Текст книги "Сезон тропических дождей"

Автор книги: Леонид Почивалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

30

Антонов предполагал, что командировка в Ратаул продлится не больше трех-четырех дней, но задержался там на неделю. К его приезду труп Камова был уже опознан. Это не представляло особой сложности: самолет при посадке на склон горы не развалился, не сгорел, а только деформировался. Погибли все до одного, но спасательной бригаде, которая немедленно прибыла на вертолетах из Ратаула, удалось установить личность каждого из погибших. Камова опознали по паспорту, который был в кармане пиджака. Достаточно вместительного морга для такого количества трупов в Ратауле не оказалось, и компания «Меркурий» по согласованию с посольством сразу же отправила останки Камова со случившейся самолетной оказией через Лондон в Москву. Портфель, найденный рядом с креслом Камова в самолете, и чемоданчик с личными вещами, вернее, то, что осталось от чемодана после извлечения его из пластов мятого дюралюминия, находились в посольстве. В служебных бумагах, которые нашли в портфеле, а также в личных вещах и предстояло разобраться Антонову – куда что отсылать: в Москву ли, в Дагосу?

Причин гибели «каравеллы» еще не установили, комиссия только начала работу, но по сведениям посольства характер внезапной аварии обеих турбин не исключал возможности диверсии, особенно если учитывать остроту обстановки в Асибии. Когда же Антонов рассказал советскому послу в Ратауле, кто такой Камов и чем он занимался в Асибии, подозрения еще больше усилились. В том же самолете летел только что назначенный в Ратаул новый поверенный в делах Асибии, вполне возможно, что надумали убрать и его. Впрочем, советский посол в Ратауле, человек молодой, но достаточно осторожный, не любящий делать скоропалительных выводов, не исключал и обыкновенной случайности – самолеты на этих линиях рухлядь, катастрофа могла быть результатом обычной здесь безалаберности.

Антонов прилетел в Ратаул незадолго до кристмаса, католического рождества, поэтому все отели города были забиты. Но место он все-таки получил, и даже в лучшей гостинице города «Континенталь». Портье, взглянув на корочку его паспорта, удовлетворенно закивал:

– Да, да, мосье, ваше посольство давно заказало вам место. Мы уже думали, что вы не приедете. Мосье Камов, не так ли?

– Нет… – Антонов постарался взять себя в руки. – Видите ли… мосье Камов не приедет.

Портье вскинул густые аккуратные бровки:

– Вот как? Извините, мосье, вы уверены в этом?

– Уверен!

– Но номер был заранее зарезервирован, и посольство не отменяло заказа. Придется посольству заплатить за все дни.

– Конечно, заплатят. Пошлите счет.

– О’кэй! – кивнул портье. – В таком случае, мосье, этот номер будет вашим.

Антонов растерялся:

– Этот? Видите ли… – Он не находил подходящего предлога. – А нельзя ли какой-нибудь другой?

Портье сделал удивленные глаза, обиженно возразил:

– Это превосходный номер, мосье! Вам понравится: отличный вид на залив. Кроме того, мосье, это единственный свободный номер, который есть в моем распоряжении, и то лишь потому, что был зарезервирован.

Он воздел руки к небу, демонстрируя свое бессилие:

– Рождество, мосье!

Номер на шестнадцатом этаже оказался действительно первоклассным.

Антонов подошел к окну, дернул шнур, и портьеры с тихим шелестом раздвинулись в обе стороны. В широкой металлической раме окна был вечерний Ратаул.

В легких, маслянисто отсвечивающих волнах залива дробился огнями опрокинутый в воду большой, многоэтажный тропический город. Из освещенных прожекторами, похожих на крабьи клешни створок мола пассажирского порта выходил в кромешный мрак океана крохотный, как щепочка, лайнер, с его мачт свисали гирлянды разноцветных лампочек.

Антонов прислонил лоб к холодному стеклу. Лайнер покинул залив и, все более удаляясь, постепенно растворялся в океанской темени. Вот его огоньки слились в одну светлую точку, она поморгала, все более затухая, и вдруг мгновенно исчезла без следа в неотвратимости глухой океанской тьмы.

