осел до свистящего шепота. Мне показалось, что ему сделалось плохо, я хотел ему помочь, но он крепко держал мои руки.

Я уже жалел о своей вспышке, готов был сделать все, готов был его жалеть и успокаивать, даже и ходить за ним, если потребуется, лекарство ему подавать и – слушать его со смирением. Только начальные слова все не находились, я что-то стал бормотать успокоительное.

Наконец он отпустил мои руки, сел, тяжело дыша, на кровать, приложил ладонь к сердцу. Я налил воды и протянул ему стакан. Но он сумел сделать едва только глоток. Я помог ему лечь, накрыл одеялом, хотел накапать лекарство, но он отказался. Он лежал неподвижно, дыхание его постепенно выравнивалось, а я сидел рядом на кровати и смотрел на свои руки. Так продолжалось с четверть часа. Но вот он вздохнул глубоко, протянул руку к тумбочке, указал на листок и слабо проговорил: «Читайте».

Я мельком взглянул на старика – он опустил веки. Я взял листок, повернул под неясный свет окна, приблизив к глазам, и стал читать:

«Бесценный Владимир Федорович! («бесценный» было жирно подчеркнуто дважды). Должен Вас поставить в известность, что мне надоело гоняться за Вами, что средства мои, как Вы понимаете, в отличие от Ваших, не позволяют мне свободно путешествовать по стране. Я думаю, что наступило время покончить (тоже дважды подчеркнуто) наши с Вами дела. Думаю, что тянуть Вам не имеет смысла, да и не удастся. А здоровье Ваше все хуже, это и издалека заметно. Ваш конец, уж простите, меня не огорчит, но все должно быть вовремя. Это время подошло. И тянуть я бы Вам очень не советовал. Я догадываюсь, что Вы имеете намерение передать МОЕ (из больших букв и подчеркнуто) в чужие руки. Оставьте эту затею – это Вам и раньше не удавалось и не удастся никогда. Бегать же Вам от меня не стоит. Тем более, что я приготовил для Вас сюрприз. Хочу Вас подготовить, чтобы неожиданность не повредила роковым образом Вашему остаточному здоровью. Письма же от бедной Марии у меня – Вам не следовало все-таки давать адрес моей матери человеку, с которым вы так гуманно (подчеркнуто) обошлись. Я пока еще Вам не угрожаю, пока только говорю. Но оставьте Ваши старческие выкрутасы, очень Вам советую. И не стройте из себя хоть напоследок борца и мученика. Я перед Вами не притворяюсь, а прямо Вам говорю: подумайте хорошенько. Даю Вам еще два дня: сегодня и завтра. Послезавтра приду Вас навестить. Прошу Вас не делать глупостей – скандал Вам совсем не выгоден. Кроме писем, могу представить Вам еще одно, живое, доказательство Вашего благородства. Очень прошу Вас не нервничать, чтобы сохранить силы к часу моего посещения. И подумайте о Вашей бессмертной душе, которая совсем не так чиста, как многие полагают и как Вы хотите самому себе доказать. До свидания в восемь часов вечера послезавтра». Подписи не было.

Я вопросительно повернулся к старику и встретил его настороженный взгляд.

– Прочли?! – проговорил он тихо, одними губами.

– А что, он придет, этот… кто писал?

– Не только придет, но и совершит. Вы понимаете?

– Он хочет от вас ценности? Так? А что это за сюрприз? А потом: «Мария, письма». И почему он деньги своими считает?

– Не деньги! Я вас уже предупреждал – не деньги! Никаких денег нет у меня! – воскликнул он неожиданно возбужденно. – И вы туда же – деньги! Нет денег. Понимаете вы – денег не было никогда.

– Ну, хорошо, я просто ошибся словами…

– Нет, это не ошибка, – он оперся на локоть и пальцем другой руки уткнулся в меня. – Вы главного не поняли: эта ценность  н е р а з м е н н а я. Это – сила, понимаете ли вы! Это кулак, его нельзя разжимать на пальцы.

Последнее он проговорил почти яростно. Но такая вспышка далась ему нелегко: он опять опустился на подушки и высоко запрокинул голову. Полежав так некоторое время, он сказал слабым еще голосом, но уже не просительно, а как само собой разумеющееся:

– Я вас прошу присутствовать при разговоре.

