Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

Целый лес задранных кверху остреньких носиков, ливень щебета, град росы, каплями стекающей с клювиков… Внимание охотника привлекли воробышки и малиновки. Он продолжал свой путь в низину. С листьев сбегали каскады воды, каскады перьев низвергались с ветвей, каскады мелодий изливались из горла какой-то птицы. Мир пернатых пробуждался. Три траурно-черные птицы спешили к полю, засеянному пшеницей; они тяжело хлопали крыльями. Одна из них каркнула – точно упали проржавевшие железные стружки.

Сквозь листву орешника проглянуло дальнее поле. Земля цвета венецианской киновари казалась врезанной в раму из ветвей. Рено остановился.

Гора, с которой он только что смотрел вниз, в долину, теперь была над ним. Тополя будто выросли; казалось, на их кронах покоится дневной свет. Словно по неуловимому сигналу гонга, на востоке появились новые краски; они насытили собой свет дня и, смешавшись с ним, угасли. Ирисы раскрывали свои причудливые уста. Дымка рассеивалась. Плотная сероватая пелена еще обволакивала вдали контуры лугов с вклинившимися в них вспаханными полями.

Внезапно в лесу раздалось два резких удара по дереву: это дятел возвещал о начале своего трудового дня; теперь его сухое постукивание не прекратится до самого вечера. Дятел смолк, а потом опять размеренно застучал, побуждаемый необходимостью труда и потребностью труженика.

Красноватая горлица, с отороченными белым крыльями, пролетела над самой землей и вскоре исчезла, слившись с рыжеватой пашней. Некоторое время спустя послышалось ее воркованье над оцепенелой ольхой – и от дерева, еще окутанного туманом, вдруг словно повеяло теплом.

И в ту же минуту закуковала кукушка: далеко это было или близко – трудно сказать; ее меланхолическая песнь зазвучала сразу со всех сторон, и в симфонию утренней зари вплелась мелодия бесконечности. Тройная песнь – песнь труда, любви и молчания – предшествовала наступлению дня, в котором царит человек.

Внезапно Рено увидел зайца.

И совсем не так, как он думал.

Поле представляло собой длинный покатый прямоугольник: с одной стороны – луг, с другой – замшелые скалы, вдали – заросли ясеня.

На противоположном конце поля, во фруктовом саду, над морем рыжеватых борозд среди яблонь возвышалась цветущая вишня. Рено окинул взглядом поле – все оно находилось менее чем в сотне шагов от дула его ружья.

Что-то вроде кочки на пашне привлекло его внимание. Вдруг кочка словно рассыпалась и волнами потекла по борозде; остановилась, вздрогнула, снова пустилась в путь – только уже в другом направлении; перемахнула через борозду, обнаружив при этом белый хвостик, и застыла у подножья вишни.

Нечто, ничем не напоминающее животное. Нечто почти неподвижное. Нечто совсем спокойное. Просто какой-то бурый комочек – он отделялся от столь же бурого фона и снова сливался с ним. Так этот комочек совершал мирную прогулку, а вокруг него под неуловимым дуновением наступающего дня дождем осыпался вишневый цвет. Добравшись до царства зелени, комочек сделал петлю; ошеломленный Рено следил за тем, как он, не спеша, скачками, стал двигаться обратно по борозде.

У охотника слегка закружилась голова: параллельные борозды струились у него перед глазами. Машинально он принялся считать линии, прочерченные плугом, – ему почему-то очень хотелось успеть сосчитать их в промежутке между двумя ударами, которые дятел клювом наносил по каштану. К величайшему своему удивлению, Рено уловил в пении птиц двудольный такт – он усмотрел в этом проявление высшей, предустановленной гармонии.

Воспитанная собака, проходя мимо кур, поджимает хвост, опускает морду, а глаза прикрывает ушами, ибо знает, что взгляд в сторону будет стоить ей основательной взбучки. Но может случиться, что, завидев пса, курица прямо у него под носом разразится вдруг испуганным кудахтаньем и ни с того ни с сего бросится наутек, с шумом, какой произвела бы пышная дама в розовых шелках, если бы за ней погнался резвый теленок. Тут уж всякое воспитание идет насмарку: животное чует птицу, и ваша собака, как бы хорошо она ни была выдрессирована, устремляется за курицей, точно самая последняя дворняжка.

