Текст книги "Избранное"
Автор книги: Майя Ганина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
– Разжаловали ухажера, – объяснил неизвестно откуда осведомленный Мишка. – Думаешь, что́ он в Москве боле месяца трется? Он под трибуналом был.
Кеша слушал, как бы через кровь, шумящую в ушах, отлившую от лица так, что похолодел кончик носа. Он все порывался встать и пойти домой, но его удерживал Мишка. А тут еще Нелька разнылась, что хочет есть и спать. Кеша нес ей какую-то чушь, ничего не соображая, сказал наконец такое, что Нелька принялась хохотать без удержу, а что – убей, не вспомнишь.
«Какая… Ах, какая! – думал он. – Из-за этого… папа погиб, а может, он нарочно повел их в город, чтобы уничтожили. Нарочно, из зависти к папе. Он, наверное, у него мамину карточку видел…»
И вдруг ясно представилась сцена: отец, пошатываясь, прислонился к обваленной стене, а этот из-за угла стреляет ему в спину…
Кеша вскочил и бросился бежать по лестнице. Подергав дверь и убедившись, что она заперта, начал дико колотить в нее ногами и кулаками.
Одна за другой распахивались двери в коридоре, выходили соседи и молча, ни о чем не спрашивая, стояли.
Наконец и его дверь отворилась – Кеша влетел в комнату.
Дверь ему отпер Рыжий. На нем была нижняя белая рубаха, брюки галифе и отцовы тапочки. Мать лежала в постели, выставив из-под одеяла голые худые плечи, растрепанная коса свисала до пола, лицо ее было в красных пятнах, глаза гневно-надменными.
– Итак, зачем ты рвался?
– Посмотреть, – отвечал Кеша, чувствуя, как пропадает гнев и появляется страх и отвращение перед тем, что сделано.
– Посмотрел? Теперь уходи.
Кеша постоял еще, слушая, как дико торопится сердце, так дико, что дурнота вступает в голову и комната начинает плыть перед глазами. Мысленно смирился с тем, чтобы уйти, мысленно повернулся. Но это выходило совсем глупо. Пересилив себя, он сказал:
– Ты не любила папу? Так быстро забыла… – Он взглянул на лодочки, валяющиеся на коврике перед кроватью: белая лайковая подкладка внутри потемнела уже от ноги, но все же они были еще совсем почти новые, – заспешил, наполняясь опять предчувствием гнева. – Новые еще, а тебе их папа дарил!.. Ты в них с этим ходишь, из-за которого папа погиб. С этим…
– Ну, – с тихой злобой сказал вдруг Рыжий, – не тебе тут выводы делать. Еще трибунал нашелся!.. Я пока сам не разберу, кому хуже.
В дверь ворвалась Нелька, за ней вошел и остановился Мишка. Нелька бросилась к матери.
– Я к тебе! Спать хочу, мамуля! Покорми меня в постельке.
Подняла требовательно руки – мать потянулась, чтобы взять ее, тогда Кеша в ужасе и омерзении закричал:
– Не смей! Нелька, не смей!..
Он схватил Нельку за руку и оттащил от кровати, а Рыжий, приподняв его за воротник рубахи, подвел к двери и толкнул так, что Кеша вылетел на лестничную площадку. Увидел, как Мишка бросился на Рыжего, услышал Нелькин визг, а мать все молчала. Тогда Кеша пошел вниз по лестнице, ничего не видя от дурноты и слез, вышел за ворота и побрел по улице.
14
Дурнота прекратилась, он поднял глаза и увидел «японский дом», омерзительно-голый без каштанов, словно бритое лицо Рыжего. Кеша даже приостановился, потом двинулся дальше.
«Что бы сделал папа? – вяло подумал он, пытаясь снова объединить себя со своим видением. – Он бы, верно, застрелил их…»
И вдруг со страхом вспомнил, как однажды, когда ему было лет семь, на даче у хозяев заболела стригущим лишаем овчарка, и отец застрелил ее прямо у него на глазах. Кеша стал плакать до икоты, до нервного дерганья, а отец, взяв его под мышку, приволок к издыхающей собаке и кричал: «Слюнтяй! Не смей воротить морду! Не у матери под юбкой тебе жить! Гляди и закаляй сердце, жизнь жестока!..»