– Хорошо, – отвечал я. – Но он может не захотеть.

– Он не будет вас видеть.

– Как?

– Присутствовать вам явно – нельзя. Но и быть одному мне нельзя, сами понимаете. Вы должны спрятаться.

Такого поворота я никак не ожидал и потому, вместо возражения, выпалил:

– Где?

– Я все обдумал, не беспокойтесь, – уверенным в своих словах тоном сказал он. – На дверь ванной я повешу занавеску, вы дверь откроете и будете там в проеме стоять… или лучше – сидеть; стул я вам дам.

– Но это… – начал я.

– И лучше, чтобы на веранде кто-нибудь стоял. На всякий случай. Вы поставите человека на веранде, а сами будете здесь.

Не сумев четко возражать сразу, теперь я совсем потерялся:

– Кого же я поставлю?

– Верного человека. Но это не так важно, главное, чтобы он не ушел.

– Кто? Который придет?

– Нет, ваш человек. А действовать будете соответственно обстановке.

Что мне оставалось делать? Сказать ему, что я не хочу, я уже не мог. Да и раньше нужно было думать. Но соглашаться стоять за занавеской? Впрочем, где же еще, если невозможно присутствовать явно.

Но здесь я вспомнил о своем праве. За все время разговора я так и не спросил ни о сути дела, ни того – почему такие угрозы, ни того – чего боится старик, ни даже имени «этого» человека. Я снова должен был выступить, как статист. Хорошо, пусть будет так, как статист, но вправе же я был знать хотя бы общий смысл всего представления!

– Ладно, – сказал я, стараясь тоном выразить невозможность встречного возражения. – Но я хочу знать (я это «хочу знать» очень выделил): во-первых, имя этого человека, во-вторых, почему он требует… и еще – почему он так уверен в своем праве? Если вы не хотите говорить, то я, извините, отказываюсь…

Я и сам не знаю, как я сумел все это выговорить и при этом, кажется, не покраснел.

– Имя? Вам нужно имя? – начал он с тихим возмущением. – Что оно вам даст? Вам нужна суть дела? Но здесь нет никакого  д е л а, а один голый авантюризм. Я больше скажу, и вы это примите к сведению: бесчестный и своекорыстный человек, можно сказать – жулик, хочет путем глупого шантажа и безответственного нахальства выманить у меня (или вырвать – такой на все способен!), вырвать то, чего у меня нет – средства для продолжения, я не побоюсь сказать, распутной и безнравственной жизни. Разве он может понять, что у меня  д л я  н е г о  ничего нет! А то, что есть, это не для него. Да вы поймите, то, что у меня, это не денежные средства, это сила, и она не моя, я только хранитель. Она ничья. Она больше, она – вообще! Но разве это могут понять? Деньги! – им подавай деньги: бумажками или в другом выражении. Им все равно, лишь бы можно было обменять на удовольствия. Вот чем они живут. Разве думают они, что после них останется. Да что говорить. Вы спрашиваете имя! Я вам его назову: имя это – порок!

Окончил он на патетической ноте. Я понял, что не только ничего существенного мне от него не добиться, но и приблизительного тоже. Понял я еще и то, что мне все равно придется прийти и посидеть за занавеской. Ну что ж – можно и посидеть. В конце концов, что же здесь будет! Не просто же шутка такое послание!

Больше я спрашивать ничего не хотел: выслушивать нравоучительные сентенции и переключаться всякий раз на смены его настроений, а я теперь окончательно убедился, что старик «не в себе», мне порядком надоело. Да и времени, кажется, уже прошло предостаточно.

– Хорошо, – сказал я. – Когда?..

– Будьте завтра к семи. Он придет в восемь. Но вам еще человека нужно поставить, не забудьте. Но только я прошу вас – ничего ему определенного не сообщать – придумайте что-нибудь.

Это было нетрудно, я и сам «ничего определенного» не знал. Здесь я сразу подумал о первом моем здесь знакомом – Коробкине, это ему, кажется, должно было подойти.

– Хорошо, я буду, – проговорил я и встал.

– Стойте! – отрывисто, но глухо воскликнул он с кровати; я остановился.

