Текст книги "Сезон тропических дождей"
Автор книги: Леонид Почивалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
– Нажаловался, значит? Ну, ну!
17– Дело осложняется, – невозмутимо обронил Ермек, входя в кабинет к Антонову. – К забастовке присоединились диспетчеры. Отказались принять наш самолет.
– Вот это да! – Антонов даже привстал от неожиданности. – И что?
Ермек усмехнулся, еще больше сузив в прищуре и без того узкие глаза:
– Сели…
– Как сели?!
– Без обеспечения. Как летчики говорят, визуально.
– Это же чепе! Мало ли что могло случиться!
– Не случилось… – Ермек стоял, выпятив грудь, уперев руки в бока, с таким видом, будто именно он сажал самолет без обеспечения. – У них выхода не было. Запасные аэродромы в соседних странах закрылись по погоде, а горючее оказалось на исходе.
Ермек с ухмылкой прошелся по кабинету, подошел к холодильнику, вытащил оттуда бутылку кока-колы, сунул горлышко в рот и крепкими, плоскими, как у лошади, зубами легко снял металлическую пробку.
Антонов поморщился. Упрямый черт! Ведь это же варварство – так калечить зубы! И делается все это из-за дешевого удальства – открывалка лежит на холодильнике. Однажды Ермек проделал такую штуку на приеме, не заметив, что его засек острый, всевидящий взгляд посла. В тот же день посольский повар Мочкин прилюдно с нарочитой торжественностью вручил Ермеку Мусабаеву открывалку для бутылок – от имени «чрезвычайного и полномочного». Но даже этот акт особого впечатления на Ермека не произвел – он не считал нужным отказываться от своих привычек.
Со сладострастным бульканьем Ермек опорожнил бутылку, обтер рот тыльной стороной ладони, облегченно перевел дух.
– Жар…рр…р…ко – шутливо прорычал он. – Сегодня ночью кто-то позвонил Кротову домой по телефону и сообщил, что в его дом будет запущено несколько ядовитых змей. Кротов с утра помчался в полицию. Перепуган до смерти. Да еще история с посадкой самолета… Бедняга Кротов! Сейчас в кабинете у посла нижайше просит посодействовать в вызове змееловов к себе в дом, а у кровати установить пост дежурного посольского коменданта…
Ермек плюхнулся в мягкое поролоновое кресло, высоко, по-американски – это он усвоил совсем недавно – закинул ногу на ногу, выставив вперед острый носок штиблета.
– И надо же, как что – к послу! Как будто посол должен заниматься всякой ничтожной чепухой – змеями и комарами.
Ермек мечтает быть послом, и, возможно, будет им, упорства хватит, хотя в его характере есть черточки не такие уж благоприятные для карьеры. Ко многим из посольских и непосольских чинов он относится с явным пренебрежением, лишь сам посол для него непререкаемый авторитет.
Временами Ермек раздражает Антонова самоуверенностью, которая множит число его недоброжелателей, и в то же время нравится – пооботрется, сбросит юношеский апломб, станет хорошим дипломатом, французский язык у него отличный, английский изучает. А главное – исполнителен, надежен в любом деле.
Сегодняшним утром Антонов ездил в полицейское управление завершить дело «Ангарска». На встречу самолета посылал Ермека, хотя хотелось поехать самому: ждал московской почты. Ждал с каким-то тоскливым, унизительным для себя чувством. Наверное, после случившегося в радиорубке «Ангарска» от этого чувства уже не отделаешься никогда.
– Почту привезли?
Ермек хлопнул себя по лбу:
– Вот дурень! Вам, Андрей Владимирович, два письма, сам видел. Два, а может, и больше. Правда, одно на фамилию Ольги Андреевны…
Антонов непроизвольно дернулся, готовый вскочить и немедленно идти в канцелярию за письмами, но Ермек, удобно устроившись в кресле, настроился на долгий разговор о сегодняшних событиях.