Вот так же случилось и в ту минуту, когда рыжеватый комочек неизвестно почему вдруг подскочил и в три прыжка перемахнул метров двадцать. Ружье тотчас подняло нос. Но на полях уже снова воцарились мир и тишина. Ничто больше не нарушало таинств этого необычного часа. Длинноухий преспокойно сидел на самом виду и делал какие-то непонятные знаки.

С дальнего конца поля выкатился другой комочек; зашуршали колючки возле самой тропинки, где стоял Рено; рыжевато-бурый комочек промелькнул в траве. Звук жующих челюстей вторил звону капели. Отовсюду мчались на пир живые существа – всем хотелось полакомиться травой, напоенною влагой.

И тут Рено сделал то, что противоречило здравому смыслу и было просто губительно для его репутации разумного человека. Он осторожно повернулся на левой пятке и пошел прочь, скользя на облепленных глиной веревочных подошвах. И вот что – слово в слово – он подумал: «Иду, точно выслеженный браконьер, который пытается удрать от преследователя».

Теперь события стали развиваться довольно быстро. Рено единым духом взобрался на гору и обогнул дом. В водоеме стояли три пятнистые голландки, дрожа от утреннего холодка. Над головой одной из них примостился дрозд. Гнев и презрение охватили человека. Он прицелился в пересмешника – цель была недурная. И вдруг птица запела.

Дрозд ведь не свистит. Он поет. И сразу все звуки в саду, в лугах, в полях и рощах стали тоном ниже. Звонкая, трепещущая от счастья мелодия лилась широкой волной, с неожиданными взлетами и падениями, полная искреннего чувства. И лишь четыре хриплые ноты, в самом конце нарушившие гармонию, говорили о том, что мастер не достиг совершенства. Человек повернул голову, спрашивая себя: неужели это всего лишь обычный пересмешник преподал ему такой урок? Признаться ли? Взглядом он искал соловья – и вдруг убедился, что звуки действительно исходили из жалкого желтого клюва, торчавшего над черным оперением.

Рено открыл казенную часть: пружина выбросила ему на ладонь два сероватых цилиндрика, в которых заключена гибель. Рено подошел к водоему и швырнул их в воду. На поверхности показались два пузырька – как бы приветствие водных глубин, которые хранят столько тайн!

В эту минуту издали донесся голос человека – он звучал повелительно, и все вокруг невольно подчинилось ему. И только тут Рено вспомнил, что у него тоже есть голос.

Он снова подошел к обрыву. В полукилометре от него по ухабистой дороге спускался пастух, гоня к реке четырех белых быков с черными пятнами у глаз, на ногах и на хвосте.

Снова послышался крик пастуха. Слова его звучали как приказ – на диво четко и резко. Вокруг все словно склонилось перед ним, уступая ему дорогу. Настала тишина. Взлетело несколько птиц, Рено окинул взглядом поле. Оно было пусто. И сердце у Рено сжалось.

Он прислонил ружье к ограде и побрел вниз по тропинке. Шагах в двухстах впереди него вспорхнула стайка воробьев.

Он подошел к зарослям боярышника. Там царило молчание. Он взялся за веточку и робко взмахнул ею. Упало несколько капель. Но ничто живое не шелохнулось.

Рено направился к каштану – дерево опустело, птицы оставили его. Когда Рено приблизился к дереву вплотную, все вокруг было мертво, и он испугался.

Он пошел дальше, но вместе с ним передвигались и границы круга, живым центром которого он был, – круга, в чьи пределы не решалось ступить ни одно существо.

Уже совсем рассвело. На противоположном склоне по рыжему полю, поскрипывая, тащился плуг. Низко опустив голову, его волокла белая лошадь; она высоко поднимала ноги, чтобы не увязнуть в глине. Сухо щелкал кнут.

Рено повернул обратно. Он с тревогой ждал, будет ли по-прежнему тяготеть над ним проклятье. А оно преследовало его. При каждом шаге перед ним разверзалась бездна молчания, – и он, точно нищий, протянул к лесной чаще руки, безоружные и до смешного бессильные. Однако ничто не ответило на его призыв.

Ему хотелось плакать, но не было слез. Он вернулся домой. У порога сидела кошка и облизывала лапы. Человек заметил, с каким недоверием взглянула она на него сквозь щелочки прищуренных глаз. Он толкнул дверь. Животное скользнуло за ним следом и замяукало, прося молока. Он с отвращением налил ей в миску то, что оставалось на дне горшка, – свой собственный завтрак.

