Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

Был прохладный, сухой день. Вокруг все словно застыло. 38-й просмотрел газеты, ища в них того, чего, увы, там не было. Ни одна газета не сообщала подробностей о забастовке арматурщиков фирмы «Канэ». Чтобы как-то занять себя, он стал делать заметки. Ему вспомнилось то суровое время, когда создать в районе профсоюзную ячейку казалось просто немыслимым. Пришлось бороться с неверием, апатией, с равнодушием тех, кто уверял: «Все, что ни делается, – к лучшему».

Сегодня вечером он расскажет товарищам, как им, трем-четырем активистам, удалось преодолеть безразличие одних и противодействие других, выстоять и вовлечь в профсоюз людей, труднее всего поддающихся организации, и из ничего создать что-то. Он постарается убедить их, что провести забастовку – значит одержать пусть маленькую, но победу. Впрочем, они и сами должны быть уверены, что победят: ведь среди них нет ни пораженцев, ни штрейкбрехеров, ни нытиков. Однако, несмотря на отдельные успехи, достигнутые уже сегодня, впереди предстоит выиграть куда более длительное и серьезное сражение, которое приведет к победе всех и каждого в отдельности. Но для этого надо, чтобы любая, хотя бы и частичная забастовка завершалась победой.

Он так разгорячился, что даже забыл о своей болезни, о том, что в прошлом месяце он чудом выкарабкался из лап смерти. Ему вспомнилось то, о чем он подумал вчера, на этом самом месте, глядя на сверкающий огнями город: «Будущее – там, здесь – прошлое».

К нему подошел чудаковатый старик.

– О моей козе не забыл, а?..

– Не беспокойся, я ведь обещал завтра.

Он не заметил, как стемнело.

Дневная сиделка последний раз обошла больных. Все тот же голос попросил грелку.

– Где тридцать восьмой? – спросила сиделка.

– Во дворе, мечтает!..

Вскоре он вернулся за курткой.

– Схожу в двадцать второй барак… к приятелю…

Ему разрешили. Он перелез через забор, пересек пустырь и очутился на улице. Там кипела жизнь.

Товарища, который должен был принести одежду и проводить его, он прождал напрасно: ему и в голову не пришло, что Ростаньо не мог рисковать его и без того слабым здоровьем, тем более что победа арматурщиков была обеспечена.

Поздно вечером, когда ждать было уже бессмысленно, 38-й вернулся в барак. Лихорадочное возбуждение, еще совсем недавно придававшее ему силы, измотало его вконец, а мучительное сознание невыполненного долга, который он, в своей оторванности от товарищей, считал священным, было удручающим. Пульс его бешено бился, легкие горели, дыхание прерывалось.

Это и в самом деле был его последний выход в город. Больше он не делал вид, что сопротивляется недугу: он знал, что конец уже близок.

Он никого не потревожил. Сиделка, как обычно, дремала у ночника и на стоны больных уже не обращала внимания. На этот раз она тоже не услышала ничего особенного. Наутро 38-го нашли мертвым. Он лежал под одеялом одетый.

– А я и не слыхал ничего, – признался его сосед, – думаешь, он вправду…

Но он вспомнил долговязого, его острый язык и осекся.

– Выходит, теперь мою козу сожрут черви? А я-то ему верил, он мне обещал… – заскулил старик.

Пришли санитары убрать постель и вещи 38-го.

– Стоящий был парень, таких бы побольше, – сказал один из них, намекая на чересчур капризных больных.

Пятнадцатый, которому это замечание пришлось не по вкусу, повторил то, что теперь уже знали все:

– Аристократ-то наш, выходит, сыграл в ящик!

В углу тихонько плакал владелец козьей шкуры.

– Ну, чего хнычешь? – стал успокаивать его цирк а ч. – Что поделаешь, все там будем! И твоя коза, и ты. И мы все. И он.

