Текст книги "Сезон тропических дождей"
Автор книги: Леонид Почивалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАЗГОВОР В ОТКРЫТУЮ
31Откуда-то из центральных стран Африки транзитом через Дагосу снова прибыли дипкурьеры: развозили почту по посольствам. Перед Дагосой были в Монго. Попутно захватили оттуда пакет с поздравительными открытками от соседей. Посол в Монго Юрий Петрович Пашкевич в таких делах педант: коллегам-соотечественникам в сопредельных странах непременно отправит поздравления по случаю каждого праздника и своих сотрудников обязывает к этому: «Внимание – знак воспитанности!», а в заграничных условиях внимание важно особенно, учитывая затерянность и обособленность маленьких советских колоний.
В Дагосе частенько забывали о таких мелочах. Кузовкин, досадуя на забывчивость, попытался на совещании оправдаться сам перед собой: «Пашкевичу хорошо! У него в стране ничего не происходит – только парады да балы. Вот и строчи себе на досуге открыточки. А мы здесь дело делаем».
Как и в прошлом году, пакет из Монго был солидным – поздравительные послания пришли для многих сотрудников. Получил и Антонов – от самого Пашкевича. Это было неожиданно и приятно.
– Больше ни от кого нет? – спросил он Клаву, разбиравшую почту.
– Увы! – Клава взглянула на Антонова с шутливым сожалением. – Забыли вас. Впрочем, нет, что я говорю! Не забыли! Верочка из канцелярии вспомнила. – Клава подняла лежащий на столе листок, помахала им. – Письмо мне прислала. Некоторым передает приветы. И вам в том числе…
«В том числе!» – это было обидно.
– Кстати! – сказала Клава уже другим, служебным голосом: – Вас Демушкин спрашивал, давно еще.
В этот раз Демушкин был мягок и предупредителен:
– Очень хорошо, что заглянули! – сказал он, приглашая Антонова присесть. – Правда, ждал вас еще утром.
– Я был в порту. На «Арктику» ездил – экипажу паспорта надо оформлять.
– Это неважно, – миролюбиво улыбнулся Демушкин. – Дело неспешное.
Он выдержал паузу, побарабанил карандашом по столу, и по стуку карандаша Антонов понял, что сейчас ему будет нанесен удар.
– Я хотел бы вас спросить, Андрей Владимирович, когда планируете свой отпуск?
– Отпуск?! – изумился Антонов, – Я и не думал об этом. Сейчас еще декабрь…
– Но вы же знаете, отпуска планируются загодя, – с легким дружеским укором возразил советник. – Надо подумать, надо! Пожалуйста, прикиньте что к чему и скажите мне завтра.
– Хорошо! – Антонов чувствовал, что все это только предисловие, он хорошо знал повадки Демушкина. Приподнялся, чтобы встать с кресла, понимая, что его усадят снова. Так и случилось.
– Это не все, Андрей Владимирович. – Демушкин вроде бы в раздумье пощипал гладко бритый подбородок. – Видите ли… с нынешней диппочтой пришла информация, которая некоторым образом касается вас.
Он приоткрыл лежащую перед ним папку, словно намеревался извлечь из нее эту самую информацию, но тут же закрыл снова.
– Короче, нам сообщили, что ваш непосредственный начальник Чибов в Дагосу не вернется.
Демушкин вздохнул и огорченно качнул головой:
– Вот она, Африка! Обязательно чем-нибудь наградит. Заболевание у него перешло в хроническое…
Но выражение мимолетного огорчения на лице тут же сменилось оптимистическим блеском голубых глаз:
– Однако мне приятно сообщить вам, Андрей Владимирович, что скоро уже не будете так напрягаться, как сейчас. Утвержден новый заведующий консульским отделом – Лисянский. – Демушкин приоткрыл папку и бросил на лежащую в ней бумагу короткий взгляд: – Лисянский Георгий Савельевич. Так что поздравляю!
Вот это и был тот самый хорошо нацеленный удар. В сущности, он ожидал этого. Что Чибов назад не вернется, было ясно давно, когда он улетал в Москву. И поначалу все в посольстве полагали, что именно Антонов займет его место, он не менее опытен в консульских делах. «Если Чибов отпадет официально, будем думать о вас, – сказал ему тогда посол. – Мне нравится ваша активность». А должность зава вела бы и к повышению в ранге, которое у Антонова затянулось. Стал бы первым секретарем. Теперь не станет. Не вышло! Ничего не вышло! Да и черт с ним!
