Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)

Мятеж

Перевод Н. Световидовой

В кармане у Будена была петарда. Он запустил ее в классе, а учитель выставил за дверь двух ни в чем не повинных учеников: вечно сонного верзилу Фийона и Леона Делабара. Они вышли, не торопясь.

– Пошли к директору? – предложил Леон, недолюбливавший дежурку.

В квартиру директора вела роскошная мраморная лестница. Они наследили на ней своими грязными башмаками и, усевшись на самом верху на коврике, начали играть в карты.

Проныре Делабару всегда все надо было знать.

– Петарду, выходит, не ты запустил? – спросил он.

– Нет. Я предпочитаю вонючие шарики.

За дверью послышался шорох: директорша смахивала с замка пыль.

– Давай позвоним, – сказал Леон, выигравший партию.

Поверх бигуди на голове у директорши была наброшена лиловая накидка из тюля.

– Простите, мадам, господин директор прислал нас за ключом от гаража…

Все сошло благополучно. В гараже покоился новенький хорошенький «пежо». Они тут же начали приводить его в негодность. В первую очередь следовало искромсать покрышки – у Фийона оказался отличный нож. Затем, вытащив из багажника инструменты, они стали разбирать мотор, но возиться им быстро надоело. Вот тогда-то Леону и пришла в голову коварная мысль: бросив зажженную спичку, они преспокойно отправились в дежурку.

Там они застали двух учеников, наказанных за новый взрыв петарды; решено было сыграть вчетвером партию в покер. Надзиратель, заносчивый коротышка, не снизошел до того, чтобы сделать им замечание.

Прозвенел звонок на обед. Господин директор покинул кабинет и направился в свои апартаменты.

– Пахнет цветной капустой, – произнес он, переступив порог собственной квартиры.

– Вытирай как следует ноги, – сказала в ответ жена. – Я не выходила из дому.

– А! Ты не выходила!..

И они молча принялись за цветную капусту.

Ученики гурьбой спускались в столовую. Небритый розовощекий надзиратель уныло наблюдал, как они рассаживаются по местам. На обед давали бульон, рыбу и печеные яблоки.

Второклассники были явно не в духе: их лишили воскресного отдыха. У самого тихого из них оказался весьма тонкий нюх.

– Мерлан у меня с душком, – кротко сказал он.

Ухватив рыбу за хвост, он тут же швырнул ее в розовощекого надзирателя.

– Ну погодите, я вам покажу! – закричал надзиратель и обратился в бегство под градом нескольких десятков мерланов, довольно метко пущенных ему вслед.

Все тотчас же устремились на кухню. Шеф-повар и его помощники лакомились телячьей головой. На огромной плите поблескивало с дюжину еще не остывших кастрюль. Низко стлался чад от мерланов.

Первым вошел Карье, добродушнейшего вида знаток риторики.

– Развести огонь! – приказал он шеф-повару и его братии.

– Проваливай отсюда! – ответил на это шеф, запихивая за щеку телячий глаз.

– А не посадить ли мне тебя на вертел, – молвил Карье, держа в одной руке настоящий двухметровый вертел, а в другой – перочинный нож. В мгновение ока запылал огонь. Тут подоспели другие ученики с засаленными учебниками под мышкой.

– Не худо бы их сжечь, – заметил один мальчуган, – А еще лучше – сварить!

Разгорелся спор, и в итоге решено было сварить книги на пару. Соль. Перец. Так, теперь крышки. Карье приготовил мехи, а кто-то заставил побагровевшего повара, стоя на коленях, раздувать огонь.

Прошло немало времени, прежде чем варево закипело. Вся кухня пропиталась зловонием, тяжкий интеллектуальный смрад вырывался из кастрюль, хватал за горло. Пахло дохлой крысой с примесью мускатного ореха, столярным клеем, теоремами, уравнениями и прочей ученостью.

Со двора доносились радостные вопли. Побросав вонючие кастрюли, ребята помчались из кухни наверх поглядеть, что там происходит.