Затем он снова вышел на крыльцо и свистнул собаку – породистого сеттера. Из конуры показался клубок черной шерсти, и на Рено обрушились две лапы, язык и хвост, Он схватил мохнатую голову, еще влажную от тепла конуры, и прижал к себе.

Над холмами вставало солнце; его золотистые блики осветили верхушки кедров и каштанов. Легкие тени еще скользили в траве. Перебегая с листка на листок, сноп света достиг края низины и перекинулся на противоположный склон. Точно выпущенные из пращи, в небо уносились жаворонки.

И впервые в жизни Рено ясно почувствовал, что все это не для него. Прижавшись друг к другу, человек и единственное из всех живых существ, чей разум созвучен его разуму, смотрели, как зарождался этот день, чуждый им.

И Рено думал: «В этом мире, который я держу на мушке моего ружья, я все равно что изгнанник. Кто из живых существ согласится предоставить мне место рядом с собой, стоит мне подать голос? Я – вынужденный властелин навеки враждебной мне вселенной. Ничто не может сравниться с ужасающим одиночеством, на которое я обречен».

И он посмотрел на своего друга.

«Жил в древности человек, попытавшийся преодолеть это роковое отчуждение, – могущественный царь, которому было подвластно все. И неудача, которую он потерпел, весьма поучительна… У меня только и есть что вот эта собака, – промелькнуло в голове у Рено.

Как бы мне хотелось знать, не навлек ли я и на нее проклятье изгнания? Душа ее непроницаема для меня. А ведь она мой единственный проводник, связующий меня с другими существами. Тайна творения сокрыта от меня. Это животное приоткрывает мне ее, но лишь издали. О моя всемогущая черная собачонка, я преклоняюсь перед тобой, ибо благодаря тебе я не стою нагой, одинокий и несчастный посреди этого огромного мира!»

Рено поднялся, сделал несколько шагов, взялся за ручку двери. Он не был лишен воображения. Живо представил он себе свою теплую постель и спящую в ней, раскинувшись, жену, – черные волосы ее распущены, одна рука согнута в локте и лежит на подушке.

Он окинул взглядом парк, поля и, глубоко вздохнув, прошептал:

– Вот оно, мое логово. Я сын богов. Но я никогда не смогу стать даже последним из муравьев.

ЖЮЛЬ СЮПЕРВЬЕЛЬ
(1884–1960)

Сюпервьель – уроженец Монтевидео. Когда ему не было еще а года, он потерял родителей и воспитывался в семье своего дяди – уругвайского финансиста. В середине 90-х годов Сюпервьель приехал в Париж, намереваясь заняться правоведением, но в нем возобладал поэт: в 1900 году он дебютировал книгой стихов «Дымка прошлого».

Вся последующая жизнь и творчество Сюпервьеля были как бы связующим звеном между двумя материками; он живет то в Париже, то в Уругвае, а в его стихах французская поэтическая традиция обогащается темами и образами, навеянными свежестью и очарованием природы, среди которой протекло его детство.

Постепенно освобождаясь от влияния сюрреалистов, поэзия Сюпервьеля становится все более прозрачной. Поэтическая вселенная Сюпервьеля пронизана космическими токами, связующими воедино «землю людей» и волшебное царство животных («Дебаркадеры», 1922), мир живых и мир мертвых («Невинный каторжник», 1930). Биение человеческого сердца сливается в его стихах с «гармонией сфер», с ритмами всего мироздания, микрокосм и макрокосм взаимопроникают и взаимообогащают друг друга («Тяготения», 1925). Подобная «выспренность» (если понимать это слово в том смысле, какой ему придавали русские поэты XVIII в., производя его от глагола «воспарять») не уводит поэта в сторону от реальной действительности, а поднимает над ней, помогая пристальнее вглядеться в ее мельчайшие проявления и угадать сквозь их внешнюю бессвязность и скоротечность незыблемую и соразмерную структуру первооснов бытия.

Откликом на трагические события второй мировой войны, заставшей поэта в Уругвае, явились его гневные и скорбные «Стихи о Франции в беде», полные боли за поруганную и растерзанную страну.

Прозу и драматургию Сюпервьеля трудно, а подчас просто невозможно отделить от его лирики. Сюпервьель-прозаик остается поэтом, сказочником, фантастом («Человек из пампасов», 1923; «Ребенок в открытом море», 1931; «Приникнув к источнику», 1933; «Молодой человек в воскресенье…», 1955).