– Спасибо за информацию! – спокойно произнес Антонов и постарался ответно тоже ласково улыбнуться, словно только что обменялся с Демушкиным взаимно приятными комплиментами. – И за… поздравление!
Выходя из кабинета начальства, Антонов чувствовал странное облегчение, даже какую-то веселость: вот все и разрешается самым прямым, естественным путем. Теперь не только в личной, но и в служебной его судьбе есть определенность. А пока он займется тем, что ему еще предстоит здесь сделать – по долгу и по совести.
Последний декабрьский рейс самолета из Москвы, на котором должна была улететь Ольга, как сообщил Кротов, отменили по причине нерентабельности. В канун Нового года желающих лететь из Москвы в Дагосу не было, немного оказалось пассажиров и на обратный путь.
А именно с тем предновогодним рейсом ждали щедрого аэрофлотского подарка, который в последние годы присылали регулярно – взаправдашнюю пушистую, пахучую подмосковную елку, и даже не одну, а две, а то и три! Раз подарок не прибыл, стали искать елке заменитель. Срочно направили Малюту с Климчуком на посольском автобусе за сто километров в национальный парк, и Малюта, хорошенько там поторговавшись, за малую цену приобрел в трех экземплярах творение здешней природы – нечто лохматое, колючее, лишь весьма приблизительно напоминающее нашу елку. Одну из эрзац-елок поставили в саду посольства на площадке, где обычно отмечали новогодний праздник, другую отдали в торгпредство, третью – культурному центру. Первого января в культурном центре намечалось провести давно задуманный новогодний утренник для детей совгражданок.
Руководство подготовкой этого утренника взяла на себя Анна Ивановна. Ее правой рукой оказалась Соня Медейрос – она обещала обеспечить прибытие малышей с их мамами. За четырнадцать мам Соня ручалась – разослала приглашения, лично обзвонила большинство по телефону. Но настоящего контакта с семьями выпускников советских вузов не было, многие жили за пределами Дагосы, адреса их неточны, некоторые из отдаленно живущих совгражданок годами не заглядывали в посольство. Затея представлялась непростой, но Медейрос рук не опускала.
Антонов восхищался Соней – полно семейных забот, сорванцы-мальчишки, за которыми нужен глаз да глаз, муж с утра до вечера занят на работе… Да к тому же высокомерие и даже пренебрежение по отношению к Исифу со стороны его коллег, окончивших вузы в Англии или Франции, тайная травля со стороны ненавистников нового режима, а среди врачей их большинство.
Но Соня стойко выдерживала все и при этом всегда была в хорошем настроении.
Бывая по предпраздничным делам в посольстве, она неизменно наведывалась к Антонову. В его кабинете чувствовала себя раскованно и легко. Усевшись в кресло, с наслаждением выпивала свой неизменный стакан холодной содовой воды. Сладкую воду отвергала: «От сахара разносит, а я и так растолстела в этой самой Африке!» Толстой Соню назвать трудно, но она, как говорится, в теле, переносить жару ей нелегко.
– Как же вы добираетесь сюда, в посольство? Муж возит? Или сами за рулем?
– Да какой там за рулем! – Она залилась смехом. – Наша колымага опять мертва – подшипник полетел. Пёхом!
– Далековато от вас до посольства пёхом!
– А шо робить? Працюваты-то треба! – Она хитро прищурилась, обронив фразу по-украински. – Як мовять у нас на Украине…
– Мальчишки-то с кем?
– Одни. – Соня сбросила с лица улыбку. – Сорванцы. И такие стали обидчивые! Ужас! На улице чуть что – в драку.
– Их обижают?
– Еще как! Сверстники на улице гогочут: бракованные африканцы, недоделки, а мама у вас вообще без кожи.
Соня опять рассмеялась – печаль обычно посещала Софи де Медейрос ненадолго.
Она вытащила из сумки стеклянную банку и поставила перед Антоновым на стол.
– Долг платежом красен. Если бы вы видели, с каким удовольствием мои мальчишки лопали вашего лангуста!
В банке были маринованные маслята.