Но сердце у Кеши тогда было, видимо, еще слабое, – может же теперь он, не отворачиваясь, смотреть, как кошка жрет живого воробья, – и мальчишка потерял сознание, а после десять дней лежал в постели.
Кеша подумал, что все-таки, наверное, он никогда не сможет стать таким, как отец. И вообще хорошо, что теперь он обязан бежать с Мишкой на фронт, только бы скорее, хоть сейчас, потому что возвращаться домой нельзя…
Он дошел до Арбатского метро и бессильно сел на ступеньку, привалившись к мраморной колонне. Успокаивался. Он всегда успокаивался, когда сидел, прислонясь к чему-то надежному, бессознательно садился именно так – и мысли потихоньку приходили в порядок.
Сначала он представил, как они с Мишкой пробираются на фронт, как красноармейцы в эшелонах кормят их горячей кашей, – у Кеши даже заболело под ложечкой от голода, и он пожалел, что не пообедал, пока не было матери. И показалось ему пустым и напрасным все, что произошло, но вернуть это было уже невозможно, как невозможно было вернуть, обратить смерть отца, войну, даже красивые каштаны перед японским домом, которые, неизвестно зачем, спилил какой-то дурак.
«Все было так хорошо!» – с привычной болью подумал Кеша, но где-то в глубине, даже не назвав эту мысль словами, понял, что ему только казалось, что все было хорошо. Война ничего не изменила ни в матери, ни в отце, ни в нем самом, ни в этом странном доме, ставшем без каштанов таким безобразно голым. Она только обнажила скрытое, только подтолкнула муть со дна, но муть была раньше, находясь в покое до поры до времени.
Он понял, что не убежит на фронт, потому что у него на это не хватит мужества, зато у него хватит мужества вернуться сейчас домой и перенести все, что будет, а после, когда это кончится, заботиться, чтобы Нелька никогда уже больше такого не увидела.
И еще, хотя школы пока не работают и не известно, когда будут работать, он раздобудет учебники по физике, химии и математике до десятого класса, сам разберется в них и изобретет наконец что-нибудь такое, что навело бы в этом мире порядок.
1965
Про Лёшку
1
Обнесенные низенькой изгородью, ряд за рядом на желтой песчаной земле – серые гранитные плиты с чугунными досками. К чему такая тяжесть над теми, кто все равно не встанет? Пусть бы цвел красный кустарник, пахнущий пряно и сладко…
*
Рядовые:
Рядченко А. Н., Ачкосов П. В., Луйков И. К., Иббинов Ф. Т., Казачиков Г. А. Погибли в 1941—1945.
*
Рядовой Морозов И. Б. Погиб в 1941—1945.
*
Лейтенант Гаврилов А. П. Погиб в 1941—1945.
*
Рядовой Горчаков П. П. Погиб в 1941—1945.
*
Рядовые:
Словач А., Курницов Н. А., Колмогоров А. М., Кашевитин С., Зятьков К. Т., Багурников Г. К., Роблундов Г. В., Синдиков Ю. Н. Погибли в 1941—1945.
Они погибли в разное время и, вернее всего, никогда не знали, никогда не видели друг друга – лежащие теперь в одной могиле солдаты. Но каждый из них однажды пробежал по этим холмам, топоча тяжелыми сапогами, оскальзываясь на хвойной подстилке, лицо его было красно и потно, изменено ненавистью, азартом боя или страхом. Каждый из них перед смертью жил и чувствовал полно…
*
Лейтенант Коротков. Погиб 16.VII.1944.
Литва праздновала двадцатилетие своего освобождения от немцев 18 июля 1964 года. Вот почему так точно известно, когда погиб безымянный Коротков…
*
Младший лейтенант Конуркин Алексей Матвеевич. 1924—1944.
Ему было двадцать лет.
*
Майор Таран И. Я. 1921—1944.
Двадцать три…
*
Младший лейтенант Максимов А. М. 1923—1944.
Двадцать один…
*
Младший лейтенант Ремизов Алексей Федорович. 1924—1944.