– А знаете, Андрей Владимирович, разговор у меня случился прелюбопытный в аэропорту. Подходит ко мне парень из диспетчерской службы. Такой худой, в очках, руку на плечо кладет, растягивает в улыбке свои губищи: друг, да и только! И знаете, что говорит? Ты, Ермек, хотя и из России, а азиат. Значит, пребываешь под гнетом русских. Мы здесь тоже под гнетом русских ставленников. Стало быть, надобно нам объединяться против общего противника. Представляете?
– Ну а ты что?
– Не успел и рта раскрыть, как тот был таков. Только издали ручкой помахал.
– Искушают! – весело прокомментировал Антонов.
– Искушают… – улыбнулся Ермек, и в улыбке сквозила все та же самоуверенность: стало быть, я что-то значу, если даже враги…
Наконец, исчерпав все темы для разговора, Ермек величественно удалился, переваливаясь на своих длинных, кривоватых, как у конника, обтянутых джинсами ногах.
«Черт возьми! – с внезапным раздражением подумал Антонов. – Сколько раз ему вдалбливали, чтобы в джинсах не ходил! И ухом не ведет. Зазнался парень. На позапрошлом совещании в кабинете посла уселся за главный стол, за которым восседает посольское начальство, уселся рядышком с торгпредом. Вчера как ни в чем не бывало снова завладел тем же стулом, отлично понимая, что находится под пристальным вниманием всех собравшихся. Демушкин от возмущения глаза выкатил, а посол чуть иронически улыбнулся, но ни слова не сказал. Теперь Ермек решит, что ему все дозволено. Надо его приструнить, ведет себя как вздумается, ходит как стиляга. Недаром на аэродроме бузотеры, которые чуть не погубили наш самолет, увидели в нем союзника…»
Антонов уже направлялся к двери, когда на письменном столе зазвенел телефон внутрипосольской связи. «А ну его!» – махнул рукой и вышел из кабинета.
Здание посольства когда-то принадлежало крупному французскому плантатору и построено было в начале века в викторианском стиле, с лепными потолками и мраморным полом. Кирпичные оштукатуренные стены хорошо сохраняли прохладу в жаркий период, через узкие, как щели, окна с трудом проникали внутрь испепеляющие лучи солнца.
Вокруг этого архитектурного ансамбля раскинулся старинный тропический парк. Говорили, что коллекция растений, представленная в нем, одна из лучших на всем побережье. Здесь были не только типичные африканские деревья и кустарники, собранные со всего континента, но и уникальные образцы флоры из Латинской Америки, Австралии, Океании, даже Европы. Многие экземпляры этой коллекции были в свое время завезены еще португальцами из своих заморских колоний.
Даже в самую сильную жару в посольском парке постоянно слонялись почитатели зеленой природы. Порой приходили сюда ребячьи экскурсии из дагосских школ во главе с учителями. Посол распорядился пускать их беспрекословно: «Парк принадлежит не нам, а Асибии. Мы его только арендуем». Хождение чужих по территории посольства нарушало нормы режима безопасности и создавало трудности тем, кто следил за охраной здания, но посол был непреклонен: пускать всех!
В пышном многоцветье парка глаз Антонова выделил пять казенно-синих пятен. Аэрофлотчики! Двое мужчин и три женщины, часть экипажа сегодняшнего самолета. Каждый раз, прилетая в Дагосу, летчики заглядывают в маленькую посольскую лавку, где можно купить американские сигареты, индийский чай английской упаковки или французскую косметику.
– Здравствуйте, товарищ консул! – крикнула издали одна из стюардесс и приветливо помахала рукой.
Антонов узнал девушку – ее и двух летчиков как-то случилось подвезти с аэродрома на пляж. Звали ее, кажется, Наташей. Он на минуту задержал шаг:
– Здравствуйте! Как леталось?
– Вы же знаете…
– Знаю! – Антонов бросил взгляд на стоящих поодаль летчиков. – Вы сегодня молодчаги! Сели, оказывается, без обеспечения.
– А что было делать? – усмехнулась Наташа. – Очень уж хотелось с вами встретиться.
В другое время Антонов с удовольствием поболтал бы с аэрофлотчиками о московских новостях, но сейчас все его мысли были заняты письмами, которые ждали в посольстве.
