Текст книги "Избранное"
Автор книги: Майя Ганина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)
– Нас записали как соучастников находки. Маматкина на радостях не возражала. Мы с Алешкой купим тогда себе кооператив, нам обещали помочь, ведь это золото, Дед. А.
Она кивнула, улыбнулась через силу, легла. Закрыла глаза. Ей было легче оттого, что Маматкиной достались золотые монеты, а не драгоценности. К золоту она была равнодушна.
– Вот видишь. Я это знала все, только не хватало энергии дорыться. Ну я рада все равно. Теперь они Кузю не отравят. Беги. Я посплю.
Наташка ушла.
Он хотел было поговорить об этом невероятном деле, о том, что у ней было ведь чутье, чувство, чуть-чуть только не хватило везения, настойчивости, веры. Но она спала. Он пошел на кухню, поставил вариться курицу, потом вышел на балкон, смотрел на бесконечно летящий и летящий с неба, как тучи мелкой саранчи, поток влаги. Стоял, смотрел и думал, что жить, конечно, можно везде, но в своем доме было привычней.
Она умерла через неделю, во сне. Уже начала ходить на работу, гулять по вечерам с Кузей, вроде бы совсем пришла в себя, улыбалась и шутила, как раньше. Но однажды ночью он проснулся от какой-то тревоги, протянул руку, чтобы погладить ее по голове, и отдернул. Лоб был уже тяжел и холоден холодом ночного камня.
1979
ПОВЕСТИ
Созвездие близнецов
1
Долгое снилось мне что-то, прекрасно-зеленое – все еще качалось перед глазами, когда я открыла их и не видя пошарила по потолку. На зеленоватом в закатных полосах небе – зеленые жесткие макушки пальм тодди: не то Индия, не то Цейлон.
– Жива еще Алка-то? – громко спросила Аня с соседней койки.
Аня разговаривала громко, хотя было только семь часов и все торопливо спали: ночь прошла плохо. В нашей палате Аня самая тяжелая больная: митральный порок, аортальный стеноз и ко всему еще мерцательная аритмия. Она лежит здесь часто и подолгу, потому чувствует себя по-хозяйски.
– Жива… – шепотом ответила дежурная медсестра Наташа. – Хлористый кальций ввожу…
– Потомок Чингисхана! – беззлобно ругнулась Аня. – Такую нервотрепку закатила – и жива опять. Хоть бы ее из нашей палаты куда забрали.
У Аллы септический миокардит, болезнь неизлечимая, она жива только чудом и заботами нашего палатного врача Игоря Николаевича, который пытается отдалить неизбежный исход внутривенными вливаниями больших доз пенициллина. У нее случаются горловые кровотечения, сегодня ночью дежурной сестре едва удалось его остановить. За пять дней я второй раз вижу такое – зрелище не из веселых. Мне непонятно, как днем девчонка все же ухитряется оклематься – толкается в коридоре допоздна среди пестрохалатных табунков ровесниц. Вообще-то Алла учится в Чебоксарском мединституте на третьем курсе биофака, но последние два года бесконечно лежит в больницах. В институт сердца она попала первый раз, но неотличимо растворилась в стайке молодых его завсегдатайниц, с ю́на болеющих ревматическими пороками и полиартритом. Здесь, как я начала понимать, существует свой круговорот отдельного времени, удобно вбирающий отвергнутых жизнью.
Я пока была вне этого круговорота: мне еще не поставили диагноз. Положили меня пять дней назад, в общем, по блату. В семидесятом году я сопровождала по Цейлону делегацию наших врачей, в ее составе был директор этого института. У меня тогда впервые случился серьезный сердечный приступ, и, узнав, что я в детстве переболела ревматизмом, директор дал мне свою визитную карточку, пообещав положить на исследование, едва у меня появится на то временна́я возможность. Но приступы проходили, я убеждала себя, что это от переутомления, от климата. Год назад дела, однако, пошли так, что мне пришлось думать о скорейшем возвращении в Союз. Лето и осень – накопленный длинный отпуск – я потратила на то, чтобы закончить диссертацию, отлеживаясь в постели, когда было плохо; после тянула время, все еще на что-то надеясь; наконец, позвонила директору. Через десять дней, когда освободилось место, меня положили.
