Текст книги "Избранное"
Автор книги: Майя Ганина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
– Заснула? – спросил художник, входя в комнату. И, проследив за направлением взгляда Михаила, гмыкнул: – Следуя подтексту ваших вулканических рассказов… Как видите, произвело впечатление. Не нравится?
– Не знаю… Я мало смыслю в новой живописи…
Михаил вернулся к себе в комнату, разделся и лег. Жена все еще курила на ступеньках. Потом она вошла, заперла дверь, не зажигая света села на свою кровать, сказала через паузу:
– Знаешь, я уеду с Володей, я не могу больше здесь. Неуютно, страшно. Противно… И все пялятся, главное, как будто это я…
Михаил вдруг почувствовал, что засыпает – точно проваливается, слышит и не слышит, как жена говорит о художнике, о том, что она ушла бы к нему, но боится Карину, не любит ее и девчонка ее тоже не любит. Что-то еще обидное, обличающее их длинную семейную жизнь, говорила жена, но он уже спал. Он знал, что жена не уедет и не уйдет к художнику: у нее не хватит решимости изменить налаженное, так же как у него не хватит сил, преодолев соблазн, отказаться от директорского поста, вновь стать рядовым, заниматься научной работой, ездить в экспедиции…
10
Утром он пошел на почту и дал телеграмму, что отдохнул и готов приступить к работе, что с предполагаемым новым назначением в принципе согласен.
Потом, не заходя к себе в дачку, побрел по берегу, думая о том, что море холодное и потому не пахнет; океан холодный всегда, но на его берегу лежат мягкими кучами длинные и широкие, как ремни, водоросли, потому там щедро пахнет йодом, океаном, свободой. Думал, что вряд ли еще ему удастся увидеть океан и вулканы, но, с другой стороны, он это все видел, был счастлив, а множество людей проживают жизнь, так и не увидев ничего подобного, не испытав тех необыкновенных мгновений слияния с землей, с природой, что выпали все же ему.
Дошел до тропки, по которой они когда-то взбирались с Кариной, – почти одним махом взлетел наверх, с усмешкой отметив, что сил прибавилось и можно бы, конечно, снова отправляться в дальние странствия, да вот недосуг…
На противоположном бугре опять перекатывались, похрюкивая, пережевывая что-то, местные полуодичавшие свиньи. На этот раз они не обратили на Михаила никакого внимания.
Берег, покрытый обычным светлым галечником, желто сверкал. Такого Михаил, пожалуй, не видел нигде: темно-синее полукружье моря, окольцованное золотой сверкающей полосой. Наверное, это получалось потому, что лучи низкого еще солнца преломлялись о галечник, в породе которого было много роговой обманки и кварца.
Михаил остановился и долго смотрел на море и на золотое полукружье берега, потом пошел дальше. Сегодня у него уже не было острой памяти о юной женщине, лежащей на нарах в морге, в смерти которой он был косвенно виновен. Эти воспоминания он загнал глубоко, потому что все равно ничего исправить было нельзя, а угрызения совести в данной ситуации были бы пустой тратой времени.
Он пошел по тропке дальше; с солнцегрева уползала, медленно извиваясь, змея. Михаил обождал: к змеям и их нелюбви к контактам он относился с уважением. Светло-шоколадная дубовая осыпь проросла теперь желто-зелеными, туго закрученными побегами папоротника; цветы с рододендронов почти осыпались, но цвели боярышник, дикая груша и шиповник. Внизу, по склону, среди зеленых вершин видны были серовато-розовые макушки зацветающих акаций. Время сменилось.
Михаил вышел на холм, с которого далеко было видно, прошел мимо незацветшей яблони, там еще валялись бутылки из-под «псоу», но рана молодого дерна, разорванного колесами «МАЗа», уже затягивалась свежей зеленеющей крупкой той же смеси трав.
Снег на далеких горах поднялся к самым вершинам, узкими полосами синел в распадках. Ближние горы поменяли черный цвет на пухло-зеленый, розовые квадраты полей в долине подернулись нежным зеленым налетом всходов. Время сменилось, время сдвинулось вперед, чтобы затем снова вернуться вспять и дать не зацветшей в этом году яблоне возможность зацвести в следующем.
