Текст книги "Сезон тропических дождей"
Автор книги: Леонид Почивалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
Профсоюзники выглядели нелепо: в белых сорочках при ярких, неумело повязанных галстуках, в белых тергалевых костюмах с брюками – клеш матросской ширины, в узких черных штиблетах, в которые с явной натугой были втиснуты расплющенные ходьбой и тяжестями грубые ступни рабочего человека. Жесткие ошейники крахмальных воротничков хищно впивались в их могучие шеи непривычные к ярму светских условностей; натянутые на покатые плечи пиджаки, казалось, вот-вот лопнут по швам. Чувствовали себя профсоюзники скверно в непривычном наряде, купленном, видимо, в канун отъезда.
Одного из лидеров Антонов знал. Это был Сусан Готи, крепыш с крупными, слишком крупными даже для африканца, вывороченными мягкими, будто резиновыми, губами, расплющенным, как у боксера, носом. Ему не было и сорока, но мелкие кудряшки на его голове давно поседели и были похожи на тугие стальные пружинки. Второй, Илу Акоду, тоже выглядел крепышом, кожа на его лице была необыкновенно черной, почти угольной, без блеска, поэтому казалась бархатной. Ночью на улице его и не разглядишь. Он возглавлял профсоюз рабочих горнодобывающей промышленности, а Готи был лидером профсоюза портовиков.
Впервые Антонов увидел Готи совершенно случайно, когда по своим консульским делам приехал в порт на зашедший в Дагосу сухогруз из Калининграда. В это время возле здания портоуправления проходил митинг. Собрались тысячи две портовиков, и перед докерами с площадки кузова грузовика, превращенного в трибуну, выступал Сусан Готи, сам недавний докер. Он не «произносил» речь, как поднаторевший политик, а неторопливо разговаривал с людьми грубоватым негромким баском, и хотя слышно его было плохо – мешал всегдашний портовый шум – две тысячи суровых мужчин внимали Готи с напряжением, на некоторые его реплики отзывались мощным гулом одобрения или аплодисментами. Антонов остановился в сторонке, хотелось подойти ближе, но для него, дипломата, это было нежелательным.
Минуты, проведенные рядом с митингом, заставили Антонова потом о многом подумать. Он вырос в обстановке, когда миновали времена убеждения масс вот так, непосредственно, как здесь на митинге, один на один перед толпой, когда твоя убедительность зависит от того, какими фактами ты располагаешь, как ими оперируешь, какова логика твоего мышления, насколько ты искренен и правдив перед людьми и даже как ты выглядишь внешне: признают ли тебя «своим» или примазавшимся со стороны.
Антонов был поражен выступлением Готи. Вот как надо разговаривать с массами – открыто, естественно, свободно, разговаривать так, будто перед тобой не две тысячи, а всего один человек, которого ты хочешь убедить. И он, Сусан Готи, убедил этого одного человека – каждого из двух тысяч собравшихся у здания портоуправления. Они требовали немедленного повышения зарплаты, а он, их профсоюзный лидер, их товарищ по труду, сказал, что, по его мнению, это преждевременно, у правительства нет никаких возможностей, и пускай каждый хорошенько пораскинет мозгами над тем, кто теперь в стране у власти. А у власти такие же, как они, люди – простые и небогатые, государственные деньги не хапают, это видно всем. «Не торопитесь, – говорил Готи, – дайте новому правительству, которое заявляет, что отстаивает наши с вами интересы, собраться с духом и силами и сделать то, что обещает, а мы потом уже посмотрим: справилось ли? И тогда скажем свое решающее слово».