– Ты чего шумишь? – сказала я Ане. – Люди спят.
– Днем высплются, нечего делать! – ответила та с внутренним смешком. Видно, несмотря на полубессонную ночь, она чувствовала себя сегодня неплохо, и ей хотелось поразговаривать. – Иди, вставай, очередь займи, сегодня тебе биохимию сдавать.
– Успею… – вставать мне не хотелось.
Мы с Аней, за малой разницей, ровесницы и, по ее инициативе, на «ты». С другими сопалатницами у меня сохраняется прочное «вы». По какой-то главной, определяющей характер естественности Аня мне все-таки ближе остальных. Может, потому, что моя мачеха – безалаберная, но добрая баба – была во многом похожа на нее, даже остаточный диалект одинаковый – обе муромские.
– Помолчи, Анна! – сказала из угла Люся. – Что ты, в самом деле, не к добру разыгралась.
Аня хохотнула, колыхнув животом, так что отозвалась койка, и смолкла: видно, задремала. Наташа, кончив вводить кальций, ушла, зажгла нам свет, наказав мерить температуру. Я послушно сунула градусник под мышку, другие и не пошевелились, продолжая спать. Когда Наташа вернется с температурным листком, они произнесут нечто среднеарифметическое. Наверное, так могла бы делать и я: по утрам температура у меня не выше тридцати семи, – но пока для меня здешний день начинается с градусника. Это мое первое Дело. Все-таки мне нужно привязывать свое нежелание ни о чем размышлять и обреченную пассивность к каким-то вехам.
Первой поднялась и пошла умываться Люся, в коридоре уже плотнело голосами, утро отходило ко дню. Когда из палаты вышла Серафима, тут же встала и распахнула форточку Зиночка, постояла, покачалась чуть на кривоватых от перенесенного в детстве рахита ногах, подумала и снова легла. Зиночка прибыла к нам три дня назад, но она тоже привычный к больницам ревматик, потому сразу зажила уютно, неторопливо: что-то вязала, сидя на своей койке, немного читала, ходила смотреть телевизор. В коридоре у нее уже было много знакомых.
Зашевелилась, очнувшись, Алла, потянулась со стоном и коротеньким смешком, села на койке.
– Доброе утро… – произнесла она медленно. – Вот не повезло вам, девчата, попали в палату со мной…
Зиночка промолчала, пришлось мне произнести какую-то дежурную фразу, вроде: «…не санаторий – больница…» Что говорить – ночка была тяжкой, и до сих пор томит меня где-то чувство нелепой вины. За что? За то, что я здоровей?..
Алла оттянула у горла ночную рубаху, выпачканную засохшей кровью, стащила через голову, достала из тумбочки свежую. Не торопилась надевать, стояла, повернувшись ко мне, перебирала в руках цветной шелк. Когда я первый раз увидела ее нагишом, то имела неосторожность сказать, что у нее типичные формы женской древнеиндийской скульптуры: круглая высокая шея, пышно-округлая грудь, узкая талия и широкие бедра. Па́рвати – любимая жена любимого моего бога… Старожилки наши сдержанно отнеслись к моему восхищенному удивлению, зато Алла не упускала теперь случай устроить для меня стриптиз. Грустно думать, что эта красота обречена.
– Алка, одевайся, простудишься, – сказала я, усмехнувшись, – форточка открыта.
– Я люблю голышом ходить, – созналась, тоже засмеявшись, Алла. – В рубахе мне вроде воздуху не хватает.
– Это из-за сердца, – подала голос Зиночка. – Мне тоже – особенно если душно в комнате.
Вошла Серафима и закрыла форточку. Тогда я тоже поднялась, сходила умылась, сдала «биохимию»: граммов сто крови из вены, у меня даже в затылке заломило. Потом, когда схлынула толкучка, мы всей палатой ходили завтракать.
В половине одиннадцатого мы лежали в постелях, ждали обход. Это было второе серьезное Дело, его, как я поняла, признавали все: в палате становилось тихо, каждый прислушивался не то к себе, не то к шагам в коридоре.