– Это вам к Новому году. Я знаю, что Ольга Андреевна уехала…
– Спасибо! – обрадовался Антонов, грибы он любил, тем более маринованные. – Откуда такие крепыши?
– Из Тернополя. У меня тетя там живет. В деревне. Вот с оказией и прислала. – Соня вытащила из сумки еще одну точно такую же банку. – А эту я приготовила для Екатерины Иннокентьевны. Не вернулась еще?
– Нет, кажется… – Антонову показалось, что Соня почувствовала его смущение.
– Настоящая панночка! – решительно определила Соня. – Редко таких женщин встречала.
– Действительно, она вам нравится? – Антонов был польщен ее оценкой, словно речь шла о близком ему человеке.
– Очень! – убежденно подтвердила Соня. – Передайте при случае ей эти грибы. Я думаю, что обрадуется, – из России!
– Конечно, обрадуется! – согласился Антонов. – Но передайте уж сами. При чем здесь я?
– Хорошо! Вручу сама. Я ее в гости приглашу вместе с дядей. И вас тоже, – Соня задумчиво улыбнулась. – Соберутся все «свои» – по сердцу! Придете?
– Приду!
Вечером в консульство заехал Гурген Аревшатян.
– Видишь ли… здесь проездом одна семья наших врачей…
Намотавшийся за день Антонов устало отозвался:
– Если речь о гостинице, то не могу, Гурген! Поверь!
– Не волнуйся, Андрей! Они сами устроились в «Глории».
– В «Глории»? Каким образом? – удивился Антонов.
Аревшатян от души рассмеялся, с шутливой важностью пощипал кончик уса:
– Мы же самые главные в Африке люди! Врачи! Все можем!
Оказывается, Гурген приехал пригласить Антонова провести вечер в обществе его знакомых. Люди прелюбопытные, Антонову будет интересно. В эти предновогодние дни Аревшатяны, обеспокоенные одиночеством Антонова и его хронически грустным настроением, старались вечерами куда-нибудь вытащить приятеля – к себе домой или в гости.
Знакомые Гургена оказались в самом деле парой интересной. По внешнему виду самые что ни на есть заурядные, похожи друг на друга, как близнецы, небольшого роста, худые, с продубленными солнцем широкими крестьянскими лицами. И фамилия невыразительная, почти из чеховского блокнота – Морошкины. Странно было видеть эту пару в роскошном номере «Глории».
Когда Аревшатян встретил Морошкиных на аэродроме и сообщил, что московского самолета не будет и придется торчать в Дагосе несколько дней, Василий Васильевич попросил: в таком случае везите нас в хороший отель.
– В самый лучший! – поддержала Нина Антоновна.
В «Глории» Аревшатян пошел прямо к администратору и заявил, что проездом из Куагона прибыл советский доктор с женой, тоже доктором. И через минуту держал в руке ключ от резервного «люкса». Другим бы отказали, а врачу нельзя. Через час в номер явился администратор с просьбой: не могла бы мадам Морошкина взглянуть на его жену по женской части? Пришлось взглянуть, дело привычное – где бы ни остановились, идут с просьбами. Еще и потому, что знают: русские врачи денег не берут.
– Разве откажешь? – словно оправдывался Морошкин. – Здесь один врач на десять тысяч!
– На пятнадцать! – поправила Нина Антоновна.
У Морошкиных было твердое намерение пригласить Аревшатяна и Антонова поужинать в ресторане.
– В «Глории» ресторан дорогой! – предупредил Антонов. – Лучше выбрать какой-нибудь подешевле.
– Нет! Нет! – решительно возразила Нина Антоновна. – Хотим именно в дорогом! Гулять так гулять! Мы с Васей заслужили.
А ведь в самом деле заслужили, подумал Антонов, а не только «Глорию». Три года в самой африканской глубинке, в небольшой провинциальной больнице. Он хирург, она гинеколог и акушер. Но работали как земские врачи – от пломбирования зубов до черепной операции. Единственные врачи на территории размером с Московскую область. Глушь отчаянная, за три года в кино не были ни разу. Трижды болели малярией и еще бог знает чей. Зато дело делали. И, кажется, неплохо делали.
Василий Васильевич достал из портфеля потрепанный экземпляр газеты, судя по формату, провинциальной, протянул Антонову:
– Вот, взгляните!