Объятый пламенем роскошный директорский лимузин выкатили на гравий, дым от него поднимался к вершинам облетевших деревьев. Стоя на крыше с развевающейся по ветру шевелюрой и слезящимися от дыма глазами, некий Вернисон произносил пламенную речь, слов которой никто не мог разобрать. Сухонький директор и трое горе-надзирателей из сил выбивались, пытаясь загасить пылающий автомобиль своими жалкими огнетушителями, в то время как ученики, собравшись в кружок на почтительном от них расстоянии, не переставая горланили, кому что в голову взбредет. Из окон с любопытством выглядывали удивленные служащие. Один из них фотографировал происходящее во дворе. В своей каморке, пропахшей вином и клеем, привратник в нетерпении крутил телефон, провода которого были предусмотрительно перерезаны.

Буден, тот самый, с петардой, славился своей изобретательностью. Он притащил из кладовой бутылку керосина и поручил одному более ловкому товарищу запустить ею со второго этажа в усовершенствованный мотор директорского лимузина.

Директор с перепугу уже решил вызвать полицию, но, обернувшись, увидел множество разинутых ртов, вопивших: «Раздевайсь!» Он был один на один с этой оравой: надзиратели ушли играть в карты, и ему оставалось уповать лишь на собственное мужество.

Что делать с директором? Ученики охрипли, да и устали кричать. Огонь понемногу стихал. Время близилось к двум часам. Некоторые порывались разуть директора, но намерение это было отвергнуто как анархическое. Воспользовавшись замешательством, маленький человечек поднял руку, выражая тем самым желание что-то сказать; его мучители тут же утихомирились, внимая ему в благоговейном молчании.

– Господа! – начал директор, коснувшись рукой ордена Почетного легиона у себя на груди. – У вас остается один-единственный шанс. Предлагаю воспользоваться им! Вы совершили преступление… нарушили общее право…

– Чересчур общее… – вставил Фийон.

– …Вы вполне созрели для трибунала, и вас будут судить как малолетних преступников! Но я обещаю вам полную амнистию… Покончим с этим и забудем о том, что было!

Раздались аплодисменты, но круг не разомкнулся. Директор возвысил голос:

– Берегитесь, вот-вот нагрянет полиция. Ей будет дано указание стрелять…

В ответ на эти слова директора поволокли в гимнастический зал и там раздели, оставив в одних кальсонах. Вид у него был смешной и жалкий: ноги колесом, все тело в мурашках. Карье взял на себя роль наставника. Он начал с разминки. Через несколько минут директорская спина стала такой гибкой, что, согнувшись, он уже мог коснуться носом своих коленей. В прыжках в высоту он преуспел значительно меньше, зато ему повезло в упражнениях на канате и на турнике. В заключение его доставили в бассейн для плавания – учебное заведение было образцовым.

Плавать чернявый человечек не умел. Его принялись обучать терпеливо, но настойчиво. И даже разрешили попить.

Но для госпожи директорши – она была беременна – все это оказалось слишком волнующим. В окно она видела, с каким неистовством обрушились эти негодяи на автомобиль. Горничная едва успела подхватить ее и донести до кровати в стиле Генриха II, и там, под пропыленным, готовым вот-вот рухнуть балдахином она силилась до срока подарить директору наследника.

Тем временем учителя, один за другим, стали возвращаться с обеда через двери нижнего этажа, которые караулил рослый парень. Буден, назначенный комиссаром, отдал приказ пропустить их во внутренний двор и там окружить. Указание его было выполнено достаточно точно. Не понимая, что происходит, учителя говорили все разом. Один из них, худощавый молодой человек, вызвался вступить в переговоры с мятежниками, уверяя, что всегда умел ладить с ними. Ему не поверили. Другой, отличный боксер, бросился вперед, но понапрасну обломал кулаки. Большинство же, покорившись судьбе, лишь доказывало свое умение болтать впустую.

И вдруг в этот всеобщий гам ворвался чей-то мощный голос. Все подняли головы: встав в полный рост в окне второго этажа, Карье отдавал распоряжения:

– Внимание, нельзя терять ни минуты! Всех их отвести в класс морали!

