Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

Между тем пассажир, казалось, твердо решил молчать. Испытующие взгляды капитана ему явно не нравились; часы, проводимые за общим столом, были ему, несомненно, крайне тягостны, но он старался не обнаруживать свои чувства, а те, что все же проявлялись, проявлялись вопреки его усилиям. Если бы капитан в самом деле обладал той наблюдательностью, какую он себе приписывал, он, разумеется, понял бы, что пассажир боится его; но он шел по ложному следу и считал, что имеет дело просто с надменным мизантропом. Гордясь таким открытием, он стал изощряться в ловких расспросах, которые должны были одновременно и льстить тщеславию пассажира, и побудить его к откровенности. Но тактика эта потерпела крушение, как потерпели крушение и резкий тон капитана, и расспросы напрямик. Пассажир молчал; а когда капитан становился особенно настойчив, он склонял голову, вроде того как склоняют голову, защищаясь от порывов ветра.

Теперь небо совсем очистилось, и «Добрая Надежда», казалось, шла быстрее. Было тепло. Царила полная тишина, которую лишь изредка нарушал шелест волн, расстилавшихся перед судном. Пассажир, однако, не выходил из своей каюты. Казалось, только тут он покоен. Можно было подумать, что вне этой каморки ему грозят всевозможные беды и что стоит ему перешагнуть ее порог – и жизнь его окажется в опасности. Иной раз матросам, гулявшим по палубе, удавалось разглядеть в приоткрытый иллюминатор бледное лицо с блуждающим взором, но оно в испуге тотчас же скрывалось.

Молчание пассажира сначала озадачивало капитана, потом стало его раздражать. Он пригласил этого человека к своему столу, он разговаривал с ним откровенно, как с другом, со старым другом, он даже поделился с ним кое-какими обстоятельствами своей личной жизни, а что получил он взамен? Ничего! Что и говорить, увлекательно проникать в тайны молчаливого человека только посредством наблюдений и собственного ума, но к концу третьей недели капитану это наскучило. В угрюмом лице пассажира проступало что-то отталкивающее, и его молчание уже не вызывало интереса.

Плавание подходило к концу; на борт уже села чайка, предвестница суши, но тотчас же тяжело поднялась в воздух, взмахивая длинными остроконечными крыльями. Однажды, выйдя из-за стола, капитан стал перед гостем, не сказавшим ни слова с самого начала трапезы. Он приподнялся на цыпочки и вновь опустился на каблуки.

– А знаете ли, ведь послезавтра мы прибываем, – сказал он.

Пассажир поднял голову. Строгий вид капитана явно испугал его. Он поморщился, снял пенсне и глухо произнес:

– Я знаю.

Он казался столь удрученным, что у капитана раздражение сменилось сочувствием.

– Что с вами? – спросил он немного погодя. – Вы больны?

Пассажир отрицательно покачал головой.

Когда он направился к своей каюте, судно резко качнуло, и его отбросило от стенки, на которую он опирался, к шлюпке, стоявшей на шканцах. Он судорожно ухватился за канаты и взглянул на море с таким ужасом, словно его неожиданно поставили лицом к лицу со смертью.

– Не пугайтесь! – крикнул ему капитан, шедший за ним на некотором расстоянии.

И капитан помог ему добраться до каюты.

День этот прошел как и остальные, с той лишь разницей, что капитан задал пассажиру меньше вопросов, чем обычно. Он, видимо, примирился с молчаливостью, которую не в силах был преодолеть, и по добродушию, делавшему ему честь, явно стремился быть любезнее прежнего. Быть может, ему внушал жалость действительно подавленный вид путешественника? Иной раз капитан украдкой поглядывал на него и мрачно качал головой. Пассажир ел очень мало и почти все время сидел, склонившись над тарелкой и неустанно потирая руками колени. По его бедной, но опрятной одежде, по сюртуку, застегнутому на все пуговицы, его можно было принять за учителя.

В последний день над мглистым, но спокойным морем взошло солнце, и когда капитан с пассажиром в последний раз сели за стол, небо было лучезарно; свежий ветерок доносил благоухание, в котором уже чудились упоительные запахи деревьев и земли.

– Ну что ж, – сказал капитан, наливая гостю вина, – расстанемся друзьями, выпьем друг за друга.