На первой полосе бросался в глаза крупно набранный заголовок: «Нужно ли нам отпускать русских врачей?» Статья вызывала улыбку своей категоричностью: русская медицинская чета принесла много пользы, полюбилась населению, в нее верят, в таком случае зачем ее отпускать домой, пускай останется у нас навсегда, надо добиться их согласия.
– Вот видите! – В голосе Морошкина звучала гордость: – Ценили!
– Сам губернатор приезжал провожать, – добавила жена.
– А сколько вы за эти годы приняли людей? – поинтересовался Антонов.
Морошкин наморщил сухонький лоб.
– Сколько, спрашиваете? Ну, примерно получалось тысяч пять в год… вот и считайте за три года. Конечно, в это число входят и операции. По ним цифра точная: две тысячи пятьсот пятьдесят две. Из них шесть сложных. Да Нина Антоновна приняла за эти годы…
– Семь тысяч, – подсказала Морошкина, и на лицо ее проступила профессорская важность: – Были, надо сказать, весьма интересные случаи…
Она оживилась и стала рассказывать о работе:
– Интересно было, слов нет! Столько узнали нового – будто еще один медфак окончили. Без ложной скромности можно сказать, что стали специалистами по африканским болезням. С такими сталкивались, о каких раньше и не слыхивали.
Я, например, до приезда сюда и не знала, что африканские дети рождаются почти белокожими, – рассказывала Нина Антоновна. – А через несколько часов темнеют, как фотобумага при проявлении.
– А мне приходилось спасать укушенных змеями, – вспоминал Василий Васильевич. – Боролся с солитерами, подкожными червяками, разными лихорадками, с инфекционным гепатитом… Однажды, представьте себе, столкнулся с натуральной, чистопородной холерой. Представляете? Повезло-то как! Классическая! И вылечил. Живым человек от меня отбыл. Живым!
Когда они выходили из номера, чтобы спуститься в ресторан, в коридоре у дверей увидели девушку-африканку из обслуживающего персонала отеля. Она сделала навстречу Морошкиной несколько робких шагов, залепетала:
– Мадам, я из прачечной отеля. Могу ли, мадам, с вами посоветоваться? Пожалуйста, мадам, не откажите…
Морошкина вздохнула, постояла в нерешительности и распорядилась:
– Идите заказывайте. Освобожусь – приду!
Она спустилась в ресторан только через сорок минут, когда за столом уже принялись за горячее.
– Плохи дела у девчонки, – пояснила озабоченно и так же, как ее муж, наморщила прокаленный солнцем, с шелушащейся кожей лоб. – Все запущено. К врачу идти боится – дорого. Ходила к колдуну. Вот тот ей и наколдовал!
– Что у нее? – спросил Аревшатян.
Морошкина произнесла несколько слов по-латыни и добавила:
– Прачка. Гроши получает. А ей нужен антибиотик. И немедленно. Лекарство стоит дорого. Отдала свое. – И, меняя тон, почти весело воскликнула, оглядывая уставленный яствами стол: – Ну что ж, приступим!
Когда после ужина, простившись с Морошкиными, Антонов и Аревшатян шли к машине, Аревшатян сказал:
– Разными бывают наши за границей. Вчера вместе с Ильиным проводили осмотр посольских детей. Смотрю, что-то Вовка, мальчонка Потеряйкина, уж очень бледный. Взглянул на десны – авитаминоз. Спрашиваю: фрукты ешь? Молчит. Бананы тебе дают? Нет! – отвечает. А ананасы? Нет! А манго? Нет! Но хотя бы апельсины? Дают, говорит, только редко. Папа сказал, деньги на «Волгу» копить надо.
32В своем ящичке в канцелярии он нашел письмо, одно-единственное. Оно было от Тавладской и пришло из Камеруна. Всего несколько слов новогоднего поздравления. И подпись: «Ваша Катя».
Ваша Катя… Как приятно, что где-то в далеком Камеруне вспомнила о нем. Должно быть, волнуется: как тут дела в Дагосе? А в последние недели в Дагосе все тихо, даже забастовки прекратились. Может, ничего и не будет? Ложная тревога?
С утра в посольство доставляли пачки новогодних поздравительных телеграмм, которые прибывали с Родины.
Антонов не получил ни одной.