В стеллаже на полке, отведенной для консульства, Антонова ждал свежий номер «Ньюсуик», на его яркой цветной обложке выделялись два конверта. Одно письмо было от матери из Костромской области, другое из Ленинграда. На втором адрес был на этот раз не машинописный, а выведен чернилами аккуратным, претендующим на каллиграфический почерком: Ольге Андреевне Веснянской. Л и ч н о!!! Последнее слово было жирно подчеркнуто красным фломастером, в конце его грозным предупреждением стояли три восклицательных знака, а швы конверта были дополнительно укреплены полосками клейкой ленты.
– Ишь ты! – зло усмехнулся Антонов. – Опасается, как бы муж не залез в их тайны. Ему и в голову не пришло, что неприлично посылать письмо замужней женщине в посольство, где все друг друга знают, с пометкой «лично».
Повертел конверт в руках. А почерк-то, почерк! Педант. Какие завитушечки!
Антонов даже скрипнул зубами от отчаянья. Еще никогда он не испытывал так остро чувство ревности, как в эту минуту. Впервые болезненно почувствовал, как его сбрасывают с пьедестала собственного самолюбия, на котором, как ему казалось, он всегда стоял прочно. Вскрыть бы этот конверт да посмотреть, что этот тип нашептывает его жене. А может быть, действительно вскрыть? Почитать, потом уничтожить письмо и не говорить Ольге, что оно было. Долг платежом красен. Раз они так с ним…
Но конверт он не вскрыл, а с досадой засунул в задний карман брюк. Распечатал другой конверт. Письмо от матери было тревожным. Она писала, что в последнее время хворает, одолевает слабость – еле доводит до конца урок в школе. Как и все в ее возрасте, мать временами недомогала, но никогда не жаловалась в письмах, чтобы не волновать сына «по пустякам». А в этом звучат обреченные нотки.
Невеселая для него сегодняшняя почта!
Антонов зашел в канцелярию, где за пишущей машинкой сидела Клава.
Она бросила на него внимательный взгляд.
– Что-то вы, Андрей Владимирович, уж больно хмурый. Придется вас развеселить.
Подошла к стоящему в канцелярии большому холодильнику и извлекла из него картонную коробку размером с обувную.
– Вам подарочек.
– Откуда? – удивился Антонов. – Из Москвы?
– Нет! Ближе! – Клава хитро наморщила нос.
И он тут же догадался от кого.
В коробке, завернутые в целлофан, лежали два роскошных лангуста – глянцево поблескивающие, похожие на гигантских чудищ-насекомых.
– Один дядечка сегодня из Монго приехал, – объяснила Клава. – Жену провожает московским самолетом. Вот и доставил попутно вам эту коробочку. И еще конверт.
В незапечатанном конверте он обнаружил два письма и записку. Письма были адресованы Камову, записка предназначалась ему, Антонову. В ней было всего несколько строк:
«Привет из Монго! Посылаю с оказией письма для А. И. Камова – недавно из Москвы пришли. А для вас – дары нашего залива. Надеюсь, что Ольге Андреевне и Вам понравится. Только передайте ей, что варить надо в хорошо посоленной воде. Всего доброго! Вера».
Дары залива! Должно быть, специально ездила на рынок, даже на морском рынке лангусты – товар редкий.
– Когда этот человек уезжает обратно в Монго? – спросил Антонов.
– Сразу после отлета московского. А вы хотите что-нибудь ответно?
– Пожалуйста, Клавочка, скажите этому дядечке из Монго, что я с ним тоже кое-что пошлю. Только сперва домой заеду.
Уже от дверей обернулся и повторил:
– Непременно скажите!
Что делать с этими лангустами? Хотел положить коробку в своем кабинете в холодильник, но раздумал – отдаст Камову. Для Камова лангусты – невиданная экзотика. Не Ольге же преподносить сегодня деликатес из Монго вместе с письмом из Ленинграда!
Вере он отправит грибы, превосходные костромские боровики, которые сушила его мать и недавно прислала с оказией. И письмо пошлет благодарственное. И скажет в нем этой милой девушке что-то теплое, скажет, что ему надолго запомнится тот вечер, который они провели вместе в маленьком ресторанчике на берегу океана…
А сейчас надо заняться делами, а не мучиться ревностью и злобой. Сперва заехать в посольство Габона, потом к Камову…
В саду он снова увидел аэрофлотчиков.
