Текст книги "Сезон тропических дождей"
Автор книги: Леонид Почивалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
– Ешьте сосиски, пейте пиво сколько вздумается!
Сережа с интересом повертел яркую банку в руках.
– Даже не знал, что пиво бывает в банках, как консервы. А как же она открывается?
За час до захода солнца Антонов собрался ехать за Эси.
– Мне нужно по делам, – сказал он Сереже. – И я боюсь, что вернусь поздно. К сожалению, не смогу вас взять с собой.
– Да что вы! – замахал руками Сережа. – Я здесь с удовольствием побуду, если позволите. Я люблю быть один. У вас такой красивый сад, просто чудо какое-то! Я ведь первый раз в тропиках. Можно, погуляю по саду?
– Пожалуйста! Только будьте осторожны, недолго встретиться и со змеей.
– Со змеей?! – Глаза Сережи округлились, ресницы затрепетали, как бабочки.
Садясь в машину, Антонов подумал: робкий парень, трудно ему придется в Африке.
Ресторанов в Дагосе немного, а приличных – единицы. И разве попадешь в приличный в первый день нового года? Куда бы они ни приезжали, всюду переполнено, столики заказаны заранее. Пришлось отправиться на окраину Дагосы, где на плоской верхушке небольшого холма, у самого берега океана, располагалось здание, претендующее называться рестораном «Сивью клаб» – «Клуб с видом на море». Клуб этот считался молодежным, сыновья лавочников и чиновников привозили сюда своих девиц поразвлечься. На площадке с вытоптанной, хилой травой располагалось с полсотни деревянных, больнично белых столов и стульев, над ними торчали столбы с рупорами громкоговорителей, а между столбами висели гирлянды разноцветных лампочек. На самой верхушке холма среди банановых зарослей стоял деревянный павильон, где располагались кухня, бар и танцевальный зал.
Почти все столики были заняты, но гарсон, увидев представительную фигуру Антонова, тут же проводил их к резервному столику, который стоял в стороне, у самого обрыва над океаном. И это было очень кстати, потому что убийственный однотонный грохот африканской музыки, исторгаемой громкоговорителями, доносился сюда ослабленным, и у них оказалась возможность поговорить. В этот молодежный ресторан приходили не наедаться, поэтому меню предлагалось простейшее; подавали дешевый джин, а на закуску столь же трудно переносимые для иностранца, как и музыка, наперченные, огнем обжигающие рот африканские колбаски.
Антонов заказал джин и тоник – по желанию Эси, разлил по стаканам, но себе налил только тоник, полагая, что в полумраке Эси не заметит его хитрости. Пить ему не хотелось. В последнее время он все чаще внутренне сопротивлялся необходимости повсюду глотать спиртное на приемах, при визитах к официальным лицам, в другие посольства, в дома к знакомым: «Что предпочитаете: виски? джин?» А он обычно ничего не предпочитает, потому что от спиртного у него неизменно болит голова. Как-то на собрании посол сказал: «Профессия дипломата вредная для здоровья профессия – как шахтерская или сталеварская. Дипломату то и дело приходится чокаться, такая уж особенность работы. Слабому человеку недолго и алкашом стать. Наготове всегда оправдание: пью, мол, по служебной необходимости, жене доказывает, что рад бы не принимать, но надо, по работе надо! А все искусство именно в том, чтобы чокаться, делать вид, что пьешь, но не пить. Это такая же самозащита, как у шахтера каска, а у сталевара темные очки».
Эси понемногу потягивала джин с тоником и посмеивалась, наблюдая, как Антонов морщится, откусывая от колбаски, – перец он не терпел.
Она подозвала гарсона:
– Нет ли у вас чего-нибудь более подходящего для мосье?
– Сейчас узнаю, мадам!
Через минуту вернулся и сообщил:
– Есть морская рыба под майонезом, мадам. Отличная, нежная рыба. И свежайшая. Только что доставлена с советского траулера «Арктика». Но это стоит дорого, мадам!