Явился человек, бегавший по поручениям, и положил на 38-ю койку кипу газет. Долговязому понадобилась бумага вытереть бритву; он оторвал от одной газеты клочок, сел и прочитал на обрывке:

«После сорокавосьмичасовой забастовки арматурщики предприятий «Канэ», добившись удовлетворения всех своих требований, вновь приступили к работе. Следует отметить, что только благодаря самоотверженной организаторской работе ряда товарищей, в том числе товарища Рамюне, который из-за болезни находится сейчас в больнице, профсоюзу сравнительно легко удалось одержать победу над предпринимателями, пользовавшимися разносторонней поддержкой. Однако…»

Клочком бумаги с этими ничего не значащими для него словами долговязый стал вытирать мыльную пену. Он знал лишь больного с 38-й койки из 9-го барака.

ЭЖЕН ДАБИ
(1898–1936)

Эжен Даби родился в семье рабочего: его мать долгие годы служила консьержкой. Дядя Эжена, ремесленник, был активистом социалистической партии; от него подросток впервые услышал имя Жореса.

В 1917 году слесаря Эжена Даби призвали в армию. После демобилизации Даби работает декоратором, сочиняет стихи. Первые его книги (повесть «Северный отель», 1929; роман «Малыш Луи», 1930) – раздумья над участью неприметных людей, над судьбами своего поколения – буржуазная критика объявила образцами популизма. Апеллируя к милосердию господ, популистская литература создавала приземленный образ бедняка, забитого и покорного, лишенного воли к борьбе. Рассказывая о серых буднях, Даби преследовал иную цель – разрушить легенды, о всеобщем благоденствии (роман «Вилла Оазис», 1932).

Даби особенно чтил Монтеня, Руссо, Стендаля; в творчестве Максима Горького он видел пример верности «делу эксплуатируемых». В 1932 году Даби вступил в Ассоциацию революционных писателей и художников Франции. В народных характерах он открыл искренность, душевную широту и любовь к жизни, утраченные эгоистами-буржуа (сборник рассказов «Остров», роман «Новопреставленный», 1934). От книг Даби исходит убежденность в том, что капитализм чреват войной, противоречит естественным стремлениям личности (роман «Зеленая зона», 1935).

Даби-рассказчик подчеркнуто объективен. Источник нравственных сил личности он открывает в чувстве солидарности, в пролетарской гордости, которая выпрямила рабочего человека в эпоху Народного фронта и заставила его менять ход собственной жизни. Даби – один из инициаторов созыва I Международного конгресса в защиту культуры (Париж, 1935). В 1936 году, приехав в Советский Союз, он укрепился в своей приверженности к идеям коммунизма, о чем свидетельствует его «Интимный дневник»..

Eugene Dabit: «L'lle» («Остров»), 1934; «Train de vies» («Ход жизни»), 1936.

Рассказ «Человек и собака» («Un homme et un chien») входит в сборник «Ход жизни».

В. Балашов

Человек и собака

Перевод И. Татариновой

Человек свернул на дорогу, ведущую вдоль бухты. Высокий, сухощавый, широкий в плечах, но уже согнутый годами; на нем были серые вельветовые штаны, заплатанные на коленях и на заду, линялая синяя блуза с засученными рукавами, открывавшими жилистые руки; на голове – выгоревшая соломенная шляпа, на ногах – стоптанные парусиновые туфли на веревочной подошве, того же цвета, что и пыльная дорога, и можно было подумать, будто он идет босиком. Шел он медленно, но ступал твердо, по-крестьянски. В одной руке у него был кувшин, в другой – плетеная корзинка. Следом за ним трусила собачонка.

Человек шел по плохо вымощенной дороге, опустив голову, не глядя на бухту, темной воды которой уже коснулись первые лучи солнца. По обочине, отделявшей поля от дороги, в некотором расстоянии одна от другой лежали кучи щебня. По временам человек взглядывал на эти ровные кучи.

