Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

РАЙМОН ЛЕФЕВР
(1891–1920)

Романтический пафос революционности, классовая ненависть к буржуазии, устремленность в будущее – вот черты, характеризующие облик Раймона Лефевра – политика, публициста, художника, одного из первых интеллигентов-коммунистов во Франции. Соратник Анри Барбюса и Поля Вайяна-Кутюрье, убежденный интернационалист и страстный патриот, участник антиимпериалистической группы «Кларте», представитель Комитета борьбы за присоединение к III Интернационалу, делегат 11 конгресса Коминтерна, Лефевр целиком посвятил свою жизнь делу освобождения пролетариата.

Однако в революцию он пришел не сразу. Будущему социалисту и последовательному борцу за создание подлинно марксистской партии французского рабочего класса пришлось побывать в окопах первой мировой войны, чтобы отказаться от либерально-пацифистских иллюзий. В брошюрах «Бывший солдат» (1918) и «Бывший солдат в 1920 году» (1920) Лефевр с убийственной иронией вскрывает антинародную сущность буржуазии, разоблачает ее своекорыстие, ведущее к предательству интересов нации. В работах «Интернационал Советов» (1919) и «Революция или смерть» (1920) он восторженно приветствует Октябрь, призывает своих соотечественников последовать примеру России, гневно бичует оппортунистов из II Интернационала, выступая за сплочение всех революционных сил.

Литературно-художественную деятельность Лефевр начинает сборником рассказов «Солдатская война» (1919), написанным совместно с П. Вайяном-Кутюрье, – беспощадной сатирой на казенные представления о воинском героизме, не имеющие ничего общего с реальной жизнью армии, где царят классовое неравенство, бюрократизм и произвол.

Страшные в своей наглядности описания мучений и смерти, подробности сурового, а иногда и грубого солдатского быта призваны оттенить внутреннюю чистоту и душевную чуткость простого человека. Но главное завоевание авторов сборника – это показ пробуждения революционного самосознания народа. Книга Вайяна-Кутюрье и Лефевра проникнута пафосом революционного отрицания войны.

Проблемы, наметившиеся в первых рассказах Лефевра, развиваются и в дальнейшем его творчестве. Основная тема романа «Жертвоприношение Авраама» (1919) – судьба буржуазного интеллигента, порывающего под влиянием открывшейся ему страшной правды войны с идеологией своего класса, стремящегося найти новые социальные ценности. Драма героя, неспособного занять твердые позиции, вытекает из его тяготения к принципам абстрактного гуманизма. Вместе с тем, задумываясь над причинами катастрофы, постигшей Европу, Лефевр ставит вопрос о том, что ответственность за нее несет не только правящая верхушка, но и все те, кто пассивно молчал, слепо подчиняясь чужой воле.

В автобиографической книге «Губка с уксусом» (1921) Лефевр еще раз обращается к теме интеллигенции, показывая, как революционизируется ее сознание, и вместе с тем демонстрирует новые грани своего дарования.

Жизнь Раймона Лефевра оборвалась трагически: он погиб, нелегально возвращаясь на родину из Советской России. Несмотря на краткость своего творческого пути, Лефевр оставил значительный след в прогрессивной культуре Франции. Разоблачая буржуазию с позиций исторического будущего, пытаясь создать образ героя-революционера, Лефевр оказался одним из первых французских писателей, в чьем творчестве наметились черты литературы социалистического реализма.

Raymond Lefebvre: «La guerre des soldats» («Солдатская война»), 1919 (совместно с Полем Вайяном-Кутюрье).

Рассказы «Награда Дюдюля» («La croix de Dudule») и «Оскорбление армии» («L'outrage a I'armee») входят в указанный сборник.

Г. Косиков

Награда Дюдюля

Перевод И. Шрайбера

– Похоже, нашей роте выделили пять военных крестов для награждения отличившихся, – объявил Дюдюль, спускаясь в окоп с кувшином вина. – Мне сказал Жермен, денщик капитана…

– Да ну!..

– Но вино-то зачем расплескивать, олух ты этакий…

Обозвать Дюдюля олухом небезопасно. Все мы знали – он может ответить шквалом отборнейшей брани, уснащенной цветистыми словечками солдатского жаргона, которым Дюдюль владеет почти неподражаемо. (Надо надеяться, что речь его будет застенографирована пытливыми, проницательными филологами, жаждущими вернуть французскому языку богатейшую гамму юмора, утраченного им со времен Рабле.)

