Текст книги "Чистая сила"

Автор книги: Михаил Иманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Ты… ты… – выдавила она из одышки и опустилась на стул, закрыла лицо руками.

– И нечего вам… – продолжил я, но уже сам чуть ли не со всхлипом. – И Марту я от вас заберу!

– Куда это вы меня заберете? – раздался за моей спиной ровный, но напряженный голос, среди этого всего моего крика – и внутри, и снаружи – словно ледяной.

Держась за ручку двери, на пороге комнаты стояла Марта.

5

Странно, но я не был поражен. Более того, я даже не удивился. То есть, конечно, внезапность в ее появлении была, но я воспринял ее так, как если бы Марта находилась в другой комнате, и я знал бы, что она в другой комнате, и знал бы, что все слышит. Я не схватился за голову, я не замер, я не бросился бежать – я только на мгновенье запнулся. Я протянул руку, указывая Марте на плачущую Ирину Аркадьевну, и сказал так, словно она, Марта, тоже была виновата:

– Вот видите?!

Не знаю, не буду утверждать наверное, но мне кажется, что порою драка или скандал могут больше сблизить, чем дружеская беседа. Могут, во всяком случае, когда случается это между незнакомыми и малознакомыми людьми. Ведь беседа не может быть по-настоящему дружеской при первом общении, она может быть лишь дружественной, то есть содержать в себе элемент осторожной вежливости. А вежливость здесь – хотя сама по себе и ценное проявление и необходимое – все-таки некоторая боязнь наткнуться на острое и незнакомое в другом и другого своим острым и ему незнакомым задеть. А уж какая вежливость в драке! Распря незнакомых людей может дать результаты обратные собственно распре, то есть быстрое их ознакомление друг с другом, форсированное, если можно так выразиться. И если все-таки та, последняя грань не будет перейдена, а не зная человека нащупать его слабое место трудно, и если случай вновь сведет этих людей (время же злости и неприязни здесь короткое: это на близких и родных мы можем дуться годами, потому что они на глазах) – так вот они уже и раскрыты, а взаимные ушибы и ссадины, хотя и отдаленно, но при обоюдном желании могут быть восприняты как следы только излишне бурного сближения.

Разумеется, что ни о чем таком я тогда не думал.

Я указал Марте рукой и сказал это «вот видите» и сам не знаю почему: может, что от растерянности, а может, что и по инерции. Но они-то и помогли тогда (в какие-то моменты очевидная нелепость говорит больше за тебя, чем пространное объяснение). Во всяком случае, Марта посмотрела на меня не зло, а скорее с удивлением, хотя и строгим.

Она подошла к Ирине Аркадьевне, наклонилась к ней, обняла ее за плечи, что-то ей на ухо стала быстро-быстро говорить, какую-нибудь успокоительную, думаю, бессмыслицу, когда смысл значения не имеет, а имеет значение тон и продолжительность, потом подняла на меня глаза:

– Ну что вы стоите? – почти повелительно окликнула она меня. – Воды принесите – из двери направо, в углу.

Я послушно кивнул и, наткнувшись на стул, за спинку которого держался, и чуть его не опрокинув, выбежал из комнаты. Нашел умывальник, набрал воды, а когда вернулся, Ирина Аркадьевна уже не держала рук у лица, они лежали на коленях и в пальцах был зажат платок. Марта стояла за спиной – прямая – держась за спинку стула: они были – как на старой фотографии.

Я подошел и протянул стакан Ирине Аркадьевне. Руки ее сжали платок, потом как-то очень быстро разжались, и платок упал на пол; она взяла стакан, донесла его до губ осторожно, словно боялась расплескать, хотя он и не был полным, и отхлебнула глоток; потом так же медленно вернула стакан… мне.

– Вы не уходите, – сказала она глухо и глядя в сторону; потом обернулась и положила ладонь на руку Марты. – Вы не уходите… пожалуйста. Вы здесь… а я пойду к себе, – она подняла на меня глаза. – Пожалуйста.

Она встала и вышла из комнаты. Я проводил ее взглядом: испуганная птица на спине была перечеркнута косой складкой; я повернулся к Марте.

– Ну что ж, садитесь, – проговорила она, чуть улыбнувшись краями губ. – Разыскали-таки меня. Ну садитесь, раз разыскали.

Я украдкой разглядывал ее. Нет, прежнее неловкое чувство не возвращалось. Да я и чувствовал, что то уже пройдено. Я думал о другом: что дальше? Что-то было уже, но я еще не понимал – что?