Сусана Готи не раз приглашали на приемы и встречи в советское посольство. Так же охотно звали его и другие дипломатические представительства – еще бы, человек в стране заметный! Но в посольства он не ходил, чувствовал себя на дипломатических раутах не в своей тарелке. В нашем посольстве появился всего один раз после того, как получил приглашение посетить СССР и совершить поездку в промышленные районы, а потом присутствовать на праздновании в Москве Седьмого ноября. Приезжал даже не в посольство, а к Антонову в консульство, чтобы получить визу. В здание консульства вошел с некоторой робостью, как человек, теряющийся перед чуждым ему канцелярским миром, с простецкой полуулыбкой на толстых губах. Он с первого же взгляда внушал симпатию своей нескладной фигурой простолюдина, грубоватым лицом, на котором светились могучим внутренним огнем спокойные, умные глаза. Сразу становилось очевидным, что это не просто сильный, уверенный в себе человек, но лидер, причем лидер крупного масштаба, который хорошо знает, чему и кому он служит. Здороваясь с Антоновым, Готи крепко, по-рабочему, по-товарищески пожал советскому консулу руку, и Антонов подумал, что это искреннее пожатие демонстрирует отношение докера к стране, которая пригласила его в гости.
Сейчас в зале ожидания Сусан Готи недоверчиво всматривался в непривычную ему аэропортовскую обстановку – высокие, полные прохлады своды зала, праздничный блеск светильников на стенах, мягкие паласы под каблуком.
Увидев подходящего Антонова, Готи простодушно обрадовался, подчеркнуто горячо его приветствовал, как единственно знакомого, который, конечно, не даст простому человеку пропасть в этом шикарном аэродромном мире. Ведь Сусан Готи впервые в жизни покидал Дагосу самолетом и, кроме двух соседних с Асибией стран, за границей нигде не бывал.
Отъезжающие в Москву профсоюзные лидеры оказались на аэродроме раньше назначенного для встречи времени. Демушкина, который должен был приехать их провожать, еще не было. Рядом с Сусаном Готи и его спутником были двое молодых парней, видимо, из профсоюзного аппарата, а также третий секретарь посольства Каменкович – в посольстве он отвечал за связи с общественными организациями. В стороне в независимой позе, широко расставив ноги, стоял секретарь консульства Ермек Мусабаев, худой, изящный, с тонкой, как у женщины, талией. Рядом с нарочито неподвижным Мусабаевым нервно расхаживал по паласу представитель Аэрофлота в Дагосе Кротов, плечистый блондин с мощной колонной шеи, с хорошо развитым классическим треугольным торсом и неожиданно короткими руками и ногами, словно при производстве Кротова у природы не хватило материала на его конечности.
– Ну как, все в норме? – спросил Антонов Ермека.
Мусабаев в неторопливой улыбке еще больше сузил темные восточные глаза.
– В норме! Решили прикатить пораньше… – Он говорил спокойно, с ленцой, манерно растягивая слова. – На всякий случай. Как-никак дело имеем с Аэрофлотом. А у них всякое бывает. Возьмут и улетят раньше времени. – Ермек метнул насмешливый взгляд в сторону Кротова.
Аэрофлотчик отличался болезненной обидчивостью, эту его особенность в колонии знали все и в общении с ним проявляли разумную осторожность – с Аэрофлотом за границей ссориться невыгодно, внакладе останешься. Но недавно окончивший институт и всего полгода назад прибывший в Дагосу, еще не обтертый, не оперившийся Ермек Мусабаев решительно никого не боялся, был прям и откровенен, часто вызывающе дерзок. Наверное, именно этим и понравился Антонову, едва они познакомились. На стезе заграничной работы Антонову нередко встречались такие же зеленые, такие же неоперившиеся, но уже законченно осторожные и безнадежно прагматичные молодые люди. А этот молодой казах, утверждая свою личность, не боится никаких углов и выступов. «Мой отец был табунщиком, – как-то сказал Антонову Ермек. – В степи углов и выступов нет. В степи только ветер!»
Как и следовало ожидать, Кротов обиделся на замечание Мусабаева.
– Попусту язычком треплете, товарищ Мусабаев, – огрызнулся он. – Как бы не прищемили.
– Я же пошутил, Кирилл Петрович! – попытался оправдаться Мусабаев.
– Шуток не люблю! – отрезал Кротов и демонстративно отошел в сторону.
Ермек вздохнул:
– Вот несчастный! Шуток человек не любит! Как же с такой нелюбовью можно жить? С тоски повесишься.
