Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

II

Ре… Ре… Ре…

Настройка тянется уже полчаса, а то и больше.

Ре звучит верно. Октавой выше ре фальшивит. Настройщик подтягивает колку ключом.

Дама оставила дверь в ванную открытой и взволнованно смотрит и слушает через анфиладу комнат.

Пальцы слепого перебегают с клавишей на струны, проворно, как членистые лапки насекомого. Он склоняет голову набок и вопрошает: «Ре? Ре?» Потом в другой октаве: «Ре? Ре?» Назойливая, раздражающая, все еще фальшивая нота. Звучит слишком низко. Новый поворот ключа. Стонет дека и металлическая струна. Ре-реререререре… Аккорд. Хореографические перебросы пальцев в арпеджио. Ре – в центре. Ре – опорная нота. Дальше проверяется ми. Слава богу! Ми – высокое, ми – низкое. Ми стучит, ми подпрыгивает, как на ступеньке каучуковой лестницы. Ми – неотвязное, ми – огромное, величиной с голову, величиной с комнату, с дом, с целый город, ми – распятое, наконец, в мощном аккорде. Потом помчались расходящиеся гаммы в полную мощь усиляющей педали. Пауза.

Фа. Нота фальшивит. Ужасно фальшивит. От нее просто оскомина на зубах. Вата на языке. И, как иголкой, колет в ухе. Фа – под сильным ударом молоточка, обитого войлоком. Фа – как на арфе, когда щиплют ее за струну. Руки настройщика усердствуют. Фа уже меньше фальшивит, и еще, еще меньше. Фа? Фа? Фа? Ах, жестокие и чудесные руки настройщика!

Вдруг – соль. Соль – гудит. На карте клавиатуры соль географически находится на своем месте, а в действительности – дзуум. Нота «соль» гудит так сильно, что звук отдается даже в ванной, в стакане для полоскания зубов, и так действует на нервы, что даме приходится прервать свой туалет в ту самую минуту, когда она, широко открыв рот, уже поднесла к зубам щетку… До этой минуты ноты скользили лишь по поверхности тела, как шипенье пилы по точильному камню… Какой ужасный, раздражающий звук! Он проникает даже в воду, налитую в ванну… Но от этого «дзуум» как будто осиный рой забрался под диафрагму, потом звук завибрировал в пятках, а в голове застучал молоточек дантиста со скоростью тысяча ударов в минуту. Несчастная дама больше не может этого терпеть. Она думает лишь о руках слепого настройщика, о том, чтобы остановить его руки…

Запахнувшись в кимоно, она бежит в гостиную.

Настройщик кончает жонглировать нотой «соль», прикладывает ладонь трубочкой к уху.

Дама подходит, плотно опутанная сетью вибраций. Вся она покрылась гусиной кожей. Шелк кимоно, облегающий бедра, и тот становится тяжелым и шершавым.

Слепой настройщик, занятый своим делом, заметил ее присутствие лишь в ту минуту, когда она заговорила, чтобы остановить его руки.

Она пристально смотрит на эти руки, как смотрят в глаза своему собеседнику. Ей кажется, что руки слепого светятся, что они зрячие. Она говорит этими руками какие-то незначительные слова, но в голосе ее звучит лихорадочное возбуждение:

– Бывают хорошие, а бывают неудачные, плохие рояли…

Слепой замечает, что голос у нее срывается, и с удивленной улыбкой слушает ее сумбурные истории о капризах кабинетных роялей.

Дама придвинула стул и села рядом с настройщиком. Она думает о могуществе гипнотизеров: «Сделайте то, сделайте это, я требую». Как она им завидует! Но ведь гипнотизеры смотрят медиуму в глаза, говорят его глазам. Напрягая весь свой скудный умишко, она думает: «Я хочу, я хочу…» Она не очень хорошо знает, чего именно хочет, но смотрит пристально, пристально, пристально… Смотрит на руки слепого, потому что проникнуть в мысли, возникающие за его высоким лбом, невозможно.