– Не нужно было так с ней, – сказала Марта, но как бы и извинительно. – Она странная, потому что одна. Она многое забыла: у нее была трудная жизнь, а сейчас… Но она хочет всех жалеть, только не знает – как подступиться. Она и про себя так рассказывает, про одинокость, чтобы ей как бы разрешили жалеть. Она про Леночку говорит, что глупая и жизни не понимает – это потому, что думает, что Леночка счастлива. Хотя, конечно, она счастлива.

– Разве?

– Вот и вы… – Марта грустно улыбнулась. – Разве мало того, что умные несчастливы, вы хотите, чтобы и глупые. А Леночка хотя бы не хитрая. Это она вас послала?

– Нет. Я сам.

– Зачем?

– Не знаю, – я пожал плечами, но как-то вдруг испугался этого пожатия и этих слов и сказал торопливо: – Я искал вас, потому что хотел…

– Хотели мне помочь, – досказала она быстро. – Многие хотят мне помочь, что-то уж очень многие. Вот я от них и бегаю.

– Но я хотел, – снова собрался я и опять не смог досказать; она опять меня перебила:

– Прежде, чем хотеть, нужно бы подумать: нуждаюсь ли в ней, – сказала она холодно.

– Конечно, нуждаетесь, – проговорил я вдруг серьезно.

Мое это твердо прозвучавшее заявление, конечно же, не столь твердо стояло внутри, а слова вышли сами по себе, на свой страх и риск.

Марта сбилась с взятого тона. Она хотела вернуться, даже сказала: «Вы так думаете», потом, еще поборовшись, добавила: «Ну вы и…» – но старания ее были, как видно, напрасны. Щеки ее порозовели, пальцы посуетились по столу и замерли, губы дрогнули и как бы пробежали еще по запасу ненужных теперь слов немым осторожным лепетом – она была красива, и я открыто уже и чуть ли не с восторгом смотрел на нее.

– Ну вот, – сказала она тихо и осторожно, – я теперь уезжаю. Правда, билета не смогла сегодня взять, но мне обещали на… скоро.

– В Каргополь? – сказал я.

– Ах, вы и это знаете?! Да, домой. Вам Ирина Аркадьевна сказала?

– Нет.

– Как? Или… это он вас тоже?..

– Нет, это не Ванокин, я с ним о вас не говорил. Это… – я замялся. – Здесь так много странного, что… Вы не должны думать, что у меня что-то другое… Видите ли, здесь все не так просто.

– Конечно, совсем не просто. Но вы-то как оказались?..

Она не смогла договорить (или не хотела); ее лицо сделалось строгим. И тогда я решился. Я не думал, что мой рассказ может выглядеть смешным, и я уже понял, что он ни с какой стороны не смешон. Я рассказал, я верил, что и она доверится мне: я хотел верить, что я сейчас единственный, кому она сможет довериться. Что из того, что это звучит самоуверенно – для меня ведь это было очевидно.

И я рассказал ей о Думчеве, о телеграмме, о том, как Думчев следил и что он выследил, и о своем с ним последнем разговоре; рассказал ей о Никонове, о письме (но не тронул его «тайны») и о том, что все связывается в какой-то еще непонятный для меня узел, что все не просто так, что, может быть, я еще не решился бы прийти, во всяком случае, не решился бы так говорить, если бы думал, что все это только одни совпадения, а Думчев – шут, а старик Никонов – сумасшедший, а Ванокин – нахал, а Алексей Михайлович – просто усталый человек.

Говорил я долго: повторялся, путался, горячился, но кажется, что сумел все-таки подтянуть оборванные нити.

Она слушала сначала как бы равнодушно, как бы нехотя и по обязанности, но постепенно лицо ее оживлялось, к середине рассказа прошла тень озабоченности, а к концу я заметил настороженность.

– Может быть, и не одной вам нужна сейчас помощь, – сказал я, окончив свой рассказ, – но я пришел к вам. Так получилось. И потом – я этого… хотел.

Слова прозвучали излишне возвышенно, но она, кажется, этого не заметила.

– И что же мне теперь делать? – сказала она после продолжительного молчания, а скорее, ожидания.

– Не знаю… в точности…

– Ну, ладно, оставим это, – вдруг проговорила она, решившись, – тем более, что вы знаете… про меня. Но не все. Я сама многого не знаю, но – приехала я сюда не просто так – он меня сюда вызвал.