Он подходил к старой башне в конце бухты. Собака опередила его, тявкнула, побежала быстрей, остановилась у кучи крупного щебня и снова тявкнула. Собака была маленькая, с слежавшейся шерстью цвета кофе с молоком и рыжей кисточкой на конце хвоста; уши тоже были рыжие, бока впалые, лапки тонкие, носик розовый, а глаза необычные, зеленые.

– Ну, ну, тихо, – приказал человек, отдышавшись.

Здесь им предстояло провести целый день, – человеку – сидя на щебне, собаке – растянувшись в пыли.

В саду с инжирными деревьями стояла белая вилла. Человек прислонил к каменной ограде кувшин и корзинку, из которой вынул два молотка: большой и малый.

– Сегодня, – сказал он собаке, – ты будешь в тени.

Что до него, то солнце ему не мешало, вся его жизнь прошла на поле, на солнцепеке. Из-под соломенной шляпы глядело морщинистое, кирпичного цвета лицо с холодным пятном давно не бритого подбородка; светлые глаза поблескивали, хоть взгляд их и был неподвижно устремлен в пространство; губы, тонкие и бледные, были не четко обрисованы.

Человек уселся на груде уже битого щебня, раздвинул длинные ноги, взял большой камень, положил его перед собой, надел на пальцы левой руки – средний и указательный – два свинцовых наперстка; затем крепче стянул ремень. Теперь он был готов. Но раньше, чем взяться за молот, он посмотрел на груды белого и красноватого щебня – все это была его работа. Уже пять месяцев, в любую погоду, трудился он на этой дороге. И уже пять месяцев собака была с ним. Откуда она приблудилась? Человек не знал. Собака была молодая, верно, гуляла, отстала от хозяев, и человек подобрал ее еще тогда, когда только начал бить щебень в порту. Вот и все. За весь день почти никто не проходил здесь. Человек колол щебень, собака спала, убегала, опять прибегала к человеку, и они молча спокойно взглядывали друг на друга.

Человек подымал и опускал молот. Час за часом повторял он одно и то же движение, равномерное и точное, как движение маятника. Он прерывал его, чтобы навести порядок, отделить камень от щебня, иногда чтобы глотнуть воды из кувшина. Это утро было такое же, как и все другие. Стук, стук, стук! Молот резко ударял по камню, и камень раскалывался. Осколки иногда попадали человеку в лицо, но он не выпускал из костлявых рук ни молота, ни камня; с языка не срывалось ни звука. Человек был такой же ко всему безучастный, как те камни, что он колол. Солнце медленно припекало его плечи, плохо защищенные соломенной шляпой. Собака подползла ближе и вытянулась в тени от ограды, человек улыбнулся ей, не отрываясь от работы. Голова его была занята одной мыслью, постоянно одной и той же мыслью: «Столько-то кубометров на столько-то…» – и тогда на жизнь ему – и собаке тоже – хватит. Но для того чтобы получить кубометр щебенки, надо бить молотом. Надо долго работать, не отвлекаться, только тогда оправдаешь дневное пропитание человека и собаки.

Человек так и работал, но вдруг он взглянул на дорогу – он услышал урчание мотора: приближался закрытый автомобиль. Подняв облако пыли, он проехал мимо залаявшей собаки и сразу остановился у голубой калитки. Из него вышли небольшого роста упитанный господин в сером фланелевом костюме, величественная дама в белом, девочка и молоденькая горничная со свертками в руках. Человек снова взялся за молот. Но тут опять залаяла собака, и, подняв голову, человек увидел около себя девочку.

– Осторожно, осколок бы не попал! – сказал он.

У нее было такое светлое личико, такая нежная кожа; и сама она была прехорошенькая, в розовом платьице, маленькая, лет восьми, не больше. Собака подошла поближе, обнюхала девочку, та протянула к ней Руку.

– Жуана! – раздался властный голос.

И девочка вприпрыжку убежала прочь.