Антонов насторожился. Как могла рыба с «Арктики» попасть в этот частный ресторан? «Арктика» весь свой улов отдала в дар Дагосе – работягам этого города, рыбу должны были распределить в первую очередь в беднейших кварталах, на предприятиях. А здесь по дорогой цене подают к столу молодым бездельникам. Наверняка часть рыбы цапнули дельцы, с которыми не так-то просто справиться режиму Абеоти.
– Как? Заказывать? – Эси выжидательно взглянула на поскучневшее лицо Антонова. – Я бы с удовольствием отведала «советскую» рыбу.
– Две порции! – распорядился Антонов.
Кто бы мог подумать, что этот праздничный день, который с утра обещал быть самым заурядным, закончится столь необычно, в обществе красивой африканки с американским паспортом, с которой по-русски можно говорить о московских новостях и даже об общих знакомых в Москве – таковые вдруг обнаружились. Сидящие за соседними столиками поглядывали на них, пытаясь прислушаться к разговору. Непонятный язык, на котором так бойко тараторила африканка, вызывал любопытство.
– К этому я привыкла! – прокомментировала Эси. – Моему русскому удивляются повсюду. А однажды произошел забавный случай. Хотите, расскажу?
– Конечно! – Он любовался ее оживленным лицом, нежными смешливыми губами.
– В Нью-Йорке есть улица, которую ваши прозвали «Яшкин-стрит». Там мелкие магазинчики ширпотреба. Торгуют в основном евреи, некоторые из них выходцы или потомки выходцев из России. Много одесситов. Русский язык на этой улице – как здесь французский. Поэтому на «Яшкин-стрит» любят заглядывать моряки с ваших торговых судов – и по-русски легко объяснишься, и торговцы, знающие вкусы и возможности русских, предложат именно то, что ищешь. К тому же, в воскресенье все магазины в городе закрыты, а «Яшкин-стрит», пожалуйста, торгует.
Однажды понадобилось мне в воскресенье купить кусок ткани, и я оказалась на этой улице. Зашла в маленькую лавчонку. Никого в ней не было, кроме хозяина, толстенького, плешивого и носатого. Он приставил к полкам с товаром лесенку-стремянку, залез на нее и шурует под потолком, вроде бы пыль вытирает. И одновременно разговаривает с кем-то невидимым. Разговор идет на русском языке в одесском варианте. Слышали бы вы этот разговор! Через каждое слово – мат! «Сёма! – даже не так, а Щёма, – так-растак, почему ты не вернул кусок этого репса Райнеру?» А этот Щёма в ответ: «Да пошел ты со своим лежалым репсом туда-то и туда!» И все в подобном стиле. Я терпеливо жду. Когда входила, пузатый бросил со стремянки на меня равнодушный взгляд, но никак не среагировал: черная! Не велика персона, подождет!
Эси отхлебнула глоток джина, усмехнулась своим воспоминаниям, показав красивые крупные зубы.
– Ну так вот. Я ждала, ждала, а потом и говорю: «Как же вам не стыдно при женщине употреблять такую площадную брань, такие грязные выражения!» Пузатенький охнул и как подстреленный свалился со стремянки на пол, лежит на спине, вроде опрокинутого жучка, дрыгает ногами и руками и стонет: «Щёма! Щёма! Караул! Мне плохо! Кажется, я сошел с ума. Наши черные заговорили по-русски. Щёма! Теперь нам хана!»
И вы представляете, – сквозь смех продолжала Эси, – этот пузатенький, очухавшись, заявил, что отныне будет отпускать мне товар с двадцатипятипроцентной скидкой. За мой русский…
Рыба, которую принес гарсон, тоже оказалась густо сдобренной перцем, и Антонов едва одолел половину порции.
– А вы пейте джин, и будет аппетит. – Эси хитро прищурилась. – Я же вижу, что пьете только воду. Нехорошо! Молодую женщину спаивает, а сам как стеклышко.
И крикнула гарсону:
– Еще две порции джина.
Эси была уже чуть хмельной, ее глаза весело поблескивали.