Слепой вежливо отвечает, высказывает свое мнение о хороших и плохих роялях. Дама взволнованно поддакивает. Ощущать прикосновение кимоно становится для нее просто невыносимо, особенно к кончикам грудей.

Мало-помалу она распустила полы своего пеньюара, и они легли справа и слева от стула. Словом, она совсем обнажилась, так как кимоно было наброшено на голое тело.

Она сама себе удивлялась. Что с ней такое?! Но волнующая мысль завладела ею. Боже, а вдруг кто-нибудь увидел бы ее! Боже, как ей сейчас приятно! Боже, какое бесстыдство!

А что ж тут плохого? Настройщик не может ее видеть. Разве что угадает ее настроение. У слепых сильно развита интуиция. Ах, если бы он угадал! Что дальше? У него так мало радостей, у бедняжки. И это поистине было бы милосердием с ее стороны!

– На рояли пагубно действуют колебания температуры, – сказал слепой.

А те люди, что живут напротив? Наверно, они уже подсматривают, глядят в окошко поверх занавесочек. Они ведь всегда так делают. Ну и пусть смотрят, они ведь ни о чем не догадаются. Она сидит спиной к окну, что же они могут заметить? Красновато-лиловое кимоно. Все совершенно прилично. Никто ничего не знает, и подсматривать тут нечего. Она оглядывает себя, вдыхает свой запах, она себе нравится. «Как приятно быть двойственной и даже тройственной», – думает она.

Настройщик поясняет равнодушными жестами, как следует ухаживать за роялем. И вдруг он вскрикивает:

– Ах, простите, мадам!

Она так близко пододвинулась к нему, что коснулась его плечом.

Настройщик немного отодвинул табурет и покраснел. Она наклонилась к нему. Он почувствовал ее дыхание. Дыхание, отдававшее зубным эликсиром. К привкусу цикория и мускатного винограда прибавился хозяйственный запах туалетного мыла и одеколона. Ему стало противно.

И, повернувшись к открытой утробе рояля, он бросает какие-то деревянные слова:

– Что ж это я? Болтаю, болтаю вместо того, чтобы настраивать ваш рояль. Ну, за работу! Извините, пожалуйста.

Ля, ля… Дребезжащее, фальшивое… фальшивое… Все еще фальшивое. Аккорды, арпеджио, ля, ля, ля, ля, ля… Потом побежали по клавиатуре гаммы под отчаянный нажим педали.

Дама резко поднялась.

Ах, сколько у нее чувства милосердия, хоть кричи! Она ушла к себе в спальню, бросилась на постель.

Она думает о руках, о руках, бегающих по клавишам, подтягивающих струны, о светящихся, зрячих руках, которые не захотели понять, и в безумном порыве она призывает их…

Ля, ля, си – фальшивое, си – фальшивое…

Наконец арпеджио, еще фальшивее, чем прежние, как хлыстом ударяет ее от мозжечка до поясницы. Постель под электрическим током. В десять тысяч вольт. Внезапный разряд. Чтобы заглушить свой крик, она уткнулась лицом в подушку.

III

Ну вот, еще одна клиентка. Ничего не скажешь, у него появляется клиентура.

А почему он не отказался пойти в воскресенье на утренник с танцами, который устраивает Благотворительное общество по устройству балов для ослепших воинов (БОУБОВ)? Этого он сам не знает. А ведь тут опять замешана благотворительность…

Но его новая клиентка очень уж упрашивала. Даже странно было ее слушать, эту новую клиентку, – столько горячности чувствовалось в ее уговорах. Он не выносил светских дам и их благотворительных начинаний. Но она так настаивала! Нельзя сердить новую клиентку. Она заедет за ним в машине. И ведь у него в конце концов не так-то много развлечений!

Как раз в это воскресенье жена поедет с детьми к своим родителям в Женвилье, окруженный «полями орошения», и пробудет там весь день. Он же терпеть не мог родителей жены. Во-первых, у них готовят невкусно, а кроме того, теща признает своей обязанностью читать ему вслух, да еще читает таким голосом, словно приносит себя в жертву. Значит, приглашение на утренник весьма кстати: день проведешь не в одиночестве!