 
…Поглотили нас волны времени,
И была наша участь мгновенной…
 

Эти строки однажды вспомнил на берегу океана в Дагосе Камов. В тот день они были в сенедагском консульстве и радовались, что с визой все в порядке. Если бы эту визу он тогда не получил!

Антонов глядел в океан. Океан был пуст.

На письменном столе, в папке с почтовой бумагой и фирменными конвертами, Антонов отыскал телеграфный бланк. Написал: «Прибыл в Ратаул благополучно. Задержусь здесь до двадцать четвертого». Хотел в заключение добавить: «Береги себя», но раздумал и приписал дежурное: «Целую. Андрей».

Сегодня в нашем посольстве в Ратауле он с огорчением узнал, что раньше двадцать четвертого в Дагосу не вылетит. В связи с катастрофой компания «Меркурий» отменила на ближайшую неделю рейсы в Асибию, а на самолеты двух других африканских компаний до двадцать четвертого все места были давно проданы.

Антонов вызвал по телефону коридорного гарсона, и через пять минут в комнату постучался молоденький паренек с простодушным детским лицом.

– Пожалуйста, отнесите этот текст на телеграф, – сказал Антонов, протягивая листок. – Пускай отправят немедленно!

– Будет сделано, мосье!

– И вот еще что… – Антонов помедлил. – Принесите мне из ресторана… чаю. Только крепкого, хорошо заваренного. Желательно цейлонского. И две чашки.

– Да, мосье. Будет сделано. Мосье ждет гостя?

– Жду.

Не прошло и двадцати минут, как гарсон появился с подносом, на котором стоял маленький пузатый заварной чайник, две чашечки с гостиничным вензелем, молочник со сливками, сахарница.

Когда гарсон ушел, Антонов разлил темную ароматную жидкость по чашкам, поднял свою, подержал перед собой:

– Ну что, Камов? Вот ведь как все случилось. Дела…

Отпив из чашки большой глоток обжигающей горьковатой жидкости, он раскрыл портфель, достал из него конверт. Перочинным ножиком осторожно вскрыл плохо приклеенный уголок конверта, извлек листок с письмом, адресованным не ему. Антонов был твердо убежден, что поступает правильно. Он вез это письмо сюда, в Ратаул, в бессмысленной надежде на чудо. Чуда не произошло. И вот сейчас, в этом номере «Континенталя», заказанном для Камова, он прочтет другу письмо, которого тот ждал с таким нетерпением. Обратного адреса на конверте не было, но Антонов знал, что когда-нибудь он непременно отыщет эту Тоню и расскажет ей о последних месяцах жизни Камова и про сегодняшний вечер тоже. А потом отдаст ей портрет в старинной бронзовой рамке. Да, он непременно разыщет женщину, которая безраздельно заполняла жизнь немолодого усталого человека, сделав ее счастливой и отчаянно безнадежной одновременно.

«…Родной мой! – писала женщина. – Твое последнее письмо вдруг все решило – окончательно и бесповоротно – словно нить какая оборвалась. Ты знаешь, как долго я мучилась, как трудно мне было разрушить все давно устоявшееся, принести огромную боль человеку, который меня любит, который ни в чем не виноват передо мной. Виновата я перед ним, виновата лишь в том, что люблю тебя. Но разве любовь может быть виной? У нас с тобой все это растянулось на полжизни. Но чем больше проходило дней, месяцев, лет, тем больше я понимала, что беду нам не обмануть. Она существует, мы несем ее в себе все: и ты, и я, и мой Борис. И беда эта неоткупная. Сегодня утром я подошла к окну, взглянула на жидкий и унылый зимний рассвет, на тусклые утренние огни в окнах, на понурые плечи людей внизу на тротуаре, торопящихся к утренним сменам, и вдруг подумала: мы же немолоды, и осталось нам не так-то много присутствовать на этом невеселом свете. Почему же остаток жизни я должна быть без человека, которого мне сулила судьба, самого близкого на свете? Ведь никому не станет от этого легче, если мы останемся порознь до последнего нашего часа! Будет только хуже. Раз уж от беды не избавиться, то надо нам Сыть с тобой рядом. Понесем вместе и нашу беду, и наше счастье. А ведь оно, Алеша, существует, наше горькое счастье. И давно-давно. От него тоже никуда не денешься, как и от беды.