Каменкович стоял с профсоюзниками и вел ничего не значащий вялый разговор, какой обычно ведут перед дальней дорогой – о времени в полете, о странах, которые встретятся по пути, о скорости самолета…
– А какая сейчас в Москве погода? – спросил Готи.
Каменкович рассмеялся, и его лицо сморщилось, как печеное яблоко.
– Прохладненько там в ноябре. Осень! Не то, что здесь. В ноябре у нас и снег может случиться…
– Неужели снег? – И Готи то ли в удивлении, то ли в ужасе баранкой округлил свои мощные губы.
– Я надеюсь, вы с собой прихватили что-нибудь теплое? – поинтересовался Антонов. – Пальто, свитера?
В ответ докер бросил беспомощный взгляд на Антонова, потом на свой белый костюм:
– Вот все… что на мне…
– Разве вас заранее не предупредили?
У Каменковича вдруг покраснели уши и засуетились маленькие бесцветные глазки.
– Донат Петрович! Как же так? – в упор взглянул на него Антонов. – Это же ваши подопечные, В российский холод посылаете!
Каменкович бессильно развел руками:
– Я полагал, полагал… что сами подумают. Люди бывалые. В Европу летят. К тому же их там, в Москве, будут встречать. Мы телеграммку дали заранее. Догадаются, привезут что-нибудь…
– А если не догадаются? – зло усмехнулся Ермек. – Если и там окажутся вот такие, как вы, недогадливые?
Растерянно вскинутые ко лбу рыжеватые брови Каменковича вдруг сдвинулись к переносице и почти сошлись.
– Нечего меня учить! Я не школьник! – Он перевел трепещущий обидой взгляд с Ермека на Антонова. – Занимайтесь своим и не лезьте в чужое! К консульским делам это не относится.
Почувствовав, что вспышка явно не к месту сейчас, во время проводов высокопоставленных особ, Каменкович овладел собой, вымученно улыбнулся и по-французски пояснил профсоюзникам:
– Это мы беседовали о… погоде в Москве. Не волнуйтесь, с вами все будет в порядке. – И добавил с наигранным пафосом: – В нашей Москве для добрых гостей всегда тепло!
Профсоюзники удовлетворенно закивали.
Каменкович в Дагосе пятый год – дольше всех. Все ему здесь надоело до чертиков, говорят, в первые два года проявлял активность, был озарен идеями интересных дипломатических акций, потом попривык, к тому же долбанули его три приступа тропической малярии, обмяк, смирился с неодолимостью здешних негативных обстоятельств, которых так много. И теперь ждет не дождется, когда из Союза прибудет ему замена.
За стеклянной стеной здания аэропорта взвыл на реверсе турбинами только что приземлившийся реактивный самолет, стекла в стене отозвались лихорадочным жестяным звоном, из-под металлических стропил вдруг выпорхнула стайка постоянно обитавших там воробьев, с писком ринулась в другой конец огромного зала.
– Андрей Владимирович! – Ермек коснулся руки Антонова. – Идея! Дайте мне ключ от машины. Мотану домой. Сестра связала мне два свитера из хорошей казахской шерсти. Лежат в чемодане без дела. А им как раз!
Антонов усмехнулся:
– Ты что! Свитера-то на тебя. Разве на них влезут!
– Ничего! – весело отозвался Ермек. – Растянут. Шерсть в Казахстане мягкая.
Антонов с сомнением покачал головой:
– Не успеешь. Сейчас самый пик в уличном движении.
– А я верхними улочками!
У Ермека даже ноздри дрожали от азарта, как у молодого скакуна.
– Разрешите?! А?
Антонов вытащил из кармана пиджака ключи и бросил Ермеку на ладонь:
– Жми! Только учти: в твоем распоряжении полчаса. Ни минуты больше! Понял?
Зажав в руке ключи, Ермек ринулся к дверям. Ничего не понимая, профсоюзники проводили его удивленными взглядами.
