Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

Третья симфония

Перевод Н. Галь

Каждое утро санитары приносили фельдфебеля Шпета в перевязочную, и всякий раз с его появлением там возникал некоторый холодок.

Другие раненые-немцы – оттого ли, что с ними хорошо обращались, от неотступной боли, по иным ли причинам, – стали податливей и принимали заботу и уход не без признательности. Но не таков был Шпет. Неделю за неделей мы бились, стараясь вырвать его у смерти, потом – стараясь облегчить его страдания, а он ничем ни разу не показал, что ценит наши усилия, и мы не слыхали от него ни слова благодарности.

Он знал немного по-французски, но пользовался этим лишь для надобностей сугубо практических, чтобы сказать, к примеру: «Еще немного ваты под ногу, мсье!» – или: «Температура сегодня высокая?»

А помимо этого мы неизменно видели застывшие черты, и неизменно жестко и холодно смотрели из-под белесых ресниц бесцветные глаза. По некоторым признакам мы догадывались, что перед нами человек умный и образованный, но его явно одолевали жгучая ненависть и преувеличенное чувство собственного достоинства.

Он мужественно переносил боль и самолюбиво старался ничем не выдать, как страдает его израненная плоть. Не помню, чтобы он при мне хоть раз вскрикнул, а ведь это было бы вполне естественно и ничуть не уронило бы господина Шпета в моих глазах. Он только стонал, у него вырывалось глухое «А!..», точно у дровосека, что с маху вонзает топор в неподатливый ствол.

Однажды нам пришлось его усыпить, чтобы надсечь края раны на ноге и выпустить гной; он сильно покраснел и сказал почти с мольбою:

– Но вы ее не отрежете, мсье, правда? Только не отрезайте!

А едва очнулся от наркоза, вновь стал держаться сухо и враждебно.

Под конец мне уже не верилось, что лицо его способно выразить какие-то иные чувства, кроме сдержанной злобы. Неожиданный случай обнаружил, что я заблуждался.

У меня, как, впрочем, у многих, есть привычка: чем-нибудь озабоченный, я насвистываю сквозь зубы. Может быть, это и неуместно, а все же я не могу не насвистывать, особенно когда поглощен нелегкой работой.

И вот однажды утром я заканчивал перевязывать фельдфебеля Шпета и рассеянно что-то насвистывал. Я смотрел только на его ногу и не обращал ни малейшего внимания на лицо, как вдруг странным образом ощутил, что он смотрит на меня совсем иначе, чем прежде. Я поднял глаза.

Поистине, произошло нечто необычайное: лицо немца преобразилось, просветленное, согретое непонятным оживлением и радостью: он улыбался, улыбался – и я его не узнавал. Я просто не мог поверить, что черты, которые мы видели изо дня в день, способны вдруг принять выражение столь мягкое и открытое.

– Скажите, мсье, – пробормотал он, – ведь это Третья симфония, правда? Вы… как это называется… свистели, я правильно сказал?

Я перестал насвистывать. Потом ответил:

– Да, как будто Бетховен, Третья симфония.

И замолчал, взволнованный.

Через пропасть нежданно перекинулся хрупкий мостик.

Так продолжалось несколько секунд, я еще раздумывал о случившемся, но тут снова на меня пала леденящая, неизменная тень – враждебный взгляд господина Шпета.

Кирасир Кювелье

Перевод И. Шрайбера

Запала мне в сердце эта история с кирасиром Кювелье. Я не назвал бы г-на Пуассона злым человеком, ни в коем случае! И все-таки он… как бы сказать… он, пожалуй, слишком стар!

Вообще нельзя было начинать войну, имея под ружьем такое старье. Сами знаете, во что нам это обошлось. Просто смешно, и никто этого не отрицает, – ведь в конце-то концов пришлось отправить их в тыл, всех до одного! Словом, не будем говорить об этом, тут пахнет политикой, а до политики мне нет дела.

Что же до г-на Пуассона, то у него один большой недостаток: любит выпить. А в остальном, как я уже сказал, он сделан из неплохого теста. Но поверьте, если тесто, из которого вы сделаны, без конца пропитывать маленькими, а иногда и большими дозами спирта, то раньше или позже оно испортится. Короче, г-н Пуассон пьет, а это очень плохо для человека, занимающего видное положение.

