Текст книги "Сезон тропических дождей"
Автор книги: Леонид Почивалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Мы только что с вами обсуждали радостные новости… – Президент устало и грустно улыбнулся. – Но когда светит солнце, непременно бывают и тени…
Он с раздражением дернул за шнур, запахивая шторы на окне:
– Мне только что сообщили, что на электростанции совершена диверсия. Главный трансформатор, который отремонтирован бельгийцами, снова выведен из строя. В перестрелке с диверсантами двое из охраны ранены.
25В десять, как условились, в консульство пришел Дерендяев, транзитный пассажир, возвращающийся на Родину из Либерии.
Каких только проблем не бывает в консульской работе! С этим Дерендяевым произошла совершенно нелепая история. В Дагосе он вышел из аэровокзала на улицу – никто не встречает. Решил на площади ловить такси. Было жаркое утро, с безоблачного неба светило солнце, и вдруг невесть откуда наползла небольшая туча, из нее обрушился точно нацеленный на приаэродромную площадь тропический ливень, подобный потопу. За две минуты дождь вымочил Дерендяева до нитки вместе со всеми документами, спрятанными в нагрудном кармане пиджака. На титульном листе его заграничного паспорта на месте печати образовалась синяя чернильная клякса: фотография отлепилась, выведенные тушью буквы на листке расплылись и потеряли очертания. С таким паспортом будут неприятности уже здесь, на аэродроме, при вылете в Москву. А в Москве тем более. Пришлось выписывать новый, да еще ехать в асибийский МИД узаконивать транзит Дерендяева, ставить нужные визы и штампы. Этим делом занимался Ермек.
Он должен был вернуться из МИДа к десяти утра, но запаздывал. Чтобы не держать Дерендяева в приемной, Антонов пригласил его в кабинет.
– Чайку хотите?
Антонов начинал рабочий день с того, что готовил в кабинете в колбе крепкий чай, выпитого дома за завтраком ему не хватало для уверенного старта перед напряженным консульским днем.
Дерендяев охотно согласился. Это был небольшого роста, щуплый, невзрачный мужичишка, с простецким рябоватым лицом и неожиданно крупными для его роста кистями рук. «Присылают же таких за границу представлять великую державу, взглянуть не на что», – подумал с неприязнью Антонов.
– Так чем вы занимались там, в вашей Либерии? – спросил только для того, чтобы поддержать разговор.
Чутко уловив равнодушие в голосе собеседника, Дерендяев начал рассказывать нехотя, но скоро увлекся, и Антонов понял, что ему посчастливилось встретить в своей жизни удивительного человека.
С недавних пор мы стали продавать в Либерии наши автомашины, в том числе грузовые минские МАЗы. Механика Дерендяева прислали с минского завода наладить в Монровии сервис МАЗов. Знал он всего несколько слов по-английски. Приехав в Монровию, распаковал чемодан, извлек оттуда учебники английского языка, граммофонные пластинки с языковыми уроками и неделю за неделей все свободное время, даже порой ночи, отдавал изучению языка. Через два месяца уже мог объясниться по-английски.
Первое время автомобильный бизнес особого успеха не имел. Грузовики покупали неохотно. Почему – Дерендяев не мог понять: машины крепкие, надежные, как раз для африканских дорог. Скитаясь по городу, заходил на базары, приглядывался к африканцам, и вдруг однажды его осенило. Явился к менеджеру торгующей грузовиками либерийской фирмы, потребовал краски и двух маляров, выкрасил на пробу три убийственно серых МАЗа под африканский вкус – кабина желтая, кузов ярко-голубой, ободы колес красные. Три пробных грузовика были проданы в тот же день. Тогда выкрасили на такой манер все остальные.