Двадцать лет…
*
Старший лейтенант Кузьмин Сергей Сергеевич. 1914—1944.
Тридцать лет. Мой брат тоже четырнадцатого года рождения, ему сейчас пятьдесят.
*
Герой Советского Союза, гвардии старший лейтенант Феофилов П. П. 1915—16.VII.1944.
Двадцать девять.
*
Полковник Назаров Н. К. Погиб в 1941—1945. На ленте, перевившей железный венок, написано: «Jūs visada gyvi» – «Вы всегда живы».
*
Шесть неизвестных воинов. Погибли в 1941—1945.
*
Лейтенант медицинской службы Гудкова М. Г. Погибла в 1941—1945.
Наверное, ее звали Мария.
*
Полковник Бузырин И. В. 1908—1944.
Он мой ровесник, хотя я родилась на двадцать лет позже.
*
Рядовые:
Барниев П. П., Поварин Г. А., Ванаев Я. А., Шубин, Сиходеев В. Погибли в 1941—1945.
Вот и всё… Я не знала никого из тех, кто здесь похоронен.
2
Зато я знала Лешку.
Осенью сорок второго года я поступила на первый курс механического техникума. Сначала Лешка и его друг Илья нравились мне одинаково, но потом я влюбилась в Лешку. Случилось это так.
Как-то я «отоваривала» мясо и жиры в магазине, к которому были прикреплены наши карточки. Очередь шла медленно. Продавцы выстригали и подсчитывали талоны, покупатели следили, чтобы стрелка весов приходилась точно на нужное деление: голодная весна сорок второго года научила нас беречь крохи.
Я слушала, о чем судачат вокруг бабы, и, покачиваясь вместе с монолитом людей – почему-то тогда было принято стоять, навалившись на передних, – продвигалась к прилавку. К тому времени мы, подростки, уже были натренированы терпеливо стоять в очередях.
Тут я почувствовала, что на меня кто-то смотрит, и обернулась. Это был Лешка. Он сразу же отвернулся, но потом взглядывал еще два раза. Я подумала, что, наверное, нравлюсь ему, и влюбилась.
На переменках девчонки обычно парами прогуливались по коридору, ребята либо толклись возле дверей, либо торчали в аудиториях. Если мне удавалось увидеть Лешку хотя бы на одной из перемен – это мгновение было словно какой-то вспышкой, неожиданным счастливым ударом. После не сразу налаживалось дыхание и биение сердца. Это было событием.
Однажды Лешка не пришел. Я угадала это, едва мы с Маргариткой прошлись по коридору. Обычно, если я и не слышала его голос в аудитории, все равно как-то зналось, что он здесь. Но теперь я чувствовала, что его нет, даже заглянула, чтобы убедиться, в дверь – ни Лешки, ни Ильи не было.
У меня похолодели ноги и ладони, я кое-как доплелась домой, легла. Утром я все же поднялась. Лешка не пришел опять, но пришел Илья. Мы с Маргариткой опять ходили по коридору, я глядела на Илью, мне было пусто, но покойно.
На третий день Лешка пришел, я встретила его два раза: на первой и четвертой перемене.
Не знаю, выглядела ли я тогда хорошенькой, все мы, наверное, были одинаковы – голодные худущие девчонки сорок второго года. Но я знала точно, что нравлюсь Лешке. Последнее время он обязательно стоял возле дверей на переменах и, когда мы проходили мимо, встречался со мной глазами. Я теперь даже пробовала делать вид, что мне будто бы все равно, – глядела в сторону, но Лешка тогда просто уходил, и я бывала наказана.
В один из дней ноября нам объявили, что надо разгрузить баржи с капустой в Южном порту. Мне можно было не ехать из-за больного сердца, но, поскольку на разгрузку отправлялся и Лешкин курс, я поехала.
И сейчас помню огромный склад, замусоренный капустным листом, запах подгнивших овощей, бурты картофеля и баржи с капустой на причалах.
Прежде всего мы до тошноты наелись капусты и длинных кочерыжек, остругивая их, как палки. Потом принялись за разгрузку. Перекинули доску на берег, сделали цепочку – и кочаны пошли по рукам. Старшекурсники работали на других баржах, но я знала, что Лешка где-то недалеко, и была довольна и тем.