Он стал быстро спускаться вниз – тропа подсохла, идти было легко. Слушал синичий высвист, громкое шуршание прошлогодней листвы, которую разгребали лапками черные скворцы, звон проснувшихся пчел над цветущими деревьями. Слушал Мир и тоскливо дотрагивался сознанием до чего-то тайного внутри себя.
Услышал тревожное мычание – это, вероятно, заблудилась местная небольшая коровенка, из тех, что не знали стада и пастуха, с весны до весны, исключая особо ненастные дни, скитались по горам в поисках пропитания.
Тропа вывела его на открытое место, и он увидел на полянке бурую лохматую коровенку с кривым рогом, а рядом с ней что-то плоское, неопрятно-сырое. Коровенка толкала носом это сырое, неподвижное и вопросительно, настойчиво повторяла: «Му?.. Му?.. Му?..»
«Ну вот, – подумал Михаил, задержав шаг, – отелилась без присмотра, и теленок погиб. Фу, как неприятно…»
Корова настойчиво и ласково толкала носом это плоское, неживое, склизко-бурое, звала – и оно вдруг шевельнулось. Приподнялась мокрая черная головка и снова упала. Корова, не останавливаясь, вновь и вновь ощупывала это шершавым языком, подталкивала носом, все время спрашивала чуть тревожно и убеждающе: «My? My? My?» И это снова подняло головку и показало миру два овальных, распустившихся вдруг, как лотосы на священной реке, больших уха. Упрямо держало головку на чуть покачивающейся шее, и глаза из мутных, сливавшихся с темной склизостью непросохшей шерсти, сделались черными, мокро сверкающими. Глаза увидели Михаила, стоявшего неподвижно, и дерево рядом с ним, и зелень травы с беленькой россыпью маргариток, пробивающуюся сквозь прошлогоднюю пожухлость, – все это щедро было освещено солнцем, было занятно. На родившую его они не глядели: она была тут само собой, была всегда и еще до всего – до дерева, до травы, до холодка подхватившей его земли. Ничего в ней не было особого, остановившего бы как-то внимание. И голос ее, настойчиво подталкивающий его к движению: «Ну! Ну! Ну!» – был всегда, до всего, до других звуков.
Понукаемый этим голосом, он выпростал из-под себя тонкую сырую ножку, попытался опереться на нее, но не вышло. Он передохнул, выпростал другую и попытался приподняться на двух, но тут понукающий, требовательный голос смолк, и он растерянно замер, чуть поводя обсохшими ушами, сурово и обиженно прислушиваясь.
Чрево матери извергало околоплодный пузырь – овальный, прозрачный, полный розоватой, точно нежное вино, жидкости: еще полчаса назад эта новая плоть плавала там. Но заняться собой матери, в общем, было некогда, она мотнула маленькой головой с кривым рогом, предоставляя Времени совершить то, что должно совершиться, и снова принялась толкать новое Живое теплым носом и языком, убеждая его входить в этот мир поэнергичнее.
1975
Нерожденные
1
Ну, в общем, было именно то неприятное состояние духа, которое каждый раз осеняло его (или ее) в этой большой, достаточно посещаемой комнате. Желание заслуженного чуда и предчувствие, что опять будет неприятное. Раз восемь она (или он) приходили в эту комнату за протекшие годы. Первый раз лет десяти, потом четырнадцати, шестнадцати, двадцати – и далее, по надобности. Ему (ей) посчастливилось остаться проживать в районе своего детства до этих вот лет, когда уже редко чего меняют.
Девица с раздраженно-скучным лицом протягивала ему сначала один пакетик, потом другой, он добывал из пакетика полоски с темным скоплением множества прихотливо расположенных точечек, вглядывался в скопление этих точечек, вежливо возвращая: «Вы ошиблись, я был в галстуке…» – «И это не я, тут усы…» – «Господи, девушка, но это ведь женщина! Какие-то оборки, да вы что, в конце концов!..» – «Это моя фотография, – произнесла она, заглянув из любопытства через его плечо. – Кофточка моя. И прическа. Интересно, как по этой фотографии будут определять, что паспорт принадлежит мне?..» Он раздраженно поглядел на нее, но ничего не сказал. Так они встретились.