Jules Supervielle: «L'enfant de la haute mer» («Ребенок в открытом море»), 1931.

Новелла «Девушка с голосом скрипки» («La jeune fille a la voix de violon») входит в указанный сборник.

Ю. Стефанов

Девушка с голосом скрипки

Перевод Ю. Стефанова

Эта девушка ничем не отличалась от своих сверстниц, разве что глаза у нее были чуть больше, чем у других, но ведь это не такая уж редкость.

По тому, как обходились с нею взрослые, она еще ребенком догадалась, что от нее что-то скрывают. Ей была непонятна причина этой скрытности, и она не старалась до нее доискаться, думая, что так бывает всегда, если в доме есть ребенок.

Но однажды, падая с дерева, она вскрикнула, и внезапно до нее дошло, что за диковинный это был крик; нечеловеческий и музыкальный. С тех пор она стала вслушиваться в собственный голос и понемногу научилась улавливать, как сквозь самые обыкновенные слова пробивается скрипичная мелодия; ей казалось даже, что она различает ми-бемоли, фа-диезы и тому подобную чепуху… А когда ей случалось говорить с кем-нибудь, она делала вид, будто по-прежнему ничего не замечает.

Как-то раз один мальчишка попросил ее:

– Сыграй-ка мне на своей скрипке!

– Нет у меня никакой скрипки.

– Есть, есть, – закричал он, стараясь дотянуться до ее горла, – она у тебя там!

Судите сами, легко ли ей было с таким голосом сидеть в гостях за чашкой чаю или принимать участие в загородных прогулках: ведь этот необычайный голос, который она постоянно ощущала в себе, в своем горле, готов был зазвучать всякий раз, когда надо было произнести любую, даже самую пустяковую фразу: «Благодарю вас!» – или: «Не за что».

И ничто ее так не задевало, как чья-нибудь похвала: «Какой чудный у нее голосок!»

«Что же это со мной происходит? – думала она. – Этот невесть откуда взявшийся голос выдает меня с головой. Словно я начинаю раздеваться при посторонних: «Это мой лифчик, а вот это, обратите внимание, мои чулки… Ну, теперь вы довольны? Ведь на мне больше ничего нет!»

И поскольку ей меньше всего хотелось выставлять себя напоказ, она старалась больше молчать, одевалась как можно скромнее, как можно проще, а свое музыкальное горлышко прятала под широким серым-пресе-рым бантом.

«В конце концов, – рассуждала она, – не обязана же я болтать без умолку».

Но и тогда, когда она не произносила ни звука, невозможно было забыть, что этот волшебный голос в любой миг готов прорваться из-под серого банта. Одна из ее подружек, обладавшая тонким слухом, утверждала даже, что она никогда не умолкает вовсе, что в ее молчании таятся приглушенные аккорды или даже целые мелодии – стоит только как следует прислушаться. Иные из ее приятельниц восхищались этим, другим это внушало беспокойство и зависть. В конце концов и те и другие перестали с ней знаться.

«Выходит, мне теперь и помолчать нельзя!»

Решено было пригласить знакомого доктора, чтобы он осмотрел ее горло и голосовые связки. Никто не сомневался в необходимости операции, неясно было только, что же именно нужно оперировать. Но доктор с опаской заглянул в раскрытый рот, словно в омут, где водятся русалки, и счел за благо не вмешиваться.

«Знали бы они, где я была! – подумала она однажды, усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, упрекавшими ее за опоздание. – Но им и в голову не придет, что со мной случилось: ни отцу с его кислой миной, ни матери, которая только делает вид, будто ей все безразлично, а на самом деле готова взорваться от злости. Бесценные мои родители, неужели вы не перестанете донимать меня своим нытьем из-за остывшего супа? Да ведь и опоздала-то я сегодня всего на пять минут, не больше!»

Она просидела втихомолку весь вечер, но под конец ей все-таки пришлось ответить на какой-то вопрос отца.

Родители недоуменно переглянулись: голос их дочери стал совершенно обыкновенным, таким же, как у всех.

– Повтори-ка, что ты там сказала, – попросил отец самым вкрадчивым тоном, на какой он был способен, – я не дослышал.

Но девушка залилась краской и промолчала.

После ужина родители удалились к себе, и глава семейства предложил:

– Гм… Если у нее и в самом деле пропал этот странный голос, то нужно бы поделиться такой радостью со всеми родственниками. Устроить что-то вроде небольшого семейного торжества, никого, разумеется, не оповещая о его причине.

