Текст книги "Сезон тропических дождей"

Автор книги: Леонид Почивалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

8

Режим работы в наших посольствах, находящихся в тропических странах, везде разный. В каждой стране приспособлен к общему существующему здесь режиму трудовой деятельности. В некоторых рабочий день начинается в восемь утра, даже в семь, а днем, в разгар жары, делается трехчасовой перерыв и остальные обязательные часы уже дорабатываются к вечеру, когда жара спадает.

В государственных учреждениях Дагосы издавна повелось придерживаться европейского трудового порядка: в девять утра начало работы, в пять конец. В самый разгар дневного зноя чиновники в министерствах, ведомствах, конторах похожи на сонных осенних мух, и толку от них в эти часы никакого.

Новое правительство решило изменить рабочий режим, сделать его более приспособленным к тропическим условиям, но почему-то решение так и не провели в жизнь. По общегосударственному режиму работали все посольства, в том числе и советское. Некоторые обходились без обеденного перерыва, наше же отказаться от обеда не решилось, и в час дня разморенные жарой посольские сотрудники лениво двигали челюстями, без аппетита отправляя в рот постылый кусок.

Антонова обед обычно ждал дома. Он пригласил к себе Камова и Аревшатяна, но те наотрез отказались, каждого тянуло поскорей очутиться в своих спальнях – отдохнуть хотя бы полчаса.

Несмотря на полдневный зной, Ольга пребывала в холле, где кондиционер был выключен. Кондиционер Ольга называла «адским ящиком», шума не переносила и старалась хотя бы днем обходиться без него. На ней была легкая хлопковая блузка и шорты. Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, курила и временами потягивала через пластмассовую соломинку из высокого стакана охлажденный льдом кампари. На столике возвышалась пестрая горка иллюстрированных журналов из Франции, их Ольга постоянно покупала в киоске ближайшего отеля. На тумбочке стоял черный кирпич «Панасоника», из которого тихо сочилась музыка.

«Григ!» – с грустью определил про себя Антонов, входя в холл. Все ясно. Когда Ольга выпивала лишнее, она неизменно ставила кассету с концертом для фортепьяно с оркестром Грига. Почему именно эта вещь отвечала ее настроению в такой момент, понять было трудна Впрочем, однажды Ольга объяснила: «Слушая Грига, я представляю северные скалы, сосны, снега под солнцем, и мне легче дышится в этой Африке».

– Привет! – крикнула она, не оборачиваясь, и по ее хрипловатому от курения голосу он понял, что Ольга уже навеселе. Отметил взглядом полную пепельницу окурков.

На столе был приготовлен к обеду один прибор. Все было аккуратно разложено: соломенная салфетка на полированной глади стола, тарелка для закуски, тарелка для хлеба, тарелка для супа, кружка для пива, по правилам положены вилка, ложка, нож. Надо же! Ольга всегда презирала застольный этикет – пустая трата сил и времени, а тут – пожалуйста…

– А ты что, обедать не будешь?

Она мотнула головой:

– Не…

В голосе ему почудился вызов. Ее теперешнее демонстративное безделье укор ему: видишь, как складывается в милой твоему сердцу Африке судьба твоей жены, кандидата наук, вынужденной бросить перспективную тему в генетической биологии. В Москве у нее не было ни минуты свободной, где там найти время красиво накрыть стол! В Москве Ольга вертелась волчком: институт, магазины, дом, Аленку в школу, Аленку из школы, прачечная, временами внезапные командировки в Ленинград, откуда она приезжала притихшей и умиротворенной, вроде бы отдохнувшей от каждодневных московских забот.

Даже этим подчеркнуто образцовым столом Ольга сумела упрекнуть его: ты утащил меня в тоску, безделье, пустяковину жизни, в которой имеет значение даже такая ерунда, как сервировка стола. Так вот тебе «этот стол» – садись, ешь свой порошковый куриный суп из французского пакета, жирные немецкие сардельки с безвкусной здешней картошкой, за которую заплачено по десять долларов за килограмм.

Все было очевидно, и все обидно. Антонов понимал, что тоска Ольги, ее неприкаянность не столько от вынужденного безделья, сколько от главного, в чем каждый из них боится признаться самому себе: от отчуждения, которое уже замечают даже посторонние. Надо бы поговорить откровенно, выложить друг другу все до последнего, раз и навсегда. Но это значило поставить последнюю точку. Может, Ольга теперь и стремится к этой последней точке… А он – нет! Жизнь имеет смысл, когда ждешь. Он все еще ждет чего-то. Чуда?

Главное сейчас держать себя в руках, оставаться спокойным, сдержанным, какие бы сюрпризы ему ни преподносила Ольга. С нарочитой невозмутимостью он достал из холодильника банку пива, присел с кружкой к журнальному столику напротив жены. Взглядом тут же отметил, что бутылка кампари наполовину опорожнена, подумал с беспокойством, что питье становится привычным для Ольги.

– Представляешь, какая неожиданность ждала нас сегодня в госпитале, – сказал он спокойным, ровным тоном, словно всего лишь на минуту они прервали неторопливую беседу. – Знаешь, кем оказалась та женщина, которую мы подобрали на дороге?..

И, медленно выливая из банки в кружку янтарную, дымящуюся холодком струйку пива, рассказал ей во всех подробностях о сегодняшнем визите в госпиталь.

Она выслушала с интересом, но без особых эмоций. Только шутливо констатировала:

– Еще одно приключение в твоей жизни! Ты же любишь приключения…

Подлила себе кампари, подержала фужер перед глазами, рассматривая густую красноватую жидкость на свет, словно хотела определить ее достоинства.

– В отличие от меня… – добавила, вложив в эту фразу особый смысл, соответствующий настроению.

Почувствовав по его лицу, что хватила лишку, уже примирительно спросила:

– Ну и как она? Ничего собой?

– Вполне! – подтвердил он бодро, не принимая предложения о перемирии. – Молодая и красивая.

– Как тебе повезло! – Ольга почти ласково взглянула на него. – Молодая, красивая, да еще с романтическим ореолом – из эмигранток. Может быть, даже из какой-нибудь княжеской семьи? Ведь ты заметил, что она картавит. А князья все картавили, это у них генетически. И у такой женщины спасителем оказался ты! Как принц из сказки. Самая что ни на есть романтическая история. В духе Дюма.

– Ты, кажется, склонна все опошлить?

– Да что ты, милый. Просто дурачусь, – возразила она и, отложив соломинку в сторону, отпила из фужера большой глоток вина.

В отдушине «Панасоника» заглохли последние аккорды григовского концерта, и наступила упоительная тишина. Но Ольга потянулась к транзистору и нажала кнопку перемотки ленты. Через минуту в холле снова звучал Григ.

Он разозлился:

– Так можно возненавидеть даже Грига! Наверняка это заводишь сегодня в третий раз.

– В пятый! – сказала она с легкой улыбкой. – «То, что отнимает жизнь, возвращает музыка». Это сказал Гейне.

Погасив улыбку, Ольга медленно, как бы нехотя поднялась с кресла.

– Ну что, подавать первое?

Он покачал головой:

– Нет!

– Это почему же? – Ольга округлила глаза.

– Не хочу!

И, больше не сказав ни слова, вышел из дома.

Возле стоявшей у ворот машины возился Асибе. Он старательно тер тряпкой крыло, для чего, непонятно – на лаковом корпусе автомашины не было ни единого пятнышка. Такое чрезмерное усердие сторож проявлял всегда, когда ему нужно было что-то попросить у Антонова.

Увидев хозяина, Асибе торопливо полез в карман своей рабочей куртки, извлек оттуда листок бумаги и протянул его с некоторой робостью.

– Что это? – хмуро спросил Антонов.

– Подпишите, пожалуйста, мосье! – попросил сторож. – В этой бумаге говорится, что я, Асибе Таки, ваш сторож и садовник, действительно убил кобру.

– Кому нужна эта бумага?

– Я отнесу ее в муниципалитет, и мне выдадут премию и грамоту. Так мне сказал Зараб.

– А кто такой Зараб?

Асибе ткнул корявым пальцем в сторону соседнего дома:

– Сторож. Там у мосье Куни служит, Зараб все знает. Ведь мосье Куни работает в таможне.

Антонов взглянул на бумагу, и его глаза с трудом одолели нацарапанные на листке, вырванном из школьной тетради, ученически крупные, кособоко выписанные слова. Бумага подтверждала тот факт, что сторож Асибе Таки действительно убил кобру на территории виллы и он, Антонов, русский консул, своей подписью подтверждает достоверность написанного.

Антонов положил листок на теплый капот машины, взял услужливо протянутую Асибе шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, добавив от себя еще фразу: «При уничтожении змеи проявил храбрость и решительность».

Асибе сиял от счастья.

Садясь в машину, Антонов невесело подумал: «Каждому – свое».

9

Прилет самолета из Москвы – это для большинства прибытие вестей с Родины. Московский самолет, приземлявшийся в Дагосе раз в неделю, обычно доставлял сюда немного пассажиров, а почту привозил обязательно. Ее раздачи ждали как праздника. Если самолет не опаздывал, то почту успевали разобрать к обеду, и к двум часам дня возле посольских ворот скапливалось десятка два машин, а в саду под деревьями терпеливо ожидали те, кто рассчитывал получить семейные новости с Родины.

Сегодня самолет прилетел почему-то на час раньше расписания. За тысячи километров доставил в Дагосу всего двух пассажиров, и то транзитников, которые следовали в соседние страны. По сей причине присутствовать Антонову на аэродроме в этот раз не было необходимости.

Он приехал в посольство, когда письма были уже разобраны и разложены по секциям в специальном стеллаже для почты.

– Вам куча вестей! – радостно объявила Антонову Клава, которая обычно и разбирала корреспонденцию. – Поздравляю!

Письма, доставленные московским самолетом, были практически единственной связью с домом. Звонить отсюда по телефону в СССР дело почти безнадежное – телефонная связь не кабельная, а по радиоволне, идет она не прямиком из Дагосы, сперва в Париж, а уж оттуда в Москву, слышимость отвратительная, возможность получить такое соединение редкая, а цена за разговор, который в основном состоит из слов «Что?», «Повтори!», «Не понял!», «Не слышу!» – немалая. Телеграммы тоже идут через Европу, часто запаздывают на три-четыре дня и стоят дорого, да и много ли в телеграммах скажешь?

Поэтому вся надежда на письма.

На полочке стеллажа, отведенной для консульства, действительно возвышалась довольно объемистая пачка конвертов. Два были для помощника Антонова Ермека Мусабаева – от девиц наверняка, судя по «женскому» почерку на конвертах. Пять писем предназначались Антоновым. Вернее, ему и Ольге только три: от Алены, которая пишет редко, потому что ленится, от Киры Игнатьевны и из Костромы от матери, в конверте с изображением Ипатьевского монастыря. Мать тоже пишет редко, все некогда ей. На двух оставшихся конвертах адреса были напечатаны на одной и той же пишущей машинке, причем сделано это, судя по помаркам, рукой в машинописи неумелой. Предназначались они Ольге Андреевне Веснянской «лично», обратный адрес на них не значился, но почтовые штампы свидетельствовали, что письма из Ленинграда.

До их отъезда в Африку Ольга временами ездила в Ленинград в командировки в какой-то сопредельный институт, в лабораторию, в которой вели ту же научную тему, что и она. В Ленинграде кончала университет, друзей там полно, ее не забывают, письма от ленинградцев в Москву приходили довольно часто, а вот в Африку эти два – первые. Приглядываясь к конвертам, Антонов подумал, что этот разбитый, оставляющий жирный след шрифт пишущей машинки он встречал и раньше, в Москве. И вспомнил: однажды случайно обнаружил запавший за диванную подушку конверт, он адресовался его жене, но не на дом, а до востребования на почту, которая, судя по индексу, находилась недалеко от Ольгиного института. Антонов удивился, почему не на домашний адрес, но Ольгу ни о чем не спросил. Отношения между ними строились на доверии: захочет сказать – скажет сама, не захочет – ее дело.

Антонов взял предназначавшиеся ему письма и вернулся в свой флигель. В приемной консульского отдела его ожидали двое: полный лысый человек со страдальческим выражением крупного, в тяжелых складках кожи лица и худая, бледная девица на тонких ножках-хворостинках. Толстяка Антонов знал – Зискин, руководитель группы из Госконцерта, приехавшей три дня назад в Дагосу на недельные гастроли.

– Заходите! – Антонов открыл перед посетителями дверь кабинета и всей кожей почувствовал прохладу помещения, хорошо остуженного за полдня непрерывной работы кондиционера.

– Господи! – простонал толстяк, молитвенно воздевая руки к потолку. – Неужели на свете еще существует температура, в которой человек может выжить?

– Садитесь, пожалуйста, – предложил Антонов, указывая посетителям на диван.

Девушка покорно присела на самый краешек, паинькой сложила на коленях руки и подняла на Антонова в бахроме густых ресниц тихие, покорные глаза тушканчика, слишком большие для ее крохотного, с кулачок, личика.

«Провинилась в чем-нибудь», – подумал Антонов. Взгляд у него на такие дела был наметанный.

Зискин на диван не сел, а, сделав несколько шагов по кабинету, с наслаждением ловя лицом холодные струи воздуха, вдруг бессильно опустился на стул, стоящий у стены напротив кондиционера. У него были большие, покрытые рыжей шерстью руки, на розовой лысине блестели крупные капли пота – казалось, человек только что из парилки. Светлые выпученные глаза выражали непроходящее застарелое страдание, словно у человека хронически болели зубы. Зискин провел кончиком языка по губам и вдруг жалобно пробормотал:

– Товарищ Антонов! Простите великодушно! Но сил просто нет! Если бы стаканчик воды… – И бросил вожделенный взгляд в сторону холодильника, еле выглядывающего из-за шторы в нише стены. Надо же, углядел!

– Пожалуйста! – Антонов подошел к холодильнику, распахнул дверцу: – Что предпочитаете? Кока-кола, оранж, тоник или пиво?

– О господи! – снова застонал Зискин. – Все, все предпочитаю!

– А вы? – Антонов взглянул на девушку, лицо которой по-прежнему ничего не выражало.

– Тоник! – сказала она коротко.

Когда Зискин тянул руку к стакану, рука его дрожала. Свою порцию он выпил залпом. Давно Антонов не встречал человека, которого так доконала жара.

– Еще?

Зискин так же залпом выпил второй стакан, не отказался и от третьего.

Девушка отхлебнула маленький глоточек, поставила стакан на столик перед диваном, снова вскинув длинные, густо накрашенные ресницы, печально, будто вопрошающе, взглянула на Антонова.

– Ну что, лихо вам здесь?

Он обращался к девушке, но отозвался толстяк.

– Лихо?! – Зискин сложил на груди руки и закачал безволосой, похожей на тыкву головой. – Не то слово! Нам кажется, что здесь мы пойманные в саванне рабы, которых собираются отправить на галерах за океан. Если бы мы знали заранее!

– Заранее должны были знать те, кто вас сюда отправлял! – сухо заметил Антонов.

Конечно, история нелепая! Кому могло прийти в голову послать подобную труппу на гастроли в Африку, да еще на два месяца, да еще сразу по нескольким странам? Самый пик жары, тяжелейшие перелеты и переезды из страны в страну, неудобства с жильем, непривычная пища… А в составе группы люди хрупкие, к таким испытаниям неприспособленные, вот вроде этой глазастой, тощей пичуги – кажется, она скрипачка. Составили концертную бригаду: четыре балерины для исполнения «Танца маленьких лебедей», еще одна балетная пара с классической программой, скрипачка, виолончелист, пианистка ж, наконец, певица, тоже с классическим репертуаром, в котором самое приближенное к африканской действительности – ария Шемаханской царицы.

Три дня назад состоялся первый концерт бригады. Спортивный зал – единственное в Дагосе помещение, подходящее для такого концерта, – был набит до предела. Зрители завыли от восторга, когда на сцену, сработанную на скорую руку из корявых досок, робко, с опаской, выпорхнули хрупкие, вызывающе белокожие для здешнего глаза балерины в классических пачках. Такого никогда не видывали собравшиеся в зале грузчики дагосского порта, рабочие пивзавода, мелкие торговцы с центрального базара. Зрители до боли отбивали белые ладони черных рук, аплодируя танцовщицам. А балерины, вбежав со сцены за кулисы, захлебывались в собственном поту и слезах от отчаяния: сцена как булыжная мостовая, музыка как тележный скрип, атмосфера в зале как в бане – какая тут классика! Музыкантам и певице вежливо похлопали, вознаграждая их за старание, – африканец всегда ценит труд другого, каким бы он ни был, но их выступления по сравнению с балетом интереса не вызвали никакого. Ну разве равняться тоскливому пиликанью на скрипке с будоражащим кровь шальным грохотом тамтамов!

Особенно тяжко пришлось пианистке. Она, разумеется, не возила в багаже свой инструмент. Сколько приходилось ей с помощью работников наших посольств тратить сил, чтобы в каждом городе, где проходил концерт, отыскать хоть какой-нибудь рояль, пригодный для публичного выступления. В условиях тропиков дорогой музыкальный инструмент, так же как дорогую мебель, содержать накладно – влажность и зной быстро выводят его из строя. Во всей Дагосе оказалось всего три рояля, из них лишь один более или менее годный для концерта – во французском культурном центре. Французы его предоставляли, но с одним условием – группа должна дать концерт и в их центре. Помог в этом деле французский консул Эдмунд Мозе, человек энергичный, всегда готовый к контактам с русскими. Рояль французы сами отправили в спортивный зал, где был концерт, сами наняли двух сторожей-африканцев, чтобы охраняли инструмент круглосуточно, не подпуская к нему никого из посторонних.

Словом, с приездом этой группы мороки у посольства было вдоволь. Устройство концертов осложнялось напряженным положением в стране, забастовками, трудностями с жильем, питанием.

– Ну как, наладили вам воду в гостинице? – поинтересовался Антонов.

Зискин снова страдальчески закатил глаза:

– Какое там! Беда! Один душ на всех, и только холодный. Хотя и тропики, но наши женщины не выдерживают. Двое уже простудились. В некоторых номерах туалеты не работают. Ко всему прочему в четырех комнатах из строя вышли кондиционеры. У меня, например. Просто задыхаемся. И мы в отчаянии!

– А вы протестуйте! – возмутился Антонов. – Пусть переведут в другую гостиницу. Вы же концерты даете бесплатные. Протестуйте!

– Протестовать? – Зискин даже вскочил со стула. – Как можно! Неужели такое советуете вы, советский консул?

– Да, советую! – резко бросил Антонов. – Считаю, что такой встречей унижают ваш труд.

– Но к нам приезжал ваш советник по культуре Геннадий Геннадьевич…

– Борщевский не советник, а второй секретарь.

– Тоже большой человек. Так вот, Геннадий Геннадьевич очень недоволен был нашими жалобами. Терпите, говорил, вы в дружественной развивающейся стране, возможности здесь ограниченные, нам, советским людям, сказал он, здесь положено показывать пример скромности, как можно меньше требовать. Так что терпите! Трудности диктуются обстановкой!

– Так и сказал? – переспросил Антонов.

– Именно так!

«Все понятно», – подумал Антонов. Именно он, Борщевский, отвечающий за культурный обмен, должен был добиться того, чтобы артистов устроили по-человечески. Но добиваться этого не будет – нужно мотаться по городу, уговаривать в канцеляриях равнодушных чиновников, сохранившихся здесь еще от прежних режимов, и не только равнодушных, но часто враждебных по отношению к советским людям. Это связано с хлопотами, нервотрепкой, затратой сил, а зачем ему, Борщевскому, человеку неторопливому, любителю вкусно поесть, поболтать о международном спорте, о женщинах, рассказать парочку анекдотов «на грани», зачем ему расходовать силы?

За всем этим – откровенная спекуляция на воспитанной в наших людях с давних времен терпимости, готовности ради дела переносить любые трудности. И эту традиционную терпимость, личную невзыскательность такие, как Борщевский, пытаются автоматически перенести на наши международные отношения, особенно на отношения с развивающимися странами. Конечно, надобно быть скромными, терпимыми в отношениях с теми, кому мы помогаем, но до определенных пределов, до тех пределов, после которых начинается уже неуважение к самому себе. Не везде воспитанная в нас самоотверженность уместна и оправдана, в этом Антонов убежден.

– А вы скажите чиновнику, который вас опекает, что в таких условиях нормально работать не можете.

– Так и сказать? – переспросил растерянный Зискин. И, оглянувшись на девицу, словно ища в ней поддержки, добавил: – Может, вправду так сказать? Может, сказать, что в Нигерии, в Лагосе нам предоставляли лучший отель, и у каждого был отдельный номер с ванной… И в Котону тоже.

– Так и скажите! Сошлитесь на Котону, на Нигерию, страна авторитетная, – поддержал Антонов. – Только учтите, пожалуйста, все, что я вам посоветовал, вовсе не мнение консульства и тем более посольства. Мое личное мнение.

– Личное? – изумился Зискин. – А разве такое возможно? Здесь?

– Вполне! – улыбнулся Антонов. – Личное мнение возможно и необходимо везде. Здесь в том числе.

– Хорошо… – пробормотал Зискин, вконец обескураженный странным разговором. Но Антонову было ясно, что никаких протестов Зискин выражать не будет, своим разнесчастным балеринам да музыкантшам скажет: «Девочки, милые, потерпите еще пяток дней, и мы поедем дальше. Может, там будет получше». И девочки потерпят – не впервой!

Скрипачка, сидевшая на диване, за все это время не шевельнулась, не проронила ни единого слова. Зачем Зискин привел эту странную молчаливую девицу? И вообще зачем они пришли к нему?

– Вам тоже здесь плохо? – обратился к ней Антонов только для того, чтобы услышать, наконец, ее голос.

– Терпимо! – Голос у нее был низкий и глухой. – Лично мне в Африке нравится. Только жалко, что все города, города… Хотелось бы увидеть слонов на воле… А так лично мне нравится.

Зискин неодобрительно покосился на нее и проворчал:

– Поэтому и надумала удирать отсюда?

– Удирать? – удивился Антонов. – Почему?

Девица упрямо наморщила нос и отвела взгляд к окну:

– Надо!

– Это не объяснение! – нахмурился Антонов. – Вы пришли в официальное советское учреждение, поэтому извольте сообщить мне цель прихода.

Зискин, почувствовав недовольство консула, забеспокоился:

– Видите ли… У Нади… Как вам сказать… – Он бросил умоляющий взгляд на девицу, призывая ее прийти на помощь. Но та, поджав губы, накрепко замолкла.

– Видите ли, Надя… так сказать… извините… беременна…

– Да! Беременна, – вдруг сердито подтвердила Надя. – Третий месяц!

– Ничего себе! – поразился Антонов. – Зачем же тогда приехала в Африку? Ведь знала?

– Знала, конечно. Но мне просто захотелось увидеть Африку. Выпал редкий случай, и я им воспользовалась. Это естественно. А теперь уже больше здесь быть нельзя.

Сказано это было спокойно, бесстрастно, будто речь шла вовсе не о ней.

– «Просто захотелось»! «Естественно»! – Антонов чуть не выругался. – А вы не подумали, что подведете всю группу? Сорвете гастроли?

Он взглянул на Зискина:

– Как вы будете без нее?

Тот уныло покачал головой?

– Без скрипача нам нельзя. Программа! Что поделаешь, буду я вместо нее. Я скрипач. Правда, уже не практикую, но раз надо, так надо!

– Давайте ваш паспорт! – зло бросил Антонов девице.

Она с невозмутимым видом полезла в сумочку и, достав паспорт, протянула Антонову. Он раскрыл его и прочитал на титульном листе: год рождения 1952-й.

В этот год он поступил на первый курс института.

– И еще одно… – неуверенно начал Зискин. – Видите ли… Надя купила маску…

– Какую маску?

Скрипачка сочла необходимым пояснить:

– Старинная…

– Все командировочные истратила. До копейки! – В голосе Зискина прозвучали нотки восхищения. – Ни одного лоскутика не купила – все на маску! А маска – во! В метр. И страшная. Зубы как у дракона.

Девица чуть заметно улыбнулась уголками узких капризных губ, видимо, польщенная восторгом своего начальника.

– Хорошо. Но я-то при чем? – не понял Антонов.

Она объяснила:

– Маску я купила на руках. А мне сказали, что нужно специальное разрешение таможни. Это верно?

– Верно, – подтвердил Антонов. – Если работа действительно старинная. Вы уверены, что маска старинная?

– Она дорого стоит! – Девица, кажется, впервые проявила признаки волнения. – Я отдала за нее все свои деньги. Тот, кто продавал, сказал, что маска из древнего Бенина.

Антонов безжалостно рассмеялся:

– Вам такого здесь наговорят! Из Бенина! А вы и поверяли! Наверняка надули.

Девушка беспомощно захлопала ресницами, казалось, вот-вот заплачет. Антонову стадо жалко эту дуреху, истратившую все деньги на подделку.

– Ладна! – сказал Антонов примирительно. – Завтра заеду в гостиницу взглянуть на ваше жилье. И заодно на драгоценную маску.

Сегодня улетает асибийская делегация, и Антонову нужно на всякий случай быть на аэродроме. До отъезда еще час, и он может спокойно почитать письма из Москвы. Первым вскрыл письмо от Алены. Всего четыре абзаца: какие отметки в школе, какая в Москве погода, куда ходила с бабушкой… Ни мыслей, ни эмоций! Скудное бабушкино воспитание. И конечно, права Ольга, что тревожится за судьбу Аленки, оставленной на попечении бабушки.

Теща с занудной обстоятельностью сообщала об их московском быте: что Алена ест и что не ест, куда потрачены деньги, которые она сняла с их сберкнижки, как прошел в квартире ремонт и каким прохвостом оказался жэковский водопроводчик, подсунувший треснутую раковину умывальника. Сообщала, что Ольгу друзья не забывают, временами звонят разные люди, в том числе мужчины, любезно спрашивают, как она там, в далекой страшной Африке, не съели ее еще? Теща, как и многие ее приятельницы, всерьез полагает, будто наши здесь живут в джунглях среди Бармалеев.

Антонов набрал номер телефона дома. Ольга долго не подходила, а когда, наконец, отозвалась, то вялым голосом сообщила, что раскладывает пасьянс.

– Что? – изумился он. – Пасьянс? Это нечто новое. Ты же не терпишь карты.

– Приходится привыкать и к картам!

Он оказал, что с сегодняшней почтой прибыли письма – от Алены, Киры Игнатьевны…

– Что пишет Алена? – оживилась Ольга, заторопила: – Читай! Читай сейчас!

Он прочитал и когда закончил, услышал в трубке вздох. Подумал, что, наверное, сейчас она заплачет. Чтобы этого не случилось, тут же прочитал и тещино послание, к которому Ольга отнеслась без особого интереса.