Он осторожно спустил ноги на пол, пошарил тапочки, с усилием, опершись руками, встал и медленно (но не шаркая) прошел к окну. Оттуда он оглянулся на меня, потом, просунув палец меж занавесок, заглянул наружу. Еще раз оглянулся на меня и пошел к двери. Здесь он проделал все то, что и при моем появлении: то есть – сначала долго прислушивался, призывая меня к тишине поднятием руки, потом взялся за ключ и провернул его; прислушался опять, медленно приоткрыл дверь, но снова на ту же ширину; мне пришлось протискиваться.

– Не благодарю вас, – прошептал он быстро, – потому что вы послужите не мне, а делу. Большому, – добавил он, и дверь закрылась.

Оставшись один, я поймал себя на том, что, прежде чем двинуться, я огляделся по сторонам.

3

Внизу я спросил о времени – было уже двадцать минут шестого. И я почти побежал к главному корпусу, с разбегу взлетел на ступени крыльца и – вдруг остановился. Сам не знаю почему: стоял, словно из меня разом выпустили весь воздух.

Я не Никонов и резкой смены настроений за собой как будто не замечал (но, может, и не знал, что это нужно было замечать), здесь было не то, и не в настроениях было дело. Нет, что-то другое.

Похоже, как если бы заблудился где-нибудь в снежной равнине. И все шел бы, шел, чтобы выйти куда-то (неизвестно куда, но чтобы выйти), зубы стиснув, шел, ничего перед собой не замечая – только бы идти, только бы ни на мгновение не остановиться. И силы бы еще были, и желание отчаянное, но вдруг – встанешь, как вкопанный, и сам не понимаешь, почему стоишь и почему дальше идти не можешь. И одна только мысль – вязкая, валкая, – что все напрасно. И не головная, не от разума (разумно бы подумать, что совсем не напрасно, что одно только спасение и есть – двигаться). Но ты почему-то садишься на снег и равнодушно смотришь на какой-нибудь стебелек прошлогодней травы, неизвестно почему вылезший из снега – так смотришь, так к нему наклоняешься, словно самое главное в эти минуты понять: что это? почему это тут? Ни близкая смерть, ни возможное жилье поблизости – ничего не занимает. А вьюга прижимает травинку – она клонится, выпрямляется, клонится опять – а ты смотришь, не замечая уже ни холода, ни вьюги, ни ног своих, ни рук, ни всего себя – равнодушный, бессмысленный и – спокойный. Этот вот равнодушный покой, может быть, самый и сладкий.

Правомерно ли такое сравнение, нет ли – не знаю. Но я подошел к колоннам, у которых стоял два часа назад, тронул обнаженные облупившейся штукатуркой кирпичи, потер пальцами поверхность, отколупнул капли застывшего бетона – стоял, и было мне все равно. И никуда мне идти уже не надо, и даже удивительно было, что я мог минуту еще назад куда-то торопиться, кого-то искать, спасать. «Марта, – думал я, – ну и что, что Марта, ничего не было, ничего не будет и быть ничего не может, все только одна суета. У старика свои проблемы, у Ванокина – свои, у Марты, наверное, каприз, даже и у Алексея Михайловича… У них свои проблемы, только у меня – их. И зачем все это, если впереди одно: для всех них каждое, а для меня – все их вместе. Не лучше ли вот так: подойти к старой колонне, потрогать пальцами кирпичи, и… А ничего – «и». Без «и». Человек ведь больше всего не может без «и». Женился и… родился и… подвиг совершил и… умер и… Даже и здесь «и» – самый лукавый и суетный значок».

Так бы я простоял неизвестно сколько, но, равнодушно переводя взгляд с одного на другое, плавая взглядом, я наткнулся на взгляд, который совсем не плавал, а твердо был наведен на меня. Я как бы споткнулся об него. Меж колоннами, у самого входа, стоял Мирик и смотрел на меня внимательно, но как-то очень деликатно, словно прервать мое плавание не решался, а ждал, когда я сам его увижу. Увидев, что я узнал его, он кивнул и сделал шаг в мою сторону. Понятно, что после происшедшего в беседке мне трудно было сделать свой шаг; но я наклонил голову в ответ на его кивок.