2
Был он (она) невысокого роста, в демисезонном магазинном пальто и фетровой шляпе (шляпке) с помятым от возраста, незапоминающимся лицом. Наверное, он (она) надеялся наконец увидеть на фотографии то, что он (она) ежеутренне видел в зеркале. Не черточки: нос, рот, глаза, брови, сплюснутые отсутствием объемности. А родное, любимое, хотя и вызывающее отвращение, огорчение, но родное, самое родное в мире. Лицо. Мягкую оболочку единственной сути, единственного в мире, носимого с собой состояния, изменчивого, конечно, но и неизменного. Запечатленного и запечатляемого во внутренней картотеке каждый раз, когда есть охота вспомнить со страхом и ласково: это Я! Это Чудо Меня, состоящее из теплого, мягкого, очень непрочного, точно золотой елочный шар в детских неосторожных руках.
Чудо о том, как я исчеркал (а) в альбоме карандашом без грифеля карточку отца (матери) и еще открытку, присланную отцом (матерью), где смеялись наглые толстошеие пионер и пионерка. О том – еще раньше, – как я сижу на горшке, ножки белые и пухлые, словно дужка у калача, отец и мать громко ругаются, отдаваясь в спине ознобом, бедой. Стыдом, непонятно откуда возникшим знанием: то, что между ними вон там происходит, – стыдно. Сахарный пончик, украденный в гостях, тоже – Я. Морские свинки с нежными лепестками ушей, вдруг вынутые из ожидания радости, возможно съеденные серыми крысами или кем-то унесенные, в подвале школы, где занимался зоокружок. Я. Особый, вяло-горький, склизкий запах снега на раздавленной коре еловых поленьев в штабелях дров на школьном дворе, где мы играли в форпост, игру не помню, это не Я. Я – запах. И Бульда, запах ее тлеющей обильной плоти, облаченной древними ветхими тряпками, ее бульдожье желтое лицо с нежным взглядом выцветших глаз, ко мне нежным, и столбики каких-то цифр на черной доске, не имеющие никогда уже значения…
Неделимые крупинки звездной манки в Млечном Пути… О-о! Эту манку можно разваривать в воспоминаниях: продолжая оставаться неделимой, она набухает подробностями, превращается в густое месиво, имя которому – Чудо Единственной Жизни Меня.
Что там еще? Как мне было холодно. Как я хотел (а) есть. Как я боялся (лась) смерти. Как я не хотел (а) боли. Как я ее поглощал (а), нащупывая в Моем Чуде поднимающее над болью, притупляющее ее. Как я хотел (а). Лампочка загоралась, высвечивая в ограниченности набора окружающих нечто. Полыхала на утолении. Гасла. Но я пытался (лась) убедить свое Чудо, что она еще горит. Но не горела. Был неистинным источник, пламя в топке питала фикция, однако потоки тепла топка выдавала всамделишные – это тоже Чудо Меня. Годами выдавалась энергия, не имевшая истинного источника, лишь иллюзию убеждения, что это должно происходить, потому что таков закон природы, которому подчинены все Полноценные.
Еще? Что там еще, за мягкой оболочкой в Моем Чуде? Моя жажда доброты и слезы от случайной злобы, печаль оттого, что не получилось. Ничего не получилось. Готовность к обиде, вспышке, примирению. Тлетворный чад одиночества и страх его утратить. Знание о крахе, идущем следом за утратой. Страх изменить установившийся ритм, каждый сбой – трагедия.
