Текст книги "Избранное"
Автор книги: Майя Ганина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)
Матвей и Шурка
Матвей сидел возле приемника, крутил ручку. Мягко плыла стрелка по шкале, колебались и пропадали голоса, музыка, доверчивый шепот. Эти голоса, этот шепот всегда подле тебя, щелкни ручкой – они появятся. Вещей у Матвея было мало, но приемник он везде возил с собой.
Хозяева позвали его ужинать. В этой огромной с широкодощатым полом и массивными матицами избе старики жили только вдвоем. Они были рады квартиранту.
Матвей сел у стола на край скамьи и нарочно долго выбирал кости из рыбы, чтобы меньше съесть.
– Ты, паря, смеле, смеле садись, – сказал старик. – Не обломится. Колонное все. Пил не было ишшо, когда изба та ставилась… Углядел: торцы у бревен рублены, не резаны?..
Сибирь… В речи старика нижегородские укороты, в речи старика казачье шоканье, глаза у старика голубые, российские, скулы – бурятские; смоляные, с малой проседью волосы, – бурятские или, может быть, монгольские? Этот поселочек на тракте, где расквартировалась строящая железную дорогу мехколонна, называется Станок. В степи – станица, в тайге – станок… Сибирь…
Матвей приехал сюда сегодня утром, оформился в мехколонну шофером. У него много специальностей – он и слесарь, и шахтер, и шофер. В тайге он первый раз, хотя поскитался уже достаточно за свои двадцать лет. Он рос сиротой, полубездомным.
Старик говорит легко. Старому труднее молчать о себе, чем молодому. Легко выбалтывает он какие-то не смешные, неинтересные сказки о своей жизни, о тракте. По тракту шли грузы на север, к золоту, старик всю жизнь «при тракте». Сейчас новая железная дорога снимает перевозки. Нет тракта – нет старика. Все было…
– Он бывалый, – поддакивает, слушая, старуха, – и в Иськуте был, в Братским был.. Я, милочка мой, нигде-то не была, окромя тайги. Чашша у нас тут непремозимая…
Не город Братск, не ГЭС, а все еще Братский острог…
Матвей вышел из избы, закурил сигарету. Воздух, протрепетав в осинах, качнулся, потянул за собой белесые пряди.
Похожие старики с похожими рассказами жили вокруг него в детстве и в юности. Он знал о них все.
Кругом были редко разбросаны избы. Вознесенные громоздкими венцами оконца темнели так высоко, будто, кроме своей обычной будничной службы, они выполняли еще особую, военную, как бойницы в крепости. Почерневшие неровные торцы бревен хранили для внуков следы прадедовских мощных топоров.
Речка, удавкой захлестнувшая станок, была маленькая, шумная, она неслась невидимо в пышной чащине купыря и дудника, опетляв зады серой туманной полосой, и немолчный рокоток ее тревожил, нагонял тоску. Внизу зябли в росных сумерках самосвалы и два бульдозера. За речкой – тайга, разваленная пополам новой железной дорогой…
Матвей представил, как старики сидят сейчас в пустой избе и молчат.
«…Едва я в память вошел, санный путь уже был. Тележный стал, как лет восьми сделалси… Грес никаких не было. Ни воровства, ни лжи какой. Наказания потому што были антересней. Вошшик один сташшил на три лошади пушнину, подучили его люди: мол, не расписывасси ты. А Черных дозналси… Спрашиват: ты сдичал, што ли, што ты мне долг не плотишь? И положил отлить ему по двенадцать фунтов чугунные калоши, пушшай он в них в церькву ходит. Внуки его теперь на собрании как станут што говорить, им сейчас, значит: мол, ваш дедушка в чугунных калошах ходил… Ну, молчок…»
Матвей сейчас уже повидал и знает больше, чем все эти старики, которые учат жизни.
Двинулся к путям, там он еще днем приметил вагончик столовой: смалу не любит есть в гостях. Заказал себе четыре лапши с тушенкой и пять стаканов сладкого чаю, сел за свободный столик, быстро съел лапшу и стал пить чай.
– Ого! – сказал кто-то рядом. – Просторный парень! Если он так же работает, это будут пироги!
– Это пироги! – повторил восхищенно детский голос. – Он лапшу – как корабли кит. Помнишь, пап! А потом чай… Она сейчас у него там в пузе плавает…
Обернулся. Увидел ямки на худых щеках, пушисто обрастающую после машинки голову, светлые глаза смотрели на него с восхищением. Рядом он увидел смятое шрамом грубовато-красивое лицо и толстые, натянувшие голенища сапог икры. Это был начальник мехколонны Фролов.