– Вы извините, что я помешал, но мне показалось, что… что вам хочется переговорить с моей женой. То есть, если вам нужна Марта Эдуардовна, то… – мягко проговорил он и, приподняв плечи, развел слегка руками.

– Да. Но… вы… – запинаясь, начал я, но он, улыбнувшись своей детской, той первой улыбкой, сам мне подсказал:

– Нет-нет, я только мог догадываться. Видите ли, может быть, вам непонятно то, что я говорю, но если это так, то… Я сейчас ухожу, но моя жена может вам помочь. Извините, если я вмешиваюсь. До свидания.

И он, поклонившись, стал спускаться по лестнице. Уже спустившись и выйдя на дорожку, он опять повернулся ко мне:

– Извините еще раз. Я забыл сказать, что если вам нужно… то мы занимаем пятый номер.

И, еще раз вежливо наклонив голову, он ушел. Я остался: воистину не знаешь и за одно, даже самое малое мгновенье, где найдешь, где потеряешь.

…Когда я вошел в комнату, Леночка сидела на ручке кресла и, нагнувшись, рассматривала лежавший на сиденье журнал. Надо сказать, что и при том, что она воскликнула: «Ой, это вы!» – она, кажется, не очень удивилась моему приходу. Во всяком случае, взяла журнал и показала мне на кресло.

– Садитесь в кресло, а я тут, – сказала она чуть нараспев, села напротив, сложила руки на коленях и, приклонив голову к плечу, стала смотреть на меня.

Кресло было мягким, я довольно глубоко в него уселся и от такой позы чувствовал себя неловко, а потому медлил с началом.

– Я встретил вашего мужа внизу, – сказал я, не найдя ничего лучшего.

– Да, он пошел на прогулку, – улыбнулась она, – он в это время всегда ходит.

– А вы не пошли?

– Нет. Он любит один. Я всегда сама остаюсь.

– Так… – проговорил я, кажется, краснея.

Но она опять улыбнулась:

– Вы про Марту пришли спросить? Мирик мне говорил сегодня, что надо дать вам знать, хотя она никого видеть не хочет. Но Мирик сказал, что лучше, если вы будете знать.

– Почему?

– Он хорошо знает людей, он… – она вдруг запнулась, но через секунду, вскинув на меня глаза, сказала даже с некоторым вызовом: – Он умный, но люди не хотят понять, что он особенный. Люди не любят особенных, потому что те не похожи на них. А у Мирика сердце – он умеет страдать. Он очень переживает, когда не понимают. Вы же знаете, что нужно презирать, чтобы вас уважали. Если вы думаете, что он такой, то, значит, вы не понимаете, значит, и вы, как и другие, чтобы только… надсмеяться.

– Я не думаю, – вставил я.

– Нет, вы это только для меня говорите, – сказала она, то плавно поднимая ко мне взгляд, то опуская его к своим рукам. – Только вы не знаете… Все думают, что я из-за интереса за него пошла, что у него положение… Все так думают. Никто не понимает. Никто его не знает, а это такой человек! У нас дома соседка, через дверь, такая вредная особа – ну, одинокая и потому – она все с нами ссорилась и всякие гадости про Мирика говорила. Потом она заболела. Так Мирик две недели к ней ходил, каждый день после работы, лечил ее. И не просто полечит и уйдет, а он с ней разговаривал, как с равной. Потом, когда она поправилась, то сначала его очень всем хвалила, даже неудобно было: в очереди, к примеру, стоит, в магазине, и чужим людям рассказывает, какой он. Много и от себя добавляла, это уже лишнее. Но потом почему-то опять рассердилась и стала опять гадости говорить. К нам люди ходят, больные, так это потому. Так вы что думаете: он ее упрекнул, напомнил? – нет! Я очень нервничала от такой неблагодарности, вне себя была – так мне было обидно. А он мне говорит: «Ты, Лена, должна понимать, раз человек по развитию такой, то может не ведать, что творит». И еще сказал: «Умение не смотреть на развитие – признак мудрости. Если она опять заболеет, то я так же буду к ней ходить, потому что мной движет не сострадание, а уважение к себе». Вот как он мне сказал. Но разве кто понимает!