Выражение лица у пассажира стало страдальческим и растерянным. Он поднял бокал, подержал его секунду в воздухе и вдруг выронил на скатерть.

– Мне надо кое-что сказать вам, – прошептал он.

Он смертельно побледнел и повторил фразу громче, словно боялся, что капитан не расслышал ее. Тот был крайне удивлен и обрадован.

– Вот видите, я так и знал! – воскликнул он, смеясь. – Я не сомневался, что в конце концов вы заговорите. Я знаю море!

И он звонко рассмеялся, однако в смехе его чувствовалось смущение.

– Успокойтесь, – продолжал он, заметив, что пассажир дрожит. – Знайте – со мной можно быть откровенным. Я безупречный исповедник.

Тут пассажир положил руки на стол и склонил голову, сосредоточившись. И он поведал капитану свою историю.

Когда он кончил, капитан поставил бокал на стол и молвил:

– И что же?

– Вот и все, – ответил пассажир.

– Как! – воскликнул капитан. – Из-за этого вы решили эмигрировать? Вы с ума сошли? Вы спокойно жили во Франции…

– Я не был спокоен.

– Но вполне могли бы быть спокойны. Никто вас не подозревал.

Пассажир покачал головой.

– Слушайте, – продолжал капитан, – тут, несомненно, что-то другое. А то, что вы сказали, – какое же это преступление?

При этих словах пассажир живо вскинул взор и уставился на капитана. На висках у него выступили капельки испарины. Вдруг он стукнул кулаком по столу и вскричал:

– Все, что я вам сейчас сказал, – ложь! Я обманул вас. Я не преступник.

– Так какого же черта вы мне все это рассказали? – спросил капитан.

– Рассказал потому, что вы принудили меня. Вы беспрестанно присматриваетесь ко мне, задаете всякие вопросы, вы как полицейский, преследующий убийцу. Я и рассказал, что взбрело в голову.

Он опять стукнул кулаком по столу и закричал, захлебываясь:

– Я боялся. Вы напугали меня. Я еду в Америку по делам. Никакой я не убийца.

Капитан спокойно пожал плечами и улыбнулся.

– Нет, вы убийца, – сказал он, – но меня вам опасаться нечего. Я не донесу.

Пассажир опустил голову, и пенсне его упало на стол. В этот миг раздался резкий звук сирены, и кто-то крикнул с носовой части парохода:

– Земля!

Капитан вскочил с места, бросил быстрый взгляд в иллюминатор.

– Земля! – повторил он.

И добавил:

– Покорно благодарю. Я разглядел ее еще минут десять тому назад.

И он с важным видом вышел из столовой.

Он спустился по трапу, ведущему на палубу, и отдал кое-какие распоряжения находившимся здесь матросам. Вокруг пароходных труб с дикими криками кружились птицы. На горизонте темной полосой обозначилась Америка.

Тут капитан повернулся в сторону столовой, все шесть иллюминаторов которой были ему видны, и, сложив руки рупором, весело крикнул:

– Эй, пассажир! Прибываем!

Но пассажир уже несколько минут был мертв.

АНДРЕ ШАМСОН
(Род. в 1900 г.)

Шамсон родился в предгорьях Севенн. «Наш род ведет свое происхождение из этих горных мест… – писал он, – и человек, которого вы повстречаете горной тропой с топором на плече или стрекалом в руках, наверняка будет похож немного на кого-нибудь из моих домашних». Молчаливых тружеников-крестьян Шамсон изобразил в своих первых книгах – «Ру, бандит» (1925) и «Люди на дороге» (1928).

Мальчиком Шамсон пристрастился к живописи. Интерес к ней постепенно оформился у него в профессиональные искусствоведческие штудии: перу Шамсона принадлежит ряд книг по истории французского изобразительного искусства.

В Париж Шамсон перебрался в начале 20-х годов, Свою встречу с литературными кругами столицы он описывал с легким юмором: «Я не стал ни дадаистом, ни сюрреалистом, но благодаря тем и другим навсегда разочаровался в своем призвании поэта. Лабораторные опыты со словом меня никогда не интересовали: раз уж повторить «Божественную Комедию»… невозможно, лучше искать другие пути самовыражения». В первых романах о тяжкой доле крестьян Шамсон и попытался выразить себя. Его имя стали называть в одном ряду с именами писателей-популистов: в «Людях на дороге» и «Наследстве» (1932) и впрямь было больше пассивного сострадания к жертвам капиталистической несправедливости, чем активного противодействия.