– Для чего?

– Для чего, – повторила она, задумавшись, но тут же подняла глаза – четко и в упор. – Ловить привидения.

Я молчал, и она, опустив глаза, продолжила:

– Это давняя история. О ней никто не знает, кроме него. Она не моя, то есть, я хотела сказать, тайна, но это и не тайна, это… Ну ладно. Я родилась в конце войны, в северном Казахстане. Мать говорила, что попала туда по эвакуации, но оказалось, что это не так. Нет, не то. Лучше по порядку. Мать моя не была замужем, а отчество мое – Эдуардовна, это не имя отца, а имя деда. Так захотела мать. Когда я выросла, чтобы спрашивать уже о таких вещах, я спросила: кто мой отец? Мать сказала, что отца у меня нет. Она бы могла придумать, многие придумывают, но она сказала так. И никогда от этого не отступала. Но это стыдно, когда ты не знаешь, кто твой отец? И мне было трудно, когда я была ребенком. Да и потом. Я придумывала себе отца, а дети смеялись и дразнили меня. Когда мне было двенадцать лет, мы вернулись в Каргополь. Никого из родных у нас там не осталось, но мать хотела на родину. Она пошла на завод, и нам дали комнатку. История с моим отцом больше не всплывала: мы молчаливо уговаривались с матерью не вспоминать об этом. Пять лет назад мать умерла. Еще при жизни матери я вышла замуж, но неудачно. Мы с мужем жили всего три года, потом разошлись. Но – это уже другая история. Мать умерла, и остались мы вдвоем с дочерью; ей теперь уже шесть лет. И вот, полтора года назад, ко мне приехал человек, то есть разыскал меня. Это был он, Петр. Сначала я ему не поверила, потому что все это, что он сообщает, было так неожиданно.

– Что?

– Все. Все, что он рассказал. Он рассказал мне, что ищет человека, который… был моим отцом. Понимаете, он показал мне письма. Это были письма матери к нему, к тому человеку. Она там писала, что его ненавидит, что он ей поломал всю жизнь, и всякое такое.

– В них было еще что-то?

– В общем, нет, только… Петр мне указал на одну фразу, там было… ну, там было так: «Ты забрал все ценное, что было у меня, и оставайся с этим, ты все равно останешься бедняком». Как-то так. Я на это не обратила внимания, но Петр сказал, что это деньги. В другом письме…

– А сколько же их было?

– Два. Он мне показывал два. В другом письме была такая же, примерно, фраза, только вместо «ценное» стояло «ценности». Мне Петр на это и указал. Но я не видела ничего в этом особенного. И потом, может быть, она просто описалась? Письма были такие нервные. Но он мне сказал, что это деньги. Он мне сказал, что это большая очень сумма, что мать их отдала тому человеку как бы на сохранение, но он не вернул. Или что-то такое. Я не знала, что думать, и я не была готова. Я не могу сказать, что мне было все равно, но эти деньги, если это правда, они мне были не нужны, то есть нужны, конечно, но все это было так странно и запутанно – мать мне никогда ничего подобного не говорила (я имею в виду, что у нее не могло быть очень большой суммы; и дед мой был небогат). И если этот человек мог быть моим отцом, то… Но вы понимаете, что мне трудно было поверить. Но он меня убеждал очень, говорил, что этот человек… что он страшный человек, и он заслуживает наказания, и он, Петр, посвятит этому жизнь, и он все равно доберется до этого человека, и почти уже добрался, и ему нужна моя помощь. Он так горячо говорил, что умеет, что я… Нет, я не могла верить еще (я хочу сказать, что не могла так сразу), но он так говорил… И нужно знать мою жизнь, чтобы понять. А я жила одна с дочерью, понимаете, совсем одна, а мне уже не так мало за тридцать. И не то чтобы я имела, как говорят, виды, но – все-таки. Это длилось долго, около месяца. Нет, он не жил у меня, он остановился в гостинице. Правда, я ему помогла. Нет, не так. Он все-таки был необычным, не как все. В нем было действие, он весь был из действия как бы. Вам, может быть, смешно, но если бы… если бы он, например, жил бы в другое время или если бы для него сложилось все так, что он мог бы, все бы мог. Но вы, может быть, понимаете. А что я? Жила себе: дом – работа, работа – дом.

Она подняла голову, и во взгляде ее вдруг выразилась гордость.