– За год реализовали сто штук, – рассказывал Дерендяев. – А почему? Да потому, что африканцам серое да черное не очень-то по душе, сами черные, как ночь. Вы обращали внимание, какую они носят одежду, особенно женщины? Аж в глазах рябит. Вот все это здесь в Африке нам и надобно учитывать, если мы хотим торговать действительно с выгодой. А мы в Тропическую Африку присылаем автомашины с печками, рассчитанными на защиту от морозов до тридцати градусов. Представляете? Полагаем, что и так сойдет – все равно купят. Привыкли, что у нас любой товар в магазине не залеживается. А здесь с нами конкурируют западные фирмы, они-то учитывают все, в том числе и традиционные вкусы африканцев…
Вот тебе и мужичишка с минского автозавода! Оказывается, не только техник, но и политик, и бизнесмен, мыслит широко, по-государственному. А через несколько дней окажется на своем заводе, и решительно никому не пригодится его неожиданно открывшийся настоящий талант коммерсанта.
При прощании Антонов сказал Дерендяеву:
– Была бы моя власть, я бы вас, Дмитрий Павлович, назначил торгпредом в какой-нибудь африканской стране.
Дерендяев смутился, польщенный комплиментом:
– Да какой я торгпред! Это так, между прочим. А мое дело – болты да гайки.
Проводив Дерендяева, Антонов тотчас потянулся к телефону. Услышал хрипловатый голос Литовцева и тут же опустил трубку на рычаг. Выдержал час и позвонил снова. На этот раз к телефону подошла Катя.
– Это вы? – радостно изумилась она. – Здравствуйте, Андрей Владимирович! Как мне приятно вас слышать!
По телефону с Тавладской Антонов говорил впервые. И снова поразился: какой у нее удивительный нежный голос, даже в хрипловатом телефонном звучании. Да еще эта ее легкая старомодная картавость, как пикантная приправа. И, слушая Катю по телефону, Антонов почувствовал, что волнуется, и, чтобы скрыть волнение, излишне официально заявил, что выполняет поручение посла и звонит, чтобы договориться о встрече с господином Литовцевым. Но тут же понял, что переборщил, уловив, как померк Катин голос:
– Дяди сейчас нет дома. Я передам, что вы звонили. Он будет рад.
– А как вы, Екатерина Иннокентьевна? – спросил он уже мягче. – Как живете, как здоровье?
– Спасибо! – ответила она сдержанно. – Все хорошо. Занимаюсь своими делами.
– Куда-нибудь ездили?
– Да нет. В основном дома. Вот только сегодня… – Она помедлила, словно обдумывая, стоит ли ей быть откровенной с Антоновым. – Сегодня к вечеру еду в Агури, в университет…
– Погулять по парку? Там роскошный парк.
– Знакомая проводит на факультете семинар, а я загляну в книжный магазин.
– Да, да! Там отличный магазин! – горячо подтвердил он. – Всегда можно найти что-нибудь стоящее.
Но Тавладская не захотела поддержать разговор.
– Дядю лучше всего застать ранним утром, – сказала она и, попрощавшись, положила трубку.
Некоторое время Антонов сидел в неподвижности, уставившись в лежащую на столе телефонную книжку. Конечно, Катю задел его тон. И это после такого славного вечера, проведенного в ее доме! Наверное, подумала, что струсил советский консул поддерживать отношения с эмигранткой, да еще внучкой белогвардейца. Вспомнилась африканская пословица, приведенная Кенумом Абеоти: «Если боишься – не говори, если сказал – не бойся!» Хорошая пословица!
Вне утро, занимаясь служебными делами, Антонов не мог отделаться от какого-то смутного беспокойства.
Катя сказала, что едет в университет «к вечеру». Как это понимать? Насколько ему было известно, занятия в Агури ведутся и после захода солнца, то есть после шести.
Кстати говоря, в Агури, в университетском общежитии сейчас два советских студента, приехавших на год на языковую практику – парень и девушка. Уже две недели как приехали, а он даже не знает, как устроились. Правда, их должен опекать Борщевский, отвечающий за культуру. Но с Борщевского много не возьмешь, он лишь сам за себя. А ему, консулу, тоже положено знать, как живут в этой стране советские граждане. В самом деле, он просто обязан туда поехать и взглянуть на студентов! Просто обязан! И почему бы не сегодня?