– А вы знаете, уважаемый мосье, должна вам признаться, что очень рада провести этот вечер именно с вами. Вы мне нравитесь. – Она указала рукой в сторону ресторана. – Если бы не этот дикий грохот и не в таком обилии черные, я подумала бы, что снова нахожусь в Москве и сейчас пройдемся мы с вами по Охотному ряду… Она на минутку задумалась:
– С русскими все-таки говоришь иначе, чем, например, с американцами.
– А почему иначе?
Она вдруг порывисто встала:
– Потом скажу. А сейчас пойдемте потанцуем!
В танцевальном зале было почти темно. Лампы под потолком, задрапированные красным материалом, сочились таким слабым светом, что в нем не виделись, а скорее угадывались очертания танцующих пар. Зал был набит до предела, и казалось невозможным втиснуться в эту плотную массу. Но все время подходили новые пары и все-таки втискивались. Пьянящие афро-американские ритмы сотрясали тела и стены.
– Как в Московском метро в час «пик», – определила Эси.
Спрессованный почти до осязаемой плотности воздух в зале был насыщен запахами пота и духов.
– В таком месиве всякое может случиться, – лукаво предупредила Эси и вдруг положила ему руку на плечо: – Ну что, рискнем? Где наша не пропадала!
Антонову почудилось, что они оказались в густой движущейся трясине, которая сама их куда-то несла, все более и более сжимаясь. Их так притиснули друг к другу, что он всем телом своим ощущал, как гулко бьется ее сердце.
– Вот это да! Вот это да! – шептала она, больно сжимая пальцами его плечо, то ли от ужаса перед этой теснотой, то ли, наоборот, по причине озорства, охватившего ее, едва они переступили порог зала. У нее было пружинистое, гибкое, сильное тело балерины, ее небольшая, но крепкая и острая грудь, казалось, врезалась под самые его ребра, дыхание приятно щекотало его ухо.
Когда они, дождавшись конца мелодии, обливаясь потом, с трудом выбрались из неподатливой чащобы тел и оказались на воздухе, Антонов облегченно вздохнул полной грудью и рассмеялся:
– Нет! Это похлеще, чем в метро. Вы целы? Здесь самое подходящее место для вашего балетного дарования!
– Конечно, самое подходящее! – Ее лицо осветилось медленной скользящей улыбкой. Вдруг она склонила голову набок и хитро покосилась на него: – А вы не боитесь, что теперь у нас с вами будет ребенок?
Он весело тряхнул головой, принимая шутку:
– Раз женщина говорит, значит, надо ждать.
– Я знаю, кто будет – мальчик!
– И он будет темненьким и кудрявым, как мама.
– Естественно. В этом мы над вами, белыми, берем верх. Как известно, первый человек возник в Африке. Значит, наши гены изначальны. Видите, какие я русские слова знаю! Раз гены изначальны, значит, в них стойкость тысячелетий.
Когда они добрались до своего столика, Эси попросила:
– Закажите еще джину. И выпейте наконец сами, товарищ советский дипломат! – Она с шутливым капризом хлопнула ладошкой по столу. – Не трусьте, здесь нет дружинников – не задержат.
Она заглянула ему в глаза, наклонившись над столом:
– И вообще ничего не бойтесь! Особенно меня. Я не кусаюсь!
Грохот и скрежет, изображавший музыку и выпадавший из глоток громкоговорителей, внезапно оборвался, стало оглушительно тихо. Они услышали, как внизу под обрывом спокойно и мерно дышал в глубоком сне ночной океан.
– Вот и прошел первый день нового и счастливого… – тихо сказала Эси. – А завтра я уезжаю. Сегодня мы с вами расстанемся и больше никогда, никогда не увидимся! Представляете, никогда!
Антонов молчал.
– А как вам живется в Америке? – спросил он после паузы, которая была слишком долгой.
– По-разному… – Она поиграла на столе вилкой. – Работаю. Работы много. Это главное. Я недавно прочитала у Шоу: чтобы быть счастливым, надо с головой уйти в любимое дело, тогда тебе некогда будет думать, счастлив ли ты или нет.
Принесли еще джину. Эси внимательно поглядела на стакан, думая о чем-то своем, потом рывком подняла и выпила залпом.
– Ладно! Все на свете дрын дрова, как говорили у нас ребята в балетной школе. Или вы не придерживаетесь этой мудрости? А?