Карье спрыгнул с подоконника, и приказ его мгновенно был приведен в исполнение ударными группами. С поразительной покорностью воспитатели позволили усадить себя за слишком маленькие для них парты. Когда они расселись, Карье торжественно вступил в класс. Белокурая прядь волос спадала ему на лицо. Он облокотился на кафедру, помолчал, потом начал лекцию.

– Господа, следует отдать вам должное: вы люди цивилизованные. Ваша трусость – красноречивое тому свидетельство. Вы трудитесь не покладая рук, возделываете, так сказать, свой огород, следуя премудрости ваших апостолов, но произрастают-то в нем одни сорняки. Наступила пора, когда каждый обязан понять, кто его враг, и с ним покончить. Я вовсе не собираюсь поучать или убеждать вас, и мы не столь мелочны, как вы, чтобы встать на путь мести. Вы наши исконные враги, час пробил, и мы решили обуздать вас. Подвергнуть вас вашим же наказаниям? Ни за что. Наказание – оружие слабых. Вы, наши учителя, наши враги, вы виноваты уже самим фактом своего существования.

Затем Карье велел отвести учителей в кинозал. Ему хотелось показать им волшебный фонарь. Распорядившись ставить диапозитивы вверх ногами, он сопровождал их собственными комментариями.

– Несколько исторических примеров. Начнем с Третьей республики. Мюзик-холлы, банкиры-министры и прочие достопримечательности. Крупные мошенничества. Из удавшихся – война. Неудавшиеся – дело Дрейфуса, Панама. Определение демократии: союз денежного мешка и кадила, признанный общественно полезным и имеющий целью истребить весь мир, доведя его предварительно до полного отупения.

Несколько наивная речь Карье на том и кончилась, ибо его известили о серьезной опасности: у ворот появились пожарные. Нашелся доносчик – этого добра везде хватает, – которому удалось незаметно улизнуть и вызвать их.

Карье бросился во двор и собрал все свое войско. Водворился порядок. Беспечности как не бывало. Вожак отдавал распоряжения.

– Сторожевой отряд в класс морали! Один отряд к воротам! Другой – на кухню, кипятить масло! Третий – на склад за оружием!

А между тем пожарные предусмотрительно готовились к схватке. Как только они надели защитную одежду и противогазы, капитан, державшийся поодаль, метрах в двухстах, послал унтер-офицера постучать в ворота. Тот минут через десять вернулся и, приподняв противогаз, доложил:

– Ворота заперты.

– Тогда вперед и никакой пощады! – скомандовал капитан, не двигаясь с места.

Однако о том, чтобы сломать ворота да еще с решетками, нечего было и думать. Оставалась одна надежда – пожарный шланг. Его направили на окна. Как раз в эту минуту одно окно распахнулось. Показался парламентер.

– Можете начинать, – заявил он. – Мы находимся тут. Однако предупреждаю: у нас припасено для вас сто литров кипящего масла.

Пожарные его не слушали. Тогда из другого окна высунулся дрожащий всем телом человек и, запинаясь, проговорил:

– Господа, умоляю вас ничего не предпринимать! Расходитесь спокойно по домам! Я – директор этого заведения. Жена моя только что родила, а вы, господа, хотите залить водой нашу квартиру!.. Уверяю вас, в этом нет никакой необходимости. Бунт этот сугубо местного значения, и он был тут же подавлен. Порядок полностью восстановлен, так и доложите вашему начальству. Мой непререкаемый, я бы даже сказал – диктаторский авторитет не подлежит сомнению.

Речь директора длилась минут пятнадцать. Пожарным она пришлась по вкусу: они сняли противогазы и отправились восвояси.