Дел было полно, в каждое он в этот день вкладывал бо́льшую, чем нужно, энергию, словно хотел работой, у которой никогда не видно конца, еще продлить этот последний день уходящего года.
Но вечер все-таки наступил. А потом наступила заурядная посольская новогодняя ночь. И вместе с ней одиночество.
Все было так, как в прошлом, как в позапрошлом году, как десять лет назад. Короткое поздравление посла, записанный на пленку бой кремлевских курантов, которые вдруг зазвенели под пальмами посольского сада как щемящее воспоминание о чем-то далеком и невозвратном.
За длинным общим столом Антонов сел поближе к краю, чтобы незаметно исчезнуть, когда станет невмоготу.
Ермек устроился на другом конце стола, где заранее занял для Антонова место рядом с собой, но тот этой любезностью не воспользовался. После первых тостов Ермек с бокалом шампанского пробрался к Антонову. Присел рядом на свободный стул:
– Хочу с вами, Андрей Владимирович, чокнуться! – сказал, протягивая бокал. – Чтоб новый год у вас… был… счастливым. Он должен, должен быть счастливым! Вы заслуживаете этого! Вы такой…
Ермек волновался, подыскивая слова, и Антонов подумал, что Ермек понимает все, искренне сочувствует, и это сочувствие младшего и подчиненного сейчас вовсе не радовало, а больно задевало, ставя Антонова в положение жалкое и унизительное. Лучше бы Ермек не лез со своими излияниями!
Репродукторы на столбах разносили по площадке, где шло застолье, новогоднюю музыку. Это посольский киномеханик Коля крутил на радиоле пластинки. Пластинки были подобраны соответствующие торжеству, чтоб Родина вспоминалась, – пели Зыкина, Сличенко, Магомаев…
Ямщик, не гони лошадей!
Мне некуда больше спешить…
– Люблю эту песню, – вздохнул Ермек, пребывавший в лирическом настроении. – Хорошая песня!
– Вот уж удивил! – усмехнулся Антонов. – Тебе, сыну степей, джигиту, как раз гнать лошадей надобно. А в песне наоборот – не гони! Что-то ты, Ермек, стал за границей раскисать.
Ермек не принял шутки, упрямо и серьезно сдвинув жесткие брови, повторил:
– Хорошая песня! В ней что-то есть от нашей степной печали. А я хочу в порт махнуть, Андрей Владимирович, на «Арктику». Рябинкин едет туда морячков поздравлять, я бы с ним. А? Не возражаете? И переночую у них. Надоело мне здесь, Андрей Владимирович! У морячков все по-другому.
– Твое дело, Ермек. Езжай!
– А вы… вы, Андрей Владимирович, может быть, тоже? Вы же один. А там…
– Нет, Ермек!
Потом, как обычно, был концерт самодеятельности. Кто-то пел, кто-то читал стихи, и даже собственного сочинения, осоловелые дети, которым в эту новогоднюю ночь разрешили лечь спать попозже, изобразили вокруг малютинской елки новогодний хоровод. Неулыбчивая дочка Демушкина тоскливым голосом спела:
Из простого ручейка
Начинается река,
Ну а дружба начинается с улыбки…
Гвоздем программы оказался Потеряйкин, который показывал фокусы. И надо же, в своей артистической работе оперировал… апельсинами! Десяток плодов клал в мешок, что-то над ним колдовал, пугающе выкатывал глаза, изображая волшебника, потом хватал мешок, свирепо его комкал волосатыми ухватистыми руками и, наконец, вытряхивал, демонстрируя почтеннейшей публике: пуст мешок, апельсины таинственно исчезли. Сидящие впереди дети разевали рты от изумления. Только семилетний Вова, сын Потеряйкина, хихикал в ладошку – он-то знал тайны отцовских фокусов.
После концерта должны быть танцы, а потом показ нового, только что полученного из Москвы кинофильма.
Антонов бесцельно бродил по саду, мельтешили вокруг чьи-то улыбки, искрились в темноте глаза, бил в уши неестественно громкий смех… Антонову казалось, что многие, оборачиваясь, смотрят ему вслед и шушукаются. Еще бы! Накануне новогоднего праздника жена вдруг упорхнула в Москву, Повздорили, должно быть, и серьезно! По пустякам отсюда не уезжают, не ближний свет, билет немалых денег стоит. Каждое новое лицо, которое встречалось Антонову, вызывало у него неприязнь. До чего же все здесь ему надоели! Зря не поехал с Ермеком.