К ней снова вернулось легкое, игривое настроение.
– Ну, конечно же, вы, товарищ консул, придерживаетесь другой точки зрения. Должность обязывает.
Когда они выходили за ограду ресторана, к Эси вдруг подскочили двое молодых оживленных дагосцев, загрохотали низкими грудными голосами, радуясь неожиданной встрече. Эси болезненно поморщилась, когда парни стали пожимать ей руку.
– Ничего себе лапищи у этих грубых африканцев! – И представила: – Мои знакомые.
Антонов тоже ощутил мощную хватку молодых черных рук.
– Вот они, эти руки, меня и доставят до дома! – с усмешкой продолжала Эси, переходя на французский. – Они как раз живут рядом с гостиницей.
Прощаясь, она красивым отработанным движением балерины протянула ему свою длинную худую кисть, с шутливой интонацией, но без улыбки сказала:
– Вам неожиданно повезло. Освобождаю вас от риска провожать меня в гостиницу.
Чуть помедлила:
– Я же вам говорила, что с русскими все иначе.
Ему не хотелось в этот вечер возвращаться домой. Но куда же денешься?
Сережа не спал. Сидел на диване и листал французские журналы, рассматривая картинки.
– Мне не звонили?
– Нет! – развел руками Сережа и вдруг радостно сообщил: – А я ходил в сад. И даже сбил еще одну папайю. Вы ведь разрешили, правда?
Может быть, самому позвонить? Вдруг Битов звонил, когда Сергей выходил в сад.
Антонов направился к аппарату, и именно в этот момент пронзительно задребезжал телефонный звонок.
– Только что принесли вам телеграмму из Москвы, – услышал Антонов радостный голос Битова. – Как? Прочитать по телефону или…
– Еду!
34Он проснулся от какого-то странного, необычайного звука. Некоторое время лежал, глядя в потолок и пытаясь сквозь однотонный шум кондиционера различить что-то еще. Может быть, опять уличное происшествие, вроде убитой кобры? Но за плотными шторами окон еще густел ночной мрак. Для уличных происшествий рановато.
Прошла минута, другая… Раздался отдаленный грохот, и Антонов явственно услышал, как задребезжали стекла. Гроза? В газетах писали, что сезон дождей в этом году может начаться раньше обычного.
Сегодня воскресенье. С утра ему не нужно никуда торопиться.
Днем приглашала на обед Катя. Вчера позвонила: «Приходите! Вы же голодны, я знаю. Потом мне так охота с вами поболтать». Литовцевы вернулись две недели назад. Видел их Антонов мельком, заезжал на несколько минут проведать. Литовцев встретил Антонова любезно, но была в нем какая-то странная напряженность. И Катя показалась тревожной. Гибель Камова ее потрясла. Ехать ли? И все же так хочется снова увидеть Катю! А вечером его ждут Аревшатяны на прощальный ужин. Завтра они улетают. Вчера Антонов помогал Гургену сдавать на аэродроме багаж. Четыре объемных ящика только с масками! На некоторые пришлось добывать специальное разрешение министерства культуры, и разрешили только потому, что маски предназначаются для музея.
Снова раздался грохот, уже ближе, опять зазвенели стекла, и сразу же в однотонный шум кондиционера ворвались тугие резкие хлопки…
Антонов бросился в коридор, распахнул дверь балкона. Так и есть – стреляют! Предрассветную тишину рвали на части короткие гранатные взрывы и автоматные очереди. В той стороне, где был аэродром, на низких, ползущих с океана облаках вспыхивали красные отсветы. Там шел бой. Внизу по улице бежали куда-то возбужденные люди. Над могучими кронами секвой с резкими криками носились перепуганные птицы.
Вот оно и началось!
Внизу в холле настойчиво задребезжал дверной звонок. Антонов быстро оделся, бросился к порогу, распахнул дверь. Перед ним стоял Асибе. Никогда Антонов не видел своего неизменно тихого и невозмутимого сторожа таким возбужденным. Он пытался что-то объяснить, но слова будто застревали у него в горле, и невозможно было ничего понять. С трудом Антонов уразумел, что Асибе по своему маленькому радиоприемнику только что слышал сообщение радио Дагосы. Сообщение было коротким: два четырехтурбинных самолета без опознавательных знаков за час до восхода солнца приземлились на дагосском аэродроме, высадив крупный вооруженный отряд неизвестной национальной принадлежности. Высадившиеся открыли огонь по охране аэродрома и сейчас, ведя перестрелку с пикетами полиции, продвигаются к центру города.
– Мосье, это война? – Асибе смотрел на Антонова так, будто тот знал все заранее.
Антонов пожал плечами и не ответил.
– Мы так и думали, что они нападут.
– Кто они?
– Те, кого у нас поприжали. Кому охота терять богатства? – Асибе горестно вздохнул. – Что-то будет… Пойду слушать радио.
Антонов набрал номер аппарата дежурного посольства – телефон был занят. Шли минуты, он крутил и крутил диск – безрезультатно. Надо ехать, и немедленно!
Открывая ворота, Асибе спросил:
– Как вы думаете, мосье, что мне делать сейчас?
– А что вы можете сделать? – пожал плечами Антонов.
– Но я, мосье, старый солдат, служил в Сенегале, знаю, как обращаться с оружием…
– Мне кажется, Асибе, вам сейчас нужно слушать радио и поступать так, как распорядятся ваши власти, – посоветовал Антонов. И вдруг вспомнил о Диане – что это ее не видно?
– Диана побежала в город узнать, в чем там дело, – объяснил Асибе. – Она такая любопытная.
Где-то на севере города раза два мощно ухнуло, и листья пальм над воротами мелко, с тихим звоном, задрожали.
– Зря побежала, – покачал головой Антонов. – Там бой идет!
– Вот я тоже так думаю, мосье, что зря! – Голос Асибе стал жалобным. – Но женское любопытство сильнее пушек. Как бы чего не случилось, ведь у нас, мосье, послезавтра свадьба, вы, я надеюсь, не забыли?
«Каждый о своем! Идет бой, чем все это кончится – неизвестно, а у этого старого козла на уме свадьба!»
– Мне надо ехать, Асибе, – сухо обронил Антонов, садясь в машину и включая мотор.
Отъезжая, он услышал вдогонку:
– Будьте осторожны, мосье!
Только-только начало светать, но на улицах для столь раннего часа воскресного утра людей было, как днем. Обычно по утрам народ тянется длинными неторопливыми цепочками к центру города, к предприятиям и учреждениям, его движение определенно и осмысленно. Сейчас горожане либо беспорядочно метались, либо толпились возле своих домов, взволнованные, притихшие.
Пока Антонов добирался до посольства, он слышал все более нарастающую пальбу и не столь далекие взрывы. Бой приближался к центру.
У ворот посольства стояло уже несколько автомашин сотрудников. Антонов нажал клавишу звонка у железной двери проходной, но дверь открылась не сразу. Обычно ее открывали из комнаты дежурного коменданта простым нажатием кнопки. Сейчас по ту сторону двери стоял с неподкупным лицом комендант Вакулин и, прежде чем открыть, тщательно рассматривал пришедшего в глазок с увеличительными стеклами. В посольстве давно разработали план действий на случай внезапного чрезвычайного положения, и сейчас этот план вступал в силу.
Посол был нездоров уже неделю – его болезнь неожиданно обострилась, он не вставал с кровати. Анна Ивановна после новогоднего праздника собиралась в Москву к внукам, но по причине нездоровья Василия Гавриловича задержалась. Командовал в колонии Демушкин.
Демушкин был уже в посольстве – его кремовая «тоёта» стояла у ворот самой первой в ряду, а в холле сидели Алевтина Романовна с дочкой. При каждом звуке боя, проникавшем в здание, они, как птенцы, вытягивали шеи и испуганно прижимались друг к другу.
В кабинете посла, который сейчас занимал Демушкин, уже были экономический советник Рябинкин, военный атташе Четверик и Борщевский.
– Поздновато, однако, – буркнул Демушкин, подняв глаза на входившего в кабинет Антонова.