События, приведшие к образованию Народного фронта, заставили Шамсона поверить в силу народных масс. Роман «Год побежденных» (1934) – грозное предупреждение: фашизм изувечит и Францию, если не противопоставить ему рабочую солидарность. В середине 30-х годов Шамсон – член комитета Международной ассоциации в защиту культуры, редактор демократического журнала «Вандреди», постоянный сотрудник «Эроп». В 1936 году он побывал в Советском Союзе, в 1937-м – в сражающейся Испании. Его роман «Галера» (1939) обличал интеллигентов, отступившихся от борьбы пролетарского авангарда Франции.

Дни «странной войны» Шамсон провел на бельгийской границе. После капитуляции он в качестве хранителя музейных фондов Лувра помогает вывезти ряд картин и надежно спрятать их в глухих севеннских замках. Там, в Севеннах, он пишет романы, о горькой поре оккупации – «Кладезь чудес» и «Последняя деревня» (опубликованы в 1946 г.). Вскоре писатель уходит в маки и участвует в освобождении Франции во главе батальона франтиреров.

Возвратившись в Париж, Шамсон решает держаться в стороне от общественных и литературных схваток. Отстраненность художника от острых социальных проблем капиталистической действительности ощутима в его камерных и порой натуралистических романах («Снег и цветок», 1951; «Аделина Венисьян», 1955). Полнокровнее автобиографические хроники Шамсона «Дни нашей жизни» (1954), «Маленькая Одиссея» (1965).

В 1956 году Шамсон избран председателем Пен-клуба и членом Французской Академии.

Andre Сhamsоп: «Histoires de Tabusse» («Забавные приключения Табюса»), 1930; «Quatre elements» («Стихии»), 1936.

Рассказ «По грибы» («Les champignons») входит в книгу «Забавные приключения Табюса».

Т. Балашова

По грибы

Перевод О. Моисеенко

Табюс? Сегодня его нет в деревне. Он вам нужен? И все-таки, если вы незнакомы с ним, лучше не связывайтесь. Он не такой, как все люди…

Если знакомы, дело другое. Но повидать его все равно не удастся – он уехал куда-то на своей телеге. Впрочем, вы, верно, знаете о нем не меньше, чем я. Да, да, не отнекивайтесь: башка у него шальная и от избытка любезности он не страдает. Понятно, со знакомыми он бывает приветливее… зато уж с чужими!..

Вы не слыхали, что он выкинул на прошлой неделе? Сейчас расскажу.

К нам сюда приехали какие-то господа, видно, городские служащие. Им вздумалось грибы собирать. Сами понимаете, время сейчас подходящее: дожди, да и ночи лунные, вот грибы и прут из земли. На постоялом дворе господа принялись расспрашивать, где у нас здесь грибные места. Они готовы были ехать куда угодно на своем автомобиле. Табюс, который закусывал тут же, говорит им:

– Я как раз иду по грибы нынче, после обеда.

Господа сразу принялись обхаживать его:

– Вот что, любезный, присаживайтесь к нам, выпьем вместе по стаканчику. Скажите, вы проводите нас?

Табюс пил их вино, утирал рот рукой, как последний невежа, курил чужие сигареты, плевал прямо на пол, позоря всю деревню, и, откинувшись на спинку стула, говорил:

– В тех местах, куда я хожу, грибов пропасть! Не в моих привычках провожать людей, но вы можете пойти за мной следом: в лесу тропинки никому не заказаны. Вы набьете свои сумки хотя бы теми грибами, что останутся после меня.

Господам уже не сиделось на месте. Они говорили между собой:

– Какой замечательный парень, наконец-то нам попался стоящий человек.

Часа в два Табюс встает, и все следуют за ним.