Обрадовался он лишь Лене Артюхиной, когда издали увидел в саду эту долговязую милую девушку.
– Здравствуйте, Лена! Рад вас видеть! Как дела студенческие?
Даже в полумраке сада можно было различить, как на бледных Лениных щеках вдруг проступили красные пятна. Артюхина отвела глаза.
– Вы чем-то расстроены, Лена?
– Да… расстроена, – выдавила девушка.
– Чем же?
– Вами!
– Мной?!
– Вами! – повторила она, голос ее окреп и звучал сурово. – И вы отлично знаете почему.
Она порывисто повернулась и с поникшими плечами пошла прочь. Антонов обескураженно смотрел ей вслед. А ведь он действительно знает, почему Лена Артюхина недовольна им. В тот день в университете он поступил по-свински – обещал не выдавать ее Личкину и тут же выдал. Видите ли, не смог тогда обуздать собственное настроение и праведный гнев против Личкина. И предал доверившуюся ему душу. А теперь этот тип, наверное, исподтишка травит девчонку.
Он направился к воротам. Надо уходить, пока еще кому-нибудь не испортил настроения. Но судьба сегодня как будто насмехалась над ним. Щекастая физиономия Потеряйкина, вдруг выплывшая из проколотой блеском новогодних огней полутьмы сада, вызвала у Антонова прилив неприязни. Потеряйкин был в отличном настроении, нес на лице счастливую ухмылку, довольный собой, празднично раскованный, слегка хмельной.
– Что я вижу! Настоящие маги гуляют по саду! – Антонов заставил себя улыбнуться.
Потеряйкин довольно хохотнул, охотно принимая комплимент.
– А ловко ты, Потеряйкин, расправлялся с апельсинами! Просто чудо! Вдруг на глазах у всех апельсины пропали, словно в воздухе растворились. Неужели совсем? И ни одного не осталось?
Губы шофера растянулись еще шире:
– Да что ты, Андрей Владимирович, это же просто фокус. Как говорят, ловкость рук. Апельсины в мешке оставались.
– Это хорошо, что апельсины сохранились. Хорошо! Может быть, хотя бы по случаю Нового года угостишь сына волшебным фруктом. А то апельсины для него и впрямь волшебные!
И, повернувшись, пошел прочь, уловив в последнее мгновение, как вытянулось лицо Потеряйкина.
Разыскал машину в длинном ряду разномастных автомобилей, выстроившихся вдоль ограды посольского сада. Влез в кабину, сунул ключ в замок зажигания, но не повернул, а откинулся на спинку сиденья. На душе было пакостно и сыро. Ничего себе праздничная новогодняя ночь! Получил заслуженную моральную пощечину от девицы, сам обхамил человека, испортил настроение прежде всего самому себе, ему, наверняка и его жене, тихой, молчаливой женщине с испуганными глазами, а назавтра и ни в чем не повинному мальчонке. – Потеряйкин наверняка проведет семейное дознание и, конечно, всыплет сыну. И Аревшатяна подвел: выдал врачебную тайну.
Все скверно, хуже не придумаешь.
Куда ему деваться сейчас? К своему праздничному столу приглашали Аревшатяны. Несколько дней назад Гурген где-то приобрел редкую нигерийскую маску колдуна, уплатив за нее огромные деньги, она теперь будет лучшей в его коллекции – хотел похвастаться. А коллекция у Аревшатяна удивительная. Чуть ли не половину зарплаты вложил в нее Гурген. Есть вещи старинные, даже прошлых веков. Надумал Аревшатян, вернувшись в Ереван, подарить свое собрание родному городу. «А нигерийская маска в музее будет на самом видном месте, – говорил Гурген. – Я знаю, такой маски даже в дагосском музее нет. Так что приходи, пока не запрятал». Через две недели Аревшатяны собираются отбывать домой и уже начали паковаться. Многолетняя командировка Гургена подошла к концу. Как же тошно будет без них!
Нет, сейчас даже к Аревшатянам ехать не хотелось!