Сегодня я все сказала Борису. Он умница, мой Борис! Все понял, все простил. Сказал, что давно этого ожидал, что, конечно, так будет лучше. Сказал, что ничего тут не поделаешь! Ничего! Я проплакала весь день, а потом собрала вещи и ушла к маме. Борис меня провожал, чемодан мой нес. Отныне я буду у мамы…»

Декабрь. Самый жаркий месяц. И днем и ночью держится почти одна и та же температура с разницей всего в два-три градуса. В середине декабря начинается харматтан – ветер, приходящий с раскаленных просторов Сахары. Он приносит сухоту и мелкую песчаную пыль. Небо с утра затянуто пыльной дымкой, солнце становится похожим на медный, потускневший от времени пятак.

Четыре дня подряд, утром и вечером, Антонов звонил в представительства авиакомпаний, надеясь, что кто-то откажется от билета, – никто не отказался.

С трудом верится: дикий зной, а на улице – декабрь! С Ратауле среди местного населения половина христиан, но не только христиане будут отмечать рождество, африканцы любители празднеств: чей бы ни был праздник – лишь бы пошуметь и повеселиться. В витринах больших универсальных магазинов рекламные деды-морозы. У них белые ватные бороды и морковно-красные, словно ошпаренные лица, с которых ошалело таращатся на прохожих выпученные хмельные глаза. Такое впечатление, что доброго нашего Дедушку Мороза, потомственного северянина, спьяну занесло испорченным волшебством в тропики и он никак не может очухаться от зноя и духоты. Посыпанные крупной солью щепотки ваты у его ног изображают рождественский снежок. А настоящего снега здесь не видывали и ничего холоднее мороженого, которое продают на углах крикливые разносчики, не знают.

…Где-то там, на другом конце света, на любимом Гоголевском бульваре в Москве, хрустит свежий снежок под каблуками прохожих и гомонят дети, катаясь с горок на санках. Люди там тоже торопятся в магазины и несут на плечах елки, настоящие, сохранившие сок жизни, пахучие, только что из леса… А его родная костромская деревушка сейчас, должно быть, по самые окна укутана в чистые, опрятные рождественские сугробы, слюдяно поблескивающие на солнце. И мать, выйдя утром на крыльцо, щурит от нестерпимого морозного сияния подслеповатые глаза, полной грудью вдыхает свежий, напоенный смолистым запахом леса воздух, и разглаживаются в, улыбке морщины на ее лице.

Перед универсальными магазинами в преддверии кристмаса идут бесплатные представления. Их организовывают владельцы магазинов, чтобы привлечь покупателя. Под грохот тамтамов женщины в длинных цветастых платьях делают судорожные движения, причем каждая часть тела, кажется, двигается самостоятельно. А в кругу, образованном женщинами, неистовствуют в шаманской пляске мужчины экзотического вида: на головах странные шапки с перьями, на бедрах юбки из страусовых перьев, на лицах, груди, спине белой краской намалеваны какие-то таинственные знаки. В пляске они выбрасывают в стороны полусогнутые руки и ноги, поднимая ступнями пыль, что-то громко выкрикивают грубыми голосами.

Прохожие равнодушно проходят мимо, к подобным зрелищам здесь привыкли.

– Мосье! – услышал Антонов за спиной, и сухая черная рука коснулась его плеча.

Человек, стоявший сзади, был очень худ, голову его прикрывал выцветший желтый тюрбан, с костлявых плеч ниспадала ветхая туника. Антонов давно привык к тому, что на улицах африканских городов со всех сторон тянутся руки, ищущие твоего внимания, каждая рука непременно стремится что-нибудь всучить: поделку из черного дерева, порнографический журнал, пачку сигарет, брикет жвачки.

– Мосье!