Однако на сей раз Дюдюль промолчал.

Мы терпеливо ждали, думали – собирается парень с мыслями. Но Дюдюль принялся за свою похлебку. Взвод был изумлен его молчанием. Взвод осмелел.

– Послушай, Дюдюль, неужто из-за каких-то пяти военных крестов у тебя отнялся язык? – неосторожно спросил кто-то.

Дюдюль пристально на него посмотрел и тут же выпалил десяток-другой ругательств, большая часть которых непосредственно задевала честь матери, сестры и жены того, кто отважился задать вопрос… А между тем неосмотрительный солдат попал в самую точку. Дюдюль, презиравший бесконечные взыскания за свое чрезмерное пристрастие к спиртному точно так же, как он презирал опасности передовой, добровольно лезший в самое пекло, прямо-таки бредил наградой, которую считал вполне им заслуженной и которая вследствие упорного невезения уже раз двадцать миновала его. А все дело в том, что через месяц ему предстояло отправиться домой на побывку.

Капитан распорядился распределить военные кресты по жребию. Человек снисходительный и справедливый, он полагал, что все его солдаты в более или менее равной мере достойны награды, и, прибегая к такому нехитрому способу раздачи крестов, выходил из затруднительного положения, никого при эхом не обидев. Тем самым ротный как бы негласно воздавал должное коллективной доблести своего подразделения, и все солдаты умели это ценить. Все, кроме Дюдюля.

Судьба явно оставалась равнодушной к его заветной мечте.

В мрачном настроении от этой, как он считал, вопиющей несправедливости, в стельку пьяный и, видимо, решивший на все наплевать, Дюдюль, прижав к груди двухлитровый кувшин с вином, бранясь и спотыкаясь, плелся вдоль траншеи.

Наш славный сержант, который прекрасно знал причуды своего Дюдюля и уже не однажды имел случай убедиться, что как бы ни был пьян этот детина, он трезвеет при первом же выстреле семидесятимиллиметровой пушки, смотрел на него прищурившись и едва заметно улыбался.

Однако, несмотря на благородную способность безнаказанно вливать в себя непомерные дозы спиртного, на сей раз Дюдюль свалился у самого входа в блиндаж и уснул, да с таким еще храпом, что мог бы заглушить разрывы тяжелых снарядов. В этом состоянии мы и увидели его на пороге землянки, грузного, багрово-красного, распластанного в заледеневшей окопной грязи.

– Что-то с ним нынче стряслось, – сказал сержант. – Набросьте на него одеяло, пусть проспится…

Но, как на грех, в эту ночь наш взвод назначили в наряд – доставлять воду. Задание это довольно опасное. Сержант взглянул на Дюдюля. Что с ним делать? Ни на что человек не годен… Наказать?.. Предать военному трибуналу?.. Еще обвинят в дезертирстве, приговорят, чего доброго, к расстрелу… Оставить без внимания?.. Самому может нагореть… Но, как уже сказано, наш сержант был славный парень, и мы пошли в наряд без Дюдюля.

Только мы двинулись по ходу сообщения, как вдруг, из-за поворота, навстречу нам показалась цепочка людей, направлявшихся к нашему укрытию.

– Генерал!.. – испуганно сказал кто-то.

Сержант взглянул на Дюдюля, потом на генерала и сразу понял: дело дрянь.

– Что за человек? – спросил генерал, указывая стеком на Дюдюля. – Убитый? А вам разве не известно, что я запретил оставлять трупы в окопах? Постойте, да он вроде храпит…

– Мой генерал… – послышался голос сержанта.

Генерал кивнул.

– Мой генерал, это один из моих людей, он только сейчас вернулся, ходил в разведку уточнять расположение немецкого поста подслушивания. Устал очень, вот и заснул… Это я накрыл его одеялом.

– Запишите имя, личный номер, из какого подразделения, – сказал генерал своему адъютанту. И не спеша удалился.

Спустя неделю Дюдюль был ошеломлен радостной вестью – приказом по бригаде он был удостоен награды как «отличившийся при выполнении опасного задания…».

– А какого – и не сказано… – бормотал он, читая и перечитывая текст приказа.