3
Они торопливо текли тесной многолюдной улицей – два одинаковых, встретившихся наконец-то, ибо случайности все-таки пересеклись, могших столкнуться четверть, полжизни, всю жизнь назад – или не столкнуться вовсе. Быстро перетекали в суете других, путем, который за прошедшие десятилетия проделывали многажды, привычно не замечая подробностей. Он спросил: «Вам на метро». – «Пешком, не беспокойтесь, не двигаешься совсем, надо хоть немного пробежаться, недалеко, а вам». – «И я. Хотя расстояния увеличиваются с возрастом, не замечали». – «Мне трудно сравнивать, они у меня давно, лет с четырнадцати, начали меняться. Каблуки. Чем выше, тем длиннее дорога. Хотя нет, вспоминаю – летала. Первые лодочки на высоченном – пять минут, опаздывая, – в «Арс», пятнадцать – в «Пионер». Коренная неколебимая Москвичка». – «Представьте, и я не покидал на секунду даже район, нет, выезжал, конечно, но прописочно, милицейски постоянен. Родился, учился, вырос, состарился. Редкость, согласен, удивлен – женщине такое сложней. Но тогда вы должны помнить в этом окне Гастронома до войны – старинная конфетная коробка. Собаку помните. Сенбернар, я думаю. Недавно встретил с похожей, спросил». – «Еще бы. Счастливое семейство. Мать в длинном складчатом платье, отец в блузе, по-моему, девочка с коричневыми локонами. Мальчик в бархатных штанишках и гольфах. Тоже с локонами, цвета не помню. Еще одна шила. Сестра, с пучком и гладкими блестящими волосами. Или это мать шила. И собака лежала, огромная, белая с коричневыми пятнами. Цвета шоколада». – «Шоколад темнее». – «Нет, вы понимаете, там должен был быть шоколад, в этой коробке. А мы жили тогда бедновато, какие-то семейные неурядицы. Я смотрела на эту коробку и думала, в ней шоколад. Тогда он вообще-то был вкусней, ароматней, просто как яркая вкусовая вспышка. Или, наверное, тогда у меня еще был свежий вкус, вкусовая память чиста. И после, когда я ела шоколад, я вспоминала эту коробку, коричневое складчатое платье, коричневые волосы девочки, цвета шоколада». – «Каштановые». – «Нет, я видела орех каштана, он с краснотой, старческий, зрелый цвет. А это – молодой. Не законченный». – «Может быть. Вы знаете, меня томило всегда чувство, что когда-нибудь это должно случиться со мной: такая комната – покои. Эти люди. И собака. Я там свой, всегда, не знаю кем. Вписанный в ту умиротворенную вседостаточность. Прошла жизнь, я думаю, почему же не совершилось. Жил, понимаю теперь, начерно, ожидая этого». – «Интересная мысль. Странно. А ведь я сейчас поняла, во мне тоже было ожидание чего-то подобного, несвершившегося. Вы произнесли, я осознала, что это так. Цвет комнаты – глубокий, в темную зелень, цвет прочности, цвет наследственного логовища. Господи, оказывается, я все еще жду. Если бы мы с вами не разговорились, я бы никогда не осознала этого». – «Ну вот, не зря, значит. А я еще предслышал наступление богатства. Правда, ничего смешного. У нас во дворе стояла церковь, ее снесли, когда мне было года три. Помню ее скорее по рассказам. А может, и помню: вижу и сейчас – стройное и внутри свет. Но двор того времени помню хорошо. После середку перекопали, шахту метро делали. Все ждали, найдут клад, ведь подвалы, тайники, как раз на этом месте церковь стояла. Но не слышно было, чтобы нашли. Более того – монастырский дом. В стенах, в подоконниках золото замуровано, наверняка – метр толщиной. А никогда не доходили руки взломать, простучать хотя бы в своей комнате. Ждалось, что ли, знака, момента, сигнала какого-то. В общем, всегда было некогда, хотя ничего такого не делал в жизни и не делаю». – «Я это понимаю, мне знакомо. Когда ничего не делаешь, ни до чего руки не доходят. И вот прошла жизнь».
4
«Я пришел. Не хотите зайти. Посмотрите альбом моих предков. Живые люди на фотографиях». – «Отчего же. Зайду. Я знаю этот дом, у меня тут одноклассница жила. Она умерла лет пять назад от заражения крови». – «Ну знаю. Соседка. А почему вы в той школе». – «Там мне ближе. Мой дом в конце вон того переулка». – «А нашу школу кончали многие знаменитые люди. Певица. Драматург. Режиссер. Философ. Ученый». – «Очень утешительно». – «Я вас понял».