В старом доме воцарился порядок. И пока директор вместе с санитаром-добровольцем выхаживал свою супругу, победители решили немного поразвлечься. Но в их забавах не было никаких излишеств. За этим следил Карье, к тому же всеобщее презрение, обрушившееся на метателей вонючих шариков, охотников до битья стекол и прочих озорников, действовало вернее любого наказания. «Стекло вещь ценная, – говорил Карье, – старайтесь и вы быть чистыми, как стеклышко». Он шествовал, изрекая подобного рода афоризмы.

Однако в распоряжении победителей оставались еще великолепные живые игрушки, игрушки одушевленные, и о них они не забывали. Вся сложность заключалась лишь в выборе метательных снарядов. Буден предлагал бильярдные шары, но его поддержали немногие. Другие не могли придумать ничего оригинальнее, чем яйца, помидоры, электрические лампочки. Верзилу Фийона, который, по обыкновению, пребывал в полусне, осенила блестящая идея:

– Нам нужен материал прочный и в то же время достаточно мягкий: месиво из их дурацких книг мы уже приготовили, остается только угостить им этих собак.

Тотчас же два десятка месильщиков отправились на кухню и принялись за дело. Из еще не остывших котлов они вычерпывали клейкую, прилипавшую к пальцам патоку культуры, лепили из нее шары и обжигали их в плите. То, что не поддавалось обжигу, пришлось оставить в виде студенистой массы.

Итак, можно было начинать игру. Большой актовый зал по этому случаю празднично разукрасили. Живые мишени выстроили в две шеренги. Самые меткие участники состязания заняли места на трибуне. Помощники подавали им шары, а судьи, запасшись мелом, приготовились отмечать попадания.

Удары звучали мягко. Школьная премудрость, превращенная в тестообразную массу, облепляла ученых мужей.

Какой-то незаурядный артист решил, что состязанию недостает музыкального сопровождения, и тут лавина органных аккордов обрушилась на зал; все, кто был в нем, невольно содрогнулись, а несчастные жертвы, подавленные величественной музыкой, совсем сникли.

Первым рухнул учитель гимнастики. Уткнувшись носом в паркет, он разрыдался. Не более выносливыми показали себя физики, а вскоре и черепа математиков гулко ударились об пол. Самыми стойкими оказались словесники.

В конце концов не осталось ни мишеней, ни снарядов, ни мела, чтобы отмечать очки, да и орган, видно, совсем выдохся. Конец побоищу, конец играм.

Наступила ночь. На дорожках во дворе безмолвствовал гравий. В спальне со спущенными шторами при свете ночника почивал директор со своей супругой.

Но где-то под самой крышей в освещенном уголке принялись за работу вожаки. Время от времени Карье тихим, приглушенным голосом произносил что-то решительное. Ему вторили серьезные, без тени бахвальства голоса. Конец играм, конец побоищу. Впереди была целая ночь для подготовки мятежа.

ЖОРЖ ГОВИ
(Род. в 1910 г.)

Гови родился в семье художника. С 1920 года жил в Турции, где окончил французский лицей. Затем путешествовал – был в Египте, Индии, Китае. Окончательно поселился во Франции в начале 30-х годов. С 1934 года печатается в еженедельнике «Монд», основанном Барбюсом, и в журнале «Коммюн». В его рассказах той поры отразились острые политические коллизии, ожидания и надежды эпохи Народного фронта.

Гови-рассказчик стремится уловить взаимосвязь характера и обстоятельств, обнажить социальные и нравственные истоки поведения человека. Духовный крах личности неминуем, если ее эгоистические интересы противостоят революционной воле народа, – таков лейтмотив новеллистического цикла «Русская кровь» (1946). По разным дорогам устремились на поиски своего места в жизни молодые люди из богатых кварталов (роман «Дни великого поста», 1947), но иные выдохлись, а другие, достигнув желаемого, прониклись равнодушием ко всему на свете и отвращением к самим себе. Обреченность попыток противодействовать ходу новой жизни, сложившейся после войны в странах Восточной Европы, – тема романа «Страстотерпец» (1955). Книга «Испанская кровь» (1958) – высшее достижение Гови в жанре новеллы. Трагедийную контрастность испанской жизни середины XX века он выразил в судьбах участников гражданской войны: уроки сражения за республику и сегодня помогают патриотам видеть будущее; былых победителей преследует ощущение никчемности собственного существования.