Антонов развел руками, резко ответил:
– Извините, Илья Игнатьевич, но меня никто не предупредил о часе начала военных действий.
Антонов увидел, как Борщевский скривил рот и осуждающе качнул головой в ответ на дерзость консула. Борщевский не любил конфликтов.
Но Демушкин не обратил внимания на резкость подчиненного, он был слишком озабочен другим. Никто ничего не знал о происходящем в Дагосе – кроме короткого сообщения по радио, другой информации не было. Демушкин не выпускал телефонной трубки из руки, его палец почти непрерывно крутил наборный диск – звонил в МИД, в канцелярию президента, в полицейское управление. Первые два абонента не отвечали вообще, последний был прочно занят. Наконец удалось пробиться к полицейским. Хриплый, сорванный криком голос сообщил, что силы полиции брошены в бой в западную часть города. И все! Никаких других сведений не имеется.
В какую-то минуту, когда уставший Демушкин опустил телефонную трубку на рычаг, его аппарат вдруг задрожал от настойчивого, тревожного сигнала.
Об этом звонке потом вспоминали долго. Звонила Мария Слободкина, или просто Маша, как ее называли женщины в колонии, жена старшего инженера торгпредства. В жилом двухквартирном доме торгпредства в это утро Маша была одна с двумя сыновьями четырех и семи лет. Муж ее находился в командировке в Алунде, а сам торгпред с женой неделю назад уехали в отпуск в Москву. Дом торгпредства располагался в северо-западной части города, с несколькими другими соседними виллами стоял на вершине холма, который в этой части Дагосы был самым возвышенным местом. С плоской крыши торгпредского особняка хорошо просматривалось несколько кварталов города, вплоть до самой городской окраины, за которой начиналась дорога на аэродром.
Пробившись по телефону в посольство, Маша сообщила, что сейчас, когда рассвело, если нужно, пожалуйста, она может рассказать о происходящем в этой части города. Дело в том, что она отыскала в гостиной торгпреда морской бинокль и в него было отлично видно, как по лучевым магистральным улицам бегут люди с автоматами в руках. Они в светло-зеленых комбинезонах и такого же цвета беретах. И представьте себе, это белые люди! Да, да, она не могла ошибиться, бинокль достаточно сильный, и Маша отлично рассмотрела: лица у них белые. Ей кажется, люди с автоматами бегут в сторону президентского дворца. Видимо, кто-то им оказывает сопротивление, потому что «зеленые береты» временами прячутся за углами встречных домов или скрываются в кустах.
На тревожный вопрос Демушкина, где ее дети, Маша сообщила, что дети на первом этаже в своей спальне играют. Страшно ли ей? Да нет! Просто непривычно своими глазами видеть бой – как в кино про войну. Маша рассмеялась. Даже интересно. Демушкин попросил ее быть осторожной и особенно не маячить на крыше, не дай бог, какая-нибудь шальная пуля… Маша заверила, что она осторожна, что прячется за кожух водонапорного бака. Если посольству в самом деле нужно, то она может позвонить ровно через пятнадцать минут и сообщить о развитии событий – только, пожалуйста, в это время не занимайте телефон.
– Хорошо, Мария Петровна! Действуйте! – кричал ей в трубку Демушкин. – Только детей, детей берегите! Это самое главное!
Положив трубку, он обвел восхищенными глазами собравшихся в кабинете:
– Ну и женщина! Сорвиголова!
– А знаете, кто она по профессии? – усмехнулся Рябинкин. – Не поверите!
– Интересно, кто же? – мягко поинтересовался Борщевский и осторожно улыбнулся.
Но Демушкин недовольно постучал костяшками пальцев по столу.
– Прекратите! Только нам сейчас обсуждать профессии наших жен!
И снова потянулся к телефону, чтобы информировать посла, который оставался в своей резиденции, о звонке Слободкиной.
Ровно через пятнадцать минут Маша позвонила снова и сообщила, что, судя по грохоту стрельбы, бой завязался в районе президентского дворца, кроме того, выстрелы приближаются к ее дому, она даже видит в бинокль, что «зеленые береты» выскакивают из зелени христианского кладбища, которое совсем недалеко… Через пятнадцать минут она выйдет на связь снова. На этот раз голос ее был по-военному четок, а информация лаконична, – Маша Слободкина входила в роль разведчика, заброшенного в тыл неприятеля.