Человек работал, как и каждое утро. Все же время от времени он поглядывал на виллу, голубые ставни которой были открыты; его отвлекал детский смех, крики; а потом автомобиль приехал опять, остановился, горничная и хозяин вынесли из него чемоданы. Человек смотрел, не вставая с кучи щебня, но собаке не сиделось, раз даже, набравшись нахальства, она вбежала в калитку. Когда солнце стояло высоко в небе, человек отложил молоток. Встал, взял корзину, кувшин и примостился на большом камне. Собака подбежала к нему и села.

– Тоже проголодалась, псина?

Собака не любила сырые помидоры, которыми с аппетитом закусывал человек. Она ждала, нетерпеливо постукивая хвостом, и в виде задатка получала кусочки хлеба, которые быстро проглатывала, лязгнув зубами.

Человек с помидором в одной руке, с ломтем хлеба в другой медленно жевал, и морщины на горле двигались вместе с движением его рта. Собака вставала, обнюхивала корзину, трогала ее лапой. Сегодня так же, как и всегда. Человек вынул из бумаги кусок деревенской колбасы: красной, жирной, наперченной – настоящее лакомство, что для собаки, что для человека! Собака визгнула, проглотила кусок, еще раза два-три щелкнула зубами, и с ее порцией было покончено.

– Знаю, знаю, идешь ко мне, – пробормотал человек.

Собака потерлась о его штаны. Изо дня в день повторялась та же сцена: собака настораживала уши с мягкой шерстью внутри, облизывалась, по морде стекала струйка слюны. Человек сдавался не сразу – скорее из хитрости, не от жадности.

– Лови! – крикнул он наконец.

Собака проглотила остаток колбасы, и морщинистое лицо человека растянулось в улыбке. «Все по справедливости, – подумал он, – у меня есть помидоры и фрукты», – он срывал плоды инжира с низкорослых деревьев на обочинах дороги. Они покончили с сыром и хлебом. Человек взял кувшин и попил в свое удовольствие, потом налил воды в старую жестянку, и собака принялась жадно лакать. Для собаки все было закончено; она подошла к человеку, который медленно пережевывал табак, и осторожно положила свою теплую морду ему на ногу. Человек погладил собаку, она закрыла глаза. Вдруг и человек и собака вздрогнули от неожиданности: прозвонил колокольчик, послышались крики. Человек повернулся к вилле, он подумал, что их соседи собираются завтракать. Более любопытная собака подошла к калитке.

– Поди сюда, не наше это дело… – рассердился человек.

Собака не тронулась с места. Человек взял свой инструмент. Из них обоих работал только он, все по справедливости – кому и работать, как не человеку? Молоток опустился на камень. Медленнее, чем утром, потому что в знойные летние дни к двум часам руки и плечи как свинцом налиты. А горло огнем жжет. Время от времени человек делал несколько глотков прохладной воды. Истинное наслаждение, когда прохлада ласково проникает в грудь. Тем временем солнце продвинулось к западу, опустилось ниже. Тень, отбрасываемая человеком на камни, удлинилась, стала менее плотной, окрасилась в синеву. Собака, дремавшая у ограды, встала, отряхнулась, подошла ближе.

– Хлеба хочешь? – спросил человек.

Он разжимал губы, только когда заговаривал с собакой, разжимал всего на мгновение, потому что собаке нужны не слова, а положенный ей рацион. Человек разломил горбушку, оставшуюся от обеда, взял кусок хлеба себе, другой протянул собаке. Они поели. Человек – медленнее, чем в обед, собака – с большей жадностью. Потом она высунула розовый язык. А человек поболтал кувшин и налил в жестянку тот остаток воды, что приходился на долю собаки.

На дороге стали появляться первые гуляющие. Человек видел их тени, скользившие по камням. Около него никто не останавливался. Оно и понятно, уже целую вечность видели его здесь. Какое надо иметь любопытство, чтобы дважды глядеть, как работает каменотес! Собака привлекала больше внимания. Собака тоже устала от однообразных движений человека. Ей надоело, что он все время сидит, наклонившись над камнями, которые надо катать, и перекатывать, и ударять, чтобы хоть на мгновение их оживить. Она не выдерживала, начинала лаять, становилась на задние лапы, прыгала на человека, и тогда приходилось на минуту перестать колоть щебень и погладить собаку. Иначе она не дала бы ему покоя своими штучками.