Они направились прямиком на гору Микель – со своими сумками и с бутылками вина для утоления жажды. Табюс у нас лучший грибник, и мы подумали, что он повел этих господ, чтобы отблагодарить их за угощение…

Надо вам рассказать теперь о том, что случилось на наших глазах. А об остальном помолчим… Итак, часов в восемь, когда уже начало смеркаться, приходит Та-бюс с двумя сумками, полными грибов. «Где же гости?» – «Собирают грибы!..» – «Как, в темноте?» – «А что же, – говорит Табюс. – Никак не оторвутся от своих грибов».

Табюс садится за стол и молча принимается есть и пить. Время идет; в девять часов – никого, в десять – никого. Около половины одиннадцатого Пат, который был тут же, решается спросить у Та-бюса:

– Куда же ты подевал этих господ?

– Что? – переспрашивает Табюс.

– Господа-то с тобой ушли?

– Ну да, – отвечает Табюс, – мы пошли вместе в Микельский лес, что правда, то правда. Они прихватили с собой вина. Сперва я занялся грибами. Их уродилась тьма-тьмущая, собирай – не хочу. Я наполнил две сумки. Горожане подбирали все, что я не мог забрать. Ладно. Потом мы опорожнили бутылки. После чего мне захотелось пройтись, я и ушел… Должно быть, я петлял по лесу, а они шли за мной и все собирали да собирали. С меня было довольно грибов, и я, видать, прибавил шагу. По временам я аукался с ними, чтобы они не чувствовали себя покинутыми… Раз я крикнул им с вершины Серры, во второй раз – когда был у Слонового источника, в третий – из глубины ущелья Счастья и в последний раз – со стороны Фовеля… и преспокойно вернулся домой.

Тут Пат – надо вам сказать, оп недолюбливает Табюса – разорался:

– Подлец! Негодяи! Ты завел их в лес и бросил там! Да как же они могут найти дорогу, если ты кричал им со всех четырех сторон света?! И еще сидишь здесь сложа руки!..

– А что случилось? – спрашивает Табюс.

– А то, что господа не вернулись. Уже одиннадцать, а их нет как нет. Они, верно, петляют по лесу, что ящерицы.

Табюс разыгрывает из себя простака, удивленно таращит глаза, хватается за голову.

– Не вернулись? – кричит он. – А вы что тут прохлаждаетесь, будь вы неладны? Не могли вызволить их оттуда, олухи несчастные! И мне же придется вмешаться в дело! Я-то думал, они давно уехали в город.

Он вскакивает и начинает бесноваться, как полоумный. Созывает всю деревню.

– Тащите сюда фонари, да поживее, сонные тетери! Не оставлять же их на погибель в лесу! Из-за вас мы все прослывем дикарями! – Тут он хватает Пата за руку. – Ведь ты сразу смекнул, что господа заблудились. Так почему ничего не сделал? А туда же, воображает, будто он первый умник на деревне. Эй, вы там, пошевеливайтесь, в дорогу!

Он так громко кричал, был в такой ярости, что заставил всех отправиться в лес с фонарями. Мы шли по Микельскому лесу, растянувшись цепочкой. Табюс прихватил с собой охотничий рог и дул в него что есть мочи.

Около полуночи мы нашли этих господ, полумертвых от усталости. Оказывается, они часами кружили около одних и тех же деревьев и никак не могли выбраться на дорогу.

– Ну и ну, – негодовал Табюс, – без меня вы провели бы ночь под открытым небом! Никто не подумал бы вытащить вас отсюда. Все они, сколько их ни есть, оставили бы вас на съедение зверям. Да еще и меня впутали в эту историю. Я думал, вы давно вернулись и уехали в город. Придется мне извиниться перед вами за всех остальных.

Никто из нас и рта не посмел раскрыть; эти господа старались подбодриться, хлопали Табюса по плечу. А мы выглядели круглыми дураками.

Так вот, хотите верьте, хотите нет, на нашу долю не пришлось ни слова благодарности, ни хотя бы кивка, зато Табюсу господа дали пятьдесят франков, а он даже вином нас не угостил. Он раззвонил повсюду, что мы дикари, и, если вы услышите эту историю от него самого, вы нас там просто не узнаете. Хуже всего, что своими проделками он бросает тень на нашу деревню, особенно когда говорит, что, не будь его здесь, никто не пошел бы в лес – такие мы все дикари.