В кабинет вбежал взволнованный Войтов, с порога крикнул:
– Президент выступает по радио!
Кенум Абеоти сказал всего несколько фраз, тон его был спокойным, сдержанным, в нем чувствовалась офицерская воля и уверенность. Он сообщил, что Дагосу атаковал воздушный десант. Кто его послал, пока неизвестно, но среди нападающих большинство белых. Скорее всего это наемники, агенты империализма, из тех, кто запятнал себя кровавыми преступлениями в Конго, Анголе, кто совершал нападение на Гвинею и Бенин… Ясно, что их послали для свержения народного строя в Асибии и восстановления власти продажных правителей, прислужников западного капитала, грабивших страну и народ. Налетчики, конечно, рассчитывают на поддержку реакционных сил в самой стране. Президент призывает дагосцев и граждан всей республики дать решительный отпор интервентам, беспощадно расправляться с любыми попытками местной реакции поддерживать налетчиков.
– К оружию, граждане! – Голос президента возвысился, и в нем теперь звучал азарт трибуна, привыкшего говорить с массами. – Все, кто способен взять в руки оружие – винтовки, вилы, мачете, – на улицы! Мы победим! Да здравствует революция! Они не пройдут!
И сразу же раздался в динамике барабанный бой, звуки труб, и низкий, густой, клокочущий мужеством и силой бас, принадлежавший известному асибийскому певцу Джону Акоджину, заполнил эфир:
Мы сбросили оковы,
Мы путь избрали новый.
Рабами нам не быть…
Это был первый в истории республики гимн, именно о нем говорил президент, когда были у него с визитом посол, Камов и Антонов. И вот сейчас, в это тревожное утро, гимн звучал впервые.
– Очень кстати получилось, – одобрил Демушкин. – В самую точку!
Он вышел из-за стола, прошелся по кабинету, так же, как посол, заложив руки за спину. Обычно в лице, да и во всей фигуре Демушкина присутствовала этакая тропическая ленца и заторможенность, свойственная европейцам, проработавшим в африканских странах не один год, – темпы местной жизни не могли на них не отразиться. Сейчас поверенный был подтянут, собран, целеустремлен, решителен…
В кабинет входили сотрудники, докладывали о новостях, некоторые оставались в кабинете, потому что сейчас здесь образовалось что-то вроде штаба, в котором к обсуждению дел были подключены все ведущие посольские мозги.
Позвонил посол. Демушкин коротко сообщил о происшедшем за минувшие полчаса, прежде всего о том, что многие из сотрудников советских учреждений в Дагосе, которые жили недалеко от посольства, находятся теперь здесь, на посольской территории, под защитой государственного флага СССР.
– Слободкина? Нет, пока не звонила. – Демушкин бросил взгляд на настенные часы. – Через пять минут ждем. Да, да! Конечно. И я тоже волнуюсь. Там же дети. Референтура? Да, Василий Гаврилович, как положено! Все на своих местах.
Демушкин взглянул на стоящего у стола с непроницаемым, как будто отключенным от всех происходящих событий лицом заведующего референтурой Генкина.
– Он как раз здесь. Посылаем немедленно!
Генкин только что принес Демушкину какую-то бумагу на подпись. Должно быть, срочная депеша в Москву о происходящем.
Положив трубку телефона, Демушкин озабоченно покачал головой:
– Плох Василий Гаврилович, плох! Еле языком ворочает. И надо же, именно в такой день!
Снова вышел из-за стола и, вспомнив о той роли, которая сейчас предназначена ему, поверенному, распрямил плечи и стал расхаживать по кабинету с озабоченным видом. Сейчас ему не терпелось действовать. Но что остается делать посольству иностранной державы в этой ситуации – только ждать!
Стрельба в городе усилилась.