Georges Govy. «Sang russe» («Русская кровь»), 1946; «Sang d'Espagne» («Испанская кровь»), 1958.

Рассказ «Ноллак пробудился» («Nollac s'agite») опубликован в еженедельнике «Monde» 22 июня 1934 года, № 304.

В. Балашов

Ноллак пробудился

Перевод Н. Немчиновой

В маленьком городке Ноллаке, в самой его середине, был большой парк с лужайками и статуями, старинный парк, разбитый еще при Людовике XVI. Время течет быстро, и многие поколения обитателей Ноллака, сменившие друг друга, не очень-то ухаживали за парком, предоставив ему разрастаться, сколько душе угодно. Однако, испугавшись, что при быстром своем росте он поглотит улицы, отходившие от него в разные стороны и в виде тропинок робко замиравшие у края беспредельных полей, за чертой города, люди обнесли парк прочной железной оградой. Со временем ограда погнулась, а кое-где проржавела.

Одна из улиц, отходивших от парка, вела к вокзалу. К жалкому вокзалу, освещавшемуся газовыми фонарями и по большей части безлюдному. Экспрессы тут не проносились, только проползал поезд узкоколейки, соединявшей Ноллак с большим городом Руайе. И уже долгие годы водил этот поезд один и тот же машинист; как только состав останавливался у вокзала, машинист высовывал из паровоза свою чумазую физиономию, поднимал козырек нахлобученной на лоб фуражки и уныло оглядывал пассажиров, топтавшихся на перроне. Затем поезд встряхивался, как старая кляча, прежде чем она рысцой тронется в путь, и вновь двигался по рельсам. Из окошек вагонов пассажиры еще долго могли созерцать Коротышку, начальника станции, зимой и летом облаченного в узенькую форменную тужурочку и неизменно державшего в руке извечный красный флажок. К полудню поезд привозил только одного человека, г-жу Лемонье, занимавшуюся в Ноллаке благотворительностью; в семь тридцать вечера он доставлял всех своих основных пассажиров, сонных, притихших после утомительного рабочего дня на предприятиях Руайе. Молодежь выражала недовольство, что приходится рано возвращаться домой, но это был последний поезд, а заночевать в чужом месте никто не решался, опасаясь бесконечных семейных сцен и упреков родителей.

К тому же в Ноллаке имелся кинотеатр, где по субботам и воскресеньям показывали старые фильмы, давно сошедшие с экрана и позабытые в больших городах. В эти дни можно было и потанцевать в бистро. Иногда наезжали, в поисках «живописности», девицы из Руайе, разодетые «не хуже парижанок», хотя всегда что-то оказывалось излишним или чего-то недоставало в их нарядах – то чулки были чересчур розовые, то узор ткани на платье не гармонировал с фасоном и отделкой.

Мужчины, не уезжавшие из Ноллака на работу, выходили из дому поздним утром. Торговцы не спеша отпирали лавки, вяло топтались возле кассы или на пороге своего заведения, перекликались с соседями или перебрасывались приветствиями с проходившими мимо постоянными покупательницами: «Хорошая погода, мадам Тесье!» – «Да, только бы продержалась подольше, ребятишкам солнышко надо». – «Ну конечно, уж им-то надо!» Потом шли на рынок хозяйки с кошелками и, останавливаясь, заигрывали с младенцем, пускавшим пузыри в колясочке, которую супруга мясника выставляла на тротуар. Потом в спокойном воздухе дребезжал колокольчик у входных дверей то одной, то другой лавки. Собаки бегали друг за другом по улицам.