Но тсс… молчок… вот и он сам. Не дай бог смекнет, что о нем речь, – разбушуется. Но он вроде бы в хорошем расположении духа.

Не то чтоб Табюс был злой, но он что бык – не понимает своей силы. Пожмет вам руку – и раздавит пальцы, хлопнет по плечу – и вас будто прострелит, да еще из крупнокалиберного ружья… Зато если осерчает…

А ведь от природы он красив, как барышня. Взгляните на него, так и кажется, что ему приставили чужое лицо, до того оно пригожее, словно на картинке… Но молчок, он не любит ни когда его хвалят, ни когда ругают.

– А-а, вот и ты! Прощай, Табюс!

ЖАН ПРЕВО
(1901–1944)

Когда вскоре после Освобождения стало известно, что Жан Прево, ушедший в маки, был расстрелян нацистами, литературный Париж охватило чувство невосполнимой утраты: погиб талантливый художник, литературовед и публицист, человек блестящих дарований и разносторонних интересов.

Несмотря на то что Прево был чрезвычайно трудолюбивым и плодовитым литератором – его перу принадлежат исследования о Монтене, Сент-Бёве, Стендале, Бодлере, Роллане, Мартен дю Гаре, Валери, работа о французском инженере Эйфеле, историко-социологические исследования о Франции и Америке, эссе, репортажи, переводы, романы («Братья Букенкан», 1930; «Соль на ране», 1935; «Утренняя охота», 1937), рассказы, – он менее всего походил на кабинетного затворника: это был сильный человек, энергичный и деятельный.

Рационалист до мозга костей, обладавший ярко выраженным аналитическим складом ума, Прево более всего интересовался техникой – техникой металлоконструкций, техникой писательского ремесла, техникой ораторского искусства, «техникой» самой жизни, наконец. Он всегда стремился сорвать с мира покровы таинственности, залить действительность ровным светом человеческого знания, дать всему ясные и четкие определения.

Апология разума, трезвого расчет и внутренней дисциплины в высшей степени характерна и для Прево-художника. Он отвергает традиционный психологический анализ, который, по его убеждению, неизбежно субъективен и приблизителен. Основное внимание писатель обращает на внешнее поведение человека – единственный надежный критерий для понимания как его внутреннего мира, так и особенностей его взаимодействия со средой. Наибольших удач Прево достиг в жанре новеллы. Продуманность и строгость композиции, прозрачная ясность чуть холодноватого стиля отличают прозу Прево.

Jean Prevost: «Lucie-Paulette» («Люси-Полетт»), 1955.

Рассказ «Бомбаль и Фенансье» («Bombai et Fenancier») входит в указанный сборник.

Г. Косиков

Бомбаль и Фенансье

Перевод О. Пичугина

Крестьяне поздоровались с мясником.

– Бомбаля к вам привели, господин Гутилье.

– А, вот он, наш здоровяк! Ай-ай-ай, бедняга! Это вы его вдвоем волокли? Вас бы так, папаша Одрю.

– Говорить легко, попробовали бы сами! Хоть он и бык, а хитрющий, почище лисы. Держишь его, скажем, один, а этот черт стоит себе и ждет. Только отвернулся, а он тут же на тебя бросается, так что и веревку не успеешь натянуть…

– Вот ты, оказывается, какой притворщик! С виду ни за что не скажешь, прямо овечкой глядит.

– А вы подразните эту овечку. Он меня таки два раза чуть не убил.

– Ну, здравствуй, Бомбальчик, здравствуй, теленочек! Ого, каков загривок, голова-то совсем маленькой кажется. Смотрите, смотрите, как он ей вертит! Что твоя швея пальцем! А холка, глянь, по плечо мне. Славный вышел бы из тебя вол. Да только правильно вы сделали, что привели его ко мне, до старости ему все равно не дожить. Видите, на лбу щетинистый вихор? Такой, говорят, бывает у бешеных быков. Вот сюда я и бью. Да, через четверть часа, дружище, станешь ты четвертым на моем счету. Ведите его задами в мой загончик, я укажу дорогу. Может, вы хотите расплатиться сразу? У меня все записано, должок есть за вами, за три месяца. Антуанетта, счет у тебя? Они его взвешивали на вокзале в среду, как раз в тот день мы сделали последнюю запись. Триста франков с меня, папаша Одрю.