В полдень он заехал домой пообедать. Как и прежде, Ольга готовила обеды для них двоих из тех немногих продуктов, что имелись в холодильнике и кладовке. Чаще всего на первое были куриные вермишелевые супы из пакетиков и датские баночные сосиски, безвкусные, как вареная бумага. Все, что Антонов покупал впрок в Монго. Но и это скудное меню в условиях продовольственного кризиса в Асибии выглядело роскошью.
Был полдень, тот час, когда все живое стремится спрятаться от палящего солнца в тень. Но у ворот своего дома Антонов уже издали заметил маленькую сухонькую головку на тонкой шее – Асибе. Теперь уже не было удивительным видеть в его компании громоздкую, всегда оживленную Диану, благоухающую крепким трудовым потом – в руках у нее была большая уличная щетка-веник на длинной палке. С недавних пор Диана помогала нареченному убирать территорию виллы и стричь газон. Рядом с ними стоял такой же худосочный и беззубый, как Асибе, человек. Мелкие кудряшки на его голове тускло серебрились, и казалось, что голова покрыта тонкой, как пудра, пылью, которой так много в Дагосе. По виду старик, но Антонов, совершив ошибку с Асибе, теперь не спешил определять на глазок возраст африканцев.
Стоявшие у ворот громко о чем-то спорили, сопровождая беседу бурной жестикуляцией. Антонов всегда восхищался жестами говорящих африканцев. Даже у тихого Асибе движения руки как у римского патриция – выразительны, полны смысла и достоинства.
– Добрый день, камарад! – радостно приветствовала Антонова Диана, когда он вышел из машины, и запросто протянула ему руку.
Асибе и стоящий рядом с ним незнакомец были потрясены таким панибратством. «Наверняка Асибе подумает, что у меня с его толстушкой завязывается роман», – усмехнулся про себя Антонов.
– Вот мы здесь спорим… С ним! – Диана ткнула пальцем в слабую грудь незнакомца. – Это Зараб. Он мусульманин. Работает сторожем у мосье Куни… Вы знаете такого? Его дом там, – она протянула руку в сторону сада, – под холмом, за нашей виллой…
«Нашей виллой»! Оказывается, Диана здесь уже своя. Ну и баба!
– Его дом из белого кирпича, – продолжала Диана. – Мосье Куни большой человек, он в таможне служит…
Ее руки с белыми ладошками мелькали перед глазами Антонова.
– Так вот, камарад, о чем мы спорим. Рассудите, пожалуйста. У нас на почтамте одна женщина рассказывала… На базаре, прямо на глазах толпы продавец слоновой кости вдруг превратился в змею, а потом снова в человека. Женщина говорит, что сама все видела. Народ, мол, возмутился, продавца задержали, вызвали полицейского…
Диана глядела на Антонова взбудораженными, требующими ответа глазами:
– Скажите, товарищ консул, может ли человек вдруг превратиться в змею?
– Человек все может! – рассудительно ответил за Антонова Асибе.
– Вот именно! – со смехом поддержал его Антонов. – Все может!
– Еще один вопрос, товарищ консул, – не унималась Диана. – Вот Зараб принес новость…
Она снова ткнула пальцем в грудь Зараба, который стоял с угрюмой улыбкой:
– Ну-ка скажи сам! Ну!
Зараб молчал.
– Тогда я скажу. Зарабу точно известно, что русский рыбный корабль повернул от берегов Асибии и идет теперь с асибийской рыбой в Россию, прямо в Москву.
– Откуда вы это взяли? – спросил Антонов Зараба.
Тот вдруг выпятил хилую грудь и надул щеки:
– Все говорят.
– А кто именно? Ваш хозяин?
– Все! – упрямо повторил Зараб. – И мой хозяин тоже. Он человек важный. Зря говорить не будет! Он в таможне работает.
Антонов поймал на себе пытливый взгляд Асибе: мол, видишь, какие у Зараба серьезные козыри – хозяин в таможне работает! А что скажешь ты, советский консул?