Вдруг кто-то прыгнул с берега в нашу баржу – прямо под собой я увидела Лешку. Он поднял кочан и кинул мне:
– Держи!
Я поймала, передала дальше, даже не удивившись, что вижу Лешку, что это он сказал «держи», первый раз обратившись прямо ко мне. Я схватила и тот кочан, что передали по цепочке, после поймала Лешкин, потом опять тот, что передали, потом снова Лешкин… Я улыбалась, не успевала дышать, слышала, как холодеют губы и ломит в плече и в запястье левую руку.
А потом я очнулась в каморке сторожа, там было жарко натоплено, но меня так тряс озноб, что стучали зубы. В дверях стоял Лешка и смотрел на меня. У него были впалые румяные щеки, чуть вывернутые яркие губы и широкая нежная шея, видная в вороте футболки. В его глубоко посаженных сощуренных глазах было любопытство здорового звереныша, почуявшего смерть.
Я услышала, как часто, невесомо-поверхностно трепыхается сердце, взбалтывая что-то посередине груди. Окоченевшие ноги стянуло. Услышала, как неуловимо теряется время, заглушаемое этим трепыханием. Я задергалась, пытаясь подняться. Дома мать часто ругалась, когда я старалась не отставать от подруг: «Прыгай, прыгай, перекроется клапан – и подохнешь!..» Но только сейчас я поняла, что это жутко – умереть. Я подняла руку и медленно провела ладонью по лицу, ощупав щеки и нос, потом по шее, по груди. Лицо было мягким, но ледяным, нос будто заострился. Я закрыла глаза, сглотнув спазму ужаса.
Когда я их открыла, Лешка все еще стоял и смотрел на меня.
– И ты тоже умрешь! – закричала я Лешке. – Ты, наоборот, умрешь, а я нет!.. Бабушка мне говорила, что скрипучее дерево долго скрипит!..
Я потеряла сознание.
Больше Лешку я не видела. Месяц провалялась в больнице и дома, а в декабре двадцать пятый год призвали. Лешка и Илья погибли в марте сорок третьего года.
3
Благоухает сосна, разогретая солнцем, сухо и хвойно пахнет подстил. Он немножко пружинит и покалывает пальцы, когда я опираюсь на него ладонью. Трава холодит ладонь. Это свежая трава, уже насосавшаяся влаги, поэтому она холодная, а иглы теплые. Трава еще мелкая, трудно разобрать, что во что вырастет. Крошечные, вырезанные по краям, как нож для хлеба, листья одуванчиков, круглые – подорожников, шершавый листочек медуницы…
Тонкий горьковатый запах идет от земли – так пахнет разогретое солнцем тело. Сосны водят вершинами по небу, иглы выпрямляются под солнцем, наливаются соком…
Соснам хорошо на этой земле. И мне неплохо. Когда я хожу по здешнему песку, мне хочется улыбаться.
А покойники в этой почве превращаются в мумии. В Вильнюсе, в подвалах доминиканского собора, я видела толпу черных, словно обожженных светом одной бомбы, людей. Все они умерли самым обычным образом лет триста назад и лежали в гробах, пока кто-то не использовал гробы на топливо. Потом кто-то другой собрал трупы в дальнем подземелье. Одежда истлела, а плоть просто почернела и усохла – крепкая и чуть влажная на ощупь. Ладони у мумий приподняты над грудью: указывают точный объем воды, испарившейся из клеток. Один находчивый монах вложил женщинам в предполагаемые объятия детей и демонстрировал сие трогательное зрелище не бесплатно.
Трудно оторвать взгляд от этой жуткой груды. Известно, что всех великих загадка смерти интересовала необыкновенно. Я не великий человек, но эта загадка тоже таит для меня притягательный интерес. Теперь, когда смерть, кажется, немного выпустила меня из своих лап, я разрешаю себе приближаться к местам, где она попировала…
Озеро чуть взъерошено ветром. В скошенных рыжих камышах еще зимуют две лодки. Над озером – костел. Он довольно убогий по архитектуре, похож на тюрьму или на казарму, но отсюда глядится хорошо: темно-красный кирпич на голубом небе и шпиль с крестом.