– Я не боюсь сказать – он настоящий мужчина. И если в нем есть плохое, то потому, что он… многое может. Да, он все может. Конечно, если на него смотреть, то он… как шут, он это любит. Но это маска, потому что он выше.

– Выше кого? – не удержавшись, вставил я.

– Вообще выше.

– Значит, выше всех.

Я совсем не ожидал такого поворота. Я мог думать, что она не захочет говорить со мной, мог думать, что прогонит, даже что высмеет – и это мог предполагать. Неожиданностью была ее внезапная откровенность, этот рассказ, эта ее тайна. Зачем? Для чего? Что она от меня хочет? Не могло же того быть, чтобы она так тонко решила надо мной посмеяться? Нет, не могло. Но что тогда? Что же получается: «Я пришел вам помочь». – «Спасибо». – «Прекрасно, начинайте», и – «Он настоящий мужчина», и – «Он все может», и – «Он выше всех».

Я стал говорить себе: «А чего я ожидал? Что она бросится мне на шею? Скажет: спаси и защити? Или: я с первого взгляда… Быстро же я забыл свои собственные рыцарские выражения! Или это только «выражения» и были?» Я стал говорить себе, что, в конце-то концов, я пришел по делу, что если я и ожидал большего, то есть другого, и не дождался, то это совсем не значит, во-первых, что я должен это показывать, а во-вторых, следует идти до конца. А если уж на то пошло, то надо и повоевать. Дело же так или иначе проясняется. Нет, не проясняется, скорее, усложняется, но все-таки это уже что-то. И потом – какие я могу предъявить права? Никаких. Опять получается: «люблю – помогу, не люблю – оставайся так, без помощи».

Это я сумел себе объяснить отчетливо. Сумел. Но внутри-то, там, под самым… Там было совсем другое. И понятно, что другое, потому что пришел я совсем не по «делу», а все «выражения» если и не были ложью, то… И потом – тянула же она меня тогда, в беседке, за рукав! уводила же! и были же в ее голосе не одна только благоразумность! Это был главный пункт: что она сама, первая. И хотя я тут же понимал, что нельзя все сводить на это, что даже и не честно с моей стороны все сводить на это, но, однако, ничего я поделать с собой не мог и – сводил.

Но не говорить же ей сейчас, что я не могу такое слушать, что совсем не за этим пришел и если бы все сразу объяснилось, то никакого бы мне дела до «дела» не было. Но я, скрепя сердце, а скорее скрипя им, сказал:

– Ну хорошо, пусть будет выше, но…

– Я этого не говорила, – перебила она, и жестокая настойчивость прозвучала в ее голосе.

– Ну хорошо, – как можно мягче сумел согласиться я. – Вот он к вам приехал, письма показал, все это дело, и прочее. Только ему зачем? Предположим, что письма попали к нему, предположим, он понял о деньгах, но вас-то зачем ему разыскивать? Только чтобы помочь? Или чтобы наказать человека, о котором он почти ничего не знает. Или…

– Нет, нет, – очень живо перебила меня Марта и даже рукой отрицательно закачала. – Нет, он не для меня. То есть и для меня, но тот человек, он… он был знаком с его матерью, с матерью Петра. Он у них жил. Это было до войны еще. Потом он уехал, на фронт, а потом, когда вернулся, там что-то произошло.

– Что?

– Я не знаю точно. Петр мне говорил, что не может всего рассказать, потому что это… плохо для его матери. Ну, как бы вам сказать, задевает ее. Она уже умерла. Только то он говорил, что этот человек, он долго, до самой смерти матери Петра, каждый месяц посылал ей деньги, переводы, но мать не тратила, и эти все деньги целы. Петр говорил, что тот хотел откупиться, что там была история… нехорошая.

– А письма? Откуда же он взял письма?

– Письма? Так это же очень просто. Он у них жил, и когда на фронт уехал, то от них же. Наверное, моя мать знала только этот адрес.

– А он, Ванокин, он вам конверты показывал?

– Зачем?

– Как же зачем? Там должна быть фамилия этого человека. Как его фамилия?

– Не знаю. Мать его в письмах просто Володей называет.

– Но фамилия-то должна быть на конверте.

– Нет, конверты он мне не показывал. И он говорил, что фамилию его не знает.

– Как же он не знает, если было письмо? Кому же ваша мать их адресовала? И как он тогда вас разыскал? Послушайте, Марта, на конверте был обратный адрес – должен был быть.

– Наверное.

– Как же наверное? Он был. Иначе как бы вас Ванокин разыскал. Он же через Казахстан разыскивал?