Матвей допил последний стакан чаю и пошел к выходу.
– Если бы он жил в воде, – донеслось вслед, – это для рыбака первая находка: любую наживку сожрет…
Смешанный с выхлопами от полутора десятков машин, собранных на ночлег в низинке, туман тяжелеет, садится горькой ядовитой росой на вытоптанную траву. Ревут МАЗы, сердито брюзжит бульдозер, бодренько – с каждым оборотом ключа все громче попорхивают ЗИЛы, «газики».
Матвей залил воду, заправился и, выметя из кабины комки сухой грязи, сел за руль, нащупал ногой педаль стартера. Он был доволен, что мастер дал ему не очень разбитый самосвал. Собственно, все машины в мехколонне недавнего выпуска, но разбитых было много.
– Я с тобой поеду, ладно? Я не буду баловаться.
Матвей обернулся и покраснел: рядом стоял вчерашний мальчишка.
– Садись…
Сеялся дождь. В карьере, откуда самосвалы возили грунт, стояла вода. Выбравшись по скользкому спуску, самосвал круто петлял по временной дороге, идущей в обход гиблых мест, выезжал на насыпь и разгружался. Машину подкидывало на выбоинах, лязгал кузов. На каждом ухабе Матвей чувствовал себя так, будто шел в ненадеванных ботинках и спотыкался о камни. Перед выбоиной нога сама собой выжимала сцепление, переключая первую скорость.
– Рассказать тебе смешное?.. – спросил вдруг мальчик. Был он в майке и трикотажных, когда-то голубых штанишках.
– Не озяб? – Матвею понравилось, что пассажир сидит смирно. Он не любил балованных.
– Нет… У Кати Лизка есть маленькая, я с ней дружу. Так она говорит: ты, мамка, купи мне братишку. Мне Лизкина мать серьезно говорила, что в Братске продаются. В Братске все продается… Дура такая!
– Ясно, продаются. Откуда ж вашего брата берут?
– Рожают.
– Да? – Матвей усмехнулся, покосившись на мальчишку. – Кто это тебе объяснил?
– Мамка.
– Ну, и правильно… А то морочат голову, будто вы без них не узнаете что к чему.
– Мне уже шесть лет исполнилось, а Лизке три… Меня Шуркой зовут. – Поразмыслив о чем-то, он спросил: – А жены у тебя нет или есть?
– Я молодой еще, куда…
– И какого-нибудь ребеночка или женщины тоже нет? – Отрицательный ответ почему-то понравился мальчишке, он улыбнулся, показав щербатинку в верхних зубах.
Время близилось к обеду. Заглянув через плечо развальщицы на бумажку, где она ставила точки и кресты, учитывая рейсы, Матвей убедился, что е́здок у него вполовину меньше, чем у других шоферов. Он снова погнал самосвал к экскаватору, раздумывая, как бы, не гробя попусту машину, оборачиваться быстрей.
В чаще стволов, стеснивших с двух сторон временную дорогу, Матвей еще утром заметил широкий визир, шедший наискось вниз и сокращавший, вероятно, большой кусок «тещиного языка». Теперь он решил рискнуть и медленно съехал с дороги на жирную мшанную подстилку целика.
Ехал осторожно, чувствуя, как тяжело мнут скаты трухлявые замшелые стволы, кустарник, как подается под тяжестью самосвала неезженныи целик. Вдруг почва жидко ушла, Матвей рванул рычаг, переключая задний ход, – колеса, не цепляя, вращались вхолостую.
– Сели… Елки-палки! – Матвей спрыгнул на землю. – Вылазь, обедать будем.
– Я с твое теперь есть стану. – Шурка выскочил из кабины, ежась под моросящим дождем. – Хочу такого роста вырасти.
– Дразнилки слушать?
– Ты красивый.
– Много понимаешь…
Матвей сходил на ручей за водой, потом отрезал Шурке большой ломоть хлеба, отколол кусок рафинада, остальное съел сам.
– Ты дал бы, кто дразнит, – сказал, поразмыслив, Шурка. – Ты же всех сильней! Или хочешь, я выйду за тебя замуж и заступаться буду? Я знаешь как ругаться умею! Ты не думай, я скоро выйду замуж.