Она замолчала и стала глядеть в угол. Я смотрел на ее красивый профиль, совсем детский, и не знал, как теперь перевести разговор на нужное мне. Но она, словно подслушав, откликнулась сама:

– Вот и Марта… А он первый сказал мне, что ее надо устроить. А разве он обязан?

Я было уже приготовился задать вопрос, но она опередила меня:

– А вы тоже думаете, что я из интереса?

– Я? Нет, почему же… Я не думаю.

– А это мне так обидно. Это даже представить трудно, – она вдруг подняла руки с колен и протянула их в мою сторону, ладонями вниз.

Я поерзал в кресле. Она подержала руки перед собой, потом медленно их опустила; покачала горестно головой, закрыв глаза.

– Разве это понимают?! – прошептала она.

Так она сидела с опущенной головой; я осторожно покашлял.

– А вы одиноки? – вдруг спросила она, подняв брови и выжидательно на меня глядя.

– Я? То есть в каком смысле?

Леночка грустно улыбнулась.

– В каком смысле, – повторила она. – Разве в этом есть разные смыслы?! А вот он – одинок. В мире людей.

– Но вы с ним, – вежливо возразил я.

– Я? – она опять улыбнулась, но на этот раз скорбно-снисходительно. – Нет, я только хранительница.

Я хотел спросить: «Чего?» – но не осмелился.

– Вы знаете, – продолжала она, – такие люди, как мой муж – но их единицы – они необходимы миру даже только тем, что просто живут. Потому что это жертва, что они живут. Жертва всем людям. И для них нет вопроса о деле, они выше. Но разве это понимают.

– Извините, – наконец собрался я, – я хотел спросить о Марте.

– Ах, Марта… – медлительно вздохнула Леночка, – это несчастная женщина.

– А где она сейчас?

– Это несчастная женщина, – опустила Леночка мой вопрос, – она потонула в страстях.

– В чем?

– В страстях. Но вы, видно, подумали, что я говорю о плохом, – она посмотрела на меня с сожалением. – Люди забыли о смысле страстей, как и о многом другом. Я имею в виду бессмысленные метания души. Мы рождаемся с этим зерном, но только единицы могут преодолеть… уйти.

– Куда? То есть уйти куда?

– Не куда, а во что, хотели вы спросить. Нужно уметь раствориться в женственности. Вы понимаете, что это такое?

– Не совсем.

– Если вы думаете, что это домашнее хозяйство, то вы ошибаетесь. Но это ошибка многих… простительная. Раствориться – это быть возле. Вы понимаете, просто возле: быть и любить. Только тогда эта любовь охраняет, питает для… мысли. Ну, неважно. Но это все очень тонко, словами не передашь. Чтобы отдавать всю себя, нужно отречься от всего другого…

– И от хозяйства? – успел вставить я.

Она покачала головой:

– Вот и вы так грубо понимаете. А говорится, что не хлебом единым… И потом – для настоящего человека не это важно.

– Для вашего мужа?

– Да, – сказала она отчетливо и сухо, а лицо ее утратило детские черты, – он настоящий.

Наступило молчание.

– Извините, – сказал я, вставая, – что я вас задержал, но я хотел о Марте узнать.

Она поднялась тоже, прямая и строгая.

– Я должна вас предупредить, что Марта никого не хочет видеть, и вообще… хотя она и сама виновата, но ей все-таки тяжело.

– Так вы скажете мне, где она? – сказал я, теряя вежливость.

При этих моих словах Леночка плотно сжала губы, так плотно, словно боялась, что слова могут вылететь помимо ее желания.

Тут мне захотелось повторить вопрос в еще более невежливом тоне (надо же было за все это смиренное выслушивание чем-нибудь отвечать!), но я смирил себя и решил дождаться определенности – хоть одной за все это время.

Леночка прошла к столу, оперлась о край, ко мне вполоборота, а точнее, почти спиной, и, не поворачивая головы, сказала как бы не мне:

– Горный переулок, дом пять, спросить Ирину Аркадьевну Мозолевскую.

– Спасибо, – сказал я и пошел к двери, повторив про себя: «Ирина Аркадьевна Мозолевская, Горный переулок, дом пять». Но только я взялся за ручку двери, Леночка остановила меня.

– Постойте, – проговорила она так, как будто я не уходил, а покидал ее.