Антонов молча подошел к машине, которую во время обеда оставлял у ворот, не спеша достал ключ, открыл багажник и вытащил корзинку, полную огурцов. Это были небольшие, крепенькие, похожие на нежинские огурцы. Их иногда продают возле ворот посольства, русские очень охотно берут такие огурцы для засолки. Каждому входящему и выходящему из посольства огородницы весело кричат по-русски: «Эй! Давай! Огурьчьики! Хорош огурьчьики! Давай, давай!»
Увидев корзинку в руках хозяина, Асибе потянулся помочь ему отнести, но Антонов мотнул головой:
– Я сам!
Подошел к Зарабу.
– Вот что, дорогой сосед! Скажи своему шефу, важному таможеннику, пусть четвертого ноября утром приедет в порт и взглянет, как с русского корабля будут разгружать рыбу для дагосцев. – Он дотронулся до плеча Зараба и мягко закончил: – Приезжай и ты. Поглядеть полезно.
– А другим можно? – вдруг ревниво спросила Диана.
– Конечно!
– А сами вы поедете четвертого ноября в порт?
– Поеду.
Круглое лицо Дианы расплылось в улыбке. Она бросила короткий торжествующий взгляд на Асибе:
– Вот и хорошо, товарищ! Мне тоже хочется взглянуть на русский корабль. У вас, конечно, найдется в машине свободное место для женщины?
– Нет! – сказал Антонов сухо, чувствуя, как всколыхнулось в нем внезапное раздражение против Дианы. – В этот раз свободных мест в машине не будет. Даже для женщины.
Во время обеда он спросил Ольгу, не захочет ли вместе с ним вечерком проехаться в Агури, в университет.
Раньше они ездили в Агури частенько: университетский парк – единственное место в Дагосе, где иностранцу можно спокойно побродить в неторопливой прогулке, не опасаясь, что к нему будут приставать продавцы масок или нищие.
Сейчас, объявив о своем отъезде в Москву, Ольга упорно старалась избегать ситуаций, которые могли бы их снова сблизить или создать видимость сближения, – будто опасалась самое себя, будто боялась искушения вернуться в их прошлое. Она отказалась мягко, но решительно: нет, ехать в Агури не хочет, намеревается сегодня почитать английский роман в новом номере «Иностранной литературы». И вообще такой жаркий день, что голова у нее как чугунная. Какой там Агури!
Чтобы смягчить обиду, которую, по ее мнению, она наносит мужу отказом, заявила, что лучше займется засолкой привезенных им огурцов.
Но обиды в этот раз Антонов не испытал. Больше того, даже почувствовал облегчение, услышав ее отказ. Теперь своей совести он мог лукаво заявить: я сделал все, остальное зависит уже не от меня.
Вырваться из посольства ему удалось только в четыре. До захода солнца оставалось два часа.
До университета езды полчаса, но в этот раз он гнал машину и добрался минут за пятнадцать до главной площади, которую окружали одноэтажные здания университетских факультетов. Возле них, как стражи на часах, возвышались могучие королевские пальмы с гладкими, серыми, похожими на слоновьи ноги стволами. Здесь, на площади, располагался административный корпус, и в нем был книжный магазин. Ему хотелось скорее перешагнуть порог магазина, который был в двух шагах, но он не позволил себе этого. Он, консул, приехал сюда взглянуть, как устроились два советских студента. Это главное. А уж если останется время… И он вопреки тайному желанию направился в студенческое общежитие, расположенное на другой стороне площади.
Советских студентов в общежитии не оказалось – на занятиях, должно быть. Но возле административного корпуса он неожиданно столкнулся с выходящей из библиотеки Леной Артюхиной. Она улыбнулась Антонову как старому знакомому, хотя виделись они всего один раз, в день ее прибытия в Дагосу.
– Здравствуйте, Андрей Владимирович! А я решила, что свои совсем нас забыли. Вы к нам?
На ее еще не тронутой загаром нездешне белой и нежной коже щек выступил легкий румянец.
– Есть здесь некоторые дела… – неопределенно пробормотал Антонов. – Ну и попутно на вас решил взглянуть. А где Личкин, ваш телохранитель? В консульстве он мне торжественно обещал за вами присматривать!
Антонов весело прищурился, но девушка вдруг сдвинула узенькие ниточки бровей, ее прозрачные серые глаза были серьезны:
– Да ну его!
– Вот тебе на! Поссорились?
– Да так…
– Что-нибудь серьезное?
Лена угрюмо смотрела в сторону и молчала.
Раз так, пришлось проявлять служебную настойчивость: он, как консул, должен знать, что произошло. Наверное, Лена сама была не рада, что обронила свое непосредственное «ну его!». Теперь пришлось объясняться. В общем-то, ничего особенного не случилось. Просто пришлось с Личкиным поругаться. По принципиальному вопросу. По какому? Ну, если прямо говорить – по вопросу отношения к африканцам. Только-только приехал, а ему здесь уже все противно: и в общежитии грязно, и в столовой «скотья жратва», и профессор, к которому его прикрепили для стажировки, туп и примитивен, и развлечений никаких нет. А всех асибийцев окрестил одним словом: «шурики». И уличный уборщик – «шурик», и его сокурсник «шурик», и профессор тоже «шурик». Где он такое глупое слово выкопал? И все с превосходством: этакий белый господин явился к диким туземцам. Ну, она, Лена, и выдала Личкину по первое число: «Знаешь что, Личкин, с таким высокомерием тебе здесь делать нечего». Лена не стала бы с ним связываться, но его отношение к африканцам, возможно, чувствуют другие студенты. А это уже политика. Еще подумают, что все у нас такие, как Личкин.
– И что он? – спросил Антонов.
– Усмехался. Мол, ты низкопоклонка. Только не перед Западом, это еще куда ни шло, а перед африканцами! – Румянец на Лениных щеках вспыхнул еще ярче. – Видите, куда клонит! Патриот портяночный!
Было видно, что Лена болезненно переживает конфликт. И сейчас, рассказывая о случившемся, казалось, вот-вот заплачет от обиды и стыда за сокурсника.
– Я ему: патриотизм несовместим с унижением других наций. Это еще Ленин говорил… – Она смотрела на Антонова удивленными, вопрошающими глазами: – Скажите, Андрей Владимирович, ну откуда в нашей стране берутся такие? Откуда? Ведь почвы для подобных типов вроде бы нет. Скажите, Андрей Владимирович, откуда?
Антонов взял ее неожиданно холодную хрупкую кисть руки, крепко сжал.
– Успокойтесь, Леночка! Откуда взялся? Из щели выполз. Есть еще в нашем Отечестве давние щели, где хоронятся такие вот Личкины. Попадают порой они и за границу. И не всегда на дне их ясных очей различишь темень дремучей натуры. Вот вы, кажется, различили… И спасибо вам!
Она пристально взглянула ему в лицо, даже прищурилась от напряжения.
– Но вы меня не подведете? Это будет ужасно! Ведь я же не жаловалась, правда? Вы сами потребовали. Правда?
Он коснулся ее плеча:
– Правда, Леночка! Вы обязаны были это сообщить. Сами же сказали: политика! А политика – дело государственное.
Когда они расстались, Антонов долго не мог успокоиться. Желание идти в книжный магазин пропало, вместо магазина пошел по пальмовой аллее. Встретить бы сейчас ему этого Личкина, да набить морду за «шуриков»!
Антонов и сам не раз задумывался над примечательной для него, консула, метаморфозой в людях. Там, в Союзе, скромняга, там вроде бы самый обыкновенный, самый рядовой, а здесь нежданно для самого себя вдруг становится этакой важной персоной. Личкин, конечно, исключение. Личкин, судя по всему, хам от рождения. Но этакие странные метаморфозы случаются порой и с людьми вполне порядочными. Иной, ступив на африканскую землю, вдруг делает для себя открытие: оказывается, он здесь иностранец, да еще белый! Белый! Вроде бы особым знаком отмечен. В представлении еще многих африканцев, особенно забитых нуждой, не просвещенных образованием, белый человек всегда повелитель, у него и власть, у него и знания, у него и деньги. Это представление колонизаторы вдалбливали в африканские головы веками. Встретят тебя, белого, на улице – голову клонят: господин! По пятам идут, добиваясь благосклонного внимания: почистить твои ботинки, поднести чемодан, отыскать для тебя такси, и все за ломаный грош. Приятно чувствовать себя повелителем! Слабость человеческая: мы часто думаем о себе выше, чем стоим того. И иной начинает надувать щеки.