– Болтай! Разве парнишка может замуж выйти? – Матвей сравнил себя маленького с Шуркой и подумал, что и двух слов не сказал бы, наверное, с незнакомым мужиком. – Тебе невесту надо.
– Я девочка. Ты думал, я парнишка, я девочка!
– Разве? – Матвей удивленно похлопал Шурку по худенькой спине. – Не разберешь вас… Ну что же… Щербатая только ты.
– Они вырастут. Это я точно знаю, что вырастут!
Бесшумно сучилась мошка́. Достав из-под сиденья топор, Матвей долго искал засохшее дерево: живое рубить ему было жалко, срубив, принес и подложил две длинные слеги под задние скаты. Под передние набросал сушняка и снова присел, размышляя, возьмет или не возьмет глубоко ушедшая в перегной машина. Решив, что не возьмет, он еще посидел, покурил, потом наладил нечто вроде рычага под передок и, упершись плечами в радиатор, выкатил машину на сухое.
– Ну, вот, – сказал он, обтерев ладонью с шеи мошку. – Поехали, невеста.
У съезда в карьер его остановил мастер и сердито спросил, где это он пропадал. Матвей объяснил, что залез в трясину.
Дома Матвей ужинать отказался, потому что заходил после работы в столовую. Повалялся, подремал на лежанке, потом сел к приемнику. Старуха пряла. Выдергав пучок белой шерсти, привязанный к копылу, она смотала нитки с двух веретен и сообщила Матвею:
– Наела и тебя мошка!.. От мошки-то мы личины раньше ткали из конского волосу. Из хвоста волоса надерьгашь, сплетешь и ходишь – ровно маска-то какая, как в театре… Штанов-ти не носили бабы, пойдешь жать – как огненны были ноги-те. Похвошешься эдак-то вот сарафаном и опять жнешь…
Зеленый секторок в глазке приемника то растекался, то вытягивался в ниточку. Попалась далекая южная волна, застонали дутары и рубабы, рвано загудела дойра. Матвей подпер подбородок кулаком, держа пальцы на ручке, чтобы не потерять волну. В трещинах его каблуков еще светлела самаркандская пыль.
Самарканд.
До этого были Куйбышев, Горький, Соликамск. А до этого – колхоз: поля и овраги с пересохшими песчаными руслами ручьев. Солдатский, Пьяный, Девкин овраги… Здесь он родился и вырос.
Хлопок, пшеница, огромный сборочный цех тракторного и огромный кузовной цех на автозаводе. Серые солевые терриконы; мерцающие то синими, то красными полосами своды забоев, привычный душноватый запах газа…
Все это помнят его руки, помнят глаза. Теперь здесь пройдет железная дорога. Лягут рельсы. Рудник, целлюлозный комбинат, металлургический… Совсем иные люди будут жить и стареть здесь…
– Тебе нравится эта музыка? Мне – нет, – услышал он Шуркин голос. – А чего ты скучный?
– Тебя дожидаюсь.
Матвей выключил приемник. С Шуркой пришла еще девчонка, она донимала теперь старуху, оплакивая какую-то игрушку, сломанную Шуркой. Наконец старуха оставила пряжу, с сердцем проворчав: «Помыкай мой прибежал!» – и принялась крутить из лоскутков и сена куклу. Нацарапала ей химическим карандашом лицо, сказала:
– Ну вот, милка моя, и смастерили, долго ли, не реви зря. Эдака, што ли, была харя-то у ей?
– Эдака, эдака, – обрадовалась девочка, – а ты, бабуня, еще сделай, не то Шурка опять сломает…
Вошел Фролов.
– Ступай домой, – сказал он Шурке, – шляешься целый день неизвестно где! Степанов, – обратился он к Матвею, – мастер жаловался. Ездок меньше всех сделал, куда-то в трясину забрался… Жрать, выходит, мужичок, работать – мальчик? Такие пироги…
– Не могу я быстро ездить. Дорога, сами знаете, какая, машина бьется…
– В городе, что ли, работал, к асфальтам привык? – Фролов сел на лавку, раздвинув толстые колени, поглаживая их взад-вперед. – План выполняем, гоняем… мехколонновцам редко на хороших дорогах работать приходится…
Матвей отвел глаза, включил приемник. Зряшный разговор.
Фролов и Шурка ушли.
– Хара́ктерные, милочка мой, хорошо не живут, – проворчала старуха. – Да заткни ты глотку энтому идолу, надоел, индо, право!