Наш врач Игорь Николаевич был молод – до тридцати пяти, но уже защитил кандидатскую, заканчивал докторскую, вид у него был отрешенный и замыканный. Он и без халата выглядел врачом. В круглых очках, худой, высокий, сутулящийся, он проходил по коридору мгновенно и исчезал в ординаторской.
Войдя в палату, он, наоборот, становился медлительным – казалось, что он просто пользуется случаем отдохнуть, не спеша пересаживается с одного стула на другой, засовывает кнопочки стетофонендоскопа себе в уши, чтобы ничего не слышать, и прикрывает глаза, чтобы не видеть ничего.
Он, в общем, безошибочно ставил диагноз с первого прослушивания: ухо у него было прекрасное. Мне он сказал еще в кабинете директора, посидев несколько времени возле меня с полуприкрытыми глазами, сосредоточенно шаря пятачком мембраны по моим ребрам и лопаткам:
– Порока нет у вас… Шумок в пятой точке небольшой… Тоны приглушены.
– А отчего же приступы? – спросила я, почувствовав себя уличенной симулянткой.
– Выясним… – Доктор поклонился и вышел, предоставив нам с директором обговаривать подробности.
Я растерянно поглядела ему вслед, чувствуя, как нелепо жалею, что не имею какого-то страшного сложного порока, чтобы оправдать свой «блатной» приход сюда, чтобы вызвать интерес на отчужденно-вежливом лице доктора. То, что я знаю английский, хинди и урду, а из древних – латынь и санскрит, увы, не имеет для него значения. Они сами тут читают специальную литературу на всевозможных языках, а кроме того, уверены, что заняты Делом. У меня тоже там, за стенами института, есть свое, интересное мне, Дело, но оно здесь никому не кажется важным. В этом заведении занимались азартной игрой с самим Провидением, в подобном свете все оценивалось иначе.
Тогда, возвращаясь домой, я сердито думала, что если бы я была необыкновенно молодой красавицей, то, наверное, и при отсутствии сложного порока глаза доктора смотрели бы на меня более заинтересованно. Попав в палату, я поняла, что ошиблась. Полукровка, потомок Чингисхана по отцовской линии, наша красавица Алла была для доктора только больной, очень больной…
Такое положение дел забавно меняло наши привычные представления о себе, расставляло нас в иной очередности в табели о рангах. Здесь, в палате, она начиналась с Ани и Аллы, потом шла Люся со стенозом и мерцательной аритмией, ожидавшая, когда ее заберут на операцию, потом Серафима, потом остальные. Я была последней, самозваной, бездарной – протеже директора.
Моя постель стояла первой от входа по часовой стрелке, наш доктор имел обыкновение начинать обход не с тяжелых, а по порядку, но мне казалось, что он начинает с меня, чтобы скорее отбыть скучный номер и приняться за интересное.
Сегодня Игорь Николаевич вошел, как всегда, быстро, поздоровался, мы ответили ему эмоциональным разнобоем приветствий, он двинул стулом, устраиваясь возле моей койки, и взглянул на меня. Первый раз за профессиональной полуотсутствующей доброжелательностью я увидела нечто личное: он взглянул на меня – коротко, но взглянул.
– У вас высокое РОЭ, – сказал он с одобрением, словно поставил нетвердую четверку. – Спину сначала…
– Сколько? – спросила я, хотя ровно ничего не понимала в этом. Скажи он «сто» – мне было бы одинаково приятно, что хоть чем-то подтвердила свои претензии на койку в его палате.
– Больше тридцати… – буркнул он снова ускользающим голосом. – Задержите дыхание… Биохимию сдали утром? Так… На рентген сегодня пойдете.
Добросовестно обойдя все знакомые и глубоко неинтересные ему точки, где мое сердце выявляло истинную свою сущность, он поднялся:
– Ну, хорошо…
И перешел на стул к Ане.