Оскорбление армии

Перевод И. Шрайбера

Человек в рваном синевато-зеленом мундире вышел из сарая, где содержались арестованные, и, отдав мне честь с несколько смутившим меня подобострастием, проговорил:

– Это вы, господин адвокат, назначены моим защитником?..

– А как, скажите, вас зовут?

– Жак Озуэн…

– Ага, помню! Оскорбление старшего при исполнении им служебных обязанностей?

– Да, вроде бы так… Жандарм где-то вычитал, что я могу загреметь лет на пять, если не на все десять…

– Я ознакомился с вашим делом.

– И все-таки это чересчур… Из-за такой-то ерунды…

– Расскажите-ка мне все по порядку. И ничего не упускайте.

– Ладно, вам, моему адвокату, могу рассказать, но только все это было совсем иначе. Я их еще и не так обложил, а куда похлеще. Но Корнель – парень что надо. Он вовсе не хотел меня подводить. Он и сам не ожидал, что дело пахнет судом. Тем более я был слегка навеселе… А раз человек выпил, значит, можно ему малость спустить… И потом, мы с Корнелем друзья, мы были с ним неразлучны все равно как портки с задницей…

– Корнель – это ваш сержант?

– Так точно, мой сержант… И потом, если б это не случилось во время строевых занятий, разве он стал бы шум поднимать? Ну, в общем, он подал рапорт, но в рапорте написал – вы же это читали, – что я, мол, отказывался подчиняться приказаниям, и в ответ на… уж и не помню точно на что… короче, в ответ на замечания унтер-офицера оскорбил его, обозвав «жалким недоноском» и «слизняком»… На самом-то деле я сказал кое-что похуже, и опиши он все в точности, трибунал пришил бы мне оскорбление армии, и тогда мне бы несдобровать – закатали бы лет на пять, не меньше. А Корнель описал все так, как вы прочли. Ну, я, конечно, держусь тише воды, ниже травы, и если так вести себя дальше… Послужной список у меня хороший… Сами читали… И Корнель этого не отрицает…

– Да, я читал. Это крайне важно. Это ваш единственный шанс. Но все-таки расскажите мне, как было дело…

– Пожалуйста, могу рассказать! Значит, он стал ко мне привязываться – почему, мол, я не равняюсь как положено, почему плохо поворачиваюсь по команде «кру-гом» и прочее… Но посудите сами… Всего три дня, как с передовой… Это ж вам не с курорта все-таки… Тут он мне и говорит: «Капитан смотрит. Придется влепить тебе четыре наряда вне очереди…» А я ему в ответ: «Дерьмо! Все офицеры дерьмо! Все недоноски! Выблядки поганые!» Вот как я ему сказал… К счастью, он…

– Ну и ну! А были свидетели?

– Как же! Все ребята! Но их-то мне бояться нечего! Никто не пойдет доносить…

– Не в этом дело, дорогой. Очень хорошо, что вы мне рассказали… Главное теперь – исправить оплошность, допущенную сержантом. Приятель ваш и не подозревает, что, желая сделать как лучше, он подложил вам порядочную свинью…

– То есть как это так?!

– А вот так. Смешно, конечно, получается, но закон есть закон. Скажите начальнику: «Выблядок!», и тогда, согласно военному кодексу, вы заработаете от одного года до пяти лет тюрьмы, это если оскорбление нанесено вне службы. А если вы оскорбили его при исполнении им служебных обязанностей, то вам полагается от пяти до десяти лет принудительных работ, и сейчас, кстати, вы на волосок от этого. Дело в том, что военный кодекс был составлен еще во времена Второй империи доблестным маршалом Вайяном и предназначался для армии Наполеона Третьего. Подобных вещей в ту пору и не знали. Да и откуда бы – при той драконовской дисциплине малейшая вольность в разговоре со старшим жестоко каралась… Но если вы говорите: «Все офицеры – выблядки!», то это уже не есть оскорбление, нанесенное тому или иному чину. Это – оскорбление, задевающее честь всей армии, то есть, иными словами, поношение настолько чудовищное, что маршал Вайян не пожелал упомянуть о нем в своем кодексе даже намеком. Военный кодекс просто не предусматривает чего-либо подобного! А посему в данном случае провинившийся подпадает под действие гражданского закона Республики, принятого в тысяча восемьсот девяносто первом году и карающего за оскорбление армии тюремным заключением сроком не более трех месяцев. Понимаете теперь, почему вы крайне заинтересованы в полном восстановлении истины? И запомните: если вы хотите, чтобы шалости такого рода впредь обходились вам подешевле, употребляйте только обобщающие формулировки: эффект тот же, зато стоит он в десять раз дешевле.