Матвей щелкнул ручкой.
Перед самым обедом на крутом повороте «тещиного языка», там, где обычно шоферы переключали скорость на малую, боясь встречной, Матвей увидел две фигурки, терпеливо примостившиеся на пеньке. Он хотел было проехать мимо, потом остановился.
– Чего тебе? – хмуро спросил он бросившуюся к подножке Шурку.
– Мамка утром не пустила, – она, торопясь, подсаживала белобрысую толстую Лизку. – Тетя Катя на работе, бабушка Васильевна косить ушла, куда ее девать?.. Помоги-ка.
Матвей помедлил, потом открыл дверцу и втащил Лизку на сиденье.
– Только до обеда! – сказал он. – Прогоню после.
Шурка удивленно взглянула на него и притихла. Лизка вдруг принялась реветь. Шурка торопливым шепотом стала ее уговаривать, сунула какие-то цветные стеклышки, та капризно оттолкнула Шуркину руку и начала орать громко, со вкусом, жмуря глаза и широко разевая рот.
– Ну, чего, она? – спросил Матвей. – Чего орешь? – Он, невольно улыбаясь, повернул к себе грязное, зареванное личико.
– Тебя боюсь, – вырвавшись, проныла Лизка, – не хочу-у…
– Перестань, чего я тебе?
Когда он с грунтом подъехал к насыпи, Шурка, вздохнув, сказала:
– Ладно, мы в поселок пойдем. Уж теперь она не остановится орать…
Матвей высадил их и, разворачиваясь, посмотрел, как идут они по рыжей гривке насыпи к поселку, как дергает Шурка маленькую за руку, наверное, нещадно ругая ее.
Шоферы собрались на обед возле экскаватора, зубоскалили, рассказывали что-то такое, отчего часто сотрясал тайгу смех. Матвей отвел самосвал к речушке, сел на берегу.
Мелкая, с затиненными красными валунами на дне, она торопливо выбалтывала что-то свое. Пахло свежим и тиной с обсыхающих валунов. Матвей лег, кинув руки за голову, задремал под тонкое суетливое побрякивание стаскиваемой потоком гальки. Потом его позвали, и он сел, обтерев с лица мошку, прислушался. Отозвался-таки. Еще заблудится в тайге прилипа, настыра.
– Гляди, сколько цветов, – говорила ему Шурка. – Это вот жарки, это лилии, это касатики… Касатики мои… Это голубки. А вот это кукушкины башмачки всё, видишь сколько?
Рядом с сапогом Матвея поднял уютные, как у ландыша, листья занятный цветок. На высоком стебле уныло висел емкий, как солдатский заплечник, желтый пустой мешок, сверху, прикрывая его, озорно выстрелились три каштановых острых лепестка. Немного поодаль торчал точно такой же цветок, только мешок у него был пестрый, сиреневый, лепестки сверху темно-фиолетовые, рядом покачивался похожий, беленький с красной крапью…
– А кто их назвал? – Шурка разбирала пухлые кулачки жарков. – Лойка?.. Это девочка была… Саранка – это птица. Марьин корень… Почему марьин?
– Не знаю. – Матвей осторожно потрогал желтую мягкую бородку «башмачка». – Иди набери цветов и отнеси матери. И больше на работу ко мне не ходи. Здесь не детский сад, я не нянька.
Он снова лег, поглядывая искоса, чтобы далеко не забрела смешно кланяющаяся земле фигурка. Скоро Шурка вернулась с букетом и смирно села рядом, ковыряя щепочкой землю.
– А ты заболеешь? – спросила она вдруг.
Матвей приподнял голову.
– Зачем?
– Я бы ухаживала за тобой, пить давала, полотенце мочила. У папки часто голова болит, так мама рядом сидит, полотенце мочит… Он раненый, папка.
– Заболею, – улыбаясь, пообещал Матвей.
Едва отшабашили, Матвей, оставив самосвал в карьере, пошел на визир. Он вымерял вязнущими сапогами самую топь, прикинул. Нужно было свалить штук тридцать осин – другие деревья жалел, – перетаскать их, уложить, сшить. Вихляя сегодня по «тещиному языку», он всерьез досадовал на лишние километры, будто прямая дорога уже проложена, но закрыта каким-то нерасчетливым дураком.