Еще замечу и то, что он не похож на нас с вами – людей штатских. Да-да, это человек особенный. Кажется, будто весь мир поделен для него на две части. На одной стороне – все, кто выше его. Тут он берет под козырек и с почтением: «Слушаюсь, господин генерал!», «Так точно, господин полковник!» А на другой – все, кто ниже. Взглянув на них, он сразу наливается краской и орет: «Молчать! К чертям собачьим!» – и прочее в том же духе. Хотя, по сути дела, он, по-моему, прав, уж такое у него ремесло. Еще раз говорю вам: человек он не злой, скорее даже робкий. Потому и кричит по любому поводу – не хочет показывать свою робость.

В конце-то концов все это и есть военная служба, и не нам тут судить. Лучше поговорим о чем-нибудь другом. У меня такой принцип – не касаться вещей, в некотором роде священных.

Лично я в обиде на г-на Пуассона за то, что он прикомандировал меня к моргу, или, как он выражается, к «анатомичке». И это меня, человека, умеющего писать почерком рондо, простой и готической вязью, писать вразрядку, с утолщениями и еще десятком других способов. Да ему и не снился такой писарь!

Вообразите только. Являюсь я к месту назначения в каске, с мешком за плечами, в общем, как говорят, в полном боевом. Кто-то указывает мне на его барак и говорит: «Господин главный врач у себя!»

Вначале я ничего не вижу: г-н Пуассон зарылся в свои бумаги, даже головы не видать. Только слышно прерывистое дыхание астматика – будто ветер свистит в замочной скважине. И вдруг он вылезает из своей бумажной норы и начинает меня разглядывать. Передо мной старый, полноватый человек с коротенькими ручками, не очень опрятный с виду – под ногтями траур. На тыльной стороне ладоней кожа дряблая, веснушчатая, вся в морщинах. Он разглядывает меня, но словно бы не замечает. А я смотрю ему прямо в лицо и замечаю все: нос у него в лиловатых прожилках, скулы отливают синевой, кожа под подбородком висит, как у коровы, а под глазами – точно две рюмки водки – два подрагивающих мешка: так и хочется проколоть их булавкой.

Он снова оглядывает меня, сплевывает на пол и бормочет:

– М-да…

Я сразу:

– Прибыл в ваше распоряжение, господин главный врач!

И тут он как заорет, а голос старческий, хриплый от мокроты:

– Вы же видите, что мне не до вас! Оставьте меня в покое! Не ясно разве, что я занят по горло, – идет наступление, раненых полно. Да еще все эти махинации!..

Что, по-вашему, я должен был ему ответить? Встал я навытяжку и отчеканил:

– Так точно, господин главный врач!

Тогда он закуривает сигарету и откашливается; по причине спиртного, заметьте, у него вечно першит в горле.

В эту минуту входит какой-то офицер. Г-н Пуассон опять взрывается:

– Это вы, Перрэн? Да не морочьте мне голову с вашими махинациями! Вы что, не видите – я вконец замотан. Взгляните на эти бумаги: девятнадцать списков. Я никогда с ними не разделаюсь. Целых девятнадцать штук!..

Офицер берет меня за локоть и говорит, обращаясь к главному врачу:

– Он прибыл с пополнением.

Тут г-н Пуассон подходит ко мне, зачем-то заглядывает мне под нос и снова начинает бушевать, обдавая меня винным перегаром:

– Вот и суньте его в морг! Надо же кому-то быть в «анатомичке»! Суньте его туда! Давайте, давайте! Пусть помогает Танкерелю. Вот так! В морг его! И хватит с меня всех этих махинаций!

Минут через десять меня водворили в морг.

Я, конечно, загрустил, что и говорить. Человек я довольно покладистый, но судите сами, что это за жизнь – с утра до ночи перетаскивать мертвецов. Да каких мертвецов! Цвет нации, и в каком виде! Даже не поверишь, что можно так изуродовать человеческое тело.

До войны Танкерель служил приказчиком в мясной лавке. Тоже, между прочим, хороший выпивоха! Ему поручают самую грязную работу, потому что он пьет, и дают выпить под тем предлогом, что он выполняет самую грязную работу. В общем, не будем говорить об этом… Об алкоголизме я судить не берусь – я, к сожалению, трезвенник.

Танкерель, скажу я вам, не товарищ, это не человек, а просто наказание, напасть какая-то. Когда он трезвый, молчит как рыба, но трезвым он никогда не бывает. Без конца мелет всякую чушь, пристает со своими пьяными разглагольствованиями, от которых коробит, особенно когда рядом трупы.

Говорят, будто трупы это, в общем-то, ерунда, и если к ним привыкнуть, то постепенно начинаешь смотреть на них, как все равно на какие-нибудь камни. А вот у меня так не получается. Я провожу среди них почти все время, и в конце концов они становятся моими друзьями. Одни мне просто симпатичны, и я почти жалею, когда их увозят. Иной раз неловко повернешься, заденешь его локтем и едва сдерживаешь себя, чтоб не сказать: «Прости, друг!» Я гляжу на них, на их мозолистые руки, на огрубевшие от долгих маршей ноги, и что-то в душе переворачивается. Вот дешевенькое обручальное колечко на пальце, родинка, зарубцевавшийся шрам, иногда даже татуировка или что-нибудь такое, чего не может отнять у человека даже смерть: жиденькие седые волосы, морщины на лице, какие-то следы улыбки… впрочем, чаще – следы предсмертного ужаса. И все это наводит на разные мысли. По этим телам я читаю их жизнь. Сколько дел, думаю я, переделали вот эти руки, чего только не перевидали эти глаза, женщины целовали эти губы под щегольскими усами. А бороды? В них сейчас прячутся вши, озябнув на застывшей коже… Вот о чем я думаю, ненароком задев локтем суровое полотно, в которое они завернуты, и все это нагоняет на меня какую-то странную тоску, странную потому, что, в сущности, эта тоска мне чем-то приятна.

Но я, кажется, ударился в философию. Ладно, молчок! Я не философ и не вправе морочить вам голову. Начал-то ведь я о кирасире Кювелье, не так ли? Что ж, вернемся к его истории.

Было это в дни майского наступления. Поверьте, в то время я не бил баклуши! Сколько мертвецов прошло через мои руки! Их жены и матери могут быть спокойны: я честно выполнял свой долг. Все они отправлены в могилу как положено: со сложенными на груди руками, с подвязанной бинтом челюстью, – разумеется, если было что складывать и что подвязывать, – аккуратно завернутые в простыню. О глазах не говорю, глаза им закрывал не я – когда их доставляли в «анатомичку», делать это было уже поздно. Но, в общем, я заботился о своих покойничках, как только мог…

И вот, представьте, однажды поступает ко мне труп без бирки. Лицо изуродовано – хуже нельзя, тело почти сплошь забинтовано, а бирки нет, номерок к руке не привязан!

Я положил его отдельно и попросил сообщить главному врачу. Не прошло и минуты, как открывается дверь, и г-н Пуассон тут как тут. Конечно, под мухой, однако держится молодцом. Но я-то сразу замечаю: он по-особому откашливается, сплевывает, теребит свой крест – ведь он, учтите, кавалер ордена Почетного легиона.

– Значит, у вас тут лишний человек? – говорит он.

– Не знаю, господин главный врач, лишний он или нет, но он поступил без опознавательной бирки.

– Не в том дело, – отвечает. – Я вижу восемь трупов, следовательно… постойте-ка…

Он достает из кармана смятый клочок бумаги, вертит его и так и сяк и начинает кричать:

– Семь! Только семь! У вас здесь должно быть не более семи трупов, свинья вы этакая! Кто вам подкинул этого мертвеца?

Я дрожу как осиновый лист и бормочу, заикаясь:

– Не заметил… какие-то санитары принесли на носилках…

– Ах, вы не заметили! Что же, по-вашему, должен делать я с этим мертвецом? Во-первых, как его зовут?

– Как раз имя его и неизвестно, господин главный врач, поскольку личность не установлена.

– Не установлена! Веселенькая история! Вы меня еще попомните, милейший! Я положу конец этим вашим махинациям! А пока что – следуйте за мной!

И вот мы шагаем с ним от барака к бараку, и у каждой двери г-н Пуассон грозно спрашивает:

– Это вы отправляете нам трупы без документов?

Сами понимаете, услыхав такой вопрос, подчиненные г-на Пуассона, как говорится, в кусты – одни с ухмылочкой, другие в перепуге. Но все неизменно отвечают:

– Труп без бирки? Нет, господин главный врач, это наверняка не от нас.

Господин Пуассон начинает задыхаться, мотает головой, как загнанная лошадь, плюется во все стороны, от ярости рычит нечеловеческим голосом – хриплым, надсадным, будто изодранным в клочья. И вообразите, несмотря на несносный характер старика, мне вдруг стало жаль его.

Наконец он направляется к себе в барак – я по-прежнему иду за ним по пятам. Он набрасывается на бумаги и с остервенением роется в них, точно пес в земле. Вскоре снова раздается его злобное рычание:

– Пожалуйста! Всего поступило тысяча двести тридцать шесть. Выбыл пятьсот шестьдесят один. Ясно? А налицо шестьсот семьдесят четыре. Значит, одного не хватает, а этот лишний. И неизвестно, откуда он взялся. Вот мы и влипли!

Не скрою – уверенность г-на Пуассона произвела на меня впечатление. Особенно меня поразила точность приведенных им цифр. Как хотите, а все-таки удивительно, какой у этих военных порядок в делах: всегда с точностью отрапортуют, что, например, из сотни поступивших раненых шальной пулей поражены двадцать три человека – не больше и не меньше. Или, скажем, поступила тысяча раненых, из них пятьдесят умерли, значит, девятьсот пятьдесят пока живы. Выходит, что ради такой математической точности есть полный смысл писать все эти сводки. Покуда г-н Пуассон производил свои подсчеты, до меня дошло, насколько же этот мой несчастный труп действительно лишний и никому не нужный.

Главный врач повторил: «Вот мы и влипли!» Затем добавил: «Ступайте за мной». И вышел.

И опять началось бесконечное хождение взад и вперед. С поникшей головой я брел за г-ном Пуассоном, чувствуя, как его лихорадочное возбуждение постепенно передается и мне. Он останавливал каждого офицера.

– Хватит с меня этих махинаций! Проверьте, не ваш ли мертвец. Проверьте еще раз. А вдруг…

Он влетал даже в операционные и набрасывался на хирургов:

– Не вы отправили труп без бирки?

И всякий раз он доставал свою измятую бумажку и то записывал на ней карандашом цифру, то ставил крестик.

Уже вечером он посмотрел на меня воспаленными глазами и проговорил:

– Возвращайтесь в «анатомичку»! Я еще до вас доберусь!

Я вернулся в мертвецкую и в тоске присел на табурет. Принесли три новых трупа. Танкерель втискивал их в гробы. Ему помогал столяр.

На столе, завернутый в кусок холстины, безвестный мертвец ждал своей участи. Танкерель был пьян в стельку и распевал вальс «Миссури», что не очень-то уместно, когда возишься с трупами. Я приподнял краешек холста и взглянул на окоченевшее тело. Искромсанное лицо скрывали бинты, кое-где из-под них выбивались пряди светлых волос. В остальном – тело как тело, такое же, как ваше или мое.

Настала ночь. Вдруг отворилась дверь, и в морг, с фонарем в руке, вошел г-н Пуассон, сопровождаемый Перрэном. Главный врач казался спокойным. Он несколько раз отрыгнул, как человек, который только что пообедал на славу.

– Все-таки вы дурак, – обратился он ко мне. – Вы даже не заметили, что это труп кирасира Кювелье.

– Но, господин… глав…

– Молчать! Это кирасир Кювелье, и точка! – Он приблизился к столу, смерил взглядом труп и воскликнул: – Никаких сомнений! У него вполне подходящий рост для кирасира. Вы поймите, Перрэн: кирасир Кювелье поступил в лазарет позавчера. По данным регистрации, он оттуда не выбывал. Но вместе с тем и на излечении он уже не находился. Значит, он умер. Значит, это он и есть. Ясно, как дважды два!

– Бесспорно, это он, – согласился Перрэн.

– А кто же еще? – сказал г-н Пуассон. – Это Кювелье. Сразу видно. Бедняга… А теперь пошли спать.

Затем, повернувшись ко мне:

– Кладите его в гроб и приклейте на крышку ярлык: «Кювелье Эдуард, Девятый кирасирский». А в дальнейшем, знаете ли, попрошу вас без махинаций!..

Оба офицера вышли, я уложил кирасира Кювелье в гроб и прилег на свой соломенный тюфяк часок-другой вздремнуть.

Утром, когда я уже собрался было заколотить гроб с телом кирасира Кювелье, в морг опять явился г-н Пуассон. На сей раз вид у него был столь же невозмутимый, как накануне.

– Погодите! Не торопитесь его хоронить! – сказал он.

Несколько раз он обошел вокруг гроба, жуя окурок сигареты и заходясь застарелым, древним, как мир, кашлем; видно было, что он порядком взволнован и уже отказался от мысли вот так, легко и просто, отправить Кювелье в вечность. Из его затеи ничего не выходило: мертвец лежал с таким видом – не подступись. Не знаю, был ли г-н Пуассон человеком долга или просто боялся неприятностей, но в эту минуту я испытывал к нему какую-то жалость и даже симпатию.

Вдруг он обратился ко мне, словно побаивался оставаться один:

– Пойдемте! Сходим туда еще раз!