Около полудня возвращался со своей тележкой подручный булочника и мимоходом перекидывался шутками с молоденьким подручным мясника, тоже развозившим на своем велосипеде товар по домам. Булочник и мясник заглядывали в свои приходо-расходные книги и с большим сожалением покидали лавку: продовольственные закупки горожан к этому часу почти уже бывали закончены, о чем нетрудно было судить, ибо количество проданного хлеба и мяса день ото дня оставалось, можно сказать, неизменным. Один лишь аптекарь заранее не мог знать, как пойдет его коммерция, и, случалось, все» утро проводил среди своих банок, с озабоченным видом отрывая и приклеивая ярлыки с рецептами к коробочкам и пузырькам с лекарствами. В этом краю люди, в общем, обладали крепким здоровьем, не ведали ни эпидемий, ни автомобильных катастроф. А исцарапанные в кровь коленки школьников не приносят аптекарям доходов.

В таком же положении находился и доктор, но его это мало тревожило; он уже отошел от дел, врачебной практикой занимался, как он говорил, лишь из филантропии и принимал поистине удрученный вид при мысли о том, что ему придется написать кому-нибудь рецепт, – на первом месте у него были заботы о своем саде. Жил он рядом со школой, и оказалось, что местный учитель тоже вздумал обрабатывать имеющийся при школе клочок земли и делал это с удовольствием. Однако доктор вовсе не симпатизировал молчаливому и рассеянному любителю-садоводу, – у педагога, по мнению медика, были слишком левые взгляды, «опасные и вместе с тем ребяческие» убеждения, которые он стремился внушить и своим ученикам, несмотря на многократные жалобы их родителей и недовольство инспектора, приезжавшего из учебного округа.

Какие же события нарушали хотя бы в некоторой мере спокойствие обитателей Ноллака? Разве только что избрание самой добродетельной в городе девушки и отмечавшиеся годовщины перемирия 1918 года. В дни этих годовщин мужчины, надев старый сюртук и шляпу-котелок, собирались у памятника жертвам войны, изображавшего женщину с печальным лицом и поддерживающего ее солдата-пехотинца; а над этими фигурами, на верху обелиска, высилась эмблема Галлии – великолепный бронзовый петух. Мэр зачитывал список с именами погибших – их было много для такой маленькой коммуны, мужчины мрачно ковыряли землю носком ботинка, старушки иной раз роняли слезу. Тощий молодой священник кропил святой водой собравшихся да заодно и высеченные на памятнике имена погибших, отдавших свою жизнь за родину. Затем женщины уходили домой, а мужчины отправлялись в кафе, не страшась насадить пятен на свои парадные костюмы.

Выборы и увенчание розами самой добродетельной в городе девицы – событие, само по себе менее значительное, было, однако, более веселым. Оно происходило в актовом зале мэрии. Юную избранницу принимал сам мэр, опоясанный трехцветным шарфом, и усаживал рядом с собой. По другую ее руку садилась и управляла церемонией г-жа Лемонье, ближайшая помощница мэра в такого рода делах. После торжественной церемонии устраивался большой обед, и лишь поздно ночью молодежь шумным роем рассыпалась по темным переулкам Ноллака.

Так и шло дремотное, казалось бы, спокойное и мирное существование маленького городка. Но вдруг многие из тех, кто ездил на работу в Руайе, оказались безработными; они теперь бродили днем по улицам или играли в бистро на бильярде. И, глядя на них, некоторые думали: «Ну, теперь и нам придется плохо!» Действительно, хуже пошли дела у лавочников из-за безработицы, затронувшей их покупателей, да еще из-за конкуренции крупных торговых фирм в Руайе, которые развозили товары на дом по всей округе. Мелкие рантье боязливо просматривали свою газету и жаловались: «Скоро у нас ни гроша не будет! И вот помяните мое слово, не пройдет и двух лет, как Германия опять набросится на нас».

Однажды в Ноллак приехали в автомобиле три молодых человека. Они остановились около мэрии, вошли туда и через полчаса вышли. В сопровождении шумной ватаги ребятишек и толпы зевак они принялись расклеивать афиши и украсили ими весь город:

«За сильное правительство!»

«За пересмотр конституции!»

«За то, чтобы во Франции воцарились честь и честность!»

«В воскресенье в два часа дня все на площадь маршала Фоша!»