ПОЛЬ ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ
(1892–1937)

Вайян-Кутюрье – истинный парижанин. Его дед – художник, дружил с Курбе; мать, Полина Вайян, – актриса оперного театра; отец, Кутюрье, – певец и живописец. Система воспитания столичного лицея, где учился Поль, стремилась выхолостить в нем живое чувство, убить фантазию, приспособить к трафарету, но он уже обрел защиту в мире идей и образов Рабле, Маро, Ронсара, Монтеня. Поль не отличался примерным поведением: вместе с товарищами он выпускал журнальчик «Бомба», в котором сокрушал Буало с помощью Шекспира, превозносил Бодлера, Верлена и Рембо, о которых не принято было говорить на уроках. Окончив лицей, Вайян-Кутюрье поступил на юридический факультет Сорбонны. В первой же книге стихов – «Приход пастуха» (1913) – он определил свою приверженность к людям тяжелого труда, суровой жизни: «Я листок с их куста, я гроздь с их лозы». К народу Вайян-Кутюрье шел издалека, преодолевая инерцию буржуазного воспитания, долго еще страдая от элитарной гордыни, чувства интеллектуального превосходства над «простыми смертными».

В тигле войны «сгорели» его прекраснодушные иллюзии и предрассудки. На передовой он осмелился размышлять о законах реального мира и высказывать правду о пережитом и увиденном. За мужество в боях офицер Кутюрье не раз был отмечен наградой, но он позволял себе говорить «лишнее» и весть о мире 1918 года встретил в военной тюрьме. На свободу Вайян-Кутюрье вышел убежденным рыцарем веры в новую жизнь и творческую мощь человека. «Коммунизм – это молодость мира» – афористично выразил он суть своего идеала. Один из организаторов Республиканской ассоциации бывших участников войны, соратник Барбюса в пору создания группы «Кларте», депутат парламента, один из основателей ФКП и член ее ЦК, мэр парижского пригорода Вильжуиф, главный редактор «Юманите» – неиссякаема активность этого народного трибуна, которому верил пролетарский Париж.

В 1921 году Поль Вайян-Кутюрье был в Москве, на III конгрессе Коминтерна, встречался и беседовал с В. И. Лениным. С той поры. писатель не раз приезжал в Советский Союз и в серии очерковых репортажей рассказал о социалистическом строительстве в нашей стране.

Вайян-Кутюрье – продолжатель реалистических традиций французской классики. В повести «В отпуску» (1919), в цикле рассказов «Солдатская война» (1919), созданном совместно с Лефевром, в «Письмах моим друзьям» (1920) художник говорит от лица «пролетария войны», представляя свидетельства солдат-фронтовиков на суд читателя. Мысль вернее пули поражает цель, но ничто не может убить мысль, говорил Вайян-Кутюрье. В 20-е годы возмущенная мысль художника разила старый мир и его воинствующее безумие (поэтический цикл «XIII плясок смерти», 1920), его бутафорские «идеалы» (трагифарс «Папаша Июль», 1927, совместно с Л. Муссинаком), кощунственное лицемерие, циничное поругание человека и всех его святынь («Бал слепых», 1927). Повесть «Детство» (1938) – итоговое создание художника, его искреннейшая исповедь о своем пути к созидателям нового мира.

Paul Vaillant-Couturier: «La guerre des soldats» («Солдатская война»), 1919 (совместно с Раймоном Лефевром); «Le bal des aveugles» («Бал слепых»), 1927; «Jean-sans-pain» («Жан-без-хлеба»), 1933; «Histoire d'Ane pauvre et de Cochon gras» («Бедный Ослик и жирная Свинья»), 1936.

Рассказ «Бал слепых» входит в одноименный сборник.

В. Балашов

Бал слепых

Перевод Н. Немчиновой

I

Настройщик торопливо идет по улице и, нащупывая стены домов своей палкой, равномерно и быстро шаркает ею перед собой.

Прохожие удивляются его уверенной поступи и думают – уж не просачиваются ли сквозь выпуклые стекла его черных очков отблески света и не проникают ли они ему в глаза.

Фигура у него прямая, напряженная, как у всех слепых, – они всегда держатся настороженно, ожидая всяких ловушек на своем пути. Капканы и западни подстерегают их на каждому шагу.