– Глупость затеяли! Не успеет! – мрачно заметил подошедший Кротов. Закинув руки за спину, он нервно прошелся по холлу. – А самолет задерживать я не буду. Ни на минуту!
Вдруг он осекся, взглянув в сторону дверей, ведущих в главный зал. Оттуда неторопливо двигался поверенный в делах Советского Союза в Асибии Демушкин, приветствуя отъезжающих отработанной любезной улыбкой.
Через полчаса динамики объявили посадку на самолет, отбывающий в Москву. Объявление касалось всех, кроме тех, кто шел по категории «very important person»[5]5
Очень важных персон.
[Закрыть], летящих, разумеется, по первому классу, их сажали в последнюю очередь, чтобы не держать в душном салоне в ожидании старта самолета.
Прошло еще десять минут. Ермека не было. Антонов, извинившись перед отъезжающими, вышел служебным проходом на летное поле и направился к серебристой туше огромного лайнера, возле которого суетились рабочие и техники из обслуживающей бригады. Недалеко от самолета, на ветерке, в расслабленных позах стояли трое из экипажа, одетые в темно-синюю униформу. По лычкам на погонах Антонов выделил командира – человека с сухим, аскетическим, неулыбчивым лицом. Сочувствия от такого лица не жди, и все же Антонов высказал в серые неприветливые глаза свою просьбу. Глаза командира накоротко прикрылись веками в размышлении.
– В Москве сегодня плюс пять… – подкрепил слова Антонова один из стоявших рядом членов экипажа.
Командир кивнул:
– Убедили! Жду лишних пятнадцать минут. Ни минуты больше.
Вскоре у самолета затормозил сверкающий черным лаком «мерседес» под красным флагом. Из кабины вышли поверенный, Каменкович и двое отъезжающих асибийцев. Вслед за «мерседесом» подкатил на своем синем аэрофлотовском «Жигуленке» встревоженный Кротов.
Командир скептически оглядел белые, просвечивающие на солнце костюмы профсоюзных лидеров, покачал головой и, обращаясь к стоявшему рядом члену экипажа, обронил:
– Шутники!
К нему подошел Кротов:
– Можно трогаться. У нас все.
Командир покосился на наручные часы, не глядя на Кротова, объявил:
– Ждем еще десять минут!
– Почему? – удивился Кротов.
– Надо! Официальный представитель посольства просит. Придется уважить!
Кротов метнул в сторону Антонова недовольный взгляд.
– Задержка получается, – объявил поверенному. – Минут на десять.
– На десять! – нахмурился Демушкин. – Почему?
– У командира есть соображения… – пришел на помощь Кротову Антонов.
– А… – Демушкин знал, что даже ему, поверенному, не стоит лезть в поднебесную службу.
Повернувшись к Сусану Готи, продолжил:
– Так что я говорил? Ах да… Значит, советую вам в Москве непременно прокатиться в метро. У нас лучшее метро в мире…
Прошло десять минут. Ермека не было. Из двери салона выглянул механик, отыскал глазами стоявшего внизу в толпе провожающих Антонова, выразительно развел руками, мол, больше ждать не можем, крикнул Кротову:
– Сажай!
Через несколько минут отъезжающие гости были уже в салоне самолета, дверь захлопнулась, и трап стал медленно откатываться в сторону.
Именно в это мгновение на огромной скорости выскочил на летное поле белый «пежо», резко затормозил в недопустимой близости от самолета, из машины выскочил Ермек и, размахивая над головой, как флагом, двумя свитерами, синим и белым, бросился к самолету.
Его сразу же заметили из пилотской кабины, дверь салона распахнулась, из черного проема высунулась голова стюардессы:
– Бросайте!
Связав свитера рукавами, Ермек ловко швырнул их прямо к ногам стюардессы. Дверь снова мягко вошла в пазы, огромное тело лайнера вздрогнуло от торжествующего грохота – завели первую турбину.
Стоящие внизу вдруг увидели в круглом проеме одного из иллюминаторов седовласую голову Сусана Готи. Над синей полоской свитера сверкнули в улыбке зубы и мелькнула белая, в темной окантовке ладонь – Готи благодарил.