Но все-таки не от барского фанфаронства такое. Скорее от неуверенности, которая в вычурной позе ищет себе защиту. И еще от неосведомленности, от незнания: что это такое за Африка и как в ней держаться. Не было у нашей страны традиционных связей с Черным континентом, как у Запада. Там, на Западе, Африку знают давно и досконально, как свою недавнюю вотчину, ее дороги и тропы еще в минувшие века вытоптаны каблуками солдатских сапог. У России же в Африке не было ни фортов, ни невольничьих лагерей, ни торговых факторий. Россияне об Африке имели самые приблизительные представления.
Всерьез Африка стала входить в жизнь советских людей в начале шестидесятых годов, когда недавние колонии одна за другой объявляли о своей независимости. И каждой из них наша страна сразу же протягивала дружескую руку. Мы стали чаще говорить об Африке и африканцах и на страницах наших газет, и в наших семьях. Постигали Африку и на собственном опыте. Каждый год уезжали туда дорожники и врачи, учителя и коммерсанты. Африка уверенно утверждала себя в нашем сознании. И наверное, много способствовал этому утверждению своей мученической смертью Патрис Лумумба, имя которого у нас стало в один ряд с именами наших собственных героев.
Но двадцать лет познания слишком короткий срок для многомиллионного народа. И командированный, собираясь в дальнюю дорогу, озабоченно думает: что ждет его там, в Африке, на неприютной для северянина тропической земле? И действительно, для большинства наших соотечественников здешний мир поначалу выглядит странным, непривычным, почти непостижимым, порой вызывающим настороженность. Ко всему в нем надо выработать свое отношение: от попрошаек возле универсама до малярийного комара, который награждает тебя бедой.
Каждый по-своему вписывается в этот неожиданный мир. Вписал себя и Личкин. По-своему. Чтоб ему! Не из-за него сломя голову мчался в этот университетский городок советский консул. Не из-за него!
Когда Антонов, наконец, вошел в книжный магазин, Катя, присев перед стеллажом на корточки, листала снятую с полки книгу. Он торопливо пробрался к ней сквозь толпу покупателей и встретился с ее радостно удивленным взглядом. Катя выпрямилась и стояла перед ним тоненькая, стройная, похожая на гимназистку:
– Вот удивительно, Андрей Владимирович, когда я входила в этот магазин, подумала: вдруг встречу вас? – Тон ее был дружеский, будто и не случилось утренней телефонной размолвки.
– Я бываю здесь иногда, – почему-то смутился Антонов. – В этом магазине можно купить хорошие книги. Но, по правде сказать, сегодня приехал специально, чтобы встретиться с вами. У меня к вам, так сказать, служебный разговор. А не отправиться ли нам, Екатерина Иннокентьевна, на вершину холма, если, конечно, вы не заняты…
Она с шутливой значительностью округлила глаза:
– Ну, коли разговор служебный, я подчиняюсь. Матильда освободится только через полтора часа. Извольте – я к вашим услугам!
Он улыбнулся этому «извольте», и улыбка не ускользнула от ее внимания.
В машине она сказала:
– Вам, Андрей Владимирович, должно быть, мой русский кажется старомодным?
В машине она свободно откинулась на сиденье, расположившись уютно, по-домашнему, будто ездила с Антоновым давным-давно. Он подумал, что главное в Кате – ее естественность и прямота. Во всем – в словах, жестах, поведении. Взрослая девочка! Ее легко ненароком обидеть, а защищаться, наверное, не умеет.
На вершине холма, на площадке для стоянки автомашин Антонов оставил свой «пежо», и они пошли по дорожкам парка.
– Наш посол поручил мне сообщить Николаю Николаевичу и вам мнение посольства по поводу альбома… – начал он.