– А вон и сам консул идет!
Вокруг приземистого Кротова стюардессы, как козы, прыгали на своих фирменных каблучках-шпильках, старались в чем-то его убедить.
– Андрей Владимирович! – устремилась к Антонову его знакомая. – Пожалуйста, рассудите нас!
Экипаж просил представителя Аэрофлота Кротова, как всегда, отвезти их на пляж. А Кротов ни в какую. Нельзя, и все! Обстановка в Дагосе неподходящая. Против представительства Аэрофлота диверсия замышляется…
– Ну какая там диверсия! – усмехнулся Антонов. – Просто хулиганский звонок. Змей обещали подбросить. А вы, Кирилл Петрович, держите двери на запоре!
– Вот! Вот! – поддержала его Наташа. – Мы-то при чем, если вас кто-то пугает. А вы не пугайтесь! В Аэрофлоте трусливых не любят. У нас в экипаже трое никогда океана вблизи не видывали. Только с неба. Ну, как не поплескаться хотя бы у бережка? – Наташа подступила к нему вплотную, и он почувствовал на своем лице горячее дыхание девушки, заметил золотистые искорки в ее зрачках. – Скажите ему! Скажите! Вы же консул!
Антонов обернулся к Кротову:
– Лично я, Кирилл Петрович, не вижу здесь ничего чрезвычайного. Почему не поехать им на пляж? В городе спокойно.
Кротов, сжав губы и выставив вперед подбородок, угрюмо смотрел на Антонова и молчал.
– Наш командир распорядился: на усмотрение посольства, – настаивала Наташа. – А вы и есть посольство! Дайте товарищу Кротову указание!
– Он не консул, а исполняющий обязанности консула, – наконец выдавил из себя Кротов. – Временно исполняющий!
Антонов усмехнулся: отомстил!
– Успокойтесь, Кирилл Петрович! – сказал спокойно. – Что вы такой запуганный? Себе нервы портите и экипажу. А нервы экипажа надо беречь, им самолет вести. Я высказал свое мнение, а вы уж решайте сами.
Взглянул в лицо Наташе и чуть улыбнулся продуманной, полной мужественности улыбкой:
– Счастливого пути!
Повернулся и зашагал к воротам. За спиной услышал возбужденный тенорок Кротова:
– Вы подрываете дисциплину! И не впервые! Я сейчас же пойду к Демушкину! Сейчас же!
Антонов не обернулся. Подумал: а ведь вправду пойдет. А Демушкину только этого и надо, лишний повод свести счеты. Может быть, в самом деле вмешался зря? Вдруг в сегодняшней обстановке этот перестраховщик прав? Могут и на пляже устроить аэрофлотчикам какую-нибудь гадость, время такое.
Садясь в машину, вспомнил о глазастой Наташе. Забавная девчонка! Вдруг на память пришло где-то вычитанное: «В мире два миллиарда женщин, и из этих двух миллиардов он выбрал именно ту, с которой у них несовпадение характеров…»
Рабочий кабинет Камова находился в здании министерства экономики, которое стояло в деловом центре города, недалеко от набережной. У входа на каменных ступеньках сидели два автоматчика – министерская охрана. Охраной ее можно было назвать с большой натяжкой. Один из солдат, прислонив оружие к стене и разувшись, грел на солнце шишкастые, с неожиданно белыми ступнями ноги, другой, обхватив автомат как куклу, медленно двигал челюстями, пережевывая какой-то корешок, и меланхолически поглядывал на раскаленную солнцем улицу.
Антонов остановил машину у подъезда и поднялся по ступенькам. Никто из охранников при этом позы не переменил, даже глазом не покосил на входящего, словно всего-навсего тень мелькнула мимо них. То ли тут доверие к его белой коже чужеземца, то ли разгильдяйство. Скорее последнее. Разгильдяйство повсюду, несмотря на то, что правительство принимает все более жесткие меры для защиты республики и наведения порядка.