Когда самолет, сотрясая воем аэродромные плиты, укатил к взлетной полосе, унося с собой в далекий конец поля тяжелый шлейф грохота, поверенный обернулся к Кротову:
– Что произошло? Почему задержали самолет на целых двадцать минут?
Кротов искательно взглянул на Антонова.
– Задержался самолет не на двадцать, а на двенадцать минут, – спокойно заметил Антонов и коротко объяснил причину задержки.
Поверенный в ответ недовольно поморщился:
– О таких вещах нужно думать заранее, товарищ Антонов. Заранее! Это входит в ваши служебные обязанности.
И направился к своему «мерседесу». Шофер открыл перед ним дверцу машины, Демушкин, по-стариковски согнувшись, нахохленный, раздраженный затянувшимися проводами, оглушающим воем турбин, липкой жарой, медленно влез в кабину машины, и «мерседес» рванулся в сторону аэровокзала. Каменковича захватить забыли.
– Не волнуйтесь, мы вас прихватим! – с иронической ухмылкой обратился к нему Ермек. – Это входит в наши служебные обязанности – оказывать помощь советским гражданам. Понимаете, с о в е т с к и м. А гражданам других стран мы, консульские работники, оказываем помощь по велению сердца, как сегодня.
Когда, возвращаясь с аэродрома, они добрались до города, солнце уже село, и пришлось ехать при свете фар.
В дороге Ермек рассказывал:
– Докатил я до телеграфа, а там пробка. Ну, думаю, дело табак. Бросил машину и бегом через рынок, огороды, кустарник… – Он расхохотался. – Видели бы вы, как на меня лупили глаза африканцы: свихнулся азиат!
– Сколько же километров пришлось отмахать?
– Два туда, два обратно! – Ермек театрально выпятил грудь и похлопал по ней ладонью. – Как-никак у меня второй разряд по спринту.
Фары машины выхватывали из мрака идущих по обочине дороги дагосцев. Ярко, как светлячки, вспыхивали под лучами света белки их глаз.
Каменкович, забившись в угол на заднем сиденье, всю дорогу виновато помалкивал.
Антонов довез своих спутников до жилого дома посольства и отправился к себе на виллу.
Асибе открыл ворота, впуская машину, приветственно поднял руку, по-солдатски отдал честь.
– Новой кобры не объявилось?
– Нет, мосье, ни одной! – Асибе оставался вполне серьезным. – Если появится, вы можете быть спокойны, мосье, я не прогляжу.
Ни в холле, ни в спальне Ольги не оказалось. Он заглянул на веранду – и там ее не было. Нашел жену на крыше. Крыша их дома представляла собой ровную бетонированную площадку, огороженную кирпичным барьером. Они поставили здесь круглый столик и два соломенных кресла и временами по вечерам поднимались сюда поглядеть на мерцающие в густом мареве, как бы размытые жарой блеклые огни тропического города. С некоторых пор в час старта московского самолета Ольга стала приходить на эту площадку, чтобы полежать в кресле, отдавшись своим думам. Самолет пролетал почти над их домом, устремляясь в сторону затухающей над океаном вечерней зари, поблескивал крыльями в последних лучах заходящего солнца и медленно уносил свой пульсирующий сигнальный огонек в тяжелый мрак наползающей из глубин континента ночи.
Ольга лежала в кресле, откинув голову на спинку, и отблески городских огней озаряли ее широко раскрытые глаза.
– А я вот самолет провожала… – В ее голосе Антонов почувствовал заискивающие нотки, а улыбка была странной и: беззащитной.
– Догадываюсь.
– Но сегодня солнце не успело на прощанье позолотить самолетик, как обычно. Уже скрылось. – Она помедлила. – Почему сегодня самолет запоздал с отлетом?
– Были причины…
– Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного.
Антонов сунул руку в карман брюк, вытащил адресованные Ольге письма, положил на столик.