В этот вечер человеку не пришлось выдерживать наскоки собаки. Несколько раз он прерывал работу, словно его что-то тревожило. Наконец он поднял голову: собаки не было тут. Уже давно? Человек не знал: они не следили друг за другом. Каждый занимался своим делом. Но сейчас собаке как раз и положено было заниматься приставанием к нему. На лбу человека обозначилась более глубокая складка. Он не стал звать, не стал свистеть, этого у них заведено не было. Вдруг он увидел, что по его куче щебня пробежали две тени, пробежали очень быстро – тень его собаки и какая-то другая; вот она стала определеннее, обрисовались две детские ножки, и, подняв голову, человек увидел девочку, ту, что была здесь утром.

– Пришла, собака, – сказал он, и сухой тон голоса смягчился, перешел в ласковое ворчание.

Собака посмотрела на своего хозяина, потом на девочку, которая кусала тартинку и перемазала маслом щеки. Собака облизнулась, вздохнула, раздула бока. Но девочка смотрела на человека. Собака залаяла и, подбежав к нему, проделала все свои штучки: каталась, не давала ему снова взяться за работу.

Девочка смеялась.

– Это ваша собака? Как вы ее зовете?

Человек разговаривал только вечером, когда возвращался, с соседями по улице, такими же стариками, как и он.

– Зовете как? – повторила девочка, подойдя ближе.

– Собакой зову.

– А… а… Ваша собака не хотела уходить из нашего сада.

Человек решился взглянуть на девочку. Нет, пятьдесят с лишним лет тому назад он не был таким белокурым, таким светленьким.

– Идем, Собачка, – позвала девочка. – Идем…

Позвала нетерпеливо, а потом протянула руку. Собака подпрыгнула, девочка подняла руку выше.

– Еще раз!

После нескольких прыжков собака получила в награду большой кусок тартинки. Девочка убежала, собака бросилась вдогонку за ней. Человек поглядел им вслед. Лицо его сморщилось в гримасе – это он улыбнулся, девочку такая улыбка испугала бы. За молот он уже не взялся. Он встал. От восхода и до заката он бывал на ногах совсем недолго – такая уж работа у каменотесов, им приходится сидеть на земле. Он почувствовал, что ноги у него подгибаются. Собака пробежала мимо, подпрыгнула, затем пробежала девочка; он сделал несколько шагов за ними, не надеясь, впрочем, их догнать, и вдруг остановился: из сада вышла женщина.

– Жуана! – крикнула она. – Сейчас же домой!

Собака медленно вернулась к нему. Женщина проводила ее взглядом, затем человек почувствовал ее пристальный взгляд на себе.

– Идем домой, слышишь! – сказал он.

Будь он ворчлив, он бы прибавил: «Кончила дурачиться? Разве можно играть с людьми, которые живут в такой вилле!» Но он был доброго нрава, да и пора уже было собираться.

Когда на следующее утро он пришел на свою дорогу, он даже выругался от удивления: вчерашняя куча щебня была куда меньше, чем те, что он наколол в предыдущие дни. Черт возьми! Да, вчера он пролодырничал!

– А все ты… – сказал он собаке.

Он взглянул на виллу, ставни были закрыты, он сел и сразу принялся за работу, а собака послушно улеглась около. Человек наверстывал упущенное и встал, только чтобы очистить от щебня место для работы. Собака такой усидчивости не проявила. Она принюхивалась, вертелась, убегала, постояла у садовой калитки, взвизгнула, вернулась к человеку. Около девяти они услышали, как хлопнули ставни; потом раздались веселые крики. Собака опять заняла свое место у калитки и робко тявкнула. Человек равномерно ударял молотом по камню. Но мысли его не были всецело поглощены работой, в голове, которую не тревожили думы, шевелилась какая-то непонятная забота… Раз он даже едва удержался, чтобы не проявить такого же любопытства, как его собака. Только ведь он человек и знает, что нехорошо заглядывать к соседям, особенно если соседи богатые. Но он прислушивался, он улавливал крики девочки, которые иногда заглушались голосом женщины или громким лаем его собаки. «Ишь как ты стараешься!» Он понимал ее. А впрочем…