Кабинет Камова находился на первом этаже. Это была небольшая комнатушка с грубым письменным столом у окна, заваленным папками и кипами бумаг. От бумаг несло затхлостью.
Камова в кабинете не оказалось. Антонов пошел искать геолога по зданию и встретил его на лестнице. Камов спускался сверху в компании рослого широкоплечего бородача-асибийца, на котором был зеленый пятнистый комбинезон парашютиста и лихо сдвинутый набок черный берет со звездочкой. Оба о чем-то возбужденно говорили. Увидев Антонова, бородач приветственно поднял руку и густо пробасил:
– Товарищ Антонов! Салют! Как дела?
– Хорошо!
– Так оно и должно быть у настоящих борцов! – В курчавых зарослях его простодушной физиономии ярко сверкнули глаза и зубы. Снова вскинул руку в приветствии, на этот раз уже прощаясь, и стал спускаться, громко стуча каблуками солдатских ботинок по каменным ступеням. Во всей его мощной фигуре была решительность, целеустремленность и сознание собственной значительности в окружающем мире.
Сквозь раскрытые двери Антонов увидел, как у подъезда разом вскочили солдаты охраны, вытянув руки по швам. Один был без берета, другой оказался босым и без оружия. Его автомат успел схватить бородач и теперь, наставив оружие на растерявшегося солдата, гремел на всю улицу, распекая провинившегося.
– Каков? А? – сказал весело Камов, перехватив изумленный взгляд Антонова. – Наполеон! Фронтами ему командовать, а не в канцеляриях тухнуть. Дела…
Но улыбка Камова не могла скрыть раздражения. Камов не был в восторге от своих взаимоотношений с Яо Сураджу, комиссаром по экономике революционного правительства, считал Сураджу примечательным, но поверхностным человеком, который случайно оказался на посту руководителя ключевого министерства. В правительстве он в числе самых «ррр…еволюционных». В день переворота был одним из главных действующих лиц, решительным, энергичным, беспощадным. Именно он командовал пехотным батальоном, превращенным потом в первое подразделение сил безопасности нового режима, и батальон его, почти не применяя оружия, сумел сломить сопротивление сторонников свергнутого правительства. Именно его мощный голос в те дни всех громче звучал на митингах в порту, на заводах, на площадях Дагосы. Сураджу умеет зажигать массы, он прирожденный трибун – с его темпераментом, могучей, внушающей доверие фигурой, вдохновенно торчащей вперед бородой, лихо сдвинутым набок беретом. Образец для пехотного капитана из Дагосы – легендарный Че Гевара, портрет латиноамериканского героя висит на самом видном месте в кабинете комиссара. Другой любимый жизненный образец – Чапаев. Еще до переворота, будучи в Алжире, Сураджу видел там фильм о герое гражданской войны и восхитился Василием Ивановичем на всю жизнь.
– Но сейчас-то другое время, – горячился Камов. – Комиссару охота, напрягая щеки, раздувать священный огонь революции, а нужно не только раздувать его, а заботиться о том, чтобы он не погас, о топливе для огня заботиться.
Камов был раздражен и взволнован, и, когда Антонов усадил его за стол, чтобы тот заполнил анкеты сенедагского посольства, трижды в анкетах делал ошибки, нервно снимал и протирал очки, при этом злился и ругал себя.
Когда наконец анкеты были заполнены уже без помарок, наступил полдень, пришло время обеда. Днем Камов обычно питался бутербродами, которые заготавливал в гостинице, в ресторан ходить здесь не по карману, в посольскую столовую пешком далековато, а прикрепленную автомашину он старался в личных нуждах не использовать – у правительственных органов республики с транспортом туго, и машина Камова постоянно отсутствовала.
Недалеко от здания министерства находился Советский культурный центр и при нем небольшое кафе, где всегда можно получить кружку холодного пива, а на закуску местный шашлык. Там и решили пообедать.