Она даже не взглянула на них. Глаза ее были по-прежнему устремлены в сторону океана, к небу, в котором замирал последний отблеск ушедшего за океан еще одного их африканского дня.
– А через сколько часов сегодняшний самолет приземлится в Москве? – вдруг спросила она.
– Ты же прекрасно знаешь, – отозвался Антонов. – Через одиннадцать.
Она качнулась в кресле, еще больше запрокинула голову, потянувшись взглядом к проступившей в поднебесье одинокой звезде.
Ему вдруг стало бесконечно жаль жену. Захотелось подойти, положить на ее голову ладонь, сказать: «Послушай, дружище, ведь у нас с тобой еще не вечер, еще все можно поправить, просто случилась размолвка, и все тут. Это бывает…»
Но он не сказал этих слов. А может быть, она их ждала?
– Ужинать будешь? – спросила Ольга потускневшим голосом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРИДЕТ ДЕНЬ НОВЫЙ…
11Клава протянула Антонову лист бумаги, а на столе выложила перед ним стопочку пригласительных билетов с вытесненным на каждом золотым гербом СССР.
– Андрей Владимирович! Получите положенное!
На листе был напечатан список тех, кто был связан с организацией и проведением приема седьмого ноября.
Каждый год прием был одним из важнейших политических мероприятий посольства. Это не просто приглашение в гости энного числа лиц, представляющих местные власти, видных общественных и культурных деятелей страны, сотрудников других посольств ради того, чтобы они часа два потолкались на плотной и мягкой, как ковер, траве газона в саду резиденции посла, опрокинули в себя по две-три стопки отборной пшеничной водки московского розлива или осушили по рюмке вина и поболтали между собой о всякой несерьезной всячине.
Прием – дипломатическое мероприятие, которое в какой-то степени итожит работу за минувший год. Он демонстрирует широту связей посольства в этой стране, его взаимоотношения со здешним руководством, с лицами и организациями. Здесь, в посольском саду, во время приема укрепляются старые и налаживаются новые знакомства, здесь даже в мимолетной беседе можно получить полезную информацию – праздничная, доверительная обстановка, выпитый бокал вина развязывают порой языки, при других обстоятельствах весьма сдержанные.
Большой посольский прием требует немалой подготовки, ею заняты все сотрудники посольства.
Список, утвержденный поверенным в делах, состоял из двух частей. В первой значились те, кто должен присутствовать на самом приеме, встречать и занимать гостей, в разговорах с ними осуществлять определенные цели. В этот столбец входили дипломаты и их жены, руководящие работники торгпредства, представительства ГКЭС, АПН, журналисты, врачи, представители Аэрофлота и Морфлота. Во втором списке значились те, кто обеспечивал организационную часть приема – распоряжался установкой столов, подготовкой посуды и блюд, подачей напитков, освещением и озвучиванием празднества, наблюдением за порядком парковки и вызова машин гостей по окончании приема. В этот список в основном входили сотрудники технического персонала посольства и других советских учреждений и при надобности их жены.
На сей раз вдруг решили провести экономию валюты – такие кампании случались периодически, срочно завинчивались гайки до упора, но проходили месяцы, и гайки постепенно ослаблялись, вроде бы сами по себе.
Получив распоряжение об экономии, поверенный подсократил число участников приема. А значит, количество спиртного и закусок. Результаты этого решения были налицо: в списке приглашенных рядом с фамилией Антонов дополнение «с супругой» не стояло.
Антонов поднял от бумаги глаза и встретился с внимательным, напряженным взглядом Клавы, она боялась антоновских действий сгоряча, может наворотить такое, о чем потом пожалеет – бывало, и не раз. Антонов почувствовал, как от обиды кровь приливает к щекам, но тут же овладел собой. Клава глазами показала на дверь кабинета поверенного: мол, его штучки. Она знала об отношениях Демушкина с Антоновым. В посольской колонии, как на деревенской улице, все симпатии и антипатии на виду, все заприметит и оценит любопытный праздный глаз, а праздных много, почти половина коллектива – это жены сотрудников, не занятые постоянным делом. И все молодые, все полные сил. На что им расходовать психическую энергию, чем насыщать жизненное любопытство, особенно если учитывать здешние условия: на улицу прогуляться не выйдешь – жарко, да и некуда, в городе всего один крохотный музей, ни парков, ни клубов, ни театров, куда себя денешь?