В воскресенье, как и обещали афиши, в город прибыли люди из Руайе; они приехали в двух больших автобусах, и на многих из них были синие рубашки. Человек десять этих молодцов в синих рубашках поднялись на эстраду парка и расселись на стульях полукругом, в середине которого заняли места мэр, священник и два уже немолодых господина. Все остальные расположились внизу, у подножия эстрады. Собрание открыл мэр.

– Дорогие друзья и сограждане! В смутное время, которое мы переживаем, я счел своим долгом дать разрешение на происходящее сейчас собрание для того, чтобы вот эти молодые люди (и он широким жестом указал на парней в синих рубашках) получили возможность изложить перед вами единственный способ выйти из того тяжкого положения, в которое нас поставило наше бездарное и преступное правительство… Да, уважаемые сограждане, слушающие меня, знайте, что на Францию, любимую нашу родину, надвигаются беды со всех сторон. Еще минута слабости, и Франция станет добычей внешних или же внутренних своих врагов. Я сознательно говорю – «внутренних врагов», ибо над нашей родиной, над нашими семьями уже витает призрак гражданской войны. Неужели же мы ничего не сделаем, для того чтобы предотвратить ее?

Граждане Ноллака безмолвствовали и лишь кивками головы одобряли красноречие своего мэра.

– Предоставляю слово господину Бондье, – сказал мэр.

Человек, сидевший рядом с ним, поднялся, и слушатели замерли, затаили дыхание.

– Шестого февраля в Париже перед зданием палаты пролилась кровь французов. Некоторые из наших сторонников погибли, пытаясь спасти страну, вытащить нас из грязи, избавить от позора. Их жертва не должна оказаться напрасной, господа. Парламентский строй прогнил! Освободите место для людей честных и порядочных! Людей сильных и чистых, – для тех, кто прежде всего любит свою родину! Вот к чему я призываю вас.

Затем оратор коротко прошелся насчет капиталистов и спекулянтов, стремящихся любой ценой округлить свои капиталы, и долго громил социалистов и коммунистов, «оплачиваемых из-за границы»…

– Они хотят привлечь на свою сторону людей честных, но озлобленных и слепых. Вот в чем самая большая опасность для нас, французов! В некоторых странах уже поняли суть дела. Такие люди, как Муссолини и Гитлер, – скажем это смело, отбросив всякую предвзятость, – раз и навсегда покончили с опасностью гражданской войны, с шайками революционеров, которые стремятся посеять среди нас раздоры и ужас. Эти два человека значительно сократили безработицу в своих странах. «Каким способом?» – спросите вы меня. Да очень простым: они поставили работу предприятий под контроль государства, тогда как у нас, во Франции, заводы закрывают. Кроме того, они организовали общественные работы. Мелким торговцам и ремесленникам, пострадавшим из-за кризиса, они давали всякие льготы, – словом, они заботились о благосостоянии всех и каждого!..

Когда он кончил, поднялся его сосед, пожилой и, по-видимому, болезненный человек с ленточкой ордена Почетного легиона в петлице пиджака. Он начал более спокойно, но все же горько упрекал французов в недостатке у них гражданских чувств и в равнодушии перед лицом опасности.

– Германия и ее глава угрожают нам, господа! (Он почему-то избегал произносить имя Гитлера.) Я молю, я заклинаю вас, во имя трех моих сыновей, павших на поле битвы, – будьте бдительны, подумайте о своих собственных сыновьях, поспешите сплотиться для защиты родины, своей духовной матери. Да здравствует Франция, наша отчизна, прекраснейшая из всех стран!..

Голос оратора дрожал от волнения, а лицо выражало грусть и озабоченность.

Молодые люди, расположившиеся у подножия эстрады, грянули «Марсельезу», подняв руку «римским жестом», а поскольку некоторые из собравшихся не встали со скамей, синерубашечники заорали:

– Встать! Шапки долой!

