Текст книги "Сезон тропических дождей"

Автор книги: Леонид Почивалов

– Раз уж вы затеяли пригласить наших курчавеньких, надо сделать им праздник как положено!

К Соне подбежал один из ее мальчишек:

– Мама, смотри, что я нашел!

На ладони мальчика лежал осколок синего стекла.

– Это всего-навсего стекло! – Она вдруг схватила сына за плечо. – Ну-ка, Вовка, прочитай дядям стишок, который ты выучил к празднику!

Мальчишка театрально выпятил грудь, закинул руки за спину и начал:

 
…Мороз и солнце. День чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный…
 

Мать, склонив голову, слушала сына внимательно, серьезно, без улыбки, будто то, что он произносил, было для нее важной неожиданностью, и Антонову показалось, что глаза ее стеклянно блеснули влагой.

 
– Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась…
 

– Это не совсем к ноябрю… Скорее к Новому году, – неуверенно заметил Камов.

Она повернула к нему отрешенное лицо:

– Какая разница! Здесь все равно ничего такого не бывает. Ни в ноябре, ни в декабре. Никогда!

На ее сурово сжатых губах скользнула слабая, болезненная улыбка:

– Никогда!

В центре города случилась пробка. На узкой улочке повстречались два больших грузовика, бычились друг перед другом, разъехаться не могли. Кто-то должен был уступить дорогу, но шоферы стояли на мостовой и самозабвенно переругивались в окружении толпы любопытных.

А с обоих концов улицы выстроились длинные хвосты грузовиков, легковушек, повозок, машины гудели, люди кричали. Кричал полицейский в черном мундире и тоже размахивал руками, безуспешно пытаясь утихомирить спорщиков. Его не слушали.

– Это надолго! – невесело заключил Антонов. – Не меньше часа будут переругиваться – выпускать пар. Потом преспокойно с улыбками разъедутся. Африка!

Шло время, выяснение отношений затягивалось, толпа росла, спертый тяжкий зной, густо насыщенный бензиновыми газами, вонью уличных мангалов и сточных канав, становился невыносимым.

От перегрева работавшего на холостом ходу мотора кондиционер в машине ослабел, стал захлебываться, и его пришлось выключить. Оба обливались потом.

– Черт возьми! – не выдержал Антонов. – Сейчас пойду и уговорю один из грузовиков подать назад. Отъехать-то надо всего на пять метров!

Камов хмыкнул:

– Это, Андрей Владимирович, будет вмешательством советского дипломата во внутренние дела суверенной державы. В результате вам снова могут набить физиономию.

В это время в разнотонный шум возбужденной улицы вдруг врезались настойчивые басовитые автомобильные сигналы. Невесть каким способом растолкав скопившийся на улице транспорт, к месту происшествия пробился тупоносый армейский зеленый грузовик, из его кузова с винтовками в руках выскочили шестеро в черных беретах и пятнистых зеленых комбинезонах парашютистов и, расталкивая прикладами винтовок зевак, бросились к спорящим шоферам.

Операция продолжалась считанные минуты. Не разбирались, кто прав, кто виноват. Один из солдат вскочил в кабину застопорившего движение грузовика, завел мотор и, не очень беспокоясь, что находится за его спиной, резко подал назад, наехал на две крошечные овощные палатки у тротуара, превратив их в щепы и вызвав истошный крик торговок. Шофер грузовика вздумал было протестовать, но тут же притих, получив удар прикладом по спине. Водителя другого грузовика заставили отогнать машину к противоположной обочине, к самой сточной канаве, при этом левые колеса по оси погрузились в зловонную жижу, и без буксира вытащить машину теперь уже невозможно.

Через четверть часа безнадежная, казалось бы, пробка была ликвидирована. Наведя порядок, армейский грузовик укатил.

– Вот что значит армия! – подытожил Антонов, когда они наконец тронулись в путь.

– Молодцы! – коротко согласился Камов.

Они миновали скопление транспорта и выбрались на шоссе.

– В условиях таких африканских стран, как эта, где рабочий класс немногочислен, крестьянство отсталое, видимо, реальной силой для социальных переустройств может быть только армия, – заметил Антонов, продолжая начатый разговор. – Это единственное поддающееся дисциплине объединение людей. И новому режиму приходится опираться прежде всего на тех, кто в погонах.

– Я согласен, – поддержал Камов. – Армия сейчас играет здесь роль двигателя прогресса, потому что ею командуют прогрессивные офицеры. Но армия не может заменить все звенья государственной машины. Возьмите, к примеру, моего здешнего шефа Яо Сураджу. Ну какой он министр экономики?! История часто возвращается на проторенные тропы. Даешь мировую революцию! Сураджу считает, что их революция должна каждодневно полыхать огнем. А я уже говорил, в здешней экономике нужно сейчас не полыхать, а работать. По себе знаем – наполыхались в разные годы.

Камов помолчал, откинувшись на спинку сиденья.

– И думается мне, наша с вами задача здесь, в таких странах, как Асибия, не только пособлять им в передовом и прогрессивном, но и удерживать от повторения некоторых ошибок революций прошлого, в том числе наших ошибок.

– Но революция не может быть без азарта, без барабанного боя, без крика, – возразил Антонов. – Тихих революций не бывает.

– Крикунов можно оправдать только на первых этапах событий, когда требуется мобилизовывать массы, – сказал Камов. – И мобилизовывать их надо на созидание, на труд, а не на крик. Заметили, какой у меня на лестнице был разговор с Сураджу? Он почти кричал. Настаивает на том, чтобы я отправил в Москву депешу о немедленном начале геологических изысканий. И широкомасштабных! Чтобы ни дня не теряя, разом, мощным усилием, а вернее, чапаевским сабельным налетом, отыскать все богатства недр этой страны и тут же обратить их на пользу революции. Знаете, что он мне говорил? «Я тебе дам для этого дела целый батальон солдат, хочешь, полк дам, если нужно». А я ему отвечаю: мне нужен не полк, а десяток опытных специалистов, которые с разумной неторопливостью, как доктор больного, выстукают и выслушают вашу землю и уж потом скажут, есть ли в ней что-нибудь достойное внимания.

– Их нетерпение можно понять.

– Я и понимаю. Но прежде чем требовать от Москвы высылки экспедиции, здесь надо сначала ко всему хорошенько приглядеться. Сураджу мне полк предлагает, а до сих пор в Алунде не могут найти того коллектора Квеку Ободе, о котором вы наводили справки.

– Неужели не нашли? Но ведь он жил под Алундой, на лесопилке работал.

– А сейчас таинственно исчез…

– Я думаю, неспроста, – вздохнул Антонов. – За этим скрывается кое-что серьезное…

– Верно! – согласился Камов. – И к этому серьезному я уже подбираюсь. Почти подобрался. И выводы уже могу делать. Вот только для последнего аккорда слетать мне в Ратаул…

– Сейчас сдадим анкету, и я буду жать на них каждый день. – Антонов затормозил перед красным сигналом светофора на одном из самых оживленных перекрестков Дагосы. Повернул лицо к Камову. Его подмывало любопытство:

– Ну и как здешние недра? Можно надеяться?

– Пока дышу – надеюсь! – отозвался осторожной улыбкой Камов.

Он явно не хотел вдаваться в подробности. Только добавил:

– Я уже кое-что сказал послу и хотел бы, чтобы тот сообщил об этом лично президенту. Не Сураджу, а именно президенту! Не очень-то доверяю Яо Сураджу. Своим революционным нетерпением он может испортить всю обедню. Оставил бы меня пока в покое! Никак не поймет, что я эксперт высшей категории. