Текст книги "Французская новелла XX века. 1900–1939"

Автор книги: Марсель Эме

Соавторы: Марсель Пруст,Анатоль Франс,Анри Барбюс,Ромен Роллан,Франсуа Мориак,Анри де Ренье,Октав Мирбо,Жан Жироду,Шарль Вильдрак,Франсис Карко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

ШАРЛЬ ВИЛЬДРАК
(1882–1971)

Еще в юности Вильдрак взял за правило не отгораживаться от обыкновенного человека, а посвятить ему свое слово. На всю жизнь духовно сроднился он с Ролланом и Дюамелем. Ободряющая добро~ та Вильдрака охраняла от множества напастей группу молодых поэтов, известную в истории литературы под названием «Кретейское аббатство» (1906–1908 гг.). Когда же содружество распалось, поэт не утаил своего глубокого огорчения (сборник «Образы и миражи», 1908), но декадентскому безверию не поддался. Ведь мудрость жизни для него – в мужестве, доверии, радости. «Возвышать жизнь, а не принижать ее» – вот, по меткому определению Верхарна, неколебимое основание творчества Вильдрака.

«Хотел бы быть солдатом первым, павшим в первый день войны», – скорбно отозвался поэт-пацифист на весть о мировой войне. Все ее ужасы изведал он на передовой и с классической ясностью выразил ее преступный характер («Песни отчаявшегося», 1920). Вильдрак – рассказчик и драматург реалистически запечатлел, как это всенародное бедствие отупляло, надламывало одних, устремившихся в мирные дни в погоню за «кусочком» счастья (драма «Пароход «Тинэсити», 1919), и просвещало, закаляло других, не желавших жить по-старому (повесть «Демобилизованный», 1929).

Социалист чувства по своему мироощущению, Вильдрак поддержал движение «Кларте», участвовал в основании журнала «Эроп».

Вильдрак, казалось, от природы создан был увлекать детей веселым вымыслом, поучительной сказкой (роман «Розовый остров», 1929; «Львиные очки», 1932). Но соседство взрослых чудищ, воцарившихся за Рейном, побуждало его заниматься земными делами. В 1934 году Вильдрак едет в Берлин и требует свидания с Тельманом, чья жизнь находилась в опасности. Фашистские власти ответила отказом.

В годы Сопротивления Вильдрак сложил гимн свободе – «Париж 1943». 8 октября 1943 года он был арестован оккупантами. Прямых улик подрывной деятельности обнаружить не удалось, и фашистские власти вынуждены были отпустить Вильдрака. Он нашел убежище в Везеле у Роллана.

В новогоднем поздравлении 1945 года советским людям Вильдрак писал: «Знайте же, русские друзья, что нет французов и француженок, достойных этого имени, которые не были бы проникнуты благодарностью к вам и восхищением грандиозной эпопеей, развернувшейся в Советском Союзе… Принеся нам победу и мир, 1945 год будет свидетелем… расцвета франко-советской дружбы». Для ее упрочения в послевоенные годы немало потрудился Шарль Вильдрак. Ведь не случайно же всю жизнь он бережно хранил память о своем отце – коммунаре Анри Мессаже (очерк «Анри Мессаже», 1971) и вару в правое дело штурмующих небо.

Charles Vildгас: «Recits» («Рассказы»), 1926; «Lazare» («Лазарь»), 1945; «Enfance» («Детские годы»), 1945; «D'apres I'echo» («Отзвуки былого»), 1949.

«Свора» («La meute») входит а сборник «Рассказы».

В. Балашов

Свора

Перевод О. Пичугина

Я знаю в Аргонском лесу прекрасный замок. Война хотя и пощадила его, но оставила по себе страшную память, о чем я и поведу рассказ.

Едва начались военные действия, владельцы замка уехали в Париж, сторожей и садовников призвали на военную службу, так что единственными хранителями поместья остались старый псарь Антуан, более похожий на крестьянина, чем на слугу, и маленький конюх Каде, едва достигший пятнадцати лет подросток.

Этот Каде был, вероятно, в ту пору живым, смышленым и крепким пареньком. Я познакомился с ним уже четыре года спустя, когда он носил солдатскую форму, и эту быль передаю вам с его слов.

Кроме Антуана и Каде, в имении оставалась еще свора из четырнадцати псов. За ними ухаживал Каде и попарно выводил их гулять на сворке. Мальчик страстно любил псовую охоту и уже недурно трубил в рог. Далекий мыслями от войны, пока оставшейся для него понятием отвлеченным, он был вполне счастлив со дня отъезда господ, внушавших ему страх, и их челяди, принуждавшей его исполнять самые тяжелые работы. Антуан любил мальчика и доверял ему. Прежде Каде редко случалось войти в замок, теперь он отворял в нем окна. Он осмелел настолько, что обследовал замок от подвалов до чердака, расхаживал, самозабвенно насвистывая, вверх и вниз по гулким белокаменным лестницам, дерзко отворял любую дверь и с видом знатока листал каталоги оружейных мастеров, оставленные на столе в библиотеке, либо усаживался в трапезной и в свое удовольствие разглядывал старинный гобелен, изображающий святого Юбера, преклоняющего колена перед волшебным оленем в Арденнском лесу. Отныне мальчик появлялся на дорожках парка не иначе как с ружьем через плечо, и когда его старший товарищ отлучался в деревню, чтобы пополнить запасы снеди, он обшаривал заросшие травой лужайки в поисках забегавших сюда кроликов или, высоко подняв голову, высматривал в вершинах буков лесных голубей и белок, составлявших его охотничью добычу.

Однажды вечером пришли солдаты. В замке поселилось полтора десятка офицеров разных чинов и званий. Не все ли равно, французы или немцы – то были солдаты на войне. По-хозяйски разместившись в жилых покоях, они, не мешкая, спустились в подвалы, заключавшие великое множество бутылок с вином всевозможных марок и сверх того запас превосходной сливянки. За сим последовала попойка, длившаяся всю ночь. Недовольство, выраженное по этому поводу Антуаном, глубоко проникшимся сознанием своего долга хранителя замка, было сочтено бражниками столь же наивным, сколь и неуместным. Каде, как и подобало, разделил негодование почтенного псаря, но он был еще ребенком, которого все забавляло, да к тому же и спать он лег довольно рано.

К рассвету кутилы в большинстве своем уснули, повалившись прямо в одежде на кровати и диваны. Однако трое из них бодрствовали как ни в чем не бывало и встали из-за стола лишь затем, чтобы освежиться на вольном воздухе. Дабы не расставаться надолго с вином, они решили пройтись вокруг замка. Прохаживаясь таким образом, троица очутилась против обнесенного решеткой дворика псарни, и четырнадцать находившихся там псов встретили их появление самым оглушительным лаем, какой им когда-либо доводилось слышать.

В первое мгновение офицеры опешили, потом разозлились. Срезавши ореховых хлыстов, они начали стегать сквозь прутья ограды по собачьим мордам и лапам. Затем один из них, в чине капитана, выплеснул на рычащие морды воду из стоявшего поблизости ведра. Собаки пришли в неистовство.

– Это просто невыносимо! – воскликнул толстый, изрядно захмелевший майор. – Надо непременно разогнать этих мерзких тварей! Сейчас мы их! Возьмем на всякий случай палки.

Вооружившись таким образом, предусмотрительный майор отворил дверцу псарни. Собаки выскочили из ограды и радостно рассыпались по двору. Тут ворота одной из конюшен распахнулись, появившийся оттуда Антуан подбежал к майору и вскрикнул сдавленным от гнева голосом:

– Вы что же здесь безобразите? Видать, вконец перепились!

Не дожидаясь ответа, псарь отбежал к главному входу и стал у крыльца, откуда ему был виден весь луг – обширное зеленое пространство, обсаженное деревьями, по которому уже рыскали, задрав хвост и жадно принюхиваясь к траве, несколько собак. Приложив к губам деревянный свисток, псарь начал созывать свору редкими протяжными свистками, и когда трое офицеров, за которыми на небольшом расстоянии следовал разбуженный шумом Каде, приблизились к Антуану, четыре-пять псов уже рычали и лаяли вокруг него.

– Я запрещаю вам сзывать их! – завопил майор. – Отдайте мне свисток! Живо! Ну!

– Нет, – сердито возразил Антуан, – я должен загнать их, и я их загоню.

– Нет? Вы слышите, он говорит «нет»! Ты что, забыл, милейший? Мы на войне! В тюрьму захотел?

Антуан отошел на несколько шагов и дважды протяжно свистнул.

– Погоди же, я тебя проучу! – пробурчал толстяк и кинулся к подъезду замка. Почти тотчас он вернулся, размахивая револьвером. Один из его товарищей засмеялся, другой же потихоньку отодвинулся в сторону.

– Или ты распустишь своих псин, или я их перестреляю! Слышишь? Господа, подите за оружием! Какие прекрасные мишени, поупражняемся в стрельбе!

В подобных обстоятельствах военный ни за что не отступится от своего, а псарь был из редкой породы слуг, повинующихся лишь своим господам. К тому же Антуан принадлежал к тому разряду людей, которые никому не дадут спуску, будь то даже сам главнокомандующий. Старый слуга крепко сжал свисток зубами и подул что было мочи. От усилия он даже закрыл глаза. Подле него грянул револьверный выстрел. Одна из собак взвизгнула и упала, судорожно разинув окровавленную пасть. Подняв кулаки, псарь всем телом повернулся к майору и крикнул ему в лицо:

– Вы скотина! Подлая скотина! Вы…

Он не договорил. Побагровевший майор толкнул его в грудь дулом револьвера и, то ли умышленно, то ли нечаянно, нажал спуск. Каде, наблюдавший события издали, выглядывая из-за подстриженного в виде пирамиды куста самшита, испуганно вскрикнул. Прежде чем упасть, Антуан отступил на шаг, повернулся к своему товарищу, словно призывая его в свидетели, и слабым голосом позвал:

– Каде!

На какой-то миг глаза мальчика встретились с выпученными, расширившимися от ужаса глазами старика.

Охваченный безумным страхом, мальчуган со всех ног бросился бежать к лесу. Не разбирая дороги, он долго продирался сквозь чащу, ломая ветви. Совершенно выбившись наконец из сил, он повалился на землю, устланную палыми листьями, и долго рыдал, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

Военные покинули замок в то же утро. Перед уходом несколько человек зарыли под деревом тело «шпиона со свистком», который, как рассказывали, оскорбил майора, когда его разоблачили и он понял, что погиб.

Уже на склоне дня, немалое время провалявшись в полудремоте на ложе из сухих листьев, Каде опасливо возвращался к замку, подгоняемый любопытством, тревогой и голодом. Осмелев, он вышел на широкую тенистую аллею, окаймлявшую луг. Человеческих голосов нигде не было слышно, кругом царил привычный покой. Там и сям солнечный свет жаркими потоками лился сквозь листву на землю. Вспорхнула сорока и с трескучим криком полетела на луг; спелый буковый орех свалился под ноги мальчику, он по привычке подобрал его, очистил и съел. Уж не приснились ли ему страшные события утра? Увы, не приснились! Но, объятый благодатным предвечерним теплом, Каде преисполнился надежды: верно, товарищ его просто ранен, а солдаты ушли восвояси. Кружным путем он прокрался в людскую. Ни души. Через распахнутые ворота конюшни он увидел единственную стоявшую там лошадь, лошадь псаря. Нигде ни одного солдата. Тогда мальчик поспешил во флигелек, где они ютились вдвоем с Антуаном, но псаря на кровати не нашел. Мальчик звал и искал всюду, даже в замке, но тщетно. Успокоенный тишиной, Каде заключил, что раненого переправили в деревню: когда человеку пятнадцать лет от роду и здоровье его несокрушимо, ему трудно поверить, что может случиться непоправимое несчастье. Итак, Каде решил сбегать в деревню. Но, войдя в обеденную залу, он увидел освещенный солнцем стол, уставленный остатками обильного пиршества. Там лежал едва початый хлеб, ломти красного мяса, над которым усердно трудились осы, корзина груш и бесчисленные бутылки, а среди них и не совсем порожние.

Каде принялся есть и пить, но, несмотря на голод и природную жизнерадостность, с трудом проглотил первые куски: его воображению представлялись деревенский врач и жена сторожа Мария у изголовья старого друга, лежащего в бреду. Но уже второй глоток старого бургундского внушил ему уверенность в том, что рана Антуана не опасна, что пуля лишь пробила ему плечо. Однажды Ронсен точно так подстрелил свою жену, а она жива и здорова.

Мальчик жадно поглощал снедь, запивая ее остатками вина из разномастных бутылок, и к концу трапезы не без гордости почувствовал себя властелином замка.

Он читывал приключенческие романы и теперь возомнил себя отважным моряком, которому выпало принять под свое начало корабль. В воображении он видел себя удостоенным высочайших должностей. Став на отяжелевшие ноги, мальчик обошел свои владения, хлопая дверями, осматривая сады и строения, пряча в карман ключи.

Завидев псарню, он вздрогнул: собак не было на месте! Надо было разыскать, возвратить их! Он побежал во флигель, взял там, как обычно, ружье, зарядил его, снял со стены охотничий рог и помчался по сырому уже от вечерней росы лугу. Лесом он добежал до ближайшего перекрестка, где сходилось шесть дорог, прямо, как струна, тянувшихся вдаль и терявшихся в сумеречной мгле. Высокие дерева величаво возносили вокруг свои вершины, и звуки голоса гулко прокатывались по лесу. Как раз на скрещении дорог был врыт белый камень. Каде поставил на него ногу и затрубил. Остановившись, чтобы перевести дух, он испугался необъятной тишины, потревоженной звуками рога и вновь окружившей его. Он поспешно затрубил еще раз, трубил долго и громко, позволяя себе лишь короткие передышки, чтобы чувствовать себя увереннее. Он трубил, обращая рог в разные стороны, и им овладевало безотчетное чувство хмельной радости от того, что дрожащее, хриплое пение рога будит лесные дебри.

Когда наконец он устал трубить, явственно послышался лай. Он прислушался, в восторге от своей удачи. Да, сомнений не было: лай раздавался все ближе. Он вновь приставил к губам рог, теперь уже неторопливо и гордо.

Скоро было уже слышно, по какой дороге бегут псы. Увидев вдали скачущие светлые пятна, он устремился им навстречу. Но что это? Там были не только собаки: далеко обогнав их, впереди бежало большое темное животное. Значит, свора преследовала зверя, и с каждым мгновением погоня приближалась к перепутью. С сильно бьющимся сердцем Каде стал посреди дороги, бросил рог и хотел стрелять. Но прямо к нему бежал рослый олень, он был уже совсем рядом, и мальчик непроизвольно расставил руки, преграждая ему путь.

Измученное животное встало прямо против Каде на дрожащих ногах и посмотрело на него. Со сдавленным воплем мальчик отпрянул: он узнал эти глаза, он уже видел их, встречал их взгляд сегодня утром. Это был взгляд старого псаря в смертный час, взгляд бедняги Антуана, зовущего его, Каде!

Олень вновь помчался как безумный, мимо мальчика стремглав пронеслись собаки. Охваченный вдруг страхом и стыдом, внезапно постигнув страшную истину, Каде бросил рог и ружье и перевел дух, лишь очутившись в деревне.

ЖАН-РИШАР БЛОК
(1884–1947)

Во время франко-прусской войны родные Ж.-Р. Блока выехали из Эльзаса, чтобы остаться французами. Жан-Ришар Блок родился в Париже, где окончил Сорбонну и преподавал историю. В 1905 году он вступил в социалистическую партию. Представления о социализме у Блока той поры еще зыбки, но пафос служения народу ощутим во всех его публичных выступлениях. Идеал демократического искусства писатель воспринял от Льва Толстого, а «Жорес, Роллан, Пеги перевели его нам на французский язык», – говорил Блок. В основанном им журнале «Эффор» (потом «Эффор либр», 1910–1914 гг.) Блок ратует за искусство, понятное массам, вдохновляющееся интересами масс: «Пусть наше искусство заговорит языком, общим для всех, пусть оно познает общие заботы… Искусство обретет силу, только составив единое целое с трудящимися».

Три года Ж.-Р. Блок провел в окопах, был ранен; в госпитале правил гранки романа «… и компания» (1918). Через историю одной семьи здесь воссоздана история французской буржуазии, гнетущая атмосфера буржуазного предпринимательства.

В 20-е годы Ж.-Р. Блок публикует новеллы (сборник «Рено идет на охоту», 1927), документальные повести («На грузовом пароходе», 1924; «Курдская ночь», 1925) и литературно-критические статьи, утверждающие гражданскую ответственность художника. Проблема гражданственного искусства волнует Блока и в период работы над романом «Сибилла» (1932).

Тысяча девятьсот тридцать четвертый год Блок сам считал переломным в своей биографии: он был гостем I съезда советских писателей; давно увлекавшее его слово «социализм» наполнилось реальным содержанием. Вернувшись из Москвы, в Париж, Блок печатает статью за статьей, торопясь рассказать соотечественникам правду о Советской стране. Ж.-Р. Блок – один из организаторов международных конгрессов в защиту культуры, член редколлегий журналов «Эроп» и «Коммюн», директор коммунистической вечерней газеты «Се суар». Первым из французских писателей – через четыре дня после начала франкистского мятежа – он вылетел в Испанию, опубликовав вскоре серию блестящих репортажей («Испания, Испания!», 1936).

В канун второй мировой войны, когда будущие коллаборационисты запретили ФКП, коммунисту Ж.-Р. Блоку пришлось уйти в глубокое подполье, а затем выехать в СССР. В течение четырех лет его голос звучал в эфире, на московской волне. Он обращался к своим соотечественникам с ободряющими словами правды о битве советского народа против фашистских захватчиков, с призывом крепить дружбу между Советской страной и сражающейся Францией. Цикл этих радиопередач вошел в книгу очерков «От Франции преданной к Франции, взявшейся за оружие». Здесь же, в Москве, Блок создал пьесу о восстании французских моряков – «Тулон» (1943). Возвращение на родину было печальным: в гитлеровских застенках погибли мать и дочь писателя. Но он снова занял место в строю: до самой смерти на посту главного редактора возрожденной «Се суар» Жан-Ришар Блок прозорливо анализировал опасные симптомы начинавшейся «холодной войны».

Jean-Richard Bloch: «Levy» («Леви»), 1912; «Les chasses de Renaut» («Рено идет на охоту»), 1927.

Рассказ «Рено идет на охоту» входит в одноименный сборник.

Т. Балашова

Рено идет на охоту

Перевод Т. Таубе

В это утро Рено проснулся с твердым намерением подстрелить какого-нибудь зверя. Он распахнул окно. В комнату вполз длинный язык бледно-серого тумана. Вместо неба над холмами словно разливалось нечто текучее.

Рено принадлежал к числу тех людей, которым все удается, которые пожимают плечами, когда речь заходит о невезении, усмехаются, когда при них говорят о доблести, и считают, что достаточно носить усы, чтобы покорять женщин и распутывать все их козни, и достаточно доброго ружья, чтобы зайцы тысячами выскакивали прямо у тебя из-под ног.

Итак, в это утро Рено проснулся с твердым намерением подстрелить какого-нибудь зверя, как в другие утра он просыпался с намерением выкурить трубку или съесть яичницу с ветчиной.

Накануне вечером фермер, прощаясь с ним, сказал:

– Знаете, мсье Жозеф, завтра на заре славная будет охота в низине – зайчишек можно настрелять сколько угодно.

Рено скорчил презрительную гримасу. Со скучающим видом пошел он за фермером, который непременно хотел показать ему поле, где завтра будет такая славная охота.

– Вот увидите: я скоро разбогатею на продаже шкур о к, – шепнул ему фермер, хитро подмигнул и ушел.

И все же, вопреки своему вчерашнему настроению, наутро Рено встал в четыре часа и прежде всего подумал о том, что надо пойти пострелять. Охотничий сезон кончился. Но поместье было огорожено, да к тому же Рено вообще плевал на всякие запреты.

– А может, он и не появится, – сказал фермер в ответ на его замечание, что можно нарваться на сторожа.

Рено встретил вползший в комнату язык тумана легкой дрожью и начал поспешно одеваться, как человек, который жаждет побыстрее взяться за неотложное дело. Он спустился по лестнице, снял с крючка ружье – славное восьмикалиберное ружье – и открыл затвор.

Обнажилось алчное чрево казенной части. Рено ощутил округлую, крепкую мускулатуру ружья – два сдвоенных ствола отскочили вниз с холодной жадностью, отброшенные затвором. Полоска света, проникшая внутрь через разверстую пасть, играла на грани, полируя голубым, металлическим блеском душу этих двух братьев, лишенных привязанности к чему бы то ни было.

Рено вложил в стволы патроны. Цилиндрики из сероватого картона выглядели такими безобидными. Медные стаканчики гильз заткнули отверстия стволов, и все вместе вновь приняло строгое обличье точного прибора. Донышко гильзы, обведенное ободком более красной меди, притягивало к себе взгляд. Оно как бы говорило: «Сюда направлен удар. Здесь предрешается гибель».

Рено весело опустил отяжелевшее ружье дулом вниз и с видом человека, для которого мир припас множество удовольствий, скупым движением большого пальца закрыл затвор. Парень он был, в общем, славный. Он надел нижнюю фланелевую рубаху, простые веревочные туфли и больше ничего – ведь он шел только затем, чтобы подстрелить какую-нибудь живность.

За порогом колыхалась текучая масса, которую он заметил еще из окна. Не успел он выйти на крыльцо, как эта масса – холодная, обжигающая, словно эфир, и липкая, точно снег, – обволокла ему лицо, забила нос, глаза, уши, обвила шею, облепила ладони. Он часто-часто заморгал.

Все, что происходит во вселенной, есть лишь отблеск сновидений, некогда сотканных сивиллой где-то в недрах земли; точно так же и все запахи представляют собой лишь слабое и весьма приблизительное воспроизведение того изначального аромата, который издает материя и о котором мы давно забыли. Лишь на несколько часов в сутки появляется этот аромат. Человек, который бодрствует в эти часы, постигает самую суть вещей.

Вот и сейчас, на заре, над землей носился сильный запах родниковой ледяной воды – матери всего сущего. Пьянящая первозданная чистота овевала день в момент его зарождения.

Нечто, скорее жидкое, чем газообразное, колыхалось над землей. Все растения – вплоть до мельчайшей былинки – погружали в это нечто свои стебельки и получали свою ежедневную жемчужину влаги. В этой животворной ванне распрямляли свои скелетики и тянулись в бесконечность крохотные злаки, высотой не более мизинца. Длинные рыжеватые нити паутины повисли от одного края горизонта до другого в бледном свете зарождающегося дня. Мир казался перевернутым аквариумом. На поверхности земли – словно в глубинном иле – возникали зародыши; прозрачные пузырьки воздуха поднимались ввысь и лопались где-то в атмосфере.

Ощутив всем телом резкий холод сырого утра, Рено спустился с крыльца и зашагал вниз по склону. Под его веревочными подошвами гибли тысячи живых существ. Но ведь он и вышел, чтобы убивать. Он дошел до ограды и сверлящим взглядом – как и подобает человеку решительному – оглядел долину.

Там, над рекой, точно осадок на дне сосуда, молочнобелый туман лежал более плотной пеленой. Вокруг деревьев, обволакивая их, медленно кружили как бы блестящие хлопья ваты. Рыжие сережки тополя вырисовывались на этом фоне отчетливо, точно на японской гравюре. Потом туман добрался и до них, и они погрузились в сон. И все дерево, во всей своей филигранной и легкой красе, постепенно тонуло, поглощаемое медленно и безмолвно поднимавшимся молочным туманом. Теперь и тень этой затонувшей тени плавно исчезла из глаз.

Склоны холмов выступали на миг из сиреневатой ночи и тотчас растворялись в белой мгле. Рыжеватые полосы на влажном небе приняли оттенок кармина. Из-под ватного покрова вдруг выглянула излучина реки. Мертвая, заснувшая тяжелым сном речная влага под колышущейся влагой воздуха, казалось, была покрыта лаком. Туман опустился на эту лакированную гладь, и в мягком изгибе его очертаний было столько изящества, что человек – сам не понимая отчего – прикусил губу. Молочно-белый покров, лениво и томно извиваясь и взлетая над недвижной плитой реки, добрался до противоположного берега, еще окутанного сумраком ночи, и лизнул прибрежные холмы.

Ночь постепенно отступала. Откуда-то сверху спустились фиолетовые тени. Водная гладь как бы приподнялась над землей. Изменились запахи. Из одного аромата рождалось множество.

И прежде других возник аромат земли, насыщенной влагой, – земли, пахнущей хлебом. Превратив в горошины покрывавшую ее пыль, земля словно скатала крошечные шторки, открывая свои поры проникновению жизни.

Потом над испарениями самой земли мало-помалу возникло целое сооружение из запахов, издаваемых растениями, рожденными землей. Первым среди них был аромат зелени – простой и говорящий лишь об одном, везде одинаковый и преобладающий над всем остальным. Потом аромат вечно зеленых растений, никогда не меняющих листвы, но с каждым годом пробуждающихся к любви, – аромат лавров, бересклета, самшита, плюща. Их запах, одновременно горький и сладкий, и составляет пряный напиток весны.

А над всем этим поднялись легкие запахи растений, рожденных для роскоши и любви, запах роз, вишен, фруктовых деревьев. И, наконец, одевая своим покровом и венчая собою все, в сад проник стойкий аромат могучих деревьев с опадающей рано листвой, аромат вяза, липы, каштана, клена, дуба, бука.

Когда же воздух был напоен запахами и между ними установилось равновесие, когда каждый аромат занял свое место, а чувства человека были насыщены до предела, после которого уже перестаешь что-либо воспринимать, когда мир был наполнен до краев и уже ни для чего больше не оставалось места, гулкий удар смычка по басовой струне довершил гармонию, – казалось, именно его-то и недоставало; во дворце зазвучала симфония, и стены его сразу точно раздвинулись: запах сосен, терпкий и тонкий запах хвои, певучая нежность и сила ее ласки, аромат дали – морских дорог, ночных путешествий, неведомых заморских стран, – словно подвел фундамент под все это воздушное сооружение. Теперь оставалось только дню вступить в свои права.

И тут человек, вышедший с намерением убить, встрепенулся. Он попытался вновь обрести ту волю к действию, которая двигала им в момент пробуждения. Но между прежним и теперешним его состоянием был непостижимый разрыв.

Он шел прямо вперед. Ничто так не возвращает вкуса к действию, как само действие. Покачивая ружье в правой руке, он стал спускаться по заросшей травою тропинке. И перед его мысленным взором возник заяц.

…Покрытый рыжевато-бурой шерсткой зверек; словно подбрасываемый пружиной шарик, заяц рывками продвигается вперед; две длинные пушистые лапы рассекают воздух, боязливо бьют по нему, как бы стараясь вызвать к жизни сокрытые в нем звуки, по обеим сторонам мордочки над усами будто вставлены две неподвижные стеклянные пуговки… Рено взглянул на свое ружье.

Два отливающих бронзой ствола нацелены вниз, в траву, размеренно и презрительно прорезаемую металлом. Сколько сдержанной силы – и какая мощь взрыва! Сколько уверенности – и какая невозмутимость вплоть до решающей минуты! Извергнув выстрел из своего нутра, заставив содрогнуться все вокруг, а человека, пошатнувшегося от силы отдачи, подивиться содеянному, ружье по-прежнему остается его безупречным, чуть высокомерным слугой.

Несоответствие между этой математической точностью, с одной стороны, и слабостью в сочетании с отвагой – с другой, вызвало у Рено улыбку. Почему так враждебны к нему текучие эти воды и шорохи? У него застыли ноги. Вот он вернется домой, кухарка поднимет зайца за уши, и его передние лапы – такие короткие и забавные – скрестятся, словно для молитвы. Она пощупает зверюшку и скажет:

– Нынче у мсье была удачная охота.

За обедом Рено спокойно извлечет изо рта дробины, попавшие между зубами.

Все в доме еще спят. Его выстрел, возможно, разбудит их. Рено почувствовал гордость от сознания, что наконец он нашел цель для применения своей энергии, когда все вокруг еще блуждает в стране сновидений.

И вот, пока он шел, оставляя за собой борозду в траве, мысли его сосредоточились на выстреле, который он по своей воле может задержать и по своей же воле произвести. И ему страстно захотелось всколыхнуть деревенскую тишь.

Внезапно, слева от него, две тяжелые ветки рассекли воздух – ввысь взмыла какая-то птица. Перед глазами Рено промелькнула большая шишка, сорвавшаяся с дерева, в то время как причудливо окрашенное бело-черное тельце с треском врезалось в соседний кустарник, круша все на своем пути. Мелькнул длинный хвост. Человек вскинул левой рукой ружье – в ответ раздалось сухое щелканье насмешливого клюва. Еще три сороки поднялись из кустов и уселись на клене, огласив лес оглушительным концертом проклятий.

Это было словно сигналом, по которому пробудился мозг Рено, а вслед за тем – и небо, и воздух, и все, что дышит. Он удивился, как это он раньше не замечал необычайного обилия звуков. Быть может, потому, что они заглушали друг друга? А быть может, они возникли только сейчас.

Влаге надоело затоплять землю, и она сгустилась – из жемчужной ванны, из молочного тумана в свете рыжеватых полос возникло множество маленьких шариков, трепеща оседавших на всем – вплоть до самых крошечных веточек; подобные клочкам мокрой ваты, они непрерывно дрожали, и из них – словно из переполненной чаши – торопливо точилась звонкая капель. Хрустальные капли разбивались при падении, рождая новых певцов, которые перепрыгивали с сучка на сучок, с ветки на ветку, прорезая неоформившимися тельцами листву, – крошечные сподвижники урожая мелькали перед глазами Рено.

Апрель наполнил щебетаньем гнезда. Даже из самых маленьких кустиков неслись призывные трели, щелканье, пересвист; птичий гомон рвался из чащи строевого леса, окружавшего поместье, словно луч солнца, прорывающийся в полдень сквозь гряду туч.

Как бы поддразнивая Рено, где-то рядом во все горло заливался маленький взъерошенный комочек. Его головку украшало горделиво заостренное подобие капельницы. Рено шагнул к кусту, где появилось это существо. Зазвенела в ускоренном, почти исступленном ритме капель. Еще один шаг – и, в стремительном полете обернувшись пятнышком тумана, пташка исчезла в боярышнике.

Какой инстинкт помог этому крошечному комочку пробиться сквозь густые колючие заросли? Откуда черный глазок, величиной с булавочную головку, следил за врагом? И врагу захотелось это узнать. Выставив вперед приклад, он ринулся в заросли. В каком-то водоеме, должно быть, образовалась пробоина, и ледяные капли, словно град острых иголок, осыпали Рено; выпрямившаяся, точно на пружине, гибкая ветка ударила его, оставив на лице и руках несколько колючек, а кругом все зашуршало, поднялся пронзительный гомон, и куст опустел. Вокруг Рено захлопало множество крыльев, засвистел разрезаемый ими воздух. Охотник рассмеялся.

Четырежды размеренно крикнул зяблик. Прямо над головой охотника, в кусте акации, запел щегол; трель его взвивалась вверх, спускалась, снова поднималась – так путник наклоняется к источнику, пьет и шагает дальше. Отряхиваясь от колючек, Рено вскинул голову: он успел заметить задранный в небо клювик и округлую желтовато-малиновую грудку, раздувавшуюся от пения. Тем временем поднялся легкий ветерок, и птица сразу превратилась в пестрый комочек взъерошенных перьев. Медленно скрестились две ветки. Когда же они раздвинулись и снова показалось небо, видение исчезло. Его унесло дыхание зари.