Катя шутливо всплеснула руками:
– Боже мой! Как высокопарно! Будто мы с вами заключаем международный договор…
Он весело, ей в тон, подтвердил:
– Вот именно, почти так оно и есть. Высокие договаривающиеся стороны… В общем, альбом вызвал интерес, и посольство готово вести переговоры о его приобретении, естественно, за компенсацию.
Он сделал паузу и осторожно закончил:
– В разумных пределах…
Лицо Тавладской вдруг помрачнело.
– Мне это не очень-то приятно слышать, Андрей Владимирович, – сказала она с грустью. – Не думайте о моем дяде плохо. С ним бывает такое. Заносит. В сущности, он добрый, открытый и неудачливый человек. Иначе бы не торчал в этой африканской глуши…
Она шла, глядя себе под ноги.
– …Мы уже говорили с ним по поводу альбома. Это вовсе не фамильная ценность, не портреты наших предков. В нем история русской авиации. Значит, России он и принадлежит. Какая тут может быть компенсация? Берите альбом и делайте с ним что хотите. Мы будем только счастливы, если он действительно пригодится. Напрасно вы поспешили прислать его обратно.
Антонов испытал радостное облегчение:
– Спасибо! Я не сомневался, что вы скажете именно это.
На самой вершине холм у края обрыва росли акации, за их кривыми стволами открывался вид на зеленый простор приморской долины, которую прочерчивала у берега узкая белая полоска дагосских кварталов, а за ней простиралось серо-голубое, трепещущее, живое полотнище океана. У края обрыва в жидкой тени акаций стояли скамейки. Вечерами их обычно занимают студенты, заезжие иностранцы – полюбоваться, как за городом в океане тонет солнце. Сейчас никого не было. Они присели на одну из скамеек.
– Красиво! – сказала Катя, бросив долгий взгляд вниз, в долину.
Он сбоку взглянул на соседку: интересно, как она отреагирует на самое главное, что он сейчас сообщит ей.
– Но переговоры между высокими договаривающимися сторонами еще не завершены, Екатерина Иннокентьевна. – Он возвратился к прежнему шутливому тону. – Есть еще одна важная статья нашего соглашения, которую мы не обсудили…
Она смешно, по-детски прикусила нижнюю губу.
– Не обсудили… – повторил он. – А как вы относитесь к тому, чтобы вам вместе с Николаем Николаевичем поехать в Москву и самим передать там альбом?
Катя взглянула на Антонова с откровенным недоверием:
– Вы не шутите, Андрей Владимирович?
– Такими вещами не шутят.
Она долго молча глядела вниз, в долину, потом тихо произнесла:
– Даже не верится… Чудо какое-то!
– Почему чудо?
– Потому что давно мечтаю о такой поездке. Недавно уговаривала дядю взять туристические путевки и поехать.
– Хотите увидеть родину своих предков?
– Разве можно не хотеть?
Они опять помолчали.
– Извините меня, Екатерина Иннокентьевна, но мне кажется, что у вас жизнь не так-то просто складывалась… Я чувствую это… – Он легонько дотронулся до ее руки: – Только, пожалуйста, извините…
Продолжая смотреть в долину, она кивнула:
– Вы правы. Непросто…
Может быть, при других обстоятельствах Тавладская не была бы столь откровенной. Но доверие, возникшее сейчас между ними, заставило ее разговориться. Антонов угадал: в жизни ей не очень-то везло. Родилась в Мукдене, в русской колонии. В семь лет потеряла родителей, воспитывал девочку друг отца, добрый одинокий человек. Был он горячим российским патриотом, выписывал советские газеты, мечтал вернуться на Родину. Когда ей исполнилось восемнадцать, он внезапно скончался. Оставшись одна, пошла работать продавщицей в универсальный магазин фирмы «Чурин». На другом конце света жили ее родные: дядя – во Франции, тетя – в Канаде, звали к себе, но девушка мечтала переехать на родину предков, писала куда-то прошения, ходила в советское консульство. Не получилось. Через год Катя оказалась в Гонконге, оттуда решила добираться к тетке, которую немного помнила с детства. Тетка была обеспеченной, в свое время удачно вышла замуж за владельца небольшого, но доходного ресторана.