– Побойтесь бога, задаром хотите взять моего Бом-баля!

– Не неволю, поищите, кто больше даст. А только мне нет расчета в убыток входить, так ведь и проторговаться недолго. Не хотите – не надо, расстанемся по-хорошему. Сами посудите, разве от вашего быка получишь такую говядину, какую привозят из Ожской долины? Не могу же я, в самом деле, продавать ее за высший сорт!

– Оно так, а все ж накиньте пятьдесят франков, господин Гутилье, в долгу не останусь.

– А работа моя что же, в счет не идет? Забейте своего быка сами, и я без слова уплачу вам эти пятьдесят франков.

– Не могу, жалко скотину…

– Как же, понимаем! Жалко скотину, ну а бояться вы, конечно, не боитесь! Чего тут бояться? Известно, мужик только тени своей боится!.. Да уж ладно, уважу, накину, так и быть, двадцать франков. Дома-то не сказывайте, а подите лучше к тетушке Титин да выпейте за упокой души бедняги Бомбаля.

– Каменный вы человек, – укорил мясника Одрю-младший, – у отца взаправду сердце о Бомбале болит.

Миновав узкую улочку между голых стен и высоких живых изгородей, они попали на утоптанный проселок, по обеим сторонам которого тянулись обнесенные каменными оградами участки и который привел их к задворью Гутилье.

– Бомбаль подумает, что вернулся в деревню, – сказал хозяин, отворяя ворота. – Привяжите его, только подальше от конюшни, как бы он мне двуколку не изломал. К кольцу у дверей дома. Погодите-ка, дай замкну. Так, ключ кладем в карман. Конюшню тоже запрем… И этот ключ в карман… И без моего разрешения не ходите сюда.

Старый Одрю проворно вдел веревку в железное кольцо, а сын тут же выдернул другой ее конец.

– Ну, в добрый час, – усмехнувшись, промолвил Одрю-младший и пошел к воротам.

– Типун тебе на язык, хитрюга. Жди добра от твоих пожеланий!

Втроем они вышли из ограды. Гутилье затворил тяжелые, скребущие землю ворота, послушал громкое сопение Бомбаля и сказал:

– Надо его забить, покуда светло. Меньше часа остается. Все-таки не мешало бы позвать Фенансье.

Колесник Фенансье держал мастерскую в конце переулка. Когда Гутилье вошел туда, хозяин сидел на верстаке и нарезывал ломтиками кусок сыра; рядом с ним лежала коврига хлеба и стоял жбанчик.

– Может, выпьешь сидра, Кишка Тонка?

– Не откажусь, Мало Каши Ел.

Приятели были первыми силачами в городке. Сблизившись еще на военной службе, они и теперь дружили, непрестанно поддразнивая и поддевая друг друга. Однажды они чуть не затеяли драку, но друзья помирили их. В тот самый день Фенансье рассказывал Гутилье побасенку о словесной перепалке двух едва не подравшихся колесников: «Один, значит, и говорит другому: благодари бога, что я воли себе не дал! Гляди! Тут берет он лом, которым колесные ободья гнут, наступает на него ногой и скручивает баранкой. А другой ему в ответ: это, говорит, хорошо, что ты себе воли не дал! И с этими словами хвать лом, поднял его над головой, нажал легонько, и – ррраз! – стал лом прямой, как был».

Друзья никогда не дрались и не мерились силой, но не упускали случая друг перед другом похвастать.

– Хочешь посмотреть, как я убью самого здоровенного быка в округе? – спросил Гутилье.

– Отчего же не посмотреть, только вот мальчонка мой уснул тут на стружках. Можно бы, конечно, оставить его одного, да огонь в горне не погас, а малец любит с мехами побаловаться. Не ровен час, залетит искра… Была бы мать, а то она к старикам пошла, до ужина там просидит.

– Ну, дело твое, оставайся… Смерти, что ли, испугался? А может, рогов? Так ведь рога, знаешь, не то что грипп, на расстоянии не опасно.

– Еще одно слово скажи – и по башке огрею. А два примолвишь, следи, как бы я совсем не рассердился.