Она шла двором и думала, что сто раз пробегала по серому праху этого двора разной величины ногами: маленькими, побольше, большими. А сейчас идет растоптанными. И тополь помнит, запах – возрастной, весенний, желтый. Когда пахнет тополиными красными червячками – скоро день рождения. Год народился. На самом деле долгое время Новый год начинается в утро дня рождения, а не когда у взрослых. А потом сверкающие, длинные, как лимоны, листья, летящие к ногам. В школу. Его тополь выяснился частью ее Чуда. А двор нелюбимый. Слишком огромный, пустой, пока не огородили строить шахту метро. И неприятное, тайна какая-то была. Забытая: ребенок пропал, не нашелся – цыгане увели. Подумала, поглядев на его неприветливое лицо (жалеет, что ли, что позвал, но ей хотелось идти), – что это он, давно еще, мальчишкой, завел куда-то ребенка, оставил, убив нечаянно или из любопытства, потому серый такой, безлицый: старался не выдать лицом, и оно привыкло. Но не боялась к нему идти, потому что знала, что выдумала, такого не бывает, такие люди в страшных сказках. А на самом деле все одинаковые, все знают, что можно, а чего нельзя.
Лестница прямо дворцовая – широкая, с витыми подперильниками, длинные марши переходов. Но выщерблена, поломана, стены обшарпаны, исписаны, исцарапаны, обычный набор слов; за сорок с небольшим лет, что она не пишет на стенах, кругозор и словарный запас стенописцев не претерпел глобальных изменений. Длинный коридор с щелястыми черными половицами, высокие двустворчатые двери, обитые рваным дерматином; остановившись, он отомкнул, растворил половинку, отпер вторую, из маленького тамбура – в комнату. Она смело шагнула следом и загремела ведром; тяжко пахнуло забытым, военных дней, запахом. Понятно. Живет один, удобства в конце коридора. Ну-ну. Все равно зайду, что терять.
Комнатка квадратная, метров восемнадцать, обои старые, выгоревшие, темно-красные в мелкую клетку. На стене два портрета в овальных золоченых рамах, женский и мужской, вряд ли фамильные, хотя кто знает. Огромный выгоревший абажур над круглым древним столом, кожаный диван с высокой спинкой, с вылезшими пружинами. И сплошная, в потолок, стена чешских полок, набитых книгами в коричневых старых переплетах. Просверкивали и новые корешки, но редко.
«Вот альбом. Усаживайтесь, где вам удобней. Я схожу чаю поставлю». – «Да не беспокойтесь, я на минуту». – «У вас семья». – «Конечно, как и у вас». – «Я один, вы же видите». – «И я одна, но во мне их семь. Семь я. Семь пятниц на неделе. То не хочу, этого не желаю. На каждый день недели по новому я».
Она смеялась, выбалтывая эти необязательности, а было ей не по себе. То ли в гости к незнакомому зашла, не бывало такого прежде, то ли комната эта – с желтым от времени, в трещинах и пятнах, крытым маслом потолком, с темными обоями, – стояло тут что-то древнее, тягостное. Подоконник выщербленный метровой ширины, заставленный грязными кастрюлями, пакетами, банками. Если бы не стена чешских полок – точно зубы молодые на лице старика.
«Садитесь. Теперь-то можно позволить себе не торопиться, если не хочется. Вы на пенсии». – «Это вы на пенсии. Я еще молодая красивая женщина, мне до пенсии целых два года». – «Ну вот, на два года обсчитался. Это я нарочно вас ловил. Я же знаю, угадал, что мы одногодки. Все равно спешить некуда. Снимайте свой горшок». – «Это у вас горшок, а у меня шляпка от Диора». – «Диор шляп не делает. Шляпы делает Карден». – «Не изображайте из себя дореволюционного старичка. Вы и в глаза не видели ничего от этого Кардена. Слышали звон, а где он – не знаете. Ваша мама была комсомолкой, а папа комсомольцем. Вы комсомолец во втором поколении, как и я». – «Мой отец был стариком. Мать действительно. Располагайтесь, мне надоело вас уговаривать. Точно девчонку, которая надеется, что увлекут». – «Обижусь», – пообещала она и обиделась, но не подала виду, а он вышел с закопченным чайником, с которым, несомненно, еще его отец скитался по дорогам гражданской войны.