Я обернулся.

– Постойте, – повторила она, напряженно на меня глядя, и после нескольких секунд молчания добавила: – Я не могу вам дать записки, понимаете – не могу.

– Ну что вы, – пробормотал я, – не стоит…

Она тряхнула волосами и вдруг воскликнула:

– Разве вы способны понять женское сердце!

– Гм, – я переступил с ноги на ногу.

– Тогда идите! – и она подняла руку, но указывая не на дверь, а в тот угол, куда смотрела.

Я тоже посмотрел в угол, потом покашлял два раза (но безответно), потянул ручку и протиснулся в дверь, стараясь сделать это бесшумно и не сводя с Леночки глаз. Должен заметить, что в эти последние мгновения она опять показалась мне очень красивой: стройная, тонкая и с грустью в лице. Уже за дверью я пожал самому себе плечами, и мне отчего-то стало очень стыдно, будто я не понял или не захотел понять по небрежности какой-то для меня пустяк и не сказал те слова, которые бы мне ничего не стоили, а ей были бы нужны. Но я не вернулся. Я только постоял так за дверью несколько секунд, прислушиваясь, поправил ворот рубашки, застегнул пуговицу у самого горла и, пробормотав что-то вроде «трам-пам-пам», но совсем без веселости, ступая на носки, пошел по коридору.

Выйдя, я мельком глянул на то место у колонн, где стоял… отвернулся и стал спускаться по лестнице.

Отойдя уже шагов тридцать, я опять увидел Мирика. Не знаю, был ли я озабочен такой концовкой разговора или нет, во всяком случае, хотя и шел быстро, был невнимателен и смотрел в себя. К тому это замечаю, что не видел: шел ли Мирик навстречу, возвращаясь с прогулки, или вышел ко мне со стороны, а значит – ждал. Впрочем, наверное сказать не могу. Он улыбнулся мне, хотя и неуверенно. Пройти мимо, ничего не сказав, уже не получалось, а сказать было нечего. Я замедлил шаги и, поравнявшись с ним, проговорил:

– Спасибо вам, я уже… узнал.

Он замедленно наклонил голову, потом посмотрел по сторонам и – как бы не решившись – шагнул ко мне и тронул мою руку.

– Я бы не хотел, чтобы вы думали, что здесь с нашей стороны, то есть интрига, – начал он, торопясь и сбиваясь в словах. – Понимаете, это для нас самих было неожиданно, что она пришла… и попросила. Я не знаю… и дело в том, что у жены в городе есть своя знакомая, и потому я хотел, чтобы она сама сказала, Лена, это ее, говоря… секрет. Видите ли – Петр, он с утра нас преследовал и ругался, и я не знаю, откуда он мог узнать, что мы… Видите ли, Ирина Аркадьевна… но не в этом дело. Он был очень возбужден и даже угрожал. Вы не думайте, что мы боимся, но – посудите сами – положение двусмысленное. Он там упоминал о каком-то деле, и что мы как бы, извините, впутываемся. Я понимаю, что, может быть, вследствие возбуждения, но согласитесь, все же… И нам бы хотелось… Я Марту Эдуардовну спрашивал, то есть через жену, но она очень расстроена и говорит только, что у Петра нечисто. А мы ведь просто, и потом – она сама попросилась. И потом: моя жена, понимаете, любит преувеличения. Если вы согласитесь объяснить Марте Эдуардовне, что мы, собственно, ничего не знали. Чужие дела, понимаете. Вот. Вот это…

Он, кажется, хотел еще что-то добавить, перебирал губами, но, как видно, не нашелся. Потом опять проговорил:

– Мы, собственно, ничего не знали, а сами понимаете, больше по наивности… в таких делах.

– Так вы что – жалеете? – намеренно сухо спросил я.

– Нет, нет, вы не думайте, – он опять тронул мою руку. – Но сами понимаете…

– Хорошо, – сказал я.

Он посмотрел на меня с виноватостью и опустил глаза. Мы коротко распрощались.

Уже отойдя, я подумал, почему он не спросил, откуда мне известно про них и про Марту? и почему я не спросил, почему он подумал на меня? Я обернулся, но он был уже далеко и, сутуло опустив плечи, шел по самому центру дорожки.