Я сажусь на скамейку, жую кусок хлеба с колбасой. Подходят дворняжки: одна ростом с большую овчарку, другая совсем маленькая, гладкая. Я часто вижу их вместе осматривающими мусорные урны и помойные баки. Не знаю, что питает эту неравную дружбу, – наверное, просто не из кого выбирать.
Большая шевелит вислыми ушами, преданно смотрит мне в рот, повизгивает, вздрагивает хвостом. Я, не торопясь, продолжаю есть: всех голодных не накормишь.
Собаки разочарованно уходят. Маленькая подбирает что-то в траве. Большой пес громоподобно взлаивает, в его глазах господское недоумение. Маленькая роняет находку. Со временем она поймет, что одной жить спокойнее.
На руку мне падает капля. Я поднимаю голову. Надо мной береза, у ней тонкие ветки с нежными длинными сережками. Они струятся на ветерке, словно водоросли, влекомые водой. Это березовый сок капнул мне на руку.
4
Я лежу в номере гостиницы. Наверное, теоретически лежать в праздничный вечер одной в номере скучно. Но мне не скучно.
Мне приятно чувствовать, как чуть гудят отяжелевшие от ходьбы ноги, чуть кружится голова от переизбытка кислорода. Надо сказать, что совершенно плотское, ощутимое как сытость наслаждение мне доставляет чистый воздух, красота земная, не испорченная еще человеком, и одиночество.
Я лежу, разглядываю ногти с голубоватыми лунками: набегалась… Можно подойти к зеркалу, увидеть скуластое светлобровое лицо, коротко подстриженные соломенные волосы, белую шею. Сколько мне? Двадцать девять? Тридцать шесть?.. Глупо, но в этом тоже доля приятного: не помнить, сколько тебе лет.
Когда есть дети, они растут и напоминают, что идут годы. Пожалуй, к тем годам, что ты уже имеешь, они их прибавляют, а от тех, что надеешься получить, убавляют.
В первый свой приезд я видела на одной из литовских дорог «смуткяле» – деревянную резную фигурку божьей матери. Широколобая, скуластая, со скорбно поджатой челюстью – она истово держала на коленях голого, бородатого Христа. А на груди – как бы вынесенное за скобки – у нее было приклеено деревянное, пронзенное кинжалом сердце…
Нет, в общем, я просто не люблю детей. Это нехорошо, но это правда. Говорят, что женщине естественно желать от любимого ребенка. Но я никого не люблю. Не оттого, что я такая уж бесчувственная, а как-то слишком неудачно и тяжело протекали у меня каждый раз мои связи. Без них легче и проще, а человеку очень несложно приучить себя не ошибаться, если он не желает ошибок. Все дело здесь в желании или нежелании ошибиться.
Звонит телефон.
– Татьяна Васильевна, прошао?.. Я имею свободный вечер, не хотите ли немножко пойти погулять?
– Стасис?.. Пожалуй, пойду.
Это Стасис Добилас, главный инженер конторы, куда я приехала в командировку. Мы с ним знакомы еще по Москве.
– Вы извините, я не могу за вами заходить. Давайте, может быть, встретимся у вокзала?
5
По улицам группами бродят подвыпившие люди, смеются, поют – им по-своему весело.
Уже почти стемнело. Поезда в городок приходят дважды в сутки, так что вроде бы у вокзала никого не должно быть, но сегодня везде народ.
Я перехожу на противоположную сторону тротуара, кто-то свистит мне вслед – просто от веселого настроения, не желая обидеть. Наконец я вижу, как Стасис нервно проходит по мостовой туда и обратно, и окликаю его.
Мы идем, даже не взявшись под руки, смущенные, как школьники. Собственно, смущается Стасис – и его смущение передается мне. Смешно и нелепо, но это так.
– Во-от, гуляем, – говорит наконец Стасис, и я чувствую, как он улыбается в темноте.
– Как школьники, – усмехаюсь я, – давно не назначала свиданий под часами. Что случилось, Стасис?
– Та-ак, – мягко тянет он.