Этот отец, или кто там, был уже на первой странице альбома, в черном фраке с блестящими отворотами, с галстуком-бабочкой, в белом жилете, курносый, как Шаляпин, толстогубый, с выступающим вперед подбородком. Сын пошел, видно, не в него, в мать, скорбнолицую, в платьице с белыми пуговками, остриженную по уши, на косой пробор. Впрочем, и не в нее. У ней в глазах все же что-то было – монашеское упрямство, страсть, подавленная пониманием, что ничего хорошего не будет, потому что чего уж может быть хорошего. Есть такие натуры, обреченные самоказниться и казнить. Карточка отца, или кого там, была исчиркана чем-то тупым, непонятно чем, как бы карандашом, который не хочет писать. «А у меня подобным образом мамашино личико расписано, – вспомнилось вдруг ей. – Сто лет в семейный альбом не заглядывала, неизвестно даже, где он. Может, Наташка в макулатуру на талоны сдала. Выходит, в его детстве отец тоже не был предметом обожания, равно как и в моем – мать». Дальше уже шли сплошь фотографии мамы и сына: головка к головке, сынок у колен любящей мамы, а она уперлась остреньким подбородком в его макушку. И вот уже он стоит, положив на плечо руку ей, сидящей. В пионерском галстуке и белой рубашке с отложным воротником, в коротковатых по его росту брючках и ботинках со шнурками, аккуратно завязанными бантиком. Впрочем, вот более ранняя фотография: он в матроске с шерстяным бантом и черных наглаженных брючках. Волосы на затылке и висках высоко сняты машинкой, на лоб свисает косой клок. Точно такая же фотография есть и у ней в альбоме, и стрижка похожа, только челка подровнена напрямую, а не косо, зато виски и затылок одинаково голы. Ну, и юбка в складочку вместо брюк. Дети тогда любили походить друг на друга, впрочем сейчас тоже. Правильно, что ввели школьную форму. Так вот, в альбоме у ней фотография точно такого же серьезного непонятного существа в матроске, заснятого перед тем эпохальным мгновением, когда его должны были запустить в колесо истории – в круг всеобщего вращения, дарующий возможность ничего не выбирать: подъем, завтрак, школа, уроки, переменки, домой, уроки, не хочу делать, прогулка, уроки, не хочу делать, спать. До конца жизни индивид пристроен, только слово «школа» меняется на «техникум», «институт», «работа». Впрочем, когда она в свое время и позже читала «Тома Сойера», ей и в мысли бы не пришло, что можно жить столь же беззаботно и неуправляемо, как Гек Финн.
«Все дети одного времени похожи, – думала она, с удивлением разглядывая фотографию ребенка в матроске. – Точка, точка, два крючочка, носик, ротик, оборотик. Конечно, бывают необыкновенные какие-то: глаза там, брови. А если ничего особенного, то похожи, как моя детская на этого».
Он вернулся, глянул косым глазом, как она, внимательно ли изучает семейную историю лиц, достал из буфета-гардероба две чашки, сахарницу, фаянсовую плетеную хлебницу с овсяным печеньем. Чашки были старинные, тоненькие, с пастухами и пастушками. В растворенную дверцу была видна черная бутылка португальского портвейна и граненая рюмка. Но он и не подумал выставить портвейн на стол, видел, что она заметила, но закрыл створку, хотя через матовое стекло все равно, если знать, можно было различить бутылку.
«Я дома тоже пью портвейн, – сказала она. – Очень вкусно вечером перед сном высосать рюмочку. Или когда телевизор смотришь. Англичане называют портвейн «телевизионное вино». Денег на него уходит страсть. Дорогой стал. А больше я ничего не люблю. Сухие вина или испортились, или я устарела. Вот было вино «киндзмараули», я его любила. Так пропало». – «Чайку попьете, – подняв безволосые дуги бровей, сказал он, – и пойдете к своему портвейну. Я пью его только по большим праздникам духа. Когда делаю какое-то открытие». – «Я и не набиваюсь, – засмеялась она. – Так получилось. Я увидела, подумала, что вы увидели, что я увидела, угощать не хочется, не угощать вроде неудобно…» – «Усложняете, – сказал он с неудовольствием. – Если вам охота, выпейте рюмку. Я не хочу сейчас, вот и все. Захочу, так выпью» – «Ну конечно, – сказала она. – Вы у себя один, и я у себя одна. Моей небольшой зарплаты вполне хватает на такие маленькие поблажки собственным слабостям». – «Кем вы работаете». – «Машинисткой. А вы». – «Конструктором ведущим». – «Это интересно, я представляю». – «Нимало. Очень похоже на вашу: переписываешь то, что у кого-то переписали другие. Муж ваш умер». – «Я не выходила замуж. Так получилось. А ваша жена где». – «Мама всего пять лет как умерла, куда еще жену». – «Понятно», – сказала она, представив мальчика, взращенного в ненависти к «проходимцу-отцу», маму с истово-скорбным лицом монашки, твердо пресекающую попытки сына совершить необдуманный шаг лишь на том основании, что его совершают все. Мама кормит, поит, убирает, обстирывает, обглаживает, зашивает, нежит – чего еще надо избалованному, угнетенному великовозрастному мальчику. Тем более старому мальчику, привыкшему, что капризы его не только, исполняются, но и предвосхищаются. Мама отбыла в мир иной, но дух ее присутствует незримо, не выветрится уже, хотя чешские полки и обновили стародавний интерьер.