Главное – не останавливаться, не оборачиваться, не являть интереса. Иначе не отвяжешься.

Но долговязый худой человек, прихлопывая асфальт грубыми самодельными шлепанцами, упорно шел за ним.

– Мосье!

Антонов не выдержал, оглянулся. Узкое лицо, прямой острый нос, тонкие губы… Туарег. Племя его живет в глубине Африки, в Сахеле, на границе с Сахарой. Который год подряд в Сахеле засуха, а значит, и голод, и тянутся туареги к побережью в надежде прокормиться. А здесь своих рук, жаждущих работы, в избытке. Туареги – народ гордый, никогда не попрошайничают, не унижаются. Вот и приходится беглецам распродавать последнее. Этот продает кинжал, и не сувенирный, а свой рабочий кинжал, с которым и в поле, и на охоту, и на войну. Но зачем ему, Антонову, кинжал?

– Мосье! Всего пятьсот! Это настоящий клинок. Отец мой делал, мосье. Нджаменская сталь. Всего пятьсот.

– Не нужен мне! – отмахнулся Антонов. – Не нужен!

– Ну за триста, мосье. Всего за триста! Возьмите, пожалуйста!

– Не нужен!

– Мосье! За сто! Отдам за сто! – Туарег сделал шаг вперед, поравнявшись с Антоновым, и быстрым движением выхватил из ножен ярко сверкнувшее на солнце лезвие. – Это лучшая сталь, мосье. Смотрите!

Сорвал ветку с придорожного кустарника, подбросил вверх. Снова сверкнул в воздухе металл, и на асфальт упали две половинки разрубленной ветки.

– Всего за сто!

Почти даром, цена, назначенная отчаяньем. Туарег сунул кинжал в черные кожаные ножны, подержал на ладони, словно пробовал его тяжесть. И вдруг глухо произнес:

– Мосье, я не ел уже три дня…

Антонов вытащил бумажник, извлек пять сотенных бумажек и протянул туарегу. Тот ошалел от неожиданной щедрости белого, забормотал слова благодарности, глядя на Антонова лихорадочно блестящими больными глазами.

Антонов шел по улицам города, держал в руке зачем-то купленный туарегский кинжал и, должно быть, выглядел с кинжалом нелепо. Вдруг ему подумалось, что надо бы купить подарок к Новому году Ольге. Какие бы ни были у них теперь отношения, но они не ссорились, они как-никак по-прежнему друзья. А к Новому году он всегда покупал ей подарки. Но что купить? Денег раз-два и обчелся. Не рассчитывал, что задержится в Ратауле так долго. А кормежка даже в «бистро» при отеле стоит в копеечку. К тому же совсем неожиданная трата – целых пять сотен! И на кой черт ему нужен этот кинжал! Вот купить бы Ольге малахитовые бусы. Здесь, в Ратауле, говорят, отличные изделия из малахита. Надо бы и Гургену Аревшатяну для коллекции что-то выбрать – Ратаул славится масками из белого пальмового дерева.

Усталый, измученный бесцельным хождением по раскаленным улицам, Антонов наконец доплелся до своего «Континенталя», который был сейчас для него добрым, прохладным, благословенным оазисом в мире жары, пыли, автомобильной гари, криков толпы, вони уличных мангалов. Стоит роскошный «Континенталь» вызовом вопиющей бедности, которая шлепает веревочными босоножками у его подножия.

В вестибюле отеля был сувенирный киоск. На стене висели маски, за толстым стеклом прилавка заманчиво поблескивали местные драгоценности. Взгляд сразу же обнаружил малахитовые бусы. Однажды Ольга, увидев на Лауре Аревшатян подобные бусы, сказала с одобрением: красивые! Антонов запомнил этот разговор, но в Дагосе малахита не продавали.

– Сколько стоят?

– Пятьсот, мосье!

И здесь пятьсот! Где же взять деньги? Правда, если сегодня и завтра воздержаться от обеда в ресторане, а съесть бутерброд, да отказаться от любезного его сердцу пива…

– О’кэй, мадам! Я беру эти бусы! А сколько стоит вон та маска?..