Поплевал на руки, сделал на сером гладком стволе первую зарубку. Неторопливо обходил кругом, желтая сырая щепа брызгала из-под топора, пережабинка, на которой держалось теперь дерево, утончалась. Удар – прошумев неширокой кроной, осинка хлопнулась оземь.
Матвей взглянул на неровный, в следах топора, торец и улыбнулся. Когда-то жили в этих краях могучие люди, трудились каждый за себя, не зная пил, требующих все-таки общей работы, ладили руками и топором на сотню лет загаданные избы…
Свалив еще три осинки, Матвей обрубил ветки и, перетащив деревья на визир, уложил первые лежни: два ствола под одно колесо, два – под другое. Присел на лежню, покурил, послушал, как на объезде грохают кузовами самосвалы, пошел дальше валить тайгу. Часа через два он устал, сходил к ручью, умылся и долго глядел в розовую заплетавшуюся косицами воду, в колеблющееся на поверхности лицо. Потом вздохнул и пошел назад. Он любил читать книги про некрасивых, но хороших людей, был уверен, что сам он человек хороший и живет так, как ему надо. До старости объездит всю страну и на всем понемногу оставит след своих рук. И какая забота, что́ про него думают!..
Работал, размышлял и не заметил, как подошел рыжий кривоногий шофер. Матвей видел его в конторе, когда поступал на работу, тот ругался из-за чего-то с Фроловым. Шофер изумленно смотрел на него.
– Ты что это, Большой?.. А я думаю, кедрачат, что ли? Так еще ведь шишки зеленые… А тут ты… Ну, и даешь!..
Матвей хмуро молчал, опущенные руки набухали венами.
– Тебе, что ли, Фролов велел лежневку делать? – допытывался шофер. – Сдурел, ей-богу! Видит – новенький, молодой…
– Сам я, – Матвей бросил топор на землю. – Полкилометра объезда сэкономит.
Шофер прошел до конца визира, посетовал, что крут очень спуск и можно опрокинуться, потом сходил за пилой и вернулся еще с двумя шоферами. Через час лежни были налажены.
Они вместе поужинали в столовой, потом переоделись и отправились в палатку, где был клуб. Матвей сидел рядом с рыжим Иваном и смотрел, как топчутся в тесноте пары. Иван нервно покуривал, поглядывал на вход, поджидая «свою девушку». Рассказывал Матвею о мехколонновцах. Сам он работал в мехколонне четвертый год, тоже после демобилизации.
Парень с аккордеоном и долговязый гитарист играли разные быстрые танцы, отбивая на деке гитары такт. Матвей следил за танцующими. Если кто-нибудь танцует стилем, подходят двое с повязками, «предупреждают». Это Генка, машинист экскаватора, и Василий, помощник.
– Ленинградцы, с нашего завода, – говорит Иван. – Я ведь тоже ленинградец. А вон и жинка Фролова…
Матвей взглянул на вход и увидел молодую женщину с грудным ребенком на руках. Он не обратил внимания, какая она, он никогда не замечал внешности детных женщин. Прошла и села рядом на скамью. Сразу же подошел Генка.
– Мусенька?
– Ваня, подержи минутку… – Фролова передала младенца Ивану, протянула обе руки Генке, они стали танцевать краковяк.
Матвей присвистнул.
– Ничего, – сказал Иван. – Молодая, попрыгать хочется.
Он бросил сигарету и ловко потрясывал ребенка, притиснув его головку к плечу.
– Вон моя… – облегченно вздохнул он вдруг.
К ним пробиралась высокая, очень полная девушка с короткими волосами, лицо пухлое, все в тугих ямочках. Подала руку: «Валентина». Ладонь у нее была сухая и шершавая. Иван сунул маленького Матвею и пошел танцевать.
Матвей машинально приоткрыл угол одеяла, взглянул на сморщенное красное личико. Ребенок был совсем маленький.
Качал его привычно, смутно поднимались освпоминания о двоюродных братьях и сестренках, вынянченных когда-то. Они так и звали его, семилетнего, «Нянькой». Наблюдал, как танцует Иван. Ловко, будто самосвал вел по объездам, вертел он свою Валентину, просовывал в свободные промежутки между парами. Совсем близко мелькнули голые ноги Муси Фроловой в стоптанных босоножках. Посмотрела на Матвея, на младенца и понеслась дальше, положив Генке обе руки на плечи.