Он идет, напрягая слух и чувство осязания, улавливая сигналы об опасности, которые ему дает даже разница в давлении воздуха на поверхность кожи. Его ступни угадывают, по какой почве они шагают. Его палка говорит. Идет он у самых стен. Палка говорит: кирпич, – значит, это кирпичный особнячок, за которым будет витрина булочной. Палка говорит: чугун. Значит, – водосточная труба. Это граница. За нею палка четыре раза скажет: дерево. Затем – три удара по цементному цоколю фасада, один – по железной решетке отдушины подвала, и палка скажет: толстое стекло.

Подъезд доходного дома с застекленными дверьми и коваными воротами с затейливыми завитками, а потом – маленькое бистро. Здесь выступ – дерево и земля. Гнилые ящики, в которых прозябают кусты бересклета с жесткой листвой, посаженные для освежения воздуха. Как обогнешь выступ террасы, слышен визг передвигаемых железных стульев и разговоры посетителей. Опять кусты бересклета, а дальше – стена, и палка говорит: камень, камень, – вплоть до глухого забора в панцире из наклеенных афиш.

Запах замороженного поля боя – это мясная лавка. Палка стукнула о мрамор, потом ткнулась во что-то мягкое, живое – в собаку мясника. Она не зарычала.

А теперь пустота. Угол улицы. Тут все залито солнцем, оно греет слепому лоб, греет руки.

На минуту шаг замедляется – надо обогнуть угол. Потом – переход через улицу.

И уж тут неизменно возникает какая-нибудь милосердная душа. Он ненавидит милосердие.

Во втором от угла доме маленького переулка его взяли за плечи и втолкнули в кабину лифта. Это сделала консьержка. От нее пахло помоями.

Консьержка сочла необходимым проводить его «к той даме, которая пригласила настройщика». Внезапная остановка. Лестничная площадка, залитая солнцем. Консьержка, чувствуя себя ангелом-хранителем, гордо выпятила грудь. «Вот как я хорошо поступила, – думает она, – проводила бедненького слепого». Она высадила его на четвертом этаже, очень осторожно, как фарфоровую вазу.

Двери открыла женщина, говорившая низким, певучим, немного капризным голосом, – контральто.

Контральто и консьержка любезно поздоровались, говорили с многозначительными интонациями. Обе были преисполнены деликатной жалости к слепому и давали это понять друг другу.

Настройщик вошел. В квартире пахло пачулями от мягкой мебели в чехлах и воняло также кошкой.

Контральто взяла слепого за руку. У ней самой рука была маленькая и холодная, с мягкими подушечками, острыми ноготками и плоским большим пальцем. Она оставляла за собой запах, имевший съедобный привкус, – запах цикория и мускатного винограда.

– Осторожнее. Здесь темно. Подождите, я сейчас зажгу свет. – И тут же, усугубляя свой промах, добавила: – Зажгу свет для себя, чтобы лучше провести вас. Сюда, пожалуйста, идите все прямо и коснетесь рояля.

Теперь чувствовалось ее нарочитое внимание к выбору слов. Но голос несомненно был хорош. Один из тех волнующих голосов металлического тембра, которые пронизывают тебя и забирают за сердце.

Под ногами ковер – значит, гостиная. Рояль, и перед ним табурет, который больно ударил настройщика в голень.

– У меня рояль «коротышка», кабинетный рояль, – сообщила контральто. – Знаете, я уже давно встречаю вас в нашем квартале. Я много сил отдаю благотворительности, часто пою на концертах для инвалидов войны. Узнав, что вы настройщик, я тотчас решила отдать предпочтение вам.

Она забыла сказать, какое большое любопытство он вызывал у нее, как ей понравилось его удлиненное лицо с тонкими чертами безбородого Христа, его матовая бледность, свойственная слепым, которых как будто предохраняет от загара их внутренний мрак.

Забыла она также сказать, что ее прежний настройщик повысил цену за свою работу, что ей не хотелось оставлять чужого человека без присмотра в гостиной, где было множество дорогих безделушек, что слепого можно принимать в очень небрежном туалете… А кроме того, всем известно, что никто не может сравниться со слепыми в тонкости слуха и музыкальности.

Недаром же некоторым птицам выкалывают глаза, чтобы они лучше пели.

У нее, несомненно, артистическая натура.