По расписанию самолет на Дагосу улетал в два часа пополудни. Но ему еще предстояло прибыть из Дагосы, он запаздывал, а когда наконец прибыл, проторчал на аэродроме Ратаула два лишних часа. Члены экипажа «боинга», двое белых и четверо африканцев, включая двух стюардесс, проходя по залу мимо истомившихся в ожидании пассажиров, кособочились под тяжестью сумок, в которых что-то разоблачительно позвякивало. Всем было ясно, что именно позвякивало – в Ратауле спиртное в два раза дешевле, чем в Дагосе, запаслись к кристмасу!

Взлетели, когда солнце ушло за плоские крыши Ратаула. Рейс «боинга» оказался не прямым, а со многими посадками, тяжелая машина прыгала, как кузнечик: только взлетит, наберет высоту, несколько минут побудет на вершине невидимой поднебесной горы и снова скользит под уклон на посадку – очередная столица очередного государства. В иллюминаторах кувыркались россыпи огней, и порой трудно было понять, что это: звезды или посадочные огни аэродромов.

– Как дела в Дагосе? – поинтересовался Антонов у темнокожей стюардессы, едва самолет взлетел в Ратауле. – Все ли в порядке?

Все эти дни он не был спокоен, ведь Катя предупредила: события могут начаться со дня на день. Стюардесса почти простонала:

– Какой, мосье, там может быть сейчас порядок? Пока не стреляют, и слава богу. – Она горестно скривила губы. – Но по их милости уже бьются самолеты.

– Вы имеете в виду гибель «каравеллы»?

– Именно! Не могут выйти из строя обе турбины сразу.

Стюардесса сморщилась, будто сдерживала внезапно подступающие слезы, и торопливо пошла куда-то в хвост самолета. «Самая лучшая новость – это отсутствие новостей, – подумал Антонов, глядя ей вслед, – значит, в Дагосе пока без изменений».

Вернулась стюардесса через несколько минут с подкосом, на котором были бутылки и пузатые фирменные стаканчики.

– Что предпочитаете, мосье? – Стюардесса наклонилась над Антоновым, дохнув ему в лицо спиртным.

– Шампанского, – сказал Антонов.

– Хэппи кристмас![7]7
  Счастливого рождества!


[Закрыть] – пробасила девица и заученно обнажила желтые зубы, которые обнажать ей ни при каких обстоятельствах не стоило бы.

Через полчаса из летной кабины вышел высокий молодой африканец в летной форме со стаканом в руке. В стакане плескалось виски.

– Хэппи кристмас! – весело провозгласил он, адресуясь к пассажирам салона первого класса, и опрокинул содержимое стакана в свой просторный зев.

Следующим показался из пилотской кабины, судя по лычкам на погонах, второй пилот. Этот был европейцем. Он тоже выпил за счастливое рождество, но только шампанское.

Антонов подумал, что если сейчас выйдет еще и первый пилот с праздничными намерениями, то пассажиры могут оказаться у господнего престола еще до наступления его рождества. К счастью, первый пилот кресла своего не покинул.

В Дагосу самолет прилетел в два часа ночи. Антонов заранее послал из Ратаула телеграмму в посольство о времени прилета, надеясь, что пришлют дежурную машину. Но, должно быть, телеграмму не получили – связь между африканскими странами ненадежна – никто не встретил.

Городские телефоны в аэровокзале почему-то не работали, так что на помощь посольства рассчитывать не приходилось. Такси у аэровокзала не оказалось, какое там такси в рождественскую ночь! Пришлось отправиться пешком, не ночевать же на аэродроме.

Портфель с дорожными вещами был легок, но, кроме него, был еще громоздкий сверток – новогодний подарок Рябинкину от его ратаулского коллеги. Оберточная бумага порвалась, и из свертка выглядывали углы английского синтетического пледа. Черт бы подрал этого Рябинкина! Небось сейчас дрыхнет без задних ног, охлаждает лысину под струйкой кондиционера, а он, Антонов, должен тащить это идиотское новогоднее подношение…

Боковая тихая улочка под названием Камерун-рю, на которой стоит его дом, была темна и тиха. В окнах вилл давно погасли рождественские огни.