Ребенок спал, Матвей сидел, не смея закурить, все танцевали. Наконец объявили, что механик приехал, сейчас будет кино. Начали ставить скамейки, Муся забрала младенца, рассеянно пробормотав спасибо.
Матвей сел рядом с Иваном и Валей. Трещал аппарат. На белой бязи экрана жили, любили, умирали люди. Проехал в смешной коляске, запряженной клячей, толстый чудашный человек, дернул рычаг тормоза, останавливая лошадь. Шоферы засмеялись.
– Четвертую включил!
– Нет, вторую… Третью!
– У него только две скорости: «Тпру» и «Ну»! – сказал рядом Иван, и Матвей увидел, как рука его легла на Валины колени.
Матвей поднялся.
– Пожалуй, домой пойду… – пробормотал он и, не обращая внимания на толчки и ругань, тяжело стал пробираться к выходу.
На завалинке сидела Шурка.
– Ты где был? – спросила она. – Я пришла, а тебя нет…
– В кино. – Матвей опустился рядом.
– Понравилось кино? А у меня уже вырастают зубы, потрогай. – Подойдя ближе, она взяла руку Матвея, и он ощутил пальцем неровные бугорки в мягкой теплоте десен. – Я же говорила, вырастут!
– Куда ж им деваться? Зубы вырастут, ты вырастешь, всегда так…
Неподалеку мужской бас окликнул Шурку, она, помедлив, отозвалась. Подошел Фролов, хмуро поздоровался с Матвеем.
– Домой идем, – он взял Шурку за руку. – Мать горло перервала, кричавши, паршивка такая!..
Он быстро пошел, Шурка, не попадая в шаг, бежала рядом. Потом Фролов отпустил ее руку и сильно ударил по щеке. Шурка приостановилась, после все так же молча побежала дальше.
– Я не слышала, как мама меня звала, – сказала она. – Я все равно тебя люблю…
Матвей вскочил, схватившись за калитку, она хряпнула под пальцами. Повел плечами, будто саднили еще на спине тычки, которые наполучал он мальцом от дядьев.
После вертелся на лежаке, курил сигарету за сигаретой. «Козленок бездомный, ежик… Муся не мать ей, конечно». – Громко вздыхал. Где-то уже перед утром решил, что заберет Шурку. «Попрошу, не отдадут – увезу. Уедем куда-нибудь на Тикси или в Магадан. Ищи-свищи…» Представлял в полудреме, как приоденет, отпустит ей косички, чтобы была девочка как девочка, не поленится каждый день заплетать. Накупит игрушек… «Вот и не один я буду…» От этой мысли очнулся и лежал с открытыми глазами. Потянулся за сигаретами. Покуривал, поглядывал на сочащийся сквозь окошки рассвет, представлял себе свою жизнь с Шуркой, и жаль немного стало былой свободы и в то же время спокойно. Будто мотался-мотался по свету, ища неизвестно чего, а теперь вот все. «Она как радио, – улыбнувшись, подумал Матвей. – Как чижик. Не загрустнешь, не соскучишься…»
Утром, когда получали путевки, Фролов сказал:
– Топь загатили на визире? Пустая работа, оплачивать не будем. Через два дня засосет.
– Поглядим, – буркнул Матвей и подумал, что Фролову будет чем его вспомнить.
Дорогу по визиру обновил Иван, следом пошли другие машины. Ездка и на самом деле стала вполовину короче.
После работы Матвей сходил в баню, переоделся и пошел в вагон, где жили Фроловы. Он знал, что начальник теперь на наряде: дает задания мастерам на завтра. Решил прежде поговорить с молодой.
Чисто обшаркал полуботинки, поднялся в вагон. Муся сидела у стола, спиной к нему, кормила маленького. Было не грязно, хотя пеленки, куклы и кубики валялись где попало, буханка магазинного хлеба лежала на столе, не прикрытая ничем. Муся удивленно и даже испуганно обернулась, потом рассмеялась.
– А… Сватать, что ли, Шурку пришел?.. Это про тебя хвастала она, что замуж возьмешь, как зубы вырастут?
Смеялась негромко, укладывая маленького в качку, поглядывала на Матвея. Матвей шагнул к столу.
– Смеетесь… Разговор серьезный.
Муся выпрямилась, дергая качку, и Матвей вдруг разглядел, что у нее такая же розоватая сухая кожа, как у Шурки, и улыбка тоже как у Шурки.