Повернувшись на бок и подложив под висок локоть, чтобы было видно, я наблюдала за нежной любовной игрой, которую вели сейчас Аня и Игорь Николаевич. Будь Аня на пять лет старше, а доктор на пять лет моложе, он мог бы быть ее сыном, но здесь роли менялись: он сидел рядом и, как старший, тихо и строго расспрашивал ее, а она, глядя ему в лицо любяще-беззащитными глазами, отвечала, жаловалась, показывала сильное раздражение от измучивших ее уколов, растекавшееся с ее необъятного бедра к паху, он огорченно кивал, хмурился, ощупывая нежно-внимательными пальцами неопадающие шишки от уколов, отеки на Аниных толстых щиколотках и голенях. После долго слушал ее сердце, и лицо его бледнело, а в серых глазах появлялось горькое исступление, как у меломана.
Послушав Серафиму, доктор пересел к Алле, негромко расспрашивал ее, что она чувствует перед приступом: что прежде, что дальше и что в начале кровотечения. На лице его появилось озабоченно-недовольное выражение, словно он увидел какую-то несоразмерность в воображаемом. Потом он взял полные с тонкими запястьями и маленькой сильной кистью руки Аллы и внимательно оглядел вены.
– Твое счастье, что вены у тебя точно пластиковые! – сказал он и начал слушать Аллино сердце.
Я перевернулась на спину и почувствовала вдруг, что устала и ничего на свете не хочу. Наверное, все происходило со мной потому, что я с окончания института существовала среди людей, которые занимались тем же, чем я, и мне не было необходимости выяснять, нужно ли человечеству то, чему я посвятила себя. Там у нас тоже существовало свое кольцо, свой временной круг, где мы вращались, подчиненные внутреннему ритму, чутко отзываясь успехам и неудачам соседей, и казалось естественным, что об успехах и неудачах этих заинтересованно осведомлено все сущее.
Я провалилась в сон, и – точно продолжение утренних видений – неслась до головокружения, до тошноты быстро дорога вдоль океанского берега – желтый грязноватый песок и длинные, ровно накатывающиеся по мелководью волны океана. Редкие вершины пальм, белая чернота послезакатного неба и две крупные одинаковые звезды – наискось друг от друга, словно огни на концах невидимого жезла.
2
Опять Анин голос выдернул меня из забытья: замкнулся во мне электрический ток высокого напряжения, потом обнесло волной крови, отпустило.
– Умерла эта женщина из четвертой палаты, у которой красная волчанка была…
Обсуждать происшествие не стали, затихли подавленно.
– Спортсмена к полиартритикам положили, – продолжала Аня тем же громким голосом, словно не было печальной паузы в разговоре. – Из нашей сборной хоккеист, но он уже года три не играет – инфекционный полиартрит.
Аня произнесла фамилию – она была знакома и мне. Я иногда смотрела международные встречи по хоккею и теперь смутно вспоминала согнутую и вроде бы неуклюжую фигуру в белом с полосами: бессистемно-зигзагообразное – точно суета стрекоз над гладью пруда – скольжение по ледяному полю; жестокие травмы, которыми награждали его и других, такие жестокие и обидные, что вчуже становилось больно. Лицо тоже всплыло: длинное, молодое еще, с черными бровями и черными баками, видными из-под шлема. Но, в общем, спортом никогда, даже в молодости, я не увлекалась – в наше время говорили: «Было у бабки три внука, двое умных, а третий – спортсмен…»
«Значит, это тоже не гарантирует здоровья – спорт? – равнодушно подумала я. – Просто тяжелая работа…»
Меня позвали на рентген. Поднявшись потом обратно на наш этаж, я попала во встречную толпу идущих на обед.
В ярком потоке хорошеньких, вроде бы пышущих здоровьем девчат и парней вдруг неприятно мелькали лица уродливо толстые от гормонов, расцвеченные пятнами красной волчанки или бело-розовыми, точно давний ожог, рубцами склеродермии – тоже, в общем, оживленные, тоже не утратившие надежду. И тут же дергающаяся поступь полиартритиков: словно жар бересту, сжигала, скрючивала их болезнь.
«А где этот… Неужто и он теперь такой?»
Появился и хоккеист в кольце окруживших его парней и мужчин из пятой палаты. Я узнала его по характерному в лице, а так он вовсе не был похож на того, каким я его помнила по передачам интервидения. Шел он вполне нормальной походкой.