Человек и собака пообедали вместе. Когда с едой было покончено, собака положила морду ему на ногу. Утренний ветер утих, на другой стороне бухты, за маяком переливалось светлое марево. Собака спала, во сне она чуть повизгивала и вздрагивала, отчего иногда дергалась ее задняя лапка. Человек, защищенный от солнца полями своей зеленоватой шляпы, глядел в пространство отсутствующим, неосмысленным взглядом, пока съеденные хлеб, рыба, сыр превращались в добрую мускульную силу. Потом он снова взялся за молот.

И опять удлинились тени на дороге. Маяк принял синеватый оттенок, с моря потянуло ветерком. И к человеку, весело смеясь, подбежала девочка. Собака была с ней, девочка бросала ей кусочки хлеба с маслом, и та ловила их на лету, словно ученая собака. Это удивило человека, и он подумал, что до этого дня не знал как следует своей собаки. Девочка присела на корточки. Человек увидел две ручонки, перебиравшие камешки, и испугался за нее. Но нет, она играла, а собака следила за ней умильным взглядом. Вдруг девочка вскочила, взмахнула рукой, и собака побежала за брошенным камешком. Два раза, десять раз, двадцать раз начинали они эту игру. Человек не возражал, – его куча щебня от этого меньше не станет. Все правильно: что для него работа, для собаки с девочкой – забава.

Потом девочка подошла к парапету, окаймлявшему бухту, и кинула камешек в воду. Собака побежала, залаяла, но в море не пошла; она стала вертеться в ногах у девочки, вилять хвостом, возможно желая заставить позабыть свое малодушие. Человек улыбнулся. «Знаю тебя, воды ты не любишь», – думал он. Он был и сам такой и уже не мог вспомнить, когда купался в море в последний раз.

Три дня спустя человек уселся на другой куче камней; теперь он мог, не поворачивая головы, видеть собаку, которая заняла свой пост у калитки и не сходила с места, дожидаясь, когда ее откроют. Она исчезала надолго и вчера не пришла даже разделить с человеком его трапезу. И сегодня тоже она появилась гораздо позднее, пренебрегла предложенным куском хлеба и лениво растянулась у ограды.

– Уж не заболела ли ты? – спросил человек.

Утром он видел, как она прыгала перед калиткой, как бросилась к девочке; потом слышал ее громкий лай. Нет, собака не больна. Может, там, на вилле, ее накормили чем-то не тем? Собака не пожелала разговаривать, она спала. Ладно, там будет видно.

Под вечер человек услыхал голос девочки: «Собачка! Собачка!» – и увидел, как его собака вскочила, понеслась на зов, стала кататься в пыли, вилять хвостом, прыгать, ластиться к девочке, тявкать, терпеливо ждать, когда ей дадут кусочек тартинки, – словом, такой свою собаку он раньше не видел, и человек радовался, что она такая веселая. Успокоившись, он снова принялся за работу. Опустив голову, прикрытую шляпой, он ударял, ударял своим молотом, и вдруг увидел перед кучей щебня начищенные до блеска ботинки – такие ботинки на высоких каблуках носят городские барыни – и две толстые круглые икры. Ветер трепал вокруг этих икр белую легкую материю.

– Эй! Послушайте!

Он закрыл глаза и продолжал бить щебень. Он узнал голос.

– Вы что – глухой?

Он прервал работу, поднял голову, вежливо снял шляпу и приложил ладонь к уху.

– Это ваша собака?

Человек прищурился, взгляд его скользнул вверх по белому платью, потом остановился на пышном импозантном бюсте.