Завел мотор и направил машину во мрак ночных улиц. По краям дорог шпалерами, как солдаты, стояли старые рослые деревья, будто охраняли тишину и безлюдность ночного города. В конце улицы их ветви, опутавшие небо, вдруг разом отсеклись, как обрубленные, и в лобовом стекле повисли яркие южные созвездия, такие крупные и тяжелые, что казалось, вот-вот сорвутся из поднебесных круч и сверкающим градом осыплются на стекло и кузов машины. Чужой город, чужие звезды… Где-то там, среди этих звезд, дрожит крохотный, но все же живой светлячок кораблика, который однажды долго полз по темному стеклу окна гостиничного номера в Ратауле, уходя навсегда в звездную темень океана, пока сам не стал звездой.
Перешагнув порог своего дома, Антонов света в холле не включил. Походил в полумраке от одной стены к другой, потом опустился в кресло. На журнальном столике в отсвете уличного фонаря мелькнула голубым этикетка знакомой кассеты. Он сунул кассету в магнитофон, нажал клавишу.
В холле зазвучал Григ.
В первое утро нового года он спал долго, а когда проснулся, тут же позвонил в посольство. Дежурил Битов.
– Нет, Андрей Владимирович, новых телеграмм не поступало, – сказал он. – Вы не волнуйтесь, я вам сразу позвоню.
Антонову показалось, что в голосе дежурного коменданта прозвучало сочувствие. Вот дожил: каждый встречный и поперечный жалеет, как убогонького.
Вместо завтрака он выпил бутылку яблочного сока, натянул шорты, сунул ноги в шлепанцы и поехал к океану. Никто ничего не дарил ему к Новому году. Он сделает себе подарок сам – берег океана. Он знал, что это его последнее новогоднее утро в Африке, последний его африканский год, и скоро нужно будет с этой землей расстаться навсегда. А она ему нравится, и расставаться с ней жаль. Особенно с океаном, который, чуть не поглотив Антонова в одно памятное утро, вовсе не напугал, не отвратил, наоборот, вызвал к себе еще большее уважение.
В распоряжении Антонова было часа два с лишним, и он поехал не к привычным местам, где недалеко от рыбацкой деревушки купаются европейцы, а километров за десять за город, на дальний пустынный пляж – туда купальщики-иностранцы заглядывают редко. Он не раз бывал здесь с Ольгой. Приезжали воскресным утром, оставались тут почти до заката, и сиянии солнца и океана, в шуме волн, и чувствовали себя Робинзонами. Ольга лежака на теплом песке, мягком, как поролон, прячась в тени прибрежных пальм, и читала, а он бродил по берегу, собирал для Алены ракушки. Из песка торчали странные черные, похожие на звериные клыки скалы. Непонятно, откуда они взялись здесь, на ровном берегу, – кажется, выбрались из самого нутра планеты. Что-то таинственное чудилось в этих камнях. Антонов все собирался привезти сюда Камова, показать выходы скальных пород, но так и не хватило у обоих времени на поездку.
В это новогоднее утро океан был неярким, зеленовато-серым, горбился легкой, без пенного гребешка волной. Антонов поставил машину в тени пальмы, бросил рубашку, шорты и босоножки в кабину и в одних плавках отправился по берегу в поисках знакомой бухточки, отгороженной от моря скалами. Здесь, в каменистом дне, образовалось что-то вроде выемки, неглубокого бассейна, можно лечь в него и, блаженствуя в теплых, но все же освежающих струях, смотреть, как в небе плывут облака и высоко в невидимых потоках золотистого воздуха в задумчивой неторопливости парят большие серые птицы.
Он лежал в воде и чувствовал, как тело наполняется покоем. В конечном счете самое главное, как говорил Камов, не мельтешить, главное – сознавать, что существуешь на этом свете, видишь небо, птиц, слышишь звон волны в камнях – тихий и нежный, будто кто-то осторожно касается неведомых струн. Лежи и удивляйся миру, в который ты принят, каждому пустяку в нем. Ну хотя бы тому, что сейчас первое январское утро, а ты купаешься. Разве не удивительно? А в это время в Субботино уже одиннадцать утра. Мама позавтракала, сунула худые ноги в громоздкие, но такие легкие и теплые валенки и по хрустящему снежку отправилась в другой конец деревни к своей подружке Марии Алексеевне с новогодним визитом. Будут пить чай из самовара и говорить о близких и, конечно, о нем. Наверное, мать уже знает, что Ольга в Москве, чует, что дела у них неладны. Она давно это чует.