Поток редел – можно было уже пройти, – и, крикнув своим, чтобы брали и на меня, я побежала в палату за кружкой для киселя. Форточка была открыта, в палате пусто, только старшая сестра Нина Яковлевна что-то искала в Аллиной тумбочке.
– Едва насмерть не убила меня сейчас ваша умирающая! – сказала она сердито. – Поднимаюсь по лестнице, Алка навстречу со всех ног – как даст бюстом!.. – Нина Яковлевна встала, стряхнула мусор с колен, приподняла матрац и подушку на койке. – Застирывает белье прачечная! – продолжала она воркотню. – В четверг меняли, уже серое!.. Скажите Алке, если она будет так по-страшному конфеты есть, я ей выходной билет выпишу! Столько шоколаду при ее заболевании…
Она показала мне горсть конфетных бумажек и ушла.
Проснувшись после мертвого часа, все продолжали валяться, свет не зажигали. Был будний день, и гостей в часы посещений вроде бы не намечалось ни к кому. Впрочем, как я поняла, даже в субботу-воскресенье приходили не ко всем: за долгие месяцы отсутствия родные свыкались, находились дома неотложные дела, посещение переносилось на следующую субботу, а там еще на следующую… К Ане в прошлую субботу приходил сын – высокий красивый парень, сохранявший перед матерью угловато-детскую повадку. Аня, взяв у него сетку с гостинцами, начала строгим голосом расспрашивать, есть ли у них с отцом деньги, готовят ли они себе или сидят на сухомятке. Парень отвечал. Видно, он еще по-детски тревожно любил больную мать: когда он уходил, в глазах у него я уловила нежное, грустное выражение.
– Иди прямо на выход, в коридоре не торчи! – сказала вслед Аня. – Я сейчас встану, в туалет пойду. Тогда, если увижу…
И объяснила мне, когда дверь за сыном закрылась:
– Алка на него глаз кидает, ни к чему это…
Больше посетителей в нашей палате в субботу-воскресенье не было, в понедельник к Люсе забежала дочка-десятиклассница, забрать мохеровую шапочку, которую ей мать тут связала. Посидела на краешке стула, рядом с Люсиной койкой, словно стул был горячим, ушла. Хорошенькая умненькая девчонка с голубыми материными глазами, светлыми материными локонами, веселым пухлым ртом. Мне захотелось ее догнать, рассказать, что мать долго ворочается вечерами, не может заснуть, потому что боится операции, боится, что умрет. Посиди, подержи ее за руку, поразговаривай, пожалей – она мать тебе, а ты уже взрослая!..
«Десятый класс, устает она… – стала объяснять мне Люся бодро-тусклым голосом. – Я сама не хочу. Да у нас дома не принято вообще… сентиментальности». Милое большелобое лицо ее с тонким носом и морщинками возле голубых глаз замкнулось.
Может, конечно, я сочинила за нее все эти переживания по привычке вольно додумывать людей. Я сама не помнила матери, отец тоже умер рано. У меня и сейчас никого нет, кроме работы и друзей в нашем консульстве в Мадрасе, где я находилась последние четыре года. Я пропустила время завести ребенка, однако во мне еще не пропало ощущение, что ничего не поздно, что придет час… За много лет я, наверное, впитала-таки оптимизм любимых мною культур: не успел в этом рождении? Не отчаивайся, будет дано тебе в следующем…
В палате тихо, темно, только похлюпывает отводная трубка: у Ани кислородный сеанс. Наконец хлюпанье и похрипывание прекратилось, Аня заворочалась на койке, дотягиваясь до перекрывающего вентиля.
– Вера, так ты замужем и не была ни разу? – спросила затем она обыденным голосом, будто мы с ней давно уже ведем оживленный задушевный треп. – Ну хоть нерасписанная?
Зиночка поднялась, зажгла свет и открыла форточку, проговорив сердито и настойчиво:
– Закройтесь с головой одеялом, Серафима Александровна, дышать нечем, надо проветрить.
– Пожалуйста-пожалуйста, Зиночка! – миролюбиво откликнулась Серафима. Как я понимаю, разговоры вроде того, что завела Аня, для нее – тонизирующий фактор.