– Так вы глухой?! – крикнула женщина. – Я спрашиваю, собака ваша? Моей дочке она нравится…

Человек уставился в пространство. В некотором расстоянии от себя он увидел собаку и девочку, забавлявшихся все той же игрой с камешками. Девочка говорила: «Беги, Собачка! Лови, Собачка! Ложись, Собачка!» – или: «На сахара! Не дам тебе сахара!» Собака слушалась, как то и положено…

– Моя, – ответил он, – то есть нет, приблудилась ко мне, не знаю откуда, вот мы и зажили вместе. Скоро уже полгода.

– Да, так или иначе, она ваша. Моя девочка очень хорошо с ней играет, а потом, у нас нет собаки, чтоб сторожить дом.

– Она еще молодая, – пробормотал человек. – А вот играть, это, я думаю, да!

– Сколько вам за нее?

Теперь человек запрокинул голову и увидел лицо женщины с барственными правильными чертами и круглую полную шею с несколькими рядами бус.

– Я ее покупаю. Ведь не боитесь же вы, что у вас украдут камни? В вашем положении кормить собаку – это роскошь. Сколько вам за нее?

Человек опустил голову; его правая рука, уставшая за день от тяжелой работы, все еще дрожала, хотя он и положил молот. Собака вертелась около девочки, она не думала, что речь идет о ней, она не думала, что кому-то, возможно, ее жаль. Она на свободе, забот у нее нет; с ней играют, любуются ею, а вот он не сумел ее разглядеть. Она же молодая, любит смех, беготню, любит играть с детьми… и любит мясо, это ее слабость, перед прилавком в мясной она и визжит, и хвостом виляет. Вот в этом и сказывается его человеческое превосходство: он никогда ничего ни у кого не просил. И никогда не дал почувствовать собаке, что он ей помогает. Но что поделаешь, собака – это собака, а человек – человек, даже если он бьет щебень.

– Коли она нравится вашей девочке, возьмите ее. Я же сказал – она ничья.

– Но вы ее кормили полгода. Вот, держите…

Человек посмотрел на протянутую к нему руку; потом разжались пальцы, на ладони лежали деньги. Он отшатнулся.

– Нет, нет, кормить ее было мне в удовольствие, – пробормотал он. – И я рад, да, я очень рад, если ваша девочка…

Женщина перебила его:

– Хорошо! Вы возьмете ее обратно. В конце сентября мы запираем виллу и возвращаемся в город.

Человек увидел, как ноги передвинулись, повернулись, пошли прочь. Он открыл рот – перед ним было пустое место, он не решился поднять голову. Он слышал лай собаки, крики девочки; как бы там ни было, но быть свидетелем их веселья он не хотел, и он с излишней силой начал колоть щебень. Потом он услышал: «Собачка, пора домой!», а затем неприятный ему голос толстой женщины: «Жуана, сейчас же иди домой со своей собакой». Только тогда он бросил долгий взгляд на опустевшую дорогу, на уже запертую калитку.

С трудом встал он на ноги, с трудом поднял свой инструмент, взял кувшин, где булькнула вода – та, что была оставлена для собаки. Он не взглянул, как в другие дни, на сегодняшнюю кучу щебенки, он подумал: «В сентябре… Где я буду в сентябре, на какой дороге? Да и буду ли еще в сентябре бить щебень?» А собака? Что же, она сделала свободный выбор; вероятно, она хорошо проведет лето, сумеет подластиться к новым хозяевам, и они возьмут ее в город, собака была себе на уме. Человек вспомнил день, когда он ее встретил, вспомнил все ее штучки, как она тихо тявкала, как умильно глядела… Он шел по дороге с кувшином в одной руке, с корзинкой – в другой. Вскоре он дошел до того места, где они познакомились… Как раз здесь, у этой кучи щебня. И человек украдкой бросил на нее взгляд, не решившись даже остановиться, хотя ноги у него гудели, были тяжелее, чем в прочие дни.