Кафе было расположено в тени огромного древнего баньяна, который своими мощными, прихотливо искривленными ветвями, густой листвой создавал естественный шатер, отличную защиту от солнца. Кафе так и называлось – «Под баньяном». Название придумал сам посол, поставив последнюю точку в споре о судьбе этого заведения. Когда возникла идея открыть такое кафе, некоторые из руководства посольства высказались против продажи в нем пива, мол, какой это культурный центр, если здесь будет пивной дух. Посла в тот момент в Дагосе не было, когда же он вернулся и вник в суть спора, то поинтересовался, а есть ли подобные кафе в английском и французском культурных центрах? Ему ответили, что есть. Тогда посол одной фразой завершил долгий спор: «Значит, и нам нужно открыть такое кафе. Бывшие колонизаторы отлично знают местные вкусы, поднаторели за сотни лет. В чем, в чем, а в этом у них здесь можно поучиться».
Кафе вскоре было открыто и быстро оправдало себя во всех отношениях. Содержал его некий Сильвано Гур, молодой асибиец с примесью европейской крови, которая чуть высветила его кожу, распрямила и удлинила волосы. За короткое время Гур добился завоза хорошего пива, создал в кафе европейский стиль и порядок, сделал его не питейным заведением, а скорее маленьким клубом. За кружкой пива здесь вели неторопливую беседу, слушали музыку, записанную на пленку, преимущественно русскую классику, поскольку кафе было при советском центре, – все это Гур учитывал. И вскоре сюда потянулись посетители, и не только асибийцы, даже из других посольств стали заглядывать. Первым здесь объявился Мозе, внимательно, с живым любопытством все осмотрел и дал Сильвано несколько полезных советов. С тех пор заглядывал сюда довольно часто, пиво – слабость французского консула.
Сегодня за стойкой бара был сам Сильвано Гур, в модном кремовом смокинге и при бабочке, с мягкими элегантными движениями, четко выверенной полуулыбкой, негромким умиротворяющим голосом. Можно подумать, что Сильвано – бармен с трансатлантического лайнера. А ведь был просто уборщиком у польского торгпреда. Тот, окончательно уезжая на родину, позвонил Антонову, с которым находился в добрых отношениях: «Жалко парня выдворять на улицу, где он найдет теперь место? Не только чистоплотен и аккуратен в работе, но и стряпать может, коктейли делает ловко – я его обучил, предприимчив. Может, где пристроишь?»
Вот Сильвано и пристроили. И человек расцвел.
Увидев вошедших, он выскочил из-за стойки им навстречу:
– О, мосье Антонов, о, мосье Камов! Как хорошо, что вы пожаловали. Я только что получил самое свежее пиво!
Кафе в этот час было пустым, и Сильвано деликатно выбрал для гостей столик подальше от стойки бара, чтобы гости находились в интимном уединении. Через мгновение перед ними уже стояли две кружки с янтарным содержимым под белой шапочкой пены, а еще через минуту на столе оказались тарелки с остро пахнущим шашлыком. Два-три слова, брошенных в момент подачи заказа, несколько улыбок – быстро, вежливо, деликатно, и никаких попыток навязать себя посетителям, а тем более проявить какое-то панибратство.
– Мне кажется, деликатность у асибийцев в крови, – заметил Камов. – Африканец близок к природе. Он как пантера в саванне – изящен, строен, мягок в движениях, первобытно деликатен – сама природа требует от него таких качеств.
– Это скорее относится к сельским жителям, – возразил Антонов. – Современный город лепит людей по своему образу и подобию. Деликатность здесь не особо в почете.
Антонов не очень-то жаловал местный шашлык за его труднопереносимую для европейского желудка остроту, но тот, что сейчас подал Сильвано, был съедобным. Сильвано учитывает вкусы: для африканцев – поострее, для белых – полегче.
– Здесь иногда подают вполне прилично приготовленные креветки… – заметил Антонов и вдруг хлопнул себя по лбу: – Дурная моя голова! Надо же – забыл!
В машине лежат два письма для Камова! Может, этих писем Камов ждет не дождется. А он забыл! И все потому, что сегодняшний день – хуже не придумаешь. Письма лежали в багажнике, на коробке с лангустами. Антонов взял письма, прихватил и коробку, вернувшись к столику, поставил ее перед Камовым.