– Не до того было… – отозвалась я, помедлив. От Ани не отвяжешься, если она что-то решила выпытать.
– А до чего тебе было? – насмешливо изумилась Аня. – Как же так, без мужчины всю жизнь существовать?..
– Кто вам сказал – без мужчины? – пропела Серафима. – Мы с мужем тридцать лет прожили, а как я на инвалидность перешла, он – ау! Была у него, оказывается, женщина. И Вера Сергеевна подлечится, выйдет, а там ее ждут…
– Никто меня не ждет, нет у меня никого, – сказала я. – Имеются еще вопросы?
– И не было, что ли, никого? – доискивалась истины Аня.
– Анна, отстань, тебе же дали понять! – заступилась за меня Люся. – Или научной работой заниматься, или любовь крутить… Ну, а что муж? – продолжила она тему, помолчав. – Ну я восемнадцать лет замужем. Вечером придем домой, я тетрадки проверяю, он телевизор смотрит… Ну и что?.. Я в Кисловодске была, мы с моей сопалатницей на лекцию «Гигиена брака» пошли. Я ее законспектировала. Ну и что толку?
– Грамотная, значит! – заключила Аня. – А мы вон с моим стариком без лекций друг по дружке скучаем. Хотя он и инвалид на протезе…
– Сколько лет вашему старику, Анна Иосифовна? – подала голос Алла.
– Сорок восемь.
– Ну это не старик… – Алла зевнула громко, потом спросила, стараясь за веселым тоном скрыть неловкость: – А если шестьдесят один?..
– И чего ты с ним будешь делать? – поинтересовалась Люся. – Это еще зачем тебе шестьдесят один?
– Да не мне… У девчонки тут одной с четвертой палаты ситуация… Сватается за нее старик, вернее, предлагает жениться.
– Ну и на черта он ей нужен?
– Наверное, богатый… – догадалась Серафима.
Алла промолчала, а я удивленно подумала, что в мое время двадцатилетние девчата обсуждать бы такую проблему не стали. «Неравный брак»… Неужто так изменилось поколение, пришедшее нам на смену, пока я жила в жарких странах?..
– Людмила, я Игорю Николаевичу скажу, чтобы он тебе гормоны принимать назначил. – Аня засмеялась, снова колыхая койку. – Я забыла, как называется, ну да он знает. Старушке одной от полиартрита назначили, она замолилась: отмените! А тебе пущай назначит.
– Я тебе назначу… – сказала Люся добрым голосом и, поразмышляв о чем-то, спросила: – Игорь Николаевич сегодня в диагностике дежурит, может, зайдет к нам?
– Что ему к нам заходить? – откликнулась Аня. – Вот сказали бы – со мной плохо, через ступеньку бы прибег! Прошлой весной я лежала, что-то у меня к вечеру сердце жмет и жмет, прямо до белого пота… Позвали сестру, она – укол и Игорю Николаевичу сообщила. Так он через ступеньку бежал, вошел бледный, как эта стена.
– Потому что вы у него лежите, – сказала Серафима. – А я к нему на амбулаторный пришла без записи, он меня даже не послушал, хотя у меня с сердцем очень плохо было.
– Что мы ему – родные, что ли? – произнесла Люся голосом, в котором слышалось желание, чтобы ей возразили. – Прием большой, если еще мы без записи ходить будем…
– Точно, – подтвердила Алла. – Дома у него жена, двое детей, их кормить надо. Он еще на полставки в соседней больнице подрабатывает. И так сверх сил, если еще нас баловать… Жирно нам будет!
– Не бреши ты, Алка, – огорченно оборвала ее Люся. – Все мы больные, но не надо такой злой быть. Нянчится-нянчится он с тобой…
– У него работа такая, – сказала вдруг Зиночка. – Ему расти надо, вот он и нянчится. Он на Ане да на Алке докторскую защитит.
Я поднялась, надела халат и вышла. Мне не хотелось встревать в спор, тем более что и на самом деле о нашем докторе я имела лишь самое общее представление. Может, он и правда где-то еще «совмещал» ради денег и ради того, чтобы получить дополнительно более неожиданный, неотобранный материал для диссертации. Я авансом прощала ему все, потому что слышала Одержимость Делом. Это в людях я чувствовала сразу – Одержимость.