То, что Ольги не оказалось в списке, нетрудно было предвидеть заранее. Ольга принадлежала к немногим женщинам в колонии, которые говорили на иностранном языке, она почти свободно изъяснялась по-английски, вполне сносно по-французски – учили в детстве в профессорской семье. Да еще умна, начитанна, раскованна в обращении с любым собеседником. Все это отличало ее от многих женщин посольской колонии, и неудивительно, что посол проявлял к ней повышенное внимание, даже старомодно, по-стариковски слегка ухаживал за Ольгой. Жена посла, Анна Ивановна, скромная, серьезная женщина, тоже симпатизировала Ольге. Большую часть года Анна Ивановна проводила в Москве, занятая внуками, и лишь на два-три месяца приезжала к мужу. Оказавшись в Дагосе, она обязательно приглашала Ольгу к себе – «посудачить», как говорила она, но судачили они совсем не о тряпках. У посла было убеждение, что женам дипломатов отводится незаслуженно малая роль в работе посольства. Он считал, что, готовя к отправке за границу молодых дипломатов, нужно готовить к дипломатической работе и их жен, обучать иностранным языкам, проводить для них специальный цикл лекций по принципам посольской работы, по истории, культуре и политической обстановке в стране, куда они направляются, по современному этикету. Умная, хорошо подготовленная, а тем более обаятельная женщина порой сделает в дипломатии больше, чем несколько мужчин-профессионалов. Так считал посол и приводил многочисленные примеры из истории дипломатии, особенно современной. А ее он знал хорошо – в свое время работал в Нью-Йорке при ООН, это была отличная дипломатическая школа и в теории, и в практике. Как-то Кузовкин сказал Ольге:
– Я уверен, что из вас, Ольга Андреевна, мог бы получиться превосходный дипломат.
Ольга была польщена, но попыталась отшутиться:
– Какой же дипломат из занудного биолога, который в мир всматривается лишь через микроскоп!
– А почему бы и нет! – серьезно настаивал Кузовкин, словно в самом деле предлагал Веснянской дипломатический ранг. – В Америке была актриса Ширли Темпл, и довольно известная. Она переменила профессию, пошла по дипломатической стезе и очень даже преуспела – дослужилась до ранга посла.
Василий Гаврилович неизменно требовал, чтобы Ольга присутствовала на всех главных приемах, на показах фильмов и коктейлях. Он вроде бы гордился, что в колонии есть такая эффектная женщина, которую он неизменно представлял важным иностранцам как «доктора Веснянскую», хотя Ольга была пока еще только кандидатом наук.
Сама же Ольга ко всей посольской, как она выражалась, «колготне» относилась безо всякого интереса, больше того, со скрытым пренебрежением. Все это – топтание на приемах, наводящие вопросы, многозначительные улыбки, вроде бы ничего не значащие разговоры, за которыми скрывается служебный интерес, казалось Ольге делом ненастоящим.
Однажды на коктейле в шутливой форме она высказала все это Демушкину. Таких шуток Демушкин не принимал. «А что же настоящее, по вашему мнению?» – нахмурился он. Разговором этим, сама того не подозревая, Ольга задела самую чувствительную струну в душе Демушкина. Приемы, коктейли и всякие другие рауты для Демушкина и его жены были апофеозом всей их заграничной деятельности. Демушкины готовились к ним, где бы они ни происходили – в посольствах, во дворце президента или в министерстве иностранных дел, заранее, тщательно, можно сказать, любовно, как готовятся к свадьбе или к полувековому юбилею. Жена, Алевтина Романовна, ездила к лучшему в Дагосе парикмахеру, шила новые туалеты, чтобы как-то скрасить свою невыразительную внешность.