– Что это? – удивился Камов.
– Лангусты! Мне из Монго прислали, а я решил презентовать вам. Можно сказать, местная экзотика, которую…
Но Камов его уже не слышал: он увидел письма! Антонову показалось, что сквозь темную продубленную кожу на лице геолога проступила бледность, рука чуть дрожала, когда он обрывал край первого конверта.
Острые зрачки его глаз под стеклами очков во время чтения почти не двигались, лицо вдруг приняло суровое выражение, плечи ссутулились. Казалось, человеку в этом листке пришла весть о беде, он готов к ней и собирает в себе силы, чтобы выстоять. Медленно всунул листки обратно в конверты, положил на стол, прихлопнул ладонью:
– Дела…
Некоторое время сидел неподвижно, следя, как по столу медленно ползет черная букашка. Потом достал из кармана мятую пачку сигарет и закурил.
Антонов молчал, понимая, что разговор сейчас ни к чему. Но Камов вдруг сам решил пояснить:
– Первое – от сестры… – Он провел кончиком языка по сухим губам, по-прежнему разглядывая ползущую по столу букашку. – Спрашивает, купил ли я себе домашние тапки? Старые свои в Москве забыл.
Камов потянулся к кружке, поднял ее, хотел отпить, но, видимо, забыл о своем намерении, снова поставил на стол.
– Другое от приятеля. Общий наш с Тошей знакомый… Просил я его так, сторонкой, между прочим, узнать, как она… здорова ли?
– Ну и как, здорова? – спросил Антонов.
– Да… не очень. Приятель пишет, что Тошка теперь все больше у матери ночует, а Борис, ее муж, по командировкам…
Любит Камов эту самую Тошку! А у Тошки муж…
Антонов смотрел на склоненную голову геолога с тяжелыми морщинами на лбу, в которых, казалось, была зажата душевная боль и неприкаянность этого человека, и вдруг в его душе шевельнулось какое-то странное чувство, похожее на зависть: а мог бы он, Антонов, в возрасте Камова сохранить вот такую же цельность и силу любви? Он вспомнил о письме, адресованном Ольге, которое ему предстоит сегодня вручить… Может быть, в нем тоже любовь?
– Скажите, Алексей Илларионович, что вы все-таки считаете главным в жизни: работу, творчество или любовь к женщине?
Камов присвистнул:
– Стопроцентно школьный вопрос. И ответ будет классически школьным: идеально, когда одно сочетается с другим – труд и любовь.
– Но такое бывает только в романах…
– Верно. Счастливый труд дается человеку куда чаще, чем счастливая любовь. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но думаю, что прожить жизнь, любя кого-то, посвятив этой любви себя целиком, куда важнее всего остального. Жизнь одна, и только любовь может ее возвысить по-настоящему. Ничто другое – ни власть, ни деньги, даже не труд… – он взглянул на насупившегося Антонова. – А как вы думаете?
– Я полагаю, – сказал Антонов, – что не очень-то надежна эта пристань, которая зовется любовью к женщине.
– Ошибаетесь! – возразил Камов, бросив внимательный взгляд на собеседника. – Поверьте, когда-нибудь вы поймете, что ошибаетесь…
Со стороны главного здания культцентра донесся шум. Дверь на первом этаже распахнулась, и из нее стали выходить женщины-асибийки. На фоне белых оштукатуренных стен здания броско запестрели их яркие африканские наряды.
– Курсы русского языка, – пояснил Антонов.
Вслед за женщинами из дома вышел невысокий худой человек с маленькой, рыжеволосой головой на длинной птичьей шее. Асибийки не выходили, а выплывали из дома, как павы, а человек шел усталой походкой, сутулясь, словно на его хилых плечах лежал непосильный груз забот и обязанностей. Девы поплыли по хрустящей песчаной дорожке к выходу, а человек постоял на раскаленной солнцем площадке, будто соображая, куда ему идти дальше, взглянул на часы и решительно направился к воротам.
– Кто это?
– Марк Борисович. Презабавная личность. Прислан из Одессы в здешний университет по программе культурной помощи – преподавать русский язык. Типичный одессит – анекдотчик и весельчак.