Мне нравится его неправильный русский язык, его короткое светлое пальто, узконосые ботинки и черные волосы, по-европейски прилизанные.
– Ведь праздник, Стасис. Почему вы не дома?
– Та-ак, – снова тянет он. – Немножко дома поговорили нехорошо. Я думаю, вам тоже скучно одной в праздники?
Он наконец решается взять меня под руку, и мы молча идем по темной улице – за окраину, за хлебозавод, вдоль по шоссе.
Стасис семнадцать лет работает на разных руководящих должностях, начиная с секретаря райкома комсомола, и все время заочно учится. Сейчас он тоже заочно учится в Вильнюсском университете на экономическом факультете. Ему тридцать пять лет, и всю жизнь он спит только пять часов в сутки… Он знает, чего хочет.
Вчера на торжественном собрании Стасис сидел в президиуме. При звуках гимна все поднялись, и мне любопытно и приятно было смотреть на него: руки прижаты к бокам, голова поднята, в глазах упрямое: «Верую!..»
– Вы любите музыку литовского гимна, Стасис?
Он выпускает мое запястье.
– Не люблю, когда смеются над тем, что святое!
Пожалуй, я тоже не люблю…
Мы выходим на военное кладбище. Серые плиты кладут на песок четкие тени, венок на могиле полковника Назарова поскрипывает от ветерка.
Стасис берет меня за локти, прислоняется щекой к волосам, я слышу, как бурно колотится его сердце. Прямо запечатанный вулкан…
Нашел место!.. Я высвобождаюсь. Лицо Стасиса вдруг становится злым, он рывком притягивает меня к себе.
– Мы на военном кладбище, Стасис, но не на фронте. Не рвитесь в бой…
Он обиженно отходит.
– Чем жить, как вы себя все бережете, лучше сто раз умереть!
– Наверное, лучше, но мне нравится жить.
Я сажусь на скамейку возле плиты, под которой лежат останки праха майора Тарана И. Я. двадцать первого года рождения. Мальчики, мальчики, женихи мои… Коротков, Максимов А. М., Ремизов Алексей Федорович, Конуркин Алексей Матвеевич… Я не знаю, как было Лешкино отчество, а фамилия его была Бровкин. Бровкин Л. 1925—1943…
1965
Самая первая любовь великого человека
Прежде чем встретиться с ним, мы с Наташкой лазали по угольным шахтам Сахалина, мокли среди сахалинской тайги под неуклонным, как смена времен, дождем лета тысяча девятьсот шестьдесят второго года, ели каракатицу в Александровске и мускул морского гребешка в Южно-Сахалинске. Мы плыли в нейтральных водах по проливу Лаперуза, и за стенкой нашей каюты кто-то мрачно острил: «Довольно дрыхнуть! Японцы атаковали наш корабль!..» Нас обвеяли все соленые океанские ветры, полусжарило солнце и сохранил морской бог от килевой и бортовой качки. Мы пережили учебную атомную тревогу, отравились паровой навагой, но несмотря на все эти события, благополучно достигли материка.
Во Владивостоке, после не менее увлекательных приключений, уложившихся, правда, в более краткий отрезок времени, мы попали в гостиницу. Здесь мы должны были встретить ЕГО. Правда, об этом мы не подозревали…
Мы просто взяли мыло и полотенца и уселись в унылом гостиничном коридоре, дожидаясь своей очереди в душ. Сидеть было скучно, потому что за долгое совместное путешествие все между нами было обговорено. Две тетки, очередь которых была раньше нашей, обсуждали нашумевший в городе уголовный процесс, а единственный мужчина, чья очередь, по словам дежурной, была непосредственно перед нами, пока отсутствовал.
– Посмотри!.. – сказала вдруг Наташка грудным голосом, который появляется у нее во время особых приступов нежности. – Посмотри, какой звереныш!..
«Звереныш» был лет шести от роду с челкой на лбу и темными, сосредоточенно-расчетливыми глазами. Он подбрасывал вверх большую мухобойку и старался ее сбалансировать, поймав на ладонь.
– Пойди сюда, звереныш! – сказала Наташка. – Что ты делаешь?