И Ольга, подогретая выпитым, с шутливым вызовом ответила:
– Кому что! Мне, например, настоящее – в лаборатории, за микроскопом. Там делаешь дело, там от твоей работы прок людям, очевидные результаты. А для вас «настоящее» – вот здесь, в топтании на месте с бокалами в руках…
Демушкин взглянул на Ольгу сбоку выпуклым безжалостным глазом.
– Можно «топтаться» и без бокала, – произнес он сухо. – Лично для вас, Ольга Андреевна, как раз лучше бы без бокала.
И, кивнув, с каменным лицом отошел в сторону.
Антонову припомнилось, как был уязвлен Демушкин неуместными словами Ольги, и он подумал, что, может быть, на этот раз поверенный прав, вычеркнув Веснянскую из списка: коль считаешь пустяковым топтанием приемы – не ходи, без тебя обойдемся.
Понятно, отсутствие в списке «обязательных» будет для Ольги щелчком по носу, и поделом! Что ни говори, а быть центром внимания на приеме приятно любой женщине. Тем более что на этот прием Ольга наверняка собиралась надеть новое платье, которое Антонов выписал ей из Лондона по дипломатическому сертификату. Он заранее предвкушал удовольствие увидеть в этом платье жену в почетном окружении черных смокингов. Они вместе выбирали подходящую модель по рекламному журналу фирмы, Ольга нехотя листала журнал и говорила, что вечернее платье ей ни к чему, в Москве его носить будет негде, а здесь ей совершенно безразлично, во что одеваться. За этим угадывалось: не такие у них сейчас отношения, чтобы дарить друг другу столь роскошные подарки. Но когда посылка из Лондона пришла и платье извлекли из картонки, эффект превзошел все ожидания. Почти невесомое, свободное, благородного рисунка темно-бордовое платье было необыкновенно красиво. Ольга вышла из спальни, где переодевалась, принцессой – гордой, величественной, неотразимо прекрасной. Медленно спустилась по деревянной лестнице в холл, подплыла к большому зеркалу и замерла, пораженная своим видом. Никогда ничего подобного у нее не было. Элис, молоденькая девчушка, племянница Асибе, убиравшая в это время в холле, увидев Ольгу, всплеснула руками и воскликнула:
– Мадам, теперь вы можете у нас в стране стать королевой!
…Пока Антонов раздумывал над списком приглашенных на прием, Клава, понизив голос, советовала:
– А вы зайдите к Демушкину, выскажите удивление. Нельзя же с людьми вот так! Вроде бы теперь Ольга Андреевна «персона нон грата». Неуважение! Такая женщина! Да еще кандидат наук! – Клава вздохнула. – Как жаль, что нет посла!
Антонов покачал головой:
– Обойдется Ольга и без приема. Тем более и не рвется на него. А вот по поводу другого человека зайти нужно. – И решительно открыл дверь в кабинет поверенного.
Демушкин сидел за столом, склонившись над бумагами. Он поднял холодный, отягощенный начальственными заботами взгляд на Антонова, сделал жест рукой, приглашая занять кресло возле стола, но Антонов приглашением не воспользовался:
– Я на минуту, Илья Игнатьевич. По поводу приема… – Он преднамеренно сделал паузу, ожидая, какое впечатление произведет его вступительная фраза на поверенного. Но у того только настороженно потвердели зрачки – он готов был к отпору.
– В списке нет геолога Камова. Это крупный специалист, его нельзя не пригласить.
– Нет в списке Камова? Явное недоразумение! Видимо, Рябинкин прохлопал. Его кадр.
Решительно нажал кнопку переговорного устройства и, услышав Клавино «у аппарата», приказал:
– Прошу вас, Клавдия Павловна, включите в список гостей приема геолога Камова. – Поднял глаза на Антонова: – Как его по батюшке?
– Алексей Илларионович.
– Камова Алексея Илларионовича, – повторил поверенный. Снова поднял глаза на Антонова, видимо ожидая следующего, уже «главного» вопроса.
– Спасибо! – сказал Антонов и направился к двери.