Когда я рвалась всеми силами в очередной раз в Индию, моей настойчивости уступали, хотя я слышала за спиной: «Господи, мало ей – здоровье бы поберегла! На мощу похожа! Кооперативная квартира, машина, ковров навезла…» Все соответствовало действительности: здоровье, подорванное тяжелым для европейца климатом, квартира, машина, два ковра ручной работы. В квартире, однако, у меня все возможное пространство было занято не коврами, а полками с книгами. Из поездок я везла сундуками книги на английском, хинди, урду – словари и специальную литературу; были у меня и древние рукописные книги на пальмовых листах на санскрите. Растрачивая по кусочкам здоровье, я накапливала скитания по дальним индийским деревням и крохотным городкам, далеким от туристских маршрутов. Неторопливые разговоры в маленьких грязных лавчонках-закусочных; разговоры-дискуссии с уважаемыми гу́ру, которым поклоняются тысячи соплеменников, разговоры о вещах, которые трезвый европейский ум счел бы наивно-претенциозным сновидением; я существовала в этих сновидениях, это было мое Дело.
Я прошла по пустому коридору: основные его обитатели, девчонки и парни, еще валялись, копили силы на послеужинное хихиканье по темным углам. Возле лифта на деревянном диване одиноко сидел кто-то, подойдя поближе, я узнала хоккеиста. С невольной назойливостью я опять взглянула на его руки и ноги: неужто и его не минует чаша сия?.. На ногах у него, поверх тренировочных «олимпийских» брюк, как у всех полиартритиков, были натянуты толстые деревенской вязки носки, а так он пока ничем не отличался от здоровых. Он не очень довольно поглядел на меня, видно, устал за сегодняшний день от внимания. В глазах его вдруг мелькнуло удивление, словно он меня узнал. Я отвернулась: внешность у меня, в общем, если не считать малый рост, довольно распространенная, многим чудится, что они меня где-то видели. Я-то его точно нигде, кроме как по телевизору, не видела.
Когда я вернулась в палату, уже все поднялись, прихорашивались, собираясь на ужин. После ужина заглянул Игорь Николаевич.
– Ну, как у вас? В порядке? Анна Иосифовна, вы как?
– Спасибо, Игорь Николаевич, ничего, хорошо, – отвечала Аня самодовольным баском.
– Селедки у Зины выпросила, поела, завтра отечет! – весело съябедничала Люся, глядя на доктора влюбленными счастливыми глазами.
– Мочегонного дадим! – тоже весело отозвался Игорь Николаевич. – Нельзя же все время на диете, от одной скуки умрешь!
Был он нынче весел, видно, доработался до какой-то узловой интересной мысли, я знавала это состояние пьяного лихого счастья оттого, что, продвигаясь по любимой, но утомительной тропинке, вдруг видишь, что вывела она тебя на взгорочек, который словно пухнет в счастливо-восхищенном собой мозгу, кажется холмом, вершиной, Эверестом… А завтра? Завтра бег по тропочке продолжается дальше, но эти секунды с лихвой вознаграждают за все.
3
На следующее утро мне дали выпить радиоактивного йода и повели проверять щитовидку. Завтракала я около десяти, в столовой уже никого не было, только хоккеист сидел за столом возле окна, видно, его тоже куда-то водили на исследование. Я взяла на раздаче творог, сосиски и кофе, села к столу, закрепленному за нашей палатой.
– Садитесь ко мне, – сказал вдруг хоккеист. – Здравствуйте…
Я заколебалась, соображая, стоит ли так ретиво бросаться на зов знаменитости; с другой стороны, нелепо было изображать из себя нелюдимку. Забрав тарелки, я пересела к хоккеисту. Поглядела на него: я близорука, потому люблю разглядывать хорошо освещенные лица недалеко сидящих.