– Я думал, неродная она вам, – сказал Матвей, тяжело глядя на женщину. – Удочерить хотел… Мать, а хуже мачехи… – Спросил с надеждой: – А может, отдадите, мешает ведь? Или за няньку приспособить рассчитываете?..
Муся молчала, машинально дергая качку, кусала губы. Матвей пошел к выходу, потом, вспомнив, повернулся. Муся плакала, утирая глаза пеленкой.
– Дурак! – крикнула она. – Тоже мне судья! Роди сначала двоих, после разговаривай…
– Скажите мужу, что другой раз я ему тоже по морде двину. Легче всего на маленьком нервы успокаивать.
– Бегемот… – уже тише сказала вслед Муся.
На следующий вечер Матвей вышел на завалинку и тут же увидел Шурку с Лизкой. Девочки играли у соседского двора. Шурка то и дело поглядывала на ворота Касьяновых. Заметив Матвея, сразу подбежала к нему. Было на ней какое-то нарядное платьишко и шерстяная кофта.
– Приодели… – усмехнулся Матвей.
– Мажу я все… – Шурка весело выпятила живот, на платье красовалось рыжее глиняное пятно. – Ничего надеть нельзя… – Она помолчала, внимательно глядя на Матвея. – Ты забирать меня приходил?
– Хотел… – Матвей поднял руку, потрогал тяжелым пальцем закрутившиеся запятой надо лбом Шуркины волосы.
– Не пойду пока к тебе, мне мамку с папкой жалко. Подрасту…
– Не пойдешь? – Матвей огорченно помолчал. – А заболею если я?
– Ты молодой еще, не болей! И Лизка маленькая, куда она без меня… – Шурка вздохнула и вдруг сдавила обеими ладошками Лизкину ручонку, внимательно глядя ей в лицо. Губы у Лизки поехали книзу, она приготовилась разреветься, тогда Шурка быстро сказала:
– Дура, это я люблю тебя так.
Матвей засмеялся.
– Ну, ладно… Если бить будет отец, скажи мне.
– Он и не бьет вовсе… – Шурка задрала голову, разглядывая что-то на небе, и вдруг спросила: – А на Луну в ракете или в спутнике летают?
– В ракете… – помедлив, удивленно ответил Матвей.
– Стоя или сижа? А чего там едят?
– Не знаю. – Он подумал, что, в сущности, немного знает о ракетах и других необычных вещах, о которых может спросить маленький.
Лежни не засосало, сверху положили еще клетку для надежности. Дорогу сгрейдировали, теперь Матвей мог показывать свой высокий класс работы. Через месяц его фотографию уже повесили на Доску почета возле клуба, а ко Дню строителя премировали грамотой и часами.
Во время обеда Матвей пристраивался теперь где-нибудь неподалеку от развальщиц и наблюдал, как они пересмеиваются, возятся, поют песни, дремлют. Среди девчат было много детдомовок, Валентина тоже выросла в детском доме неподалеку от Саратова. Матвею нравилась Валентина.
Она работала, как и все девчата, в майке и шароварах, но загар у ней был не грубый, чуть с красноватинкой, тело мягкое, женственное. Матвей охотно выполнял Валины просьбы: сходить на ручей за водой, развести костер от мошки, очистить лопаты. Девушки теперь прибегали за ним, если надо было починить утюг, вставить стекло, сколотить табуретку. Матвею было приятно это, но, сделав что просили, он уходил молча, жалея, что его не задерживают.
Шурку он не встречал вот уже недели две. Не то она болела, не то увезли ее отсюда, спросить Матвей стеснялся. Как-то девчата уговорили его съездить в Заярск, купить разную мелочь по поручениям. Он отправился в воскресенье, решив, что купит Шурке подарок и сам отнесет.
Купил десять пар босоножек и тапочек, туалетное мыло, духи, потом в дальнем магазине – голубую шерстяную кофту. Это Иван просил для Вали. Здесь же Матвей купил красивую куклу.
Вернувшись в поселок, он отнес Ивану кофту, потом, нагрузившись коробками, пошел в вагон, где жили девчата. Постучался и открыл дверь. Увидел голые плечи, мокрые волосы, парную суету, услышал визг и остановился, сжимая коробки в охапке.
– Да уходи ж ты, елки-палки, дурак большой! – сказала Валя и толкнула его в грудь.