Он кинул на нее из-под челки оценивающий взгляд, и долгий опыт общения с подобными, прощавшими ему все за «внешнюю красоту» тетями, по-видимому, безошибочно подсказал, что и здесь он может вести себя, как ему нравится. Переменив направление полетов мухобойки, «звереныш» принялся ловить ее перед нашими носами.
– Ну, перестань! – В тот вечер я была не в духе, а в такие минуты шутки со мной плохи. Кроме того, я не люблю наглых детей.
Он сразу понял это и отошел на прежнюю дистанцию.
– Я работаю, – сухо пояснил он. – Я отрабатываю номер.
– Номер?.. – заворковала Наташка. – Ну, пойди сюда!.. Какой номер, ну, расскажи!
Он опять кинул быстрый взгляд сначала на Наташку, после на меня – и предпочел остаться на прежнем расстоянии.
– Я работаю в цирке.
– В цирке? Работаешь?.. – стала подыгрывать Наташка. – Занятно… Ты был в цирке, тебя водила мама?
– Я работаю в цирке, – терпеливо повторил он. – А у мамы аппендицит, она в больнице, а папа теперь работает на трапециях один.
Это было сказано просто и веско.
– Ну, и что ж ты делаешь в цирке? – поинтересовалась я.
Он перестал кидать мухобойку и подошел близко ко мне.
– Я выхожу с Вяткиным. Вяткин разговаривает и дает мне конфеты. А все смеются.
– Над чем смеются?
– Надо мной.
– И тебе это приятно?
Он пожал плечами:
– Я работаю.
– Между прочим, мы тоже работаем в цирке. – Не знаю, зачем я это выдумала, возможно, мне захотелось поднять Наташкины шансы на успех. К тому же не стоило показывать, что я зауважала его: поняв это, он снова начал бы кидать мухобойку у наших носов. Видимо, его слишком избаловали поклонницы.
– В каком цирке? – Он не удивился, ему, наверное, казалось, что в цирке работает бо́льшая половина человечества.
– В московском.
– Мы поедем в московский цирк показываться. Вот мама выйдет из больницы, и поедем. Вы с чем работаете?
– Она работает с тиграми и гиенами. – Мне все еще хотелось набить Наташке цену, тем более что сама она продолжала заискивающе улыбаться маленькому циркачу. В принципе Наташка не сентиментальна, но дети и белые медвежата могут ее раскиселить вконец. – С гиенами, тиграми и белыми медведями. И вообще она дочка знаменитого… – Я назвала фамилию известной династии цирковых артистов. – Слыхал?
– Да. Ваш отец работал с голубями.
– С кем? – Наташка изумилась с непосредственностью школьницы.
– С голубями… – медленно произнес он, разглядывая ее. – И всё ви врете! – заключил он вдруг, произнося «вы» на одесский манер. Принялся кидать мухобойку, потеряв к нам какой-либо интерес.
Две тетки ушли мыться, мужчина еще не приходил, а дежурная, обратив к нам взоры, со вздохом восхищения кивнула на «звереныша».
– Разговаривает – взрослому не уступит!.. Великим человеком будет, лет через десять газеты о нем будут писать. Да, Сашенька?
Великий человек не удостоил ее ответом. Вероятно, он считал все само собой разумеющимся и не таким уж важным. Он по-прежнему пытался поймать и удержать в равновесии на ладони мухобойку.
– Ты сам врешь. Ты не работаешь в цирке! – Это был ход не ахти какой тонкий, но почти беспроигрышный: просто мне стало жаль мелькнувшего и исчезнувшего в глазах великого человека интереса ко мне. – Видишь, у тебя ничего не получается.
Он остановился и озабоченно поглядел на меня.
– Но я только учусь. Я еще недавно начал.
Как и следовало ожидать, противник был недостаточно искушен в демагогии.
– Просто у тебя нет способностей. Те мальчики, с которыми я работаю в цирке, сразу ловят палку от мухобойки на ладонь, и она стоит у них, как ваза на столе.
– Сразу?.. – задумчиво переспросил он и прислонился к стене. Он был подавлен.
Вообще-то мне было его немного жалко. Победа доставалась нечестным путем: силы были неравны.