Глаза у него были синие с чистыми, как бы твердыми белками – глаза редко читающего человека, определила я про себя. Довольно длинные, густые, как шерсть, волосы, широкие брови, но не черные, как почему-то казалось по телевизору, а просто темные, выступающий широкий подбородок, ослепительно белые зубы… Красивый парень сидел передо мною – широкоплечий, с сильными длиннопалыми ладонями. Красивый, но, как мне тогда показалось, непроходимо-темный: увы, нет на земле совершенства. Когда-то я читала не то у Ницше, не то у Фрейда, что болезнь придает человеку духовность, однако здесь, увы, убеждаешься в обратном: больные вовсе не спешили заниматься самопознанием.
– Как-то вы меня рассматриваете… – смутился вдруг мой визави. – Точно скульптуру древнеиндийскую. – Засмеявшись моему удивлению, он объяснил: – Я видел вас в «Клубе кинопутешествий» по телевизору, вы свой фильм показывали про искусство Индии и Цейлона.
Ну вот, оказывается, и я была известна народу. Почему-то это улучшило мое настроение.
– Красивые вещи… – сказал хоккеист. – Женская скульптура особенно… Богини эти, как вы не путаете их имена? И еще скульптура бога Шивы запоминается… Крупным планом вы его руки показывали: в одной барабан, потому что все живое произошло от звука. Я запомнил это.
Он вдруг замолчал, по его лицу прошла тень. Может, он вспомнил восхищенный рев стадионов, дававший ему силы. Я простила за эту емкую паузу идиотское – «вещи»…
Тетя Галя высунулась из окошка раздачи:
– Поели? Любезничать в коридор ступайте, мне убирать надо.
Допив кофе, мы вышли в коридор, остановились на выходе из столовой.
– Посидим?.. – попросил хоккеист. – А то ко мне опять мужики пристанут: «Помнишь, когда ты забил тот гол, а чех тебе… А почему, когда ты Мальцеву дал шайбу?..» Словно я пожизненно приговорен. Вы-то ведь хоккей не смотрите?
– Смотрела… раза три… – засмеялась я. – А я думала, вам все человечество должно казаться болельщиками.
– Казалось, когда начинал…
Коридор уже жил своей обычной жизнью: прогуливались стайками или сидели с вязаньем на деревянных диванах и стульях, уставленных вдоль стен, девчонки и молодые женщины, щебетали о чем-то. Между ними отиралось несколько самых разбитных парней, остальные до вечера предпочитали лежать в палатах. Полноватая молодящаяся женщина с подкрашенными глазами заняла уже свое привычное место у телефона-автомата и, жеманясь, громко выбалтывала подробности своего пребывания здесь. От сестринского поста в конце коридора слышался громкий голос и смех Аллы. В общем-то тут было уютно, как в общежитии, компанейская взаимозавязанность присутствовала и бдительное внимание к новым претендентам на общий глоток кислорода.
Хоккеист стоял, прислонившись плечом к косяку, преграждая дорогу, смотрел на меня сверху вниз, теребил свои дурацкие бачки. Глаза его вдруг стали напряженными.
– Скажите, вам страшно? – Догадавшись, что я не поняла, пояснил: – Ну здесь… Меня уговорили лечь, пока не поздно, а я как увидел…
Он кивнул на высокого полнолицего мужчину, передвигавшегося мимо нас по коридору. Как механическая кукла, дергался он вправо и влево, принуждая несвободные в коленях ноги нести его. Скрюченные кисти прыгали на притиснутых локтями к телу руках.
Хоккеист отвел взгляд, лицо его потемнело. Он поднял правую руку на уровень груди, вертикально поставил ладонь, поморщился.
– Вот… – сказал он. – Мне уже больно так… Жидкость, значит, скапливаться начинает в суставах…
– Диагноз у вас точный? – спросила я, опять ощутив как бы вину, оттого что здоровее. – Может, просто ревматические боли?
– Они же заново все обследуют… Хотя что обманываться… А у вас? – перебил он себя.
Я развела руками:
– Вообще-то я крупная симулянтка. Мне все кажется, что на меня косятся: отдыхает за счет государства!.. Впрочем, у меня РОЭ – сорок…
Сестры, конечно, не должны были показывать нам результаты анализов, но они показывали, РОЭ у меня и правда была сорок.