После краткой паузы мэр, обменявшись несколькими фразами с приезжими господами, опять взял слово:

– Дорогие сограждане и друзья! Я полагаю, что мне теперь остается только…

Чей-то сильный голос прервал его:

– Не давайте этим людям морочить вам головы! Все их слова – сплошная ложь, ложь грубая и преступная! Они хотят привести нас к фашизму… к фашизму…

И, махая своей длинной рукой, к эстраде бросился школьный учитель Сангье. Минута всеобщего изумления, и он уже на эстраде и отбивается там от молодцов в синих рубашках.

– Не слушайте их! Фашисты утопили в крови пролетариата все гражданские свободы. Они вовсе не уменьшили безработицу, а принесли с собой еще большую нищету! А вот эти господа заявились к нам, чтобы использовать к своей выгоде вашу беду. Не от таких людей вы можете ждать спасения. У них нет ничего общего с вами, – с мелкими лавочниками, у которых торговля захирела, с ремесленниками, которые не могут заработать себе на жизнь, с рабочими, которые лишились работы. Нет, эти господа не в состоянии понять вас и вовсе не желают вам помочь!

Внизу, у эстрады, поднялся шум, раздались крики:

– Да он сумасшедший!

– Большевик!

– Изменник!

Но этому сумбурному хору не удавалось заглушить голос Сангье:

– Ложь, будто в Германии люди живут хорошо. Неправда, что они…

Мэр и господин с орденской ленточкой схватили учителя за плечи и принялись подталкивать к ступенькам лестницы.

– Вы что, спятили? – зашипел разъяренный мэр. – Ну, Сангье, погодите, это вам даром не пройдет!

– Гоните его прочь! Это агент Москвы!

– Не мешайте! Пусть говорит! Разберемся!

– Долой его, этого большевика!

– Пусть говорит, не трогайте!

– Убрать его! Убрать! – требовал господин с орденской ленточкой.

Какой-то прыщавый верзила, следивший за смельчаком угрожающим взглядом, взмахнул своей палкой с железным наконечником и обрушил ее на голову Сангье. Взметнулись еще две палки и ударили его. Он зашатался и рухнул поперек стола, поставленного для ораторов, опрокинув графин с водой.

– Убили его! Убили! – закричали в толпе: железный наконечник палки сорвал лоскут кожи с головы Сангье, и из раны обильно текла кровь.

– На помощь! – заплакала какая-то женщина.

– Вон тот, долговязый, первым ударил. Могу в свидетели пойти! – послышался зычный голос.

– Держите их, в синих рубашках которые! Не выпускайте! Надо их как следует вздрючить! – негодовал столяр, перекрывая своим зычным басом разноголосую сумятицу.

Но синие рубашки уже помчались к автобусам. На эстраде, возле бесчувственного тела, остались только двое: мэр и господин с орденской ленточкой.

– Это ничего! Ничего!.. – бормотали они, обрызгивая Сангье водой. – Он сейчас очнется!.. И в конце концов поделом ему, сам нарвался!

– Недурно для начала! – сказал сапожник, поднимая лежавшего в обмороке Сангье.

Через день Сангье, немного бледный, с подштопанной и забинтованной головой, составлял послание:

«Город Руайе. Областной Комитет борьбы против фашизма и войны».

– Ты им хорошенько растолкуй, что для нас очень важен вопрос о мелких торговцах и ремесленниках, – сказал человек, сидевший на постели Сангье. – Потом насчет кооперативов напиши. В России теперь лавочников нет, сплошь кооперация. Согласен. Но мы еще должны считаться с мелкими торговцами!

Столяр прервал его:

– Оставь, не мешай человеку. Он больше тебя знает, что к чему.

– Ну, понятно. А все-таки одна голова – хорошо, а много голов – лучше, особенно если одну-то голову уже щелканули… – И молодой слесарь подмигнул почтальону, протянувшему учителю промокательную бумагу.

– Нет, слушай, ты, главное, вот что им скажи: мы, мол, теперь знаем, чего нам ждать от этих, в синих рубашках, – убеждал сапожник. – Они прислужники фашизма и живо это нам показали, – мы видели их за работой.