Он принес чайник и заварной чайник с отбитым, в коричневых подтеках заварки, носиком. Но чай был свежий и крепкий, как она любила.
«Отец не жил с вами, – спросила она, заранее гордясь своей проницательностью. – У него была другая семья». – «С чего вы решили, нет. Он был еще до революции адвокатом, потом, как и все, устанавливал советскую власть, потом работал в нотариальной конторе. Семьей решил обзавестись в шестьдесят лет. На первой странице альбома его дореволюционная фотография. Он просто умер скоро. Я его смутно помню, мне третий год шел, когда умер. А ваши родители». – «Меня тетка, сестра матери, воспитывала. Мать вышла замуж за военного и уехала на Дальний Восток. Я внебрачное дитя». – «Дитя любви должно быть одаренным», – галантно улыбнулся он, однако беспокойство какое-то мелькнуло в его глазах. «Господи, почему вы так старомодны в выражениях. Это называется «жертва неудачного аборта». И на самом деле так. Мать не стеснялась объяснять это всем и каждому. Я не любила ее. А вы отца». Он промолчал.
Она допила чашку, поднялась.
«Спасибо, извините, что неожиданно ворвалась в вашу тишину». – «Сидите, – прикрикнул он, потом догадался. – К телевизору торопитесь». – «Да, сегодня третья серия, забыла название. Но интересно. Как нефть искали. А вы не смотрите телевизор. У соседей наверняка есть». – «Я не член колхоза, – сказал он. – С чего это я пойду по соседям». – «Куда же вы свои вечера убиваете. В кино ходите. К знакомым. Ну да, вы холостой мужчина, у вас много интересных знакомств. А мне все теперь заменяет телевизор. Уж лет десять, как гора с плеч. Слава богу, достигла возраста, когда можно уже не делать вид, что тебе необходимы встречи, вздохи. А если честно, мне они никогда особенно не были необходимы. Просто желание выглядеть полноценной». – «Знакомства у меня есть, конечно, – усмехнулся он. – Но и гора с плеч тоже». – «Ну-ну. Побежала, опаздываю». – «Заходите, когда по телевизору ничего интересного не будет. Чайку попьем, альбом полистаем. Я вам хотел рассказать о некоторых фотографиях, а вы заторопились». – «Зайду, отчего же. Если вы всерьез зовете». – «Заходите. Не всерьез, так не звал бы, мне с вами детей не крестить. У вас есть дети». – «Нет. А у вас». – «По-моему, нет».
5
Жила она в семи минутах ходьбы, в конце соседнего переулка. Успела. Как раз когда телеящик нагрелся и выдал изображение, только прошли титры. Она смотрела и раздевалась, обувала тапочки, доставала себе хрустальную рюмку и черную бутылку из хельги, усаживалась с ногами на широкую немецкую тахту, закрытую шерстяным паласом.
У нее-то в комнате все было достаточно новым. Хельга-комбайн, гардероб, куда она убирала на день и постель, журнальный столик, кресло, торшер. Комната была в пятнадцать метров, но длинновата, она сломала голову, как все расставить, чтобы было уютно. Потолок белила сама и переклеивала обои ежегодно, к майским праздникам, как это было заведено у них с теткой. Конечно, несколько дней приходилось трудно, да и грязь убирать стало тяжело, но окупалось радостью, точно каждый раз на новую квартиру переезжала. Когда нападала на хорошие обои, покупала разных, в запас на следующий год. Однажды напала на пленку, ее мечтали достать все сотрудники главка, но брать ее не стала: дорого и менять жалко будет.