В его доме окна тоже темны, ну что же, времени – четвертый час, Ольга давно спит. И вдруг стало тревожно: почему не видно обязательного дежурного света в прихожей на первом этаже?

Подойдя к воротам, он обнаружил, что деревянное кресло Асибе пусто. Железные створки ворот перехвачены цепью, а цепь на замке. Антонов с силой потряс створками, цепь загремела. В окне домика Асибе горел слабый свет, но никто не показывался. Тогда он тряхнул еще сильнее – цепь загрохотала на всю улицу. И снова безнадежная тишина.

Он уже собрался закинуть тюк с пледом в сад и лезть через забор, когда увидел Асибе, бежавшего от своего домика к воротам. За ним семенила на коротких ножках Диана в накинутом наспех цветастом халате. Ясно, черная богиня охоты окончательно переселилась в сторожку.

– Мосье! – изумился Асибе, увидев у ворот хозяина. – Так поздно!

– Товарищ! – радостно взвизгнула Диана, подбегая к воротам. – Хэппи кристмас!

Ее круглая физиономия в свете фонаря лоснилась от удовольствия, будто прибыл к ним сейчас не усталый и злой хозяин дома с чужим пледом в руке, а сам рождественский Сайта Клаус с увесистым мешком подарков.

Когда ворота наконец отомкнули, Антонов, стараясь придать голосу невозмутимость, вроде бы мимоходом спросил:

– Мадам спит?

Асибе даже отступил на шаг, взглянув на хозяина с неподдельным изумлением:

– Мадам? Мадам уехала…

– Куда?

В разговор вмешалась радостно оживленная Диана:

– Разве товарищ не знает? Вчера мадам улетела в Москву.

Как лунатик, он ходил по дому и нажимал кнопки всех выключателей, которые попадались под руку, вспыхнул свет в холле, в кухне, на балконе. Поднялся на второй этаж, отомкнул дверь в спальню, включил свет и здесь. Кровати были аккуратно застелены. На подушке своей бывшей кровати он увидел квадрат бумаги. Развернул, прочитал:

«Дорогой Андрей! Не сердись! Вынуждена уехать раньше срока. Рейс на 27-е отменили. Следующий будет только пятого января. Для меня это поздно. Ждать не могу. Новый год хочу встретить с Аленкой и мамой. Ты же знаешь, мама не очень здорова. Так что извини! Но дождалась! Кротов выкроил один билет для меня на рейс сегодняшний. Я улетаю, пришлю из Москвы телеграмму, и ты, пожалуйста, сообщи телеграммой о своем прибытии в Дагосу, а то я волнуюсь. Не суди меня строго. Я – такая. Мне трудно сейчас и очень горько, ты даже представить не можешь, как я горюю, думая о том моменте, когда ты войдешь в этот пустой дом. Ты мне по-прежнему дорог. Но я улетаю. Так все случилось… И ничего поделать я не могу. С Новым годом! Да будет он к нам справедлив! Целую. Ольга».

Вот и все! Вот и подведена черта на этом этапе его жизни, знаменатель под десятилетием, прожитым с Ольгой. «Так все случилось…» В короткой фразе окончательный приговор.

Раскрыл платяной шкаф. Словно и не уезжала: почти все платья на месте, аккуратно развешаны, готовы в любую минуту к употреблению, и среди них вечерний наряд, что был выписан из Лондона. Забрала только то, с чем приехала из Москвы, а все приобретенное здесь, в Африке, не тронуто. Не хочу, мол, иметь дело с Африкой даже в этом. Глупо! Глупо и мелко. В чем-то временами ей изменяет чувство меры, такта и даже здравый смысл. Впрочем, здравый смысл никогда не был достоинством Ольги.

Он погасил свет в спальне, спустился вниз, зашел в кухню.