Фенансье вытер лезвие ножа о тонкий ломтик хлеба и, прервавши свою задорную речь, прежним ласковым голосом проговорил:

– Ишь, кулачки разжал парнишка, видать, сейчас проснется. Возьму-ка я его с собой… Эй, Морис, вставай!

Малыш громко зевнул и улыбнулся: в пятилетнем возрасте люди еще улыбаются. Поднявшись на ноги, он стал стряхивать с рубашонки и штанишек приставшие к ним кудрявые стружки.

– Пошли смотреть, как убивают быка, – сказал отец, – такое поглядеть стоит!

Мальчик вложил свою ладошку в отцову ладонь, и они отправились. Первым во дворик вошел Гутилье. Прежде чем последовать за ним, колесник посадил сынишку себе на плечи: так будет спокойнее.

– Дерни ворота посильнее, они туго закрываются… Заложи засовом.

– Готово.

Глухой топот копыт.

– Берегись!

Фенансье увидел, что, сорвавшийся с привязи, бык мчится к ним, и перебросил маленького Мориса через каменную ограду. Гутилье отпрыгнул, увертываясь от рогов. Бомбаль ринулся на колесника, но тот отскочил в сторону, и огромный нормандский бык скоса трахнулся лбом о ворота, проехал по ним плечом и боком. Колесник еще раз отскочил, но не успел увернуться от огромной туши. В то мгновение, когда он собирался перемахнуть через ограду, бык своей ляжкой придавил ему правую ногу к верее. Колесник рухнул.

– Не робей, у меня молот! – крикнул ему Гутилье.

Отличный молот с рукоятью из куска железной трубы – гордость мясника.

Бык кинулся на Гутилье, тот прыгнул в сторону, занося молот, но задел рукоятью рог, и молот обрушился мимо. Почувствовав толчок, Бомбаль мгновенно повернулся и бросился так стремительно, что рога его вонзились в живот мясника, когда молот еще поднимался. Гутилье успел только хрипло хакнуть. Зверь потряс вздетого на рога человека и швырнул его наземь. Стук сабо смолк, слышно было лишь тихое посапывание быка, нюхающего обмякшее тело и роющего землю передними копытами. В наступившей тишине до слуха Фенансье донесся голос сына:

– Папа, я ушибся, не могу встать!..

Ворот не отворить, и ограды не перескочишь; на правую ногу почти нельзя ступить. Колесник отодвинулся от ворот: не ровен час, высадит их бык, и тогда… Прислонившись спиной к стене, он крикнул:

– Сынок, не двигайся и не кричи, прошу тебя!

– Папа, я боюсь, иди ко мне!

– Сейчас, малыш!

Сильно припадая на размозженную ногу, Фенансье заковылял к двуколке – единственному предмету во дворе, за которым можно было укрыться. А Бомбаль уже искал его, уже мчался сюда. Колесник спустил между оглобель искалеченную ногу, быстро перенес туда здоровую, задрал оглобли и упер их в стену.

От страшного удара повозка подлетела так, что ступица пришлась без малого вровень с бычьей грудью.

Удивленный тем, что не может подкинуть на рогах эту тяжесть, Бомбаль шумно выдохнул, опустил голову и попятился. Фенансье выпрямился, все тело его дрожало от боли и затраченных усилий.

«На тележку кидается! Видать, впрямь бешеный. А я-то думал, что эти твари больше одного зараз не убивают. Боже, опять он сюда!.. Мне страшно!»

Теперь Бомбаль таранил повозку сбоку, удар пришелся между колесом и оглоблей. Оглобля переломилась, двуколка повернулась, накренилась в ту сторону, где торчала целая оглобля. Фенансье упал, повис на ней. От нового толчка двуколка отъехала метра на три, таща за собой Фенансье, чьи ноги волочились по земле под ступицей. Скорчившись под дощатым настилом повозки, колесник кое-как перепрыгивал на здоровой ноге, чтобы не угодить под бычьи копыта.

Животное снова ринулось на двуколку, ударило раз, и другой, и третий.