Села на тахту с ногами, завернувшись в мужской махровый халат, перешедший по наследству от тетки, а той подарила подруга, от которой ушел муж. Пухлый, мягкий, удобный, где-то, правда, – стирай не стирай, – хранился еще запах трубочного табака «Золотое руно», первое время халат просто благоухал им. Но теперь, наверное, ей это казалось, у ней была патологически точная и длительная память запахов. До сих пор помнит запах огромных юбок Бульды, математички, прочившей ей будущее математика. Кстати, не оправдались все школьные пророчества. Теперь ей понятно, что время, потраченное на однообразность школьных лет, сбило, вероятно, предназначенность многих. Ее, например. Ведь для чего-то она родилась. Не может же быть, чтобы человек родился ни для чего, вернее, для того, чтобы пойти в шестнадцать лет работать секретарем-машинисткой, потому что украли карточки, а там в буфете можно было покупать соевое суфле, соевые лепешки и напиток какавеллу, сваренный из шелухи какао-бобов (очень, кстати, вкусный, какой-то жирный наваром, не то что нынешнее какао). А с нового месяца дали рабочую карточку и семьсот двадцать рублей – оклад инженера, кончившего институт. Попала по великому блату, и это чувство, что она работает на должности, на которую рвется масса более красивых и способных претенденток, жило в ней долго. Она не спешила изменить судьбу, да и на что. Оглядываясь назад, она не находила ничего увлекательного, к чему бы вернуться, начав сначала. Получать пять лет триста пятьдесят рублей стипендии. А инженеры и кандидаты, которые в ту пору были студентами, теперь точили зубы в курилке или резались тайком в пинг-понг на столе на лестничной площадке черного хода. Получали сто двадцать, сто пятьдесят. Ей теперь платили сто тридцать и премиальные; одно время она брала халтуру домой, но недолго. Уставали страшно глаза и пальцы, на необходимое хватало, а запросы можно разрастить до бесконечности. И потом, необходимо было время на вторую жизнь.
Видно, все-таки имелась на ее звезде какая-то, не дошедшая по адресу, запись предназначенности: сколько она помнит, у ней всегда существовала вторая жизнь. В ней она была счастлива, потому, наверное, в первой жизни она ощущала себя спокойной и независтливой. Во второй жизни она всегда имела все, что хотела, наслаждалась желаемым так пронзительно, как никогда в первой. Да и какие в этой первой могли быть для нее жизненные реальные желания. Новое платье, шубка. Сидело это все на ней как на корове седло, а для того, чтобы что-то прекрасное купить, нужно долго затягивать пояс, потому от одежды она требовала лишь, чтобы была удобной, прочной, малозаметной, а то станут пялиться, как на ожившего мамонта. Пища. Ну с тех пор, как они с помершей Клавой попробовали и не смогли доесть в пятом классе заморский фрукт банан (они только-только появились в «Узбекистане», что был напротив гастронома с пресловутой коробкой), она доперла, что любое вкусовое наслаждение не во рту, а в мозгу. Убеждалась после не раз, откушивая вещи легендарные: манго, икру, маслины, раков, – урезала себя в чем-то, чтобы попробовать. И каждый раз ловила возникавшее в первый момент сопротивление – ротовая полость сигналила мозгу: «Не знаю, не знаю, по-моему, гадость». – «Люди веками едят и хвалят», – сердито давал пинка мозг. «Ну, может быть. Не знаю. Похоже немного на подмороженную морковку, купленную весной по дорогой цене, но хуже. А это на паштет из ржавой селедки, сдобренной рыбьим жиром, – мы с теткой им лакомились во время войны. Если исходить из дефицитности, конечно. Ну, а это – вообще черт знает что. Раскисшие соленые башмаки». – «Люди едят и хвалят». – «Да. Ну черт с тобой – безумно вкусно. Ничего вкуснее этих белых кишок (или чего там едят в больших усатых тараканах, за которыми все так гоняются) не едала. А уж красненькое дерьмо крупитчатое в главном тараканьем панцире, ясное дело, деликатес. Особенно если запивать напитком, про который кто-то сказал, что его один раз уже пили. Блеск. Ведь люди едят и хвалят». Во второй жизни ротовая полость как собеседник и ценитель, естественно, не участвовала, поэтому была возможность получать ничем не омраченное удовольствие и от пищи.