Здесь пахло как в керосиновой лавке. Значит, вооружившись «флайтексом», дала свой последний бой ненавистным ей муравьям, маленьким, рыжим, свирепым агрессорам, которые проникали в дом через все щели, хозяйничали во всех комнатах, забирались в постели, даже в холодильник. Последний бой с муравьями – вроде бы прощальный дружеский жест в адрес мужа: видишь, я позаботилась даже об этом! Машинально открыл холодильник, сразу бросилась в глаза большая суповая кастрюля. В ней был куриный бульон, приготовленный впрок на несколько обедов. В ушко крышки всунута записка:

«Не забудь бульон прокипятить! Здесь – Африка!»

Он озлился. Какая заботливость! Видите ли, волнуется – телеграмму ей в Москву пришли! И бульон приготовила, и вон на столе свежая скатерть, а в шкафу, конечно, стопка отутюженных рубашек. Все честь честью. Даже посочувствовала заранее его одиночеству в пустом доме, из которого упорхнула. Все благородно, все элегантно, все современно. У них там, в высоких научных сферах, только так и поступают: бьют под дых с дружеской улыбкой на устах: «Мы же в конце концов современные люди!» Мол, не суди ее строго – так все случилось. Судьба! Видите ли, она горюет!..

На кофейном столике забытая Ольгой пачка «Кента». Он бросил на нее жадный взгляд: закурить бы! Схватил пачку, повертел в руке, с досадой швырнул обратно на стол.

Антонов долго бесцельно слонялся по холлу.

На глаза ему попалась книга Генри Стэнли «В дебрях Африки». Месяц назад Антонов взял ее в посольской библиотеке для дела, а Ольга после восторженных рассказов Камова, вернувшегося из поездки по Асибии, вдруг заинтересовалась дневником Стэнли и, кажется, прочитала его до конца. Из книги торчала картонная закладка. Он раскрыл заложенную страницу, и ему бросилась в глаза подчеркнутая карандашом строка: «…А я где-то читал – и, несомненно, в ученых книгах, что Африка годится только для африканцев». Ах, вот в чем дело! Готовила свое бегство и теоретически!

Снова поднялся на второй этаж, толкнул балконную дверь, вышел наружу. Тускло и дымно светился огнями разомлевший в зное ночной город. Сухо шелестели пальмы в саду, подсвеченная электрическим заревом города, тянулась со стороны океана бесконечная череда драных торопливых облаков – каждый вечер эти низкие, нелепых очертаний облака мчатся с запада над его домом, и порой чудится, будто здесь, на земле, время завязло, обессилев в густоте зноя, и движется оно только там, над головой, вместе с облаками.

…Сейчас Ольга уже в Москве. Если самолет улетел вчера по расписанию, то в эти минуты она сидит за столом в их квартире на Метростроевской, и в окно гостиной виден купол Ивана Великого.

Он прошелся по балкону – балкон длинный, на всю протяженность дома. По утрам здесь хорошо делать зарядку и бегать от одной стены к другой. Конечно, лучше бегать в саду, но тотчас у ограды собираются любопытствующие: белый в трусах с волосатыми ногами скачет по саду, как козел! После зарядки он принимал душ, торопился на кухню и готовил завтрак для двоих, потом будил Ольгу.

Когда это было? Тысячу лет назад!

Антонов снова спустился вниз.

Что делать сейчас? И завтра, и послезавтра, и через год, через пять лет? На глаза попался брошенный на кресло портфель. Схватил его, со злой радостью вытряхнул содержимое. Ага! Маска для Гургена! Ага! Несессер, дорожные тапки, пижама. Кинжал! Кинжал и бусы! Такие красивые малахитовые бусы, заглядение! Поднял их, подержал в руках – каждая бусинка размером с вишенку – тяжелые! К вечернему платью пошли бы, к тому самому, что выписано из Лондона и нарочно забыто в шкафу.

Неожиданно для себя самого ринулся к двери, выскочил на крыльцо. Асибе и Диана стояли у ворот и глядели на пустынную улицу. За домами занимался рассвет.

– Друзья! – крикнул Антонов. – Зайдите ко мне!

Когда они переступили порог, Антонов протянул Диане малахитовые бусы, а Асибе туарегский кинжал.

– Это вам подарки к празднику.