На этом балу он, конечно, встретит старых товарищей, с которыми подружился в госпитале или встречался в Центре переобучения инвалидов. Будет вместе с ними перебирать воспоминания. А потом он потанцует. Может быть, это и слабость с его стороны, но он не прочь потанцевать. Танцы? Почему бы и нет? Выжил – значит, прилаживайся. Он уже давно приладился. Он должен жить так же, как все. Люди танцуют. Все танцуют. И он будет танцевать. Настал и его черед. Он довольно часто за скудное вознаграждение бывал тапером, и люди танцевали под его музыку.

Сидя в единственном мягком кресле, имевшемся в его маленькой квартире, в домашних туфлях, как любой почтенный человек, он подбрасывал на коленях своего младшего, трехлетнего сынишку.

– Подумай только, твой папа пойдет на танцы! Нука, малыш, потанцуй у меня на коленях. Давай садись верхом, вытяни левую ножку. Вот так. И раз, и два, и так-так-так! А теперь другую лапку, правую. Молодец! А я буду петь, слушай!

Он поет, подкидывает ребенка, смеется. Мальчуган хохочет, заливается смехом, весь трепещет и подпрыгивает.

– Еще! Еще!

Отец устал и, высоко подбросив мальчугана, опрокидывает его себе на грудь, так что у плясуна болтаются в воздухе и руки и ноги.

Вот удачная мысль. Он встает и, обойдя вокруг стола, подходит к жене, которая стоит у газовой плиты и следит за кастрюлей с молоком.

– Ну что ты скажешь? Я приглашен на бал. Представь себе! Я снова начинаю «выезжать в свет» – как говорят молоденькие дурочки. «Мадемуазель, разрешите пригласить вас на вальс. Окажите честь!»

Он отвесил глубокий поклон. Жена разражается смехом. Он кланяется еще раз, шаркает ногой и прикладывает руку к сердцу.

– Мадемуазель!..

– Будет тебе дурить.

– Помилуйте, мадемуазель. Танцы – большое удовольствие и полезное упражнение! Мы так мало делаем полезных упражнений.

– Ты лучше смотри не простудись, когда будешь уходить с твоего бала. Ты что наденешь? Твое зимнее драповое пальто я подштопаю. Но, послушай, у тебя же перчаток нет…

– Правда, нет. А ты думаешь, перчатки необходимы? Ну посмотрим. А вот не разучился ли я танцевать? По части новых танцев – чарльстона, блэк-боттома и прочих свистоплясов я, разумеется, ни в зуб ногой. Ну, а другие танцы… Ты же знаешь, я в свое время неплохо танцевал. Но надо все-таки вспомнить, поупражняться. Давай попробуем.

– Если ты так хочешь.

Он прячет свою трубку, велит старшему сыну отодвинуть стол в угол. И, открыв объятия, берет жену за талию.

– Отхватим вальс-бостон. Хочешь?

Он напевает, и вот они пускаются в пляс под старинный, то скачущий, то плавно скользящий мотив. Жена довольна. Славная мысль ему пришла. Дети прыгают вокруг них: старший кружит за ручонки младшего, и тот визжит от радости.

Вдруг жена вырывается.

– Ой, молоко уйдет!

И бежит спасать молоко…

Он стоит неподвижно возле своих ребятишек, луч солнца греет его лоб и веки, прикрывающие пустые глазницы; он запыхался, грудь его ширится от полноты счастья и молодой веселости…

IV

Один из бальных залов большого отеля близ площади Звезды. Вращающаяся дверь, мраморные лестницы, ковры, гардеробная. Смутный гул голосов, мягкое ровное тепло, – словом, комфорт по международному стандарту.

