Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

V

Город Бом обходится без стоустой молвы, ему хватает и одних уст, даже очень маленьких – я имею в виду уста вдовушки г-жи Блебе, – так или иначе, но смотритель не пробыл и десяти минут в аптеке, а местные дамы уже дожидались, когда он выйдет, и не спускали глаз с дверей аптеки. За ним подсматривали из окон вторых этажей, откуда, словно высунутые языки, свешивались ковры; за ним подглядывали из окон первых, притаившись за занавесками, спущенными на мутные стекла, напоминавшие полуприкрытые веками лицемерные глаза святош. Только г-жа Ребек имела мужество открыто восседать на балконе. Казалось, она возглавляет турнир, в чем ей помогают две ее родственницы, две старые девы, как говорят, близнецы, но за давностью лет утратившие сходство. Их прозвали Кисаньками, потому что они, как по уговору, томно склоняли головки на левое плечо, точно прислушиваясь, бьется ли еще у них сердце. В этот день они слышали даже биение сердца своей кузины, бившееся в унисон с ихним, потому что поведение смотрителя дорог возмущало их тоже: они горели желанием хотя бы своим присутствием испортить его победоносное появление.

По правде говоря, Ромео заставлял себя ждать; никогда еще из аптеки не выходило так много покупателей, так мало похожих на него. К тому же все способствовало нервозности ожидающих: какая-то шавка на крыльце аптеки так усердно тявкала, словно покупатели приходили в аптеку за фрикадельками. Торговец чулками и прочим трикотажным товаром не спеша разъезжал по улице, подолгу задерживаясь у каждой двери и угрожая заслонить нагруженной верхом повозкой выход донжуана. Когда торговец опять появился под балконом, теперь уже уступая чулки по тринадцати су за пару, г-жа Ребек и обе Кисаньки не могли скрыть свое возмущение. На мгновение показалось, что он сейчас смахнет пыль со всех трех длинными перяными метелками, которые висели у него на плече… Время дня, небо, солнце – все, казалось, благоприятствовало любви; если бы кто послюнил палец, чтобы узнать, откуда дует ветер, палец не высох бы и за полчаса, а если б он провел им по стеклу или по дереву, звук как две капли воды походил бы на воркование голубки.

Наконец Аттила появился. Он шел, опустив голову, словно в ней не нашлось ничего, чем бы уравновесить его рот, перегруженный поцелуями; а может быть, он проверял, хорошо ли завязал шнурки на ботинках; губы у смотрителя были ярко-красные, и невольно приходило на ум, что аптекарша то ли шутки ради, то ли из озорства измазала их губной помадой. Он нагнулся и погладил собачонку, а она, грубиянка, отблагодарила его, погнавшись за кошкой г-жи Ребек. Потом он вынул из кармана часы, взглянул на них, поморщился и вошел в лавку часовщика, словно стрелки на циферблате остановились, зафиксировав минуту его блаженства.

И г-жа Ребек почувствовала на своем плече чью-то головку. Это плакала Коко. Она роняла слезинки, в которых было больше воздуха, чем влаги, они испарялись, не докатившись до первого этажа. Да, теперь все было ясно, и Коко спешила выплакаться до обеда: г-н Ребек не терпел за столом недовольных физиономий. Г-жа Ребек не плакала, но она охотно бы приподняла резким толчком склоненные головки улыбавшихся Кисанек.

Они улыбались, но вдруг лица их стали серьезными, и сколько бы они, прощаясь, ни трясли головой, они не вытряхнули печальную тень, залегшую у них в морщинах. Они молча поцеловали Коко и торопливо ушли, забыв поздороваться с Моро, помощником мэра, который мог обеспечить их брату десятую долю взимаемых им муниципальных сборов. Они шли, склонив голову на левое плечо, а следом за ними шел мальчуган и передразнивал их. С балкона можно было подумать, что это их сынок.

VI

Злаки перли из земли; стрекозы, сбившись с пути у моста, летали как ошалелые, над дорогами, принимая их за реки и недоумевая, в какую же сторону они текут. Собаки, которых звали просто по имени, Блэк или Миро, долго лаяли вслед каждому прохожему, оповещая его, какого они роду-племени.

Четверо дорожных рабочих переделывали на клумбы прежние огородные грядки – смотритель собирался принимать в будущем саду аптекаршу. Они привыкли ворочать камни, и вскапывать землю казалось им легкой работой; иногда они в шутку швыряли друг в друга комья земли. Но на цветы вкусы у них были разные. Бенош любил герань, потому что ее не любят муравьи. Пази герани терпеть не мог, потому что она пахнет сардинками, а Баду равнодушно слушал их препирательства, потому что никогда не нюхал цветов и, чтобы угодить спорщикам, охотно засеял бы клумбы хоть травой. Время от времени смотритель выходил их утихомирить и насвистывал, стоя на пороге.

С того дня, когда он увидел спальню аптекарши, в его душе пели райские птицы. Зевая, он широко открывал рот, словно впервые в жизни вдыхал воздух; ему хотелось бы сидеть в кресле, не опираясь на подлокотники; ему хотелось бы ходить, не передвигая ног; он завидовал крестьянам, которые шагали впереди повозки, спиной к ярму, так что казалось, будто их подталкивают сзади волы. Его демисезонный костюм вдруг стал ему слишком тяжел, и тут же явился портной; он предложил английскую материю, будто созданную для визитки, – впрочем, и для пиджака она тоже вполне годилась, – и быстро ушел, торопясь приступить к шитью. Теперь смотритель понимал, для чего нужны качели и гамаки, и проектировал повесить гамак из рыбачьей сети, конфискованной одним из его сторожей, потому что ячейки в ней были не положенной ширины. Аптекарша, оступаясь и все же смеясь, заберется к нему в гамак, как купальщица, которая, наплававшись, опять садится в лодку. Гамак, словно вуалью, покроет ее корсаж и юбку. Сеть гамака неизбежно подтолкнет их друг к другу, а уж он постарается, чтобы она укрыла их с головой.

– Дорогая Венера, – скажет он.

– Дорогой мой Марс, – ответит она.

Сеть гамака выдавит на ее обнаженных руках тысячи ромбиков, и в каждом хватит места для поцелуя. Для губ ячейки в сети окажутся как раз «положенной» ширины.

Они будут болтать просто так, чтобы поболтать.

– Не находите ли вы странным, – скажет он, – что молодым людям запрещают жить с любовницами, пугая их чахоткой, но как только они женятся, пусть даже на своей прежней любовнице, никакая чахотка им уже не страшна. Вот ведь нелепость!

– Да, – покраснев, шепнет аптекарша.

Он научит ее не верить общепринятым взглядам на брак, на религию.

– Вы, может, представляете себе Иисуса Христа юношей с женственными чертами лица, с русыми волнистыми волосами?

– А разве это не так? Почему? – спросит она.

Он улыбнется:

– Потому что это не так, любимая. Он был небольшого роста, сухой и черноволосый. Не забывайте, любимая, не забывайте, что он был евреем.

– Я люблю тебя, – скажет она, – люблю всем сердцем.

И за такой болтовней они позабудут, что их любовь – адюльтер, как дети, сосущие ячменный сахар, забывают, что это ячмень.

Так мечтал смотритель, сидя над своими бумагами. Тут он услышал, что на крыльце кто-то чистит о скребок ноги, потом раздался стук в дверь. Он не откликнулся: нищие тоже чистят о скребок ноги, хоть они и не гости; случается, звонит и служанка, позабывшая свой ключ.

«Пускай отыщет, – подумал смотритель дорог, – а если не отыщет, пускай закажет другой, за свой счет. И пусть только попробует не убрать вовремя у меня в спальне!»

Но на крыльце стояли обе Кисаньки, подняв головы к небу, словно ожидая, что со второго этажа им спустят веревочную лестницу. Сердечко у них в груди дрожало, словно ядрышко ореха в своей скорлупе. Старшая опустила глаза на каменный порожек, на котором какой-то озорник вывел углем: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю!» – и, смутившись, снова постучала, втайне желая, чтобы служанки не было дома. Ее и не было дома. Открыл дверь сам смотритель и так внезапно, что они испугались. Он улыбнулся и провел их в кабинет. Младшая упредила его.

– Нет, мы не сядем, – сказала она. – Простите нас, старых дев, не умеющих золотить пилюлю. Мы не сядем.

Сова у нее на шляпке распластала крылья, словно высиживала коварные замыслы.

Он, все так же улыбаясь, ответил:

– Ваша сестрица сядет. Вот это кресло приглашает вашу сестрицу. Я позволю себе также откупорить бутылочку лимонада.

Младшая стала агрессивной.