– Подождем еще недельку.

– Да, конечно, стоит немного подождать. Поспешишь – людей насмешишь.

С тех пор каждое утро отец просил девушку почитать ему вслух газету. Он наслаждался непривычными интонациями ее голоса, словно гурман, пробующий редкостное блюдо. И лишь изредка поеживался при мысли, что его дочь, упаси бог, может опять заговорить по-прежнему.

Как-то утром, читая очередную пространную статью на внешнеполитические темы, девушка – впрочем, теперь ее можно назвать женщиной – тоже заметила, что ее голос стал точь-в-точь таким же, как у ее подруг. И она не удержалась, чтобы не посетовать на одного своего знакомого, с чьей помощью в ней умолкли диковинные звуки.

– Ах, если бы он любил меня по-настоящему… – вздохнула она.

– Ну, что там с тобой? – спросил отец. – Да ты, никак, плачешь? Неужели это все из-за голоса? Тут не плакать надо, а радоваться, дитя мое…

ЖОРЖ ДЮАМЕЛЬ
(1884–1966)

В 1906 году в старинном аббатстве близ Парижа обосновалось содружество молодых поэтов. Они открыли типографию и сами печатали свои книги. Это были – Жорж Дюамель, Шарль Вильдрак и Жюль Ромен. Продержались они недолго: материальные невзгоды сокрушили художнический фаланстер. Но под его кровлей уже возникло новое течение в литературе – унанимизм (от франц. unanime – единодушный), в русле которого и дебютировал Дюамель-поэт (сборник «Легенды и битвы», 1907), драматург (пьеса «Свет», 1911) и критик (этюд «Поль Клодель», 1913). Унанимисты исповедовали приятие жизни, доверие к разуму, сострадание к «маленькому человеку», ясность стиля. Их ахиллесова пята – вера в иллюзорную гармонию между классами или, как они выражались, «группами» и «коллективами».

Врач по профессии, в годы первой мировой войны военный хирург, спасший жизнь многим фронтовикам, Дюамель пацифистски критически осудил империалистическую бойню в правдивых рассказах, печальных балладах и элегиях.

Дюамель – один из инициаторов создания антимилитаристского движения «Кларте», деятельность которого высоко ценил В. И. Ленин. Вместе с Ролланом и Барбюсом он стремился объединить миролюбивые усилия передовых людей Запада. Но Дюамелю была свойственна ограниченность: он верил в необходимость познания жизни, однако путь к ее переустройству видел лишь в нравственном самоусовершенствовании (эссе «Овладение миром» и «Беседы в суматохе», 1919). Критика ницшеанствующих «спасителей» человечества (комедия «Сообщество атлетов», 1920), интерес к созиданию нового мира (очерки «Путешествие в Москву», 1927) совмещались у Дюамеля с защитой «независимости духа» от политики, боязнью революционной активности масс. Герой его пятитомного цикла романов «Жизнь и приключения Салавена» (1920–1932) стремится к духовной самоотдаче, но так и не может найти себя в общественном действии.

Дюамелю близки традиции реалистов XIX века; Горького он называл своим «учителем и товарищем». Писатель видел опасность фашизма; его очерковые книги военной поры «Французские позиции» (1939) и «Место убежища» (1940) были сожжены оккупантами, которых он выставил на позор в очерке «Руины морали: Орадур-сюр-Глан» (1944). Десятитомная серия романов «Хроника семьи Паскье» (1933–1945) – итоговое создание художника, встревоженного общим кризисом буржуазного общества. Примечательны мемуары Дюамеля «Моя жизнь при свете дня» (1945–1953) и книга о радости творчества «Труд, мой единственный отдых!» (1959).

Georges Duhamel: «Vie des martyrs» («Жизнь мучеников»), 1917; «Civilisation» («Цивилизация»), 1918; «Les hommes abandonnes» («Обездоленные»), 1921; «Les septdernieres plaies» («Семь последних ран»), 1928; «Fables de mon jardin» («Притчи моего сада»), 1936; «Recits du temps de guerre» («Рассказы военной поры»), 1949.

«Третья симфония» («La troisieme symphonie») входит в сборник «Жизнь мучеников», «Кирасир Кювелье» («Le cuirassier Cuvelier») – в сборник «Цивилизация».

В. Балашов