Приехал из портового района, где жил, представитель Минрыбхоза Богма. Рассказал, что на одной из центральных улиц его машину обстреляли, пули пробили кузов в нескольких местах, но Богму, который вел машину, не задели. Кто обстрелял – неизвестно. Несмотря на пальбу, на улицах полно народу, рассказывал Богма, бегут куда-то, и каждый вооружен чем попало – мачете, кольями, кухонными ножами. Вид свирепый, глаза горят – аж страшно!
– Ага! – обрадовался Демушкин. – Значит, обращение президента не осталось без отклика. Значит, народ поднялся!
– Заварушка будет. И крови много будет, – мрачно оценил обстановку военный атташе. – Операция, естественно, тщательно продумана. Бесспорно, воздушный десант рассчитывает на боевую поддержку на земле. Теперь надо ждать бунта какой-нибудь воинской части. В армии контры немало.
– Но, насколько мне известно, президента заранее известили о возможности налета извне… – По-прежнему расхаживая по кабинету, Демушкин бросил на Антонова короткий предупреждающий взгляд, мол, об этом более того, что я сказал, говорить не следует – в кабинете полно людей.
Военный атташе махнул рукой:
– С их-то безалаберностью! – Он вместе с Демушкиным тоже прошелся по кабинету. У обоих был вид пассажиров, заждавшихся поезда.
Снова тревожно прозвучал звонок телефона, и Демушкин поспешно бросился к трубке.
– Мария Петровна, вы? Ну как? Живы?
Слободкина сообщила, что бой идет уже вблизи дома. На верхнем этаже в некоторых окнах пули выбили стекла.
– Спрячьтесь с детьми немедленно! – кричал ей Демушкин. – Куда-нибудь в подвал! Слышите? Немедленно! Это мой приказ! Главное – берегите детей!
Звонок на несколько минут вывел Демушкина из мобилизационного равновесия. На всегда сухом, закаленном тропиками лбу поверенного выступили капельки пота. Он обтер лоб ладонью.
– Не нравится мне это! – произнес хмуро. – Не нравится.
Два кондиционера, установленные в кабинете, вдруг странно громыхнули, вздрогнули, словно по ним ударили чем-то тяжелым, и тут же заглохли.
– Ясно! – невозмутимо произнес военный атташе. – Отключили подачу энергии.
У него был такой вид, будто он, как подлинный стратег, заранее знает логику развития военных действий.
Через несколько минут за окном свирепо взревел старенький посольский движок, и кондиционеры снова удовлетворенно загудели. План действий на случай чрезвычайных обстоятельств пока осуществлялся безукоризненно.
Вошел в кабинет, как всегда деловито озабоченный, Малюта и доложил, что запасные баки с питьевой водой заполнены до предельной отметки.
– С продуктами тоже, Илья Игнатьевич, порядочек! Хватит на десять дней осады. А если норму выдачи на человека уменьшить до…
– Товарищ Малюта! – резко оборвал его Демушкин. – Попридержите язык и не сейте панику!
– Извините, Илья Игнатьевич. Это я так, для информации… Чтоб порядок был… – и попятился задом к двери.
Снова раздался телефонный звонок. Звонила Слободкина. Лицо Демушкина вытянулось, когда он выслушал ее короткое сообщение.
– Будем что-то предпринимать! – крикнул он. – Держитесь, Маша, держитесь!
В трубке тревожно вскрикивали короткие гудки. Демушкин медленно положил на рычаг трубку, отсутствующими глазами оглядел собравшихся в кабинете.
– Они ломятся к ней в дверь и стреляют по окнам…
Встал из-за стола, задумчиво потрогал подбородок:
– Как же быть? Как? Там дети!
– Разрешите, Илья Игнатьевич, я поеду к ней, – сказал Антонов. – Это моя прямая обязанность.
Демушкин взглянул на него с недоумением:
– Но там идет бой!
– А что делать? Я консул и обязан защищать интересы наших граждан. У меня на машине дипломатический номер. Авось не тронут…
– Тронут! Еще как! – мрачно предупредил Четверик. – Плевать они хотели на ваш номер. На войне как на войне!..
Возле Четверика вдруг резко остановился расхаживающий по кабинету Демушкин, взглянул по-птичьи, сбоку, прицелившись в него острым подбородком.