И стали мы опять обходить бараки.

– Восьмой барак? – спросил г-н Пуассон. – У вас здесь тяжело раненные? Нет ли среди них кирасира Кювелье?

Врачи и сестры переглянулись, пошептались и ответили: «Нет».

Мы пошли дальше.

Господин Пуассон снова спросил:

– Седьмой барак? У вас тут нет Кювелье, из Девятого кирасирского?

– Нет, господин главный врач.

Тут г-н Пуассон возликовал:

– Ну, конечно же! Его и не может быть, раз он умер. Я их проверяю просто так, для очистки совести. Такой уж я дотошный.

Потом нам повстречался Перрэн.

– Понимаете, какое дело, – обратился к нему главный врач, – хочу окончательно успокоиться, вот и хожу по баракам, спрашиваю, нет ли где Кювелье. А его нет как нет. Захожу, разумеется, только туда, где тяжело раненные. Ясно ведь: если он умер, значит, от тяжелого ранения.

– Безусловно, – согласился Перрэн.

Когда мы закончили обход, г-н Пуассон горделиво напыжился, так, что вся кожа под подбородком собралась у него в складки.

– Итак, это Кювелье, и только он! – заключил главный врач. – Вот что значит образцовый порядок! У меня в госпитале все в ажуре, не то что у Пуса или Виейона, у этих жалких разгильдяев.

– И тем не менее, – заметил Перрэн, – может, стоило бы уже заодно справиться в бараке легко раненных… Так… для полной уверенности…

– Что ж, извольте, если вам охота, – небрежно бросил г-н Пуассон.

И вот мы направляемся к бараку «транспортабельных». Входим, задаем обычный вопрос. Никто не отвечает. Г-н Пуассон собирается уходить и уже в дверях повторяет:

– Нет ли здесь Кювелье?

И вдруг звонкий голос:

– Так точно! Я Кювелье!

Высокий курчавый парень встает с койки и машет рукой, на которой белеет совсем маленькая повязка.

И тут все начинает принимать трагический оборот. Лицо г-на Пуассона меняется на глазах, становится фиолетово-черным, будто его хватил удар. Он сплевывает дважды, даже трижды подряд, хлопает себя по ляжкам и хрипло бормочет:

– Что ж, отлично! Он, конечно, должен быть жив…

– Кювелье – это я! – повторяет высокий курчавый парень.

– Кювелье Эдуард?

– Так точно, Эдуард!

– Из Девятого кирасирского?

– Так точно, из Девятого!

Господин Пуассон пулей вылетает из барака. За ним Перрэн, а следом за обоими – я. Главный врач трусцой бежит в морг, становится перед гробом и, роняя слюну на свой френч, мрачно произносит:

– Раз это не Кювелье, надо все начинать с начала…

Трудно представить, какой я пережил день. Никогда не забуду!..

Тем временем наступление продолжалось. Мертвецы заполняли отведенное им последнее прибежище. Но истинная жизнь мертвецкой словно оборвалась.

Вам случалось видеть, как на самой середине реки вдруг застрянет пароходик – и все движение останавливается? Вот так же было и с этим безвестным трупом? будто он сел на мель прямо поперек всех наших дел и стал угрожать всему – и прежде всего здоровью несчастного г-на Пуассона, начавшего уже было поговаривать о том, что-де, мол, и его не мешало бы куда-нибудь эвакуировать. Ежечасно он приходил взглянуть на труп, который уже начал разлагаться. Он сверлил покойника неподвижным взглядом, словно не потерял еще надежду заставить смерть заговорить.

После обеда я ненадолго успокоился – г-н Пуассон отдыхал. Около шести он появился снова, и я с трудом узнал его. Он почти дочиста вымыл руки, надел белоснежный воротничок, побрился. От него несло хорошо настоянной виноградной водкой.

– Вы что же – до сих пор не заколотили гроб с этим немцем? – набросился он на меня. – Вот ведь дурак!

– Но, господин главный врач…

– Молчать! Пишите табличку: «Немец. Личность не установлена». Понятно?

Вошел Перрэн. Оба офицера еще раз взглянули на труп.

– Совершенно очевидно, что это бош, – сказал г-н Пуассон.

– Безусловно! Типичный бош.

– Об этом, Перрэн, следовало подумать раньше.

Они направились к выходу. Вдруг г-н Пуассон обернулся.

– И еще вот что: вытащите-ка его из ящика. Поскольку это немец, будет похоронен без гроба. Как обычно.