Новичка принимает сама председательница Общества:

– Добро пожаловать, дорогое дитя мое. Будьте у нас как дома. Ваша поручительница, которая своим прекрасным голосом очень часто восхищает и ваших товарищей, и нас самих…

Контральто смущенно протестует.

– Ну, конечно же, и нас самих! Так вот, ее поручительство – достаточная гарантия ваших добрых чувств… Общество по устройству балов для ослепших воинов развертывает свою деятельность под покровительством особ, занимающих во французской армии высокие посты. Каждую неделю мы проводим утренники для инвалидов войны, потерявших зрение, иногда утренники с танцами, как, например, сегодня. Дамы и барышни, которые так самоотверженно оказывают содействие нашим балам, с готовностью отрывая для этого по нескольку часов от своих многочисленных обязанностей светской жизни, знают, что они могут рассчитывать на полную корректность каждого из вас. И многие, многие из них, – не правда ли, мадемуазель, – открыли здесь, какие сокровища деликатности заключают в себе люди из простого народа. Ах, такое сближение гораздо ценнее, чем все эти мечтания, которые приводят лишь к зловредным доктринам, сеющим ненависть!.. Меня зовут, я должна покинуть вас. Извините, пожалуйста. Вас всюду проводят наши дамы. Я занята выше головы. Сегодня мы принимаем генерала. Подумайте только! Ну вот, веселитесь, отдыхайте… Если вы, конечно, любите сладости, буфет у нас внизу, налево… Если вы любите музыку, послушайте концерт. Один из ваших товарищей замечательно подражает певцу Майолю. Великолепный номер.

И вот концерт начался.

 
Лучи! Мелькнувшие мечты,
О нет, глаза мои вас не увидят боле!
 

Один из слепых пел знаменитую арию из оперы «Бенвенуто Челлини», которую на пирушках орут за десертом любители-баритоны.

Настройщик сосредоточенно слушает. Он недоволен роялем: совсем расстроен инструмент. Дамы наклоняются друг к другу, перешептываются с жалостливым видом:

– Ну зачем выбрали эту арию?

– Он сам выбрал. Сказал, что обязательно хочет ее спеть.

– Это ужасно!

– Да, так грустно…

 
О нет, мои глаза вас не увидят боле!
 

– А голос у него хороший.

– Да, да. Но какие слова.

Две-три дамы уже всплакнули и сморкаются.

 
О, сжальтесь надо мной!
 

Баритон кончил. Раздаются бурные аплодисменты, их перекрывают растроганные возгласы, плачущие голоса. Певца окружают. Сжимают тесным кольцом. Рук его касаются мокрые носовые платочки. Он стоит неподвижно, выслушивая слезливые комплименты, и как будто удручен своим успехом.

Наконец он улыбается, от улыбки морщатся его веки, запавшие в орбиты, окаймленные черной ниточкой ресниц и багрово-красной полоской нижних век.

Певца отводят к группе его товарищей, те встречают его шумно и весело. Один наклоняется и шепчет ему на ухо:

– Ну, можно сказать, ты их прямо в лоск растрогал, старик! Вот уж сморкались дамочки в зале!

– Да, этой арией я всегда их до слез довожу. Хнычут, голубушки. Эту арию я и «до этого» пел, ну, а «после этого» больше имею успеха: ведь тут, понимаешь, говорится про глаза, про свет…

Затем другой слепой, во фраке, с белокурым коком, взбитым над лбом, и со стебельком ландыша в петличке, подражал Майолю. Пустой рукав, короткая культя, жеманно откидывавшая этот рукав к фалдам фрака, и голос кастрата.

Четыре руки, четыре ноги, два глаза. Пары кружатся, глаза на мгновение гаснут, как маяки.

Танцуют танго. Кого-то толкнули.

– Осторожнее!

– Ах, простите!..

– Это новичок толкнул.

– Будьте осторожнее, друг мой!

– Ведите его сами, мадемуазель!

Слепые скользят, поворачивают, останавливаются, движутся дальше с непринужденностью зрячих людей.

Только новичок, слепой настройщик, мешает всем.