– Наверное, я не знаю.

– И вы что – у него не спрашивали?

– Нет. Но все это было так неожиданно, и… я не знаю.

У меня было такое ощущение, что я иду по следу.

– Ну хорошо, – нетерпеливо сказал я, – тогда вы смутились, и прочее. Но потом – ведь прошло, как вы говорите, полтора года.

– А-а, – протянула она, и в голосе ее уже было «особое» выражение, – потом было другое… Он тогда уехал, а потом приезжал. Вы понимаете? Он когда в другой раз приехал, то уже у меня… остановился. И потом, – сказала она без всякого перехода, – ему трудно. Он рос без отца. Тоже. Потом так получилось, что он несколько лет не жил с матерью, а жил у тетки. И вообще, если человека обвинять, то нужно сначала разобраться.

– Вот я и разбираюсь.

– А почему?..

– Подождите, Марта, прошу вас, – настойчиво продолжал я. – Положим, он вам конверты не показывал, фамилию не называл, но он-то сам должен знать? Если этот человек жил у них, то он хотя бы видел его, а следовательно…

– Не видел. Я же говорю вам, что он у тетки жил.

– Как? В это самое время, когда этот человек…

– Да, в это самое время. А потом, когда Петр стал взрослым, он тоже не жил с матерью. Знаете, он много скитался и много повидал. Он и артистом был.

– В этом я не сомневаюсь, – вставил я и быстро продолжил, чтобы она не успела меня перебить: – Ну, а сейчас, зачем сейчас он вас вызвал? И что должно «решаться днями»? А?

– Сейчас? – повторила она задумчиво и как бы отстранение и, помолчав и словно решившись на что-то, медленно, но четко выговорила: – Сейчас уже ничего не будет.

Она подалась в мою сторону и, слегка прищурив глаза, так, как если бы рассматривала что-то на моем лице, прошептала:

– А вам все это зачем? Для вас какая во всем этом выгода? Я вам рассказала. А только я все ждала, что вы прервете, что вам стыдно станет. А вам не стало. Нет – вы факты выуживаете, вам  ф а к т ы  требуются. Всем что-то требуется, никто просто так не может.

– Марта! – выговорил я как можно осторожнее.

– Нет, – она покачала головой, – я вам еще что-нибудь расскажу. Что-нибудь поинтимнее, чтобы вам еще интереснее было… меня жалеть. Вы ведь пришли меня жалеть? Вот я вам и помогу. Я вам еще расскажу. Я вам все расскажу – мне ничего не стыдно.

– Марта!

– Почему же, – она не слушала меня, – почему же и не рассказать хорошему человеку. А вот я вам скажу, как я его любила, как мне жизни не было, когда он уезжал надолго. А ведь он уезжал. Да, он там своей жизнью жил, у него там женщины были. А я ждала: я его проклинала и плакала, плакала и проклинала. Я себе говорила, что на порог его не пущу. А он приезжал – и пускала. И дочь к свекрови уводила, чтобы ему было удобно. Вы это хотите знать? Или это не факты? Да знаете ли вы… Что вы меня спрашиваете, для чего он меня вызвал и почему я побежала? Да знаете ли вы, что я от всего бы отказалась, от дочки, может быть, отказалась бы, я бы… Да какая мне разница, что он здесь задумал! Пусть он хоть ограбление задумал, пусть хоть что – мне-то какая разница?

– Перестаньте, Марта! Что вы такое говорите?! – я положил ладонь на ее руку и крепко сжал; она не вырвала руки, она только закрыла глаза и повела головой из стороны в сторону.

– Пустите, – сказала она тихо.

Я встал. Она сидела, сложив руки на коленях и отвернувшись к стене. Уже у выхода из комнаты она окликнула меня:

– Постойте, – голос ее звучал глухо, и головы она не повернула. – Я не знаю, зачем вы приходили…

– Я за вами пришел.

– Я не то хотела сказать. Я хотела сказать, чтобы вы были осторожны. Он, вы понимаете, если на что поставит, то не отступится, и… его ничего не остановит. Я не знаю, что вы хотите. Это ваше дело. Делайте как хотите. Я только хотела сказать, чтобы вы знали. Вот. А он на это дело поставил все.

– Спасибо, – сказал я и хотел уже было уйти, но… Если бы она меня не остановила, если бы осталась так сидеть. Но теперь – я не мог не сказать ей, хотя и знал, что говорить не следует.