– Есть еще два письма, – сказал он. – Но они тебе лично.

– Лично? Откуда же?

– Кажется, из Ленинграда.

Ольга сделала паузу и вроде бы безразлично произнесла:

– Понятно…

И Антонов догадался по этой паузе, что она знает, от кого письма.

– Провожу самолет и приеду! – Он почему-то поспешно положил трубку на аппарат. Посидел в задумчивости, глядя в одну точку. Вдруг спохватился, потянулся к письму от матери. Четким аккуратным почерком учительницы мать сообщала, что все у нее хорошо, выздоровела и теперь жива-здорова, начались занятия в школе, и она, как и в прошлом году, взяла себе три класса. И слава богу, что есть силы для этого! Не сидеть же дома в одиночестве, так с ума сойти можно. Недавно ребятам рассказывала об Африке. Сами попросили. Гордятся, что из их деревни вышел настоящий дипломат, многие мальчишки тоже решили стать дипломатами и спрашивали ее, что это за профессия. Она, как могла, объяснила. Сказала, что нужная, очень нужная профессия. И в то же время трудная. Не так ли, сынок?

Так, мамочка, так! Трудная! Во всех отношениях. И судьба твоего сына не столь уж безоблачна. Может быть, именно оттого, что он дипломат.

Антонов взглянул на часы. Минут через тридцать надо быть в аэропорту к отлету нашего самолета. В Москву направлялись два асибийских профсоюзных лидера. Провожать их должен сам поверенный, поскольку фигуры значительные. Демушкин распорядился, чтобы был в аэропорту и Антонов – на всякий случай.

Антонов выключил кондиционер и уже взялся за дверную ручку, когда раздался телефонный звонок.

– Мосье Антонов? – обращался к нему по-французски бойкий тенорок. – Вас приветствует…

– Я уже догадался! – рассмеялся Антонов. – Рад вас слышать, мосье Мозе. Чем могу служить?

– Хотел бы навестить завтра в удобное для вас время.

– Пожалуйста! Что вы думаете о десяти часах утра?

– Прекрасно! Но я буду, с вашего позволения, не один. Вместе со мной хотел бы вам нанести визит мосье Николай Литовцев.

– Литовцев? – Антонов нарочито удивился, будто впервые услышал это имя. – Кто он?

– О, вполне достойный господин! – В голосе Мозе задребезжали веселые нотки… – Гражданин Франции.

Эдмунд Мозе, французский консул в Дагосе, пользовался неизменным успехом в дипломатическом корпусе, со всеми были у него хорошие отношения, все охотно приглашали его в гости. Шутник, анекдотчик, любитель розыгрышей, забавной театральной таинственности, которую он, в прошлом актер, напускал на себя даже в серьезных разговорах, Мозе повсюду был душой общества. Несмотря на свою далеко не спортивную шарообразную фигуру, он отважно нырял в крутые океанские волны, играл в волейбол и даже однажды в составе своей команды приезжал в наше посольство, чтобы «сразиться с русскими хотя бы в мяч».

Конечно, Мозе не такой уж простак. Антонов знал, что при случае он непременно потребует ответных жестов, может быть, даже завтра во время этого неожиданного визита, – таковы правила дипломатического мира. И к этому надо быть готовым.

Положив трубку, Антонов подошел к окну. В пяти метрах за окном возвышалась кирпичная, недавно побеленная стена, огораживающая территорию посольства, за стеной кудрявилась густая крона незнакомого Антонову дерева с широкими резными листьями. Дерево бросало на посольскую сторону густую тяжелую и, казалось, влажную тень. На его болезненно выгнутых ветвях деловито поклевывали кору крошечные, меньше воробья, пестрые пичужки, внизу у подножия стены медленно полз в тень огромный волосатый паук, настоящее исчадие ада! В выпученных стеклянных глазах чудовища полыхало двумя яркими колючими искорками закатное солнце.