– Ну, бей!.. Еще!.. Еще!.. – выкрикивал Фенансье с каким-то ожесточенным удовлетворением. Он уже не чаял остаться живым, но страх пропал. «Если бы на меня смотрели из окон женщины, – мелькнуло у него в голове, – вот было бы крику!» Он остался один, но головы не потерял и даже мог, при желании, воспринимать происходящее как нечто забавное. При каждом следующем ударе Фенансье повисал на оглобле и волочился задом по земле, больно ударяясь копчиком. И тут он вспомнил, что у него есть нож.

«Дай мне только умом пораскинуть – и уж ты у меня попляшешь, рогатая дуроломина…»

Двуколка закатилась в самый угол и застряла там. Бычина, словно играя, подбрасывал ее, поддевая рогами задок. Вот он, шумно раздувая ноздри, повернулся вокруг себя с развязной небрежностью и снова стал головой к двуколке, как бы высматривая уязвимое место. Видя все эти хитрости и уловки Бомбаля, Фенансье перестал бояться его, как боятся молнии или обвала. Он возненавидел быка, как если бы тот был человеком. И чувствовал теперь, что с противником, пожалуй, можно потягаться.

Он достал нож, зубами раскрыл его. Бомбаль как раз бросился на двуколку, и в то мгновение, когда бык поддел ее рогами, острие ножа ткнулось ему в челюсть. Зверь получил небольшую царапину и тотчас нанес такой удар, что две доски из настила разлетелись в щепы. «Я делал эту тележку, и ты, стало быть, мою работу губишь. Кабы знал заранее, уж я бы так оковал ее…»

Упрямый колесник снова ткнул ножом и попал Бомбалю в левый глаз. Бык приостановился, как бы устав или растерявшись, но тут же, словно волна прибоя на берег, ринулся вновь. Взъярившийся зверь так долго и ожесточенно старался сокрушить повозку и вышибить из нее все доски, что отвага человека снова поколебалась. «Дурак же я, только раздразнил его. Вот раздолбает тележку, и тогда мне конец. Эх, кабы не нога!..»

Он затаился в своем углу, стараясь не привлекать внимания быка. Уже смеркалось. Может быть, дождаться ночи? Нет, ничего не выйдет, в темноте скотина видит лучше людей.

Повинуясь странной прихоти, животное подбежало к телу Гутилье, стало обнюхивать труп и рыть землю. За воротами, сдерживая рыдания, плакал от боли и страха Морис.

Колесник сжал зубы, пощупал кончик ножа. Сломан. Верно, еще когда в челюсть угодил, а может, во второй раз, когда руку отшибло и нож ткнулся в колесо… Фенансье спрятал лезвие в прорезь на черенке и вытащил шило. Привычное движение рук и этот предмет, такой знакомый колеснику, успокоили его, и он снова стал думать, как бы ему перехитрить быка. «Уж я знаю, куда тебя пырнуть. Вот погоди, устанешь…»

Зверь опять устремился к нему. Опасаясь, что он нападет сбоку, вдоль стены, Фенансье снова скорчился под передком двуколки.

Бомбаль едва не разбил вдребезги то, что еще оставалось от повозки. Последняя оглобля, удерживавшая ее кузов на расстоянии от стены, сломалась посредине. Человека совсем придавило к земле. «Хоть бы ты увязил рога в колесе или застряли они, что ли, в ступице!.. Ох, нет, видно, сам бес тебе помогает!..»

Однако Бомбаль заметно утомился, усталая шея его ниже пригибалась к земле. Вероятно, он несколько ошалел от ножевых уколов, может быть, также из-за сильных сотрясений и ушибов. Он стал неповоротлив и однообразен в своих наскоках.

Ухватившись за колесо и хромая на больную ногу, Фенансье вылез из-под двуколки, когда бык повернулся к нему выколотым глазом, и выпрямился во весь рост. Чтобы достать быка, прячась за колесом, надо было взять нож в левую руку. Фенансье вытер ладонь о грудь. Изуродованный остов двуколки вновь и вновь вздымался и падал, словно его швырял морской прибой. Колесник подул на горячую влажную ладонь, осушая ее, сказал руке: «Ну, твой черед!» – и вложил в нее нож. По его лицу скользнула улыбка. Бить только наверняка. Когда бычья голова поднимется. Повернуть запястье, чтобы не зацепило рогом. Только так. Он ждал, занеся руку. Не сейчас… И не сейчас… Бей!