Отпуск Антонов записал на конец мая. Раньше не вырваться – нужно нового зава вводить в курс дел. В мае, когда все в цвету, он и войдет в Субботино: «Вот такие-то у меня дела, мама!» А она в ответ: «Всяко бывает, сынок. Самое главное, что мы с тобой живы и здоровы, а остальное приложится». «Остальное приложится». Было бы к чему прикладывать-то!
Ольга сегодня обходит знакомых вместе с Аленой, и все спрашивают: «Ну как там Африка? Не пытались тебя съесть?» А она в улыбке кривит губы: «Ничего особенного! Жара, комары…» С гордостью сообщит, что болела тропической малярией. И будут на нее смотреть либо как на героиню, либо как на мученицу.
Невдалеке послышались голоса, и Антонову пришлось подняться из своей прохладной ванны. За камнями на берегу он увидел женщину и девочку. Согнувшись, они что-то выискивали в прибрежном песке. Антонов пригляделся и понял: собирают мелкие, размером с пшеничное зерно, белые ракушки, из которых здесь делают белила довольно высокого качества. Стоят белила дорого, а сборщикам платят гроши. Труд тяжелый – целый день, не разгибаясь, ходят сборщики по берегу, увидят скопление ракушек – зачерпнут их ладонями и вместе с песком ссыпают на мелкую нейлоновую сетку, натянутую на круглую раму, песок просеют, а ракушки бросают в ведро.
Согнувшиеся, на длинных худых ногах мать и дочь издали похожи на двух тощих цапель.
Перенося ведро на новое место, девочка вдруг подняла голову и увидела Антонова. От неожиданности вскрикнула и выронила ведро. Мать разогнулась и тоже взглянула в сторону Антонова. Лицо ее казалось незрячим, застывшим, как маска. Повернулась к замершей в испуге дочери и вдруг с размаху дала ей оплеуху: работай, нечего смотреть на белых бездельников! Удар был сильный, жестокий, несправедливый, и девочка заплакала навзрыд.
Антонов содрогнулся: по его вине ударили ребенка! Люди работают, а он здесь бездельничает, ванны принимает, пугает людей своим нелепым и отвратительным для африканского глаза белым телом. Ему вспомнилась женщина, собиравшая окурки у холма на Агури, тоже наградившая его недобрым взглядом. Нельзя в Африке быть наедине с Африкой без ее бед и тягот!
Со стороны океана вдруг послышался нарастающий грохот. В следующее мгновение показался идущий на посадку самолет. Позолоченный лучами утреннего солнца, он напоминал елочную игрушку. Когда, сотрясая воздух турбинами, самолет промчался над берегом, Антонов различил на хвостовом оперенье красный околыш флага. Наш! Прилетел наш рейсовый!
Антонов бросился к машине. Он еще может успеть к самому началу высадки. Ничего, что в шортах, ехать домой переодеваться уже некогда.
С пляжа к шоссе вела грунтовая дорога, по сторонам которой росли колючие, в рост человека кусты. Дорога была плохонькой, с ямами и буграми; тянулась она почти на три километра, ехать пришлось на первой скорости.
Антонов миновал уже половину пути, как вдруг увидел впереди на небольшой полянке старенькое городское такси с желтым трафаретом на крыше. Что здесь может делать такси? Шофер сидел за рулем, кого-то ожидая. Антонов удивился еще больше, когда, проезжая мимо такси, разглядел в кустах двоих людей, стоящих к дороге спиной и даже вроде бы пытающихся поглубже спрятаться под защиту колючих зарослей. Это были белые, и один из них со спины показался знакомым: приземистый, полный, с округлыми плечами, плоским стриженым затылком. Так это же Мозе! Ну, конечно, Мозе. Но что здесь делает французский консул? В этих кустах? И почему приехал на такси, да еще таком обшарпанном? Поразительная встреча, ничего не скажешь. Но почему именно здесь? Почему? И вдруг догадался: как раз над этим районом проходит трасса идущих на посадку самолетов. В его цепкую, профессионально тренированную память впечатались четыре цифры 39-41, неброско проступавшие в черном квадрате под бампером.