– Неправда! – бурно начала жалеть его Наташка. – Ты очень способный, у тебя очень хорошо получается. Подойди ко мне, звереныш, не слушай ее!
– Я же не тигренок. – Он пожал плечами. – Ну вас!.. – Он сосредоточенно думал о чем-то. – Но я только второй раз тренируюсь, – сказал он мне. В глазах его появилось тревожно-зависимое выражение.
Наташка ущипнула меня за руку.
– Ну, если второй раз… – неохотно согласилась я.
– Вы посмо́трите завтра! – Оживившись, перешел он в наступление, но в голосе его не было прежнего превосходства. – Вы непременно посмотрите завтра!
– Ладно, если будет время.
Тетки вышли из душа, и как раз в этот момент появился мужчина с черной бабочкой. Он сердито спросил дежурную, свободен ли душ, узнав, что свободен, не торопясь, проследовал в свой номер и вышел минут через пятнадцать без бабочки, но с полотенцем.
Мы терпеливо ждали. На нас он не обратил никакого внимания. Взял Сашу за руку, и они скрылись в душевой. Мылись они долго, за это время Саша, вероятно, успел сообщить ему о нас самые разнообразные сведения. Выйдя из душа, мужчина обратил к нам взгляд:
– Пусть уберут, пожалуй. Вы скажите.
– Ладно, там же не тигры мылись. – Честно говоря, мне хотелось скорей лечь спать.
– Папа! Ты слышал, она сказала: «Там же не тигры мылись!» – возбужденно повторил Саша и дернул отца за руку. Пока они дошли до своего номера, он несколько раз повторял эту фразу. Моя остро́та потрясла его.
Я была польщена. Все же на арене он привык слушать утвержденные Управлением тексты присяжных остряков Советского Союза.
Наташка уезжала на следующий день. Когда мы спускались с чемоданами по лестнице, великий человек сидел в коридоре за столиком дежурной и что-то рисовал.
– Саша, – окликнула его я. – Иди, попрощайся.
– Вы́ уезжаете? – обеспокоенно привстал он.
– Нет, Наташа.
– А… – Он снова принялся рисовать.
Наташка смахнула слезу обиды.
– Брось, – сказала я ей. – Я отомщу за тебя.
– Не надо, – попросила она. – Пожалуйста, не мсти. Он хороший.
Вечером, вернувшись из цирка, Саша зашел ко мне.
– Не получается, – честно признался он. – Я отрабатывал, но не получается.
– Ничего. Еще получится. Ты молодой.
– Вы завтра уезжаете?
– Да. Завтра утром.
– А мы через… – он задумался. Великий человек еще не твердо знал счет дням недели. – День пройдет и потом еще два дня… Мы летим самолетом в Москву.
– А я нет. Я еще должна ехать на горно-таежную станцию.
– Зачем?
– Говорят, там есть тигры.
– Могут быть.
Он сел, положил подбородок на локоть и стал смотреть, как я пишу.
– Я в Москве встречу вас? – спросил он вдруг.
– Не знаю. Вряд ли.
– Встречу. Я вас люблю.
Я отодвинула блокнот. Мне стало стыдно. Не знаю, как давно разобрался в сложностях моего характера великий человек, но во всяком случае он с самого начала приглядывался ко мне пристально и думал обо мне лучше, чем я того заслуживала. Я же дала себе труд взглянуть на него с пристальностью, его достойной, лишь сейчас.
Взглянула и поняла, что сидит возле меня человечек славный, думающий над жизнью серьезно. Что наглость его с сюсюкающими тетями не что иное, как инстинктивная оборона души от отношения снисходительного, ласково оправдывающего все заранее. Он жаждал требований высоких – такие предъявлял к себе сам.
Сказал мне, что любит меня, потому что хотел уравнять нас перед серьезностью происходящего, хотел, чтобы я посмотрела ему в глаза, как равная равному. Я посмотрела. Великий человек грустно улыбнулся.
– Ничего: еще встречу.
Так или иначе, это признание в любви потрясло меня. Пожалуй, я могу считать жизнь прожитой не зря: мне посчастливилось быть самой первой любовью одного великого человека…
1965