Антонов был рад, что появилась возможность перевести разговор на другую тему и отвлечь Камова.
– В университете сейчас два наших преподавателя русского языка, – продолжал Антонов. – Этот Марк Эдлис из Одессы и Ксения Репкина из Костромской области. Как-то пригласили меня на полугодовой экзамен. Еле сдерживался, чтобы не хохотать. В группе Марка студенты демонстрировали свой русский язык так: «Послющай, прыятель, а що ты можэщ мэне сказать? А как позивает твоё мамэ, твоё папэ?» И при этом запросто хлопали меня по плечу, считая, что у русских это непременное дополнение к словам обиходного разговора.
Глаза Камова под стеклами очков казались застывшими, и трудно было понять, то ли он внимательно слушает, то ли мысли его где-то далеко.
– У Ксении ребята держали себя степенно, губы при разговоре старательно круглили: «Я пошол за водой по дороге луговой». Представляете, забавно встретить окающего африканца!
Камов невесело усмехнулся:
– Забавно, конечно! Только, как поется в песне, «хорошо-то хорошо, да ничего хорошего». Надо учить чистому русскому языку.
Как ни старался Антонов, настроение у Камова не исправилось.
Они допили по второй кружке пива. Пора было ехать.
– Возьмите коробку, – сказал Антонов. – Смотрите, какое чудо! – Он приоткрыл крышку.
– Ну и зверюги! Никогда таких не видывал! – изумился геолог.
– Деликатес! Пальчики оближете!
Камов равнодушно покачал головой:
– Зачем мне это? Да и где готовить? Отдайте-ка лучше Ольге Андреевне. Она у вас мастер на угощения. Пускай приготовит. – Он улыбнулся одними глазами. – Да и меня пригласите! Я такую штуку не пробовал никогда. А бывать у вас люблю…
– К сожалению, Алексей Илларионович, пригласить вас к себе сейчас не могу, – сказал Антонов, не глядя на собеседника.
Камов поднял на него внимательные глаза. В них проступила грусть.
– Понятно… – протянул он и подавил вздох. Помолчал. – Дела…
Их отвлек шум мотора подъезжающей автомашины. У ворот остановился старенький обшарпанный «рено» неопределенного цвета; выходя из него, полыхнула на солнце рыжей косой Соня Медейрос, открыла заднюю дверцу и выпустила из машины свое курчавое потомство.
– Вот кому пригодятся ваши лангусты! – сказал Камов.
Соня действительно обрадовалась подарку. Здесь, в Асибии, лангусты стоят дорого, да и редки на базаре. А не захотят ли Антонов и Камов заглянуть к ним сегодня вечером в гости – на лангустов? Не могут? Жалко! А то бы славно посидели…
Соня, как всегда, тараторила без умолку, выпуская слова пулеметными очередями, при этом ее полная грудь ходила ходуном, словно Соня говорила о таком важном, что от волнения у нее спирало дыхание. А сегодня утром она была у Тавладской дома. Знают ли они, что Тавладская уже дома? Исифу ее смотрел на рентгене. Все в порядке. Такая славная дамочка! Правда? О вас спрашивала.
– О нас? – заинтересовался Антонов.
– Да, да! Об обоих! – Она решительно тряхнула головой. – Надо вам ее навестить. Вежливость требует. Этикет дипломатический!
Антонов не мог удержаться от улыбки: ишь, как поднаторела в дипломатическом этикете Соня Криворучко! Ее мальчишки с криком носились по двору.
– Эй, сорванцы! – крикнула Соня сыновьям. – Я иду в этот дом и буду там занята. А вы гуляйте здесь! Ясно? Только в траву не ходите. Могут быть змеи.
– А что вы сюда пожаловали? – спросил Камов. – В такой-то зной!
– Будем конверты клеить. Для подарков мелюзге. К празднику! – Она улыбнулась во все лицо, и Антонов, глядя на нее, подумал, что Соня не улыбается, а «взрывается» улыбкой, словно улыбка у нее постоянно прячется во рту и каждое мгновение готова к яркому и шумному действу.