Матвей смотрел на лямочки розовой рубахи, врезавшиеся в ее плечи, и оторопело улыбался. Маленькая Наденька плеснула на него из таза. Матвей шагнул назад через порог, все так же оторопело улыбаясь и сжимая мокрые коробки. Валя захлопнула дверь, больно ударив его по локтю.
Матвей вышел в тамбур и увидел Шурку. Она следила за ним с полотна, толкая босым пальцем облитую креозотом гальку.
– Почему ты мокрый? – спросила она. – А что в коробках?
– Жарко, высохнет… – Матвей сложил коробки в тамбуре.
– Это девки наши тебя облили? – догадалась Шурка, вбежала в вагон, оттуда послышался визг и хохот. Потом Шурка выскочила обратно, мокрая, сияющая, вслед за ней высунулась маленькая Наденька и плеснула из кружки водой.
– На! Последняя. Всю разлила, чертенок щербатый!
– Пойдем, я куклу тебе купил, – сказал Матвей.
Шурка пошла рядом, взяв его за руку.
– А я корью болела, – сообщила она.
Матвей взглянул повнимательней и увидел, что Шурка бледная очень, желтая с метинами сосков кожа совсем обтянула тонкие ребра.
– Не повезло тебе, – вздохнул он. – Окрепнешь, ничего.
– Я сейчас крепкая уже, – Шурка улыбнулась, сверкнув белыми недоростками. – Хочешь, на это дерево заберусь?
– Не надо, я знаю, что ты можешь. – Вспомнив, Матвей сказал: – А я прочел про ракеты, хочешь, расскажу тебе?
– Мне папка уже рассказывал. Он старше тебя, он все знает.
– Ну, небось не все… – Матвей немного обиделся. – Знает, почему вон лилии желтые, а марьин корень – красный? Почему голубки синие, а саранка крапчатая? Земля-то ведь одна, черная?..
Шурка долго шла молча, потом спросила:
– А ты знаешь?
– Нет… – смутился Матвей. – Этого небось никто не знает.
– А я знаю. Их кто-нибудь красит. – Она хитро сощурила глаза, наблюдая сбоку за Матвеем, и, увидев, что он улыбается, тоже рассмеялась.
Матвей отдал ей куклу и смотрел, как Шурка радовалась, разбирая, какое у куклы шелковое платье, да и рубашка тоже шелковая и трусы шелковые… И было совестно, что он постеснялся проведать ее, когда она болела. Он подумал, что, если бы Шурка была большая, он сходил бы в тайгу, набрал цветов и подарил ей. Если бы Шурка была большая, это, наверное, сделало бы ее счастливой.
– Мне папка точно такую купил! – сообщила, излив восторги, Шурка. – Теперь они две сестрички будут. Хочешь, пойдем гулять, мама разрешила.
Матвей погулял с ней, а потом пошел в клуб, и Валя в новых босоножках учила его танцевать. Когда танец кончился, Валя вышла вместе с ним из палатки.
– Съездишь, Матюша, опять в то воскресенье в Заярск? – спросила она. – Водки и вина в магазине у нас нет, потом Фролов обещал написать записку, в лагере огурцов и помидоров возьмешь. Свадьба у меня.
Матвей помолчал.
– Не смогу я. Самосвал еще сегодня надо было на профилактику ставить. То воскресенье – край. Не могу…
Валя удивленно рассмеялась.
– Как хочешь, еще кого попрошу.
– За Ваньку рыжего выходишь? – спросил Матвей.
Дома курил и недоуменно думал, что это он мог бы жениться на Вале. В первый раз он представил себя с женщиной и в первый раз почувствовал тоску по женщине, такую, что хоть накурись до потери сознания, хоть бейся головой о стенку…
Шурка опять каждый день бегала к нему на работу, но он теперь почти не разговаривал с ней, гонял машину как сумасшедший от экскаватора к насыпи, где развальщицы ровняли полотно. Во время перерыва Матвей ложился, глядя сухими хмурыми глазами, как забавляется Валентина с Шуркой, а Шурка кувыркается, взбрыкивая узкопятыми длинными ногами, пляшет вприсядку.
В субботу Валентина опять поинтересовалась, не передумал ли он. Матвей ответил, что нет, не сможет поехать. Однако пошел, сразу как пошабашили, в гараж и дотемна возился с самосвалом. Снял головку мотора и счистил нагар, проверил цилиндры, промыл и подвернул шестерни в коробке скоростей, промыл диски. Но наутро к девчатам не пошел, а поехал с массовкой на Ангару.