– Знаете, Марта, я теперь уверен, что этот человек, что он… что ваш отец здесь.

Она медленно повернулась ко мне:

– Я это тоже знаю. Но только это не так, это не он. Петр меня обманывал. Это не он. Это не может…

– Я сейчас уйду, Марта. Но я приду… и тогда… Только вы не уезжайте. Я не смею вас задерживать, но я прошу вас. Не уезжайте хотя бы еще несколько дней. Это нужно – прошу вас. Да? Ладно?

Она пожала плечами:

– Ладно. Я и не могу уехать, вы же знаете.

– Я еще приду, – сказал я, кажется, слишком горячо.

Она опять пожала плечами.

Когда я взялся рукой за калитку, за моей спиной хлопнула входная дверь. Я обернулся. Было уже совсем темно, и свет фонаря на улице до дома не доставал. Скрипнули ступени крыльца, и под скорыми шагами зашуршал гравий.

– Марта! – окликнул я в темноту.

– Это я, – выйдя в полоску света, сказала Ирина Аркадьевна; на ней уже не было халата с птицей, а черная длинная юбка и блузка светлого цвета; на плечи был накинут мужской пиджак, очень широкий.

– Я хотела тебе сказать, – проговорила она, вытягивая вниз полы пиджака, – чтобы ты не думал… и приходил. Ты не думай… Я, знаешь ли, слышала, хотя только конец, когда ты уходил. Ты приходи. А я Марту не отпущу… такой. Ты на нее не обижайся, она… ей трудно. Ты придешь?

– Приду, – не глядя на нее, сказал я. – Вы меня простите.

– Да-да, – проговорила она быстро и оглянулась в темноту, – конечно, хорошо. Ну, я пошла.

Я постоял у калитки, дождался звука закрываемой двери, увидел, как на веранде включился и погас свет. Больше ждать было нечего: никто не выйдет и никто не станет меня догонять. Но пока я шел до поворота улицы, я несколько раз обернулся: за зеленью освещенные окна были уже не видны, все сливалось с темнотой – и дом, и зелень, и небо.

Впрочем, встречи этого дня не закончились. На перекрестке, у противоположной стороны улицы, я заметил человека. Как только я приостановился, он вышел на освещенное пространство – это был Думчев.

– Гуляете? – прокричал он и то ли слабо помахал рукой, то ли только прикоснулся в приветственном жесте к полям неизменной своей шляпы, которая в этот раз не была, как обычно, надвинута на самый лоб, а едва держалась на затылке.

– Гуляете? – повторил он подходя и с видимой развязностью.

– А вы уже и тут, – сказал я довольно резко и хотел идти, но он выставил руку и повел ею сверху вниз, изображая шлагбаум (в таком игровом настроении я совсем не ожидал его увидеть; мне даже показалось, что он слегка пьян).

– Что вы хотите? – проговорил я как можно строже и отодвинул его руку.

– Ни-че-го, – сказал он и пальцем сзади поддел шляпу, она сдвинулась на лоб. – Пострадать приходили? Ну-ну, пострадайте, в молодые годы это очень, очень приятно.

– А вы что – с л е д и т е? Не надоело?

– Совсем нет, – он развел руки в стороны. – Совсем нет. А кроме того – такая уж у меня должность.

– Какая должность?

– А такая – душевная. Людям помогаю, вот. Да и свой интерес. И для здоровья, опять-таки – все на воздухе.

– Что же у вас за интерес такой? (Не знаю, почему я не уходил.)

– Интерес маленький, – он повертел мизинцем у моего лица, – вот такой. А душевной награды много. Люди, они, они всю цепь событий охватить не могут, а я слежу, как вы выразились, и подталкиваю в нужный момент, чтобы люди намеченный план не нарушали.

– Чей это план они не должны нарушать?

– Его, – прошептал он и, подмигнув мне, несколько раз ткнул пальцем в небо.

– А вы что – представитель?

– В меру сил. В меру сил.

Я повернулся и быстро пошел вдоль улицы (потом только обнаружил, что совсем в другую сторону). Он меня не догонял. Хотя и успел крикнуть вдогонку:

– Старичка не забудьте! Слабеет старичок – только бы до завтрашнего вечера дотянуть.

Я резко обернулся. Но на том месте, под фонарем, где только что мы стояли, никого не было. Я несколько секунд смотрел, мне показалось, что круг света заметно покачивается и граница его даже налезает на забор противоположной стороны улицы, хотя ночь была безветренна.