– Ах, опять!

Несмотря на усилия своей дамы, он еще раз налетел на танцующую пару. А ведь до войны он хорошо танцевал танго с очень сложными фигурами – «полумесяц», «ножницы» (большие и маленькие). Он пытается вернуть былое уменье. Напрягает память. Пестрым калейдоскопом воскресают картины прошлого: венецианские фонарики, гирлянды электрических огней, зеркальные полы, модные женские платья, суженные книзу, яркие, как у кубистов, краски, отраженные в зеркалах…

Вдруг он растерянно останавливается: снова кого-то толкнул. Ему хочется послать все к черту.

– Вы же видите, вы же видите, я совсем разучился.

И он что-то бормочет, смущенно извиняясь перед своей дамой.

– Нет-нет… пустяки. Прижмитесь ко мне покрепче. Я буду вести вас. Дайте сюда руки, вот так… Подчиняйтесь мне.

Он подчиняется.

Неожиданное превращение. Это уже не танец. Он открывает в своей партнерше женщину. Он едва решается. Но ведь это неотвратимо.

Она увлекает его в соседнюю маленькую гостиную, где танцуют только две пары.

– Здесь мы уж никого не толкнем.

Он чувствует себя преступником, как зрячий человек, подглядывающий в замочную скважину. Удовольствие постыдное, которое надо скрывать.

А она? С той минуты, как она подчинила себе его руки, к ней вернулось полное душевное равновесие. Она старательно помогает ему ощутить ее телосложение. Она уделяет этому глубокое внимание, как будто проверяет счет из магазина, или учится новой вязке крючком, или разбирает партитуру. Она во всем любит точность.

Танго подобно зеркалу-трельяжу: оно не оставит незаметным ни единого прикосновения. В зависимости от фигуры танца дама прижимается к нему то своим маленьким, упругим животом, то довольно низкой грудью, то плечом, то бедром.

Он уже ничего не говорит, больше не извиняется, дыхание его становится коротким.

Сквозь шелковую ткань платья она чувствует на своей талии жар каждого пальца мужской руки и упоительную тяжесть ладони.

Она знает, что теперь в мозгу слепого ее живот, грудь, бедра, плечи, ноги стали звеньями единого целого и что он «видит» ее тело, которым она гордится. Однако он еще не может представить себе ее лица – он не знает ее губ. И, трепеща от своей дерзости, он думает о них.

Джаз. Ганза! Ганза! Чарльстон. Слепые танцоры вихляются под негритянскую музыку, ритм которой отбивает рояль.

А дамы-патронессы, разбившись по две группы и сложив руки на коленях, переливают из пустого в порожнее, как лили воду Данаиды в свои бездонные бочки.

– Знаете, как-то неловко смотреть!.. Вам не кажется, что эта барышня в маленькой гостиной слишком уж прижимается к кавалеру? А вон та парочка! Боже мой!

– Что поделаешь, дорогая. Это ведь современные танцы. Нельзя же тут отмерять расстояние…

– Я хочу сказать о пирожных. За птифуры ломят ужасную цену, – пятнадцать франков за фунт. Как казначей нашего Общества, я больше не могу допускать подобных трат!..

– А все-таки очень уж много чувственности в современных танцах, в этих вихляньях.

– Надо также сказать, что кое-кто из наших подопечных чересчур усердствует. Зато наши молодые танцорки заслуживают всяческих похвал. Ведь у некоторых из этих бедных юношей просто отталкивающий вид…

– Да, да, у многих, к сожалению. Они совсем не интересны…

– Ну, если обращать благотворительность только на интересных мужчин…

– А для меня, мадам, они все интересны. Просто потому, что они несчастные…

– Разумеется, какое у вас доброе сердце, душечка! Меня это радует.

– Дамы-распорядительницы, полагаю, не будут возражать, если впредь мы заменим пирожные сухим печеньем. Наши бедные мальчики вряд ли это заметят.