Однако в Гонконге все планы пошли кувырком самым неожиданным образом. Однажды встретила русского человека, тоже без родины, без племени, вышла замуж, через год родился сын.
Замужество оказалось неудачным, и, когда стало невмоготу, Катя собрала свои вещи, подхватила годовалого сына, приехала в порт и поднялась по трапу теплохода, который шел в Канаду.
– Вот и вся моя история, Андрей Владимирович, – коротко улыбнулась она. – Живу в Квебеке у тетки, тетка теперь вдова – муж ее умер. Ресторан пришлось продать из-за долгов, живем на доходы от дивидендов по немногим акциям, которые в свое время приобрела тетка.
Она поднялась со скамейки:
– Видите, солнце скоро утонет в океане… Какое оно красное! Даже страшно!
Они молча постояли у края обрыва.
– А сыну моему уже семь лет, – сказала Катя, возвращаясь к прежнему разговору. – И зовут его так же, как вас, – Андреем…
– И надолго вы в Африку? – спросил он.
– Да нет! На несколько недель. Могла бы побыть с дядей и подольше, но он все время в разъездах.
– Он одинок?
– Не то слово! – Катя грустно покачала головой. – Скитается по чужим краям как степной волк. В африканских странах в белых колониях интеллектуальный уровень низкий, интересы убогие. Только и думают о том, чтобы побольше подсобрать впрок «длинных тропических франков» на будущее, на старость копят деньги да еще пьют. А старость-то вот она, уже у порога. И будущего почти ни у кого нет. Какое будущее у моего дяди? Ни дома, ни семьи, ни родины…
В ее голосе прозвучали нотки отчаяния, и Антонову показалось, что в глазах блеснули слезы. Он подумал, что в этот момент Катя говорила не только о своем дяде, но и о себе самой.
– Я уверен, поездка в Москву вас развеет! В Москве есть что посмотреть. Напишу своим друзьям, они покажут вам город…
Катя кивнула:
– Спасибо! Это будет прекрасно!
Они пошли по дорожке, которая вилась почти над самым обрывом. Вдруг Катя сдержала шаг, повернулась к Антонову. В ее зеленых глазах была такая завораживающая мягкость, что у него всколыхнулось сердце.
– Я хотела вас, Андрей Владимирович, спросить… – Голос ее осекся, словно она вдруг заколебалась, продолжать ли. – Я… не конкретно. В принципе. Вот, к примеру, я, канадская гражданка, русская по происхождению, имеющая русского ребенка, могла бы приехать в Советский Союз и… остаться там навсегда?
Он молчал, и Катя, будто все зависело только от него, стала убеждать:
– Ведь я бы могла, Андрей Владимирович, быть там полезной. Знаю три языка. Готова работать секретарем, официанткой, уборщицей. На все согласна! Это возможно?
– У вас в Квебеке дом, тетка, достаток… – Он искал возможность уклониться от прямого ответа.
Она это поняла. Голос ее вдруг померк:
– У меня в Квебеке ничего нет. Ничего. Кроме сына. Одна пустота.
– Видите ли, Екатерина Иннокентьевна, вопрос этот не простой. Дело в том, что…
Она перебила его, горестно покачав головой:
– Знаю, какой непростой вопрос…
– Мы еще поговорим с вами об этом, вот побываете в Москве, осмотритесь там… Хорошо?
Катя вяло согласилась:
– Хорошо…
Они прошлись до конца аллеи. Отсюда вид на Дагосу был особенно впечатляющий. Здесь, на окраине столицы, располагались виллы богатых людей, баловней прошлых режимов, одна вилла выхвалялась перед другой либо помпезностью архитектуры, либо роскошью отделки, либо пышностью приусадебных территорий. Эти светлостенные, яркооконные, в горячей ласке бурлящей тропической зелени кварталы, стоящие на переднем плане панорамы, скрывали истинную сущность небогатого приморского города, создавали впечатление того, что там, внизу, мир всеобщего покоя, сытости и благополучия.
– Что-то вроде Зурбагана, – заметил Антонов, глядя вниз.
– Кого? – не поняла она.