– Моя сестрица, если ей угодно, может сесть. Может, для вашего удовольствия, если ей заблагорассудится, выпить лимонада, хотя она отлично знает, что таит в себе ваш лимонад. Лично я скажу вам только одно: ваше ухаживание скомпрометировало Коко Ребек, нашу родственницу. Ради нее вы обязаны прекратить беспутный образ жизни.

Ошеломленный смотритель, глядя на нее в упор, ответил намеренно грубо:

– Но, простите, вы ошибаетесь. Беспутный образ жизни ведет господин Ребек, папаша мадемуазель Коко, связавшийся с Красоткой Фатьмой!

Младшая Кисанька покраснела от обиды и крикнула:

– Так, по-вашему, нашу соседку любит он?

– Какую соседку?

– Эту, бесстыжую!

– Какую бесстыжую?

– Аптекаршу!

Вы, может, видели, как рушатся карточные замки; или же видели в сумерках руины настоящих замков из гранита и мрамора; видели, как в лучах заката пылают на горных хребтах оседлавшие их массивные стены с такими огромными башнями, что туда по широким лестницам можно въехать верхом; или, может быть, вы видели крошечную дачку на холме, примостившуюся тут, как больной ребенок, и неизвестно почему облюбованную молнией. Вот так же рухнули все надежды смотрителя. Он только нашел в себе силы сказать:

– Вот дверь, сударыни.

Они, не понимая, посмотрели на дверь, словно ждали, что он по порядку перечислит им все в кабинете: вот окно, вот потолок, вот корзина для бумаг. Но, впрочем, смотритель и сам не хотел, чтобы они тут же исчезли. Он цеплялся за них, как утопающий цепляется за первую попавшуюся доску, пусть это будет доска с корабля, протаранившего его судно.

– А вы сами, сударыни, вы сами никогда не любили?

Они опустили головы. В свое время обе, конечно, любили и, порывшись немножко в памяти, обязательно вспомнили бы: вспомнили бы кузена, который целовал их только в щечку, когда они в смущении склоняли головки; другой кузен, видимо, не знал, которую выбрать, если умер, так и не остановившись ни на той, ни на другой, – и как они жаждали познакомиться с братом г-на Блебе – тенором; и если бы Пьер Лоти предстал перед ними, моля или угрожая, ах, как горячо они бы его полюбили! Младшая Кисанька раскаялась в том, что была так жестока. Она сказала:

– Нет, мы не требуем, чтобы вы порвали с ней тут же. Госпожа Ребек пригласит вас провести воскресенье у нее на вилле в Антраге. Не отказывайтесь. Аптекарша тоже там будет. Мы обещаем. У вас достанет времени, чтобы сказать друг другу «прости». И никто никогда не узнает, что было между вами.

Никто также никогда не узнает, как исчезли Кисань-ки. Оторопевший смотритель дорог сидел один у себя в кабинете; стук в дверь вывел его из оцепенения. Вошел Бенош: что посадить на клумбах – герань или циннии?

– Что угодно, хоть конский навоз, – ответил смотритель.

Потом он подошел к окну и как только опустил голову, так сразу и заплакал. Дул очень сырой ветер, и слезы не высыхали. Они лились и лились, а смотритель подставлял носовой платок и думал: «Ни разу в жизни, да, ни разу у меня не шла так сильно кровь носом!»

VII

Сесть незамеченным в третий класс десятичасового поезда, в котором ехали в Антраг гости г-жи Ребек, можно было двояким способом. Смотритель дорог мог прийти за час до отхода и забраться в один из передних вагонов или, сделав вид, что опаздывает, вскочить в последнюю минуту в последний вагон. В Антраге он рассчитывал быстро выпрыгнуть из поезда и дожидаться дам на платформе около вагона второго класса. Он запасся терпением и, только когда часы пробили десять, выскочил из почтово-транспортной конторы, где просидел двадцать минут, показавшихся ему целой вечностью.

Возможно, в пути суждено было произойти крушению, потому что перед ним, как перед приговоренным к смерти у помоста с гильотиной, за несколько секунд, точно в панораме, прошла вся его жизнь: Ле-Пюи, где он родился, Париж, где, вероятно, умрет; и он уже собирался перелистать свое прошлое, точно список полученных им наград, потому что знал себя за человека добродетельного, трудолюбивого и честного; но тут среди его мирного бытия встали три или четыре порочащих воспоминания, словно утесы среди его родного города; они возвышались даже над самыми скромными его воспоминаниями, все же не закрывая их своей тенью. Было такое сентябрьское воскресенье, когда он грубо, незаслуженно оскорбил кузину; был такой вечер, когда на занятиях в лицее он присвоил коллекцию марок; был и такой день, когда он, сдав очередной экзамен, навестил известную улочку в Клермоне, и единственным оправданием может служить ему то, что он сдавал в этот день экзамен не за первый, а за второй класс; был, наконец, и такой день, когда он нанюхался гашиша и с трудом волочил свое тело, которое за все зацеплялось, ноги прилипали к тротуару и растягивались, как тянучка, воздух расплющивал руки, как вода в ванне. Был также и такой день… был также… но поезд тронулся, и дверь закрылась.

Впрочем, вероятность крушения была ничтожна: паровоз для вящей безопасности почти все время шел вдоль шоссейной дороги, а в туннелях непрерывно свистел, вроде тех путников, что для храбрости поют в лесу.

К тому же в случае столкновения смотритель был бы предан земле как нельзя более элегантно одетым. Погруженный в безутешную скорбь, он надел лакированные ботинки и бархатный жилет и теперь не садился, не зная, что предпочтительнее: уберечь от износа брюки или фалды визитки. Он стоял у окна, снедаемый сомнениями, и думал, за сколько вагонов от него едет аптекарша и едет ли она вообще; а что, если она одна из тех бесчисленных девушек, которые в этот воскресный день высыпали на природу? Где только их не было! Они гуляли по берегу канала и любовались своим поясным отражением в его маслянистой воде, трепетным, как огонек ночника; они гуляли по берегам быстрых рек, которые тщетно старались унести их отражения, оторвать их, перекрутить, как ветер перекручивает сохнущие на веревках полотенца, и недоумевали, какие веревки держат эти образы так крепко; они стояли у железнодорожных переездов, облокотясь на шлагбаум, и посылали поезду воздушные поцелуи, и поезд, тронутый их вниманием, на минуту замедлял ход; они сидели на теннисной площадке, уже наигравшись, и завтракали, словно по ошибке вместо мячиков захватили крутые яйца; они стояли на террасах, лежали на склонах холмов, поднимались на цыпочки, чтобы дотянуться до ежевики, наклонялись и что-то искали в траве, не то трилистник о четырех листиках, не то оброненный носовой платок; они покусывали цветы, провожали глазами поезд, хотя глаз их почти не было видно, махали найденным платком; кричали, смеялись, кашляли, хотя голоса их не было слышно, но он кружил у самых их уст и в любую минуту мог влететь обратно, как пчела, вылетевшая из улья. А молодых людей совсем не было видно.

Толпа гостей г-жи Ребек уже уходила со станции, но неожиданно их остановили крики и шум, несшиеся с платформы: смотритель дорог, запертый в купе третьего класса, отчаянно жестикулировал, а поезд, устыдившись, что ссадил такую уйму пассажиров, непрерывно свистел, как бы давая ему понять – от катастрофы не зарекайся! Выпущенный наконец на волю, смотритель, сняв из кокетства пенсне, направился к гостям и сразу приметил незнакомую бледную даму, как раз похожую на всех тех девушек, которых он видел из окна вагона.

Это могла быть только она. Ее божественная грудь вздымалась под трепет ее ресниц. Старшая Кисанька представила его:

– Господин смотритель дорог.

Он сокрушенно пробормотал:

– Ах, сударыня! Ах, сударыня!

Она с удивлением разглядывала смотрителя, а младшая Кисанька уже представляла его другой даме, на которую он не обратил никакого внимания, и она, разобиженная его неучтивостью, прошла вперед с г-ном Пивото.

Смотритель предложил первой даме руку, не будучи уверен, куда ее деть. Она касалась его руки только кончиками пальцев, а ему чудилось, будто он несет ее в своих объятиях. Из глаз его скатилась слеза. Он сам не знал отчего и подумал, как думают дети, когда при ярком солнце идет дождь: это черт с женой дерется. Другая слеза упала на руку его дамы.

– Смотрите, дождь, – сказала она.

– Но это не с неба, – ответил он.

– Верно, набежало облако, – сказала она.

– Оно пронесется, – ответил он.

Он готов был тысячу лет проболтать так с ней, намеренно перемежая радость и горе. Он глядел на нее, такую тоненькую, такую чистую, и в голове его шевелились безрассудные мысли, он думал: а что, если она, несмотря на замужество, все еще девушка? Может, старик аптекарь женился на ней, чтобы избавить ее от жестокого опекуна. А может, он слишком понадеялся на свои пилюли. Смотритель шел молча, чтобы ничто не мешало ему слушать шелест и шорох ее платья. Коко Ребек обогнала их, принудив себя улыбнуться. Они заговорили о ней.

– Как вы находите, господин смотритель, ведь правда Коко изменилась за последние дни? Она стала женщиной!

– Стала женщиной? – недоверчиво переспросил он.

– Да, господин смотритель, и это меня не удивляет. Она из тех, что ложатся спать девочками, а встают взрослыми барышнями. В одно прекрасное утро они расстаются с куклами и косичками. Она из тех, чье тело послушно законам, устанавливающим возраст совершеннолетия, возраст брака, а после двадцати одного года они вдруг приходят в замешательство, потому что кодексом не определено, с какого года считать женщину зрелой, с какого – старой. Словом, она из тех, кому господь бог отпустил жизнь не целой ковригой, а ломтями, чтобы съесть ее за семейным столом.

Смотритель мысленно повторял каждую из сказанных его спутницей фраз и применял их к ней самой.

– Нет, господин смотритель, я созревала медленно, для самой себя незаметно и не придавала этому значения. Я родилась со всеми тридцатью двумя зубами; мои волосы порыжели с годами, а в день появления на свет они были светло-пепельными, на всех своих фотографиях я все та же. Жизнь моя течет, словно канал без шлюзов, сам проложивший себе водоскат. Я приду к смерти, как приходят к морю, совершенно естественно, постепенно идя под уклон. Меня положат на мою девичью постель и подвяжут мне подбородок платком, которым Амур ни разу не завязал мне глаза.

Вокруг них расстилались вечные, не знающие ни молодости, ни старости поля и воскресные дни, накладывая свой праздничный глянец на эмалевую поверхность рек и прудов, и думалось, что пить из них воду небезопасно: можно заполучить аппендицит. Их встречали своим ароматом бесчисленные цветы, и каждый запах вызывал определенное воспоминание – былые горести и радости, уже потускневшие и стершиеся, виделись, как в стереоскопе, приобретали объемность. Стоило смотрителю взглянуть на аптекаршу – и воздух дышал анемонами, настурциями, остролистом; стоило ему взглянуть на поля – и воздух дышал аптекаршей.

Он сказал:

– Я стал мужчиной сразу, в один вечер, приблизительно в пору экзаменов на бакалавра.

В небе сталкивались и таяли ледяные горы. Воркующая горлица, высунув из гнезда головку, щеголяла своим обручальным кольцом. Смотрителю хотелось, чтобы аптекарша стала совсем маленькой, чтобы он мог взять ее на ладонь и нежно, чуть касаясь губами, целовать, как горлица целует своего птенца.

До них долетал только голос г-на Пивото, который шел в авангарде и говорил своей даме:

– Ну да, я оставил охоту и занялся фотографией. Теперь я охочусь не за куропатками, а за ландшафтами, и это ничуть не легче. Они тоже прячутся в скалах, в заповедниках; увидишь с дороги пейзаж, подымешься в гору, кажется, вот-вот и он пойман, не тут-то было, он уже спрятался в свою нору. Приятнее всего маленькие, простенькие ландшафты: так, два дерева, мостик, автомобиль у обочины. Вот это, сударыня, стоящие ландшафты.

– А нас вы не снимете? – умильно попросили Ки-саньки.

– С величайшим удовольствием. Готово!

– Уже, – недовольно протянула г-жа Дантон, которая всячески старалась сделать рот бантиком, выворачивала свои и без того вывернутые губы и снова стягивала, сжимала их, покусывала уголки рта. – Какой вы смешной! Где уж тут позировать, раз снимок моментальный. Вы даже не заметили, что нас тринадцать.

– На снимке будет четырнадцать, – возразил он. – Дама господина смотрителя выйдет о двух головах. Она как раз вовремя повернулась к своему кавалеру.

Он покраснел. Она покраснела. Не помня себя от счастья, он рвал заячий овес и дул на него, стараясь в подтверждение того, что любим, сразу сдуть с колоска все пушинки. Он спутал заячий овес с одуванчиком. Г-н Пивото быстрыми шагами пошел вперед, чтобы проявить пластинку. Навстречу подходившим к вилле гостям он выбежал из темной комнаты в полном расстройстве чувств.

– Черт знает что, – вопил он, – проявитель превратился у меня в закрепитель!

Госпожа Дантон могла бы это предсказать.