– Ну, конечно… Теперь, знаете ли, начался период экономии. Все должны ей способствовать, даже и мы, в делах благотворительности.

– Кстати, поговорим о башмаках, – ведь о них всегда поднимается вопрос. Придется нынешней зимой немножко притормозить. Давать новые башмаки только в том случае, если старые уже никуда не годятся и когда на них уже два раза сменяли подметки. Новые башмаки выдавать только при предъявлении старых. Представьте себе, иной раз жены слепых продают старые мужнины башмаки.

– Нельзя же допускать, чтобы нас обдирали.

– К слову сказать, когда мой слепой приходит к нам, в Пасси, раз в месяц позавтракать с моими детьми, у меня в тот день нигде ничего не валяется. А то я как будто раза два замечала пропажу кое-каких мелочей.

– Неужели вызывать полицию? Это было бы ужасно!

– А все-таки…

После танцев они сели рядом, грустя о прервавшихся объятиях.

– Вы довольны, что потанцевали? – спросила контральто.

– Я не танцевал с начала войны. Не танцевал так, как сегодня. Я не знал, что это может быть так… Должен признаться, меня всего перевернуло… Послушайте, я, должно быть, вел себя некорректно… Простите, пожалуйста…

Он сжал ее руку своими видящими руками.

Она поспешно отдернула руку.

– Держите себя прилично, на нас смотрят. Председательница сидит как раз напротив! Мы можем беседовать, но с таким видом, как будто говорим о чем-нибудь безразличном.

– Да, да, вы правы…

Он сразу же проникается лицемерием зрячих и проницательных людей. Она склоняется к его ночному мраку.

– Не скрывайте от меня своей радости, – шепчет она. – Все откройте, не бойтесь никаких слов… Вы должны говорить со мной, как со своим другом, с близкой подругой, я хочу дать вам много, много радостей, я предлагаю вам их без всякой задней мысли. Вам так необходимо сочувствие и понимание. Вы ведь столько настрадались!..

Он молча опускает голову. Это правда. Она права. В сущности, он не знает счастья. Больше не знает. Рутина семейной жизни – какое же это счастье? Да и может ли быть счастлив человек, если он лишился зрения? И ему становится очень жаль себя. С какой острой болью он чувствует свою слепоту, – как в первый день. Из глубины смирившейся души поднимается прежнее подавленное было возмущение. И уже вспыхивают огни пожара. Имеет он право вознаградить себя? Имеет, и должен это сделать. Ведь он самый несчастный в мире человек… А в этой молодой женщине столько доброты… и она не сердится… прощает ему его дерзость…

– Я сразу же разгадала вас, в первую же минуту. Если бы вы знали, если бы знали… В тот день, когда вы настраивали рояль… Нет, никогда вам не скажу!..

И он так благодарен ей, так признателен за ее деликатность, ее сдержанность. Он не хочет нарушать колдовского очарования. Подумайте, он встретил человеческую доброту!..

Покорный, внутренне напряженный, проливая в душе слезы над самим собой, настройщик сидит неподвижно, из приличия повернувшись лицом к председательнице, и молчит. От чувственных, жгучих интонаций низкого голоса соседки каждая клеточка его тела тает, как воск.

– Идемте.

Она уводит его. Он послушно идет, хотя и не знает, куда его ведут. Проходя через большой зал, где пол был скользкий и неустойчивый, словно палуба парохода во время килевой качки, он почувствовал, что она провела его мимо группы женщин и, повернувшись в их сторону, сказала вполголоса:

– Предосторожности ради!

Ей ответили:

– Правильно. В конце коридора, налево.

Он не решается спросить. Но, кажется, понял. Его ведут в уборную. Ему неловко. Он не знает, что и подумать. Да это же немыслимо! Но покорно идет.

Вот под ногами у него кафельный пол вместо ковра, и задвижка автоматически отворившейся двери хлопнула его по спине.

В ту самую минуту, как в лицо ему ударил запах дезинфекции, она впилась губами в его губы. Она схватила руки слепого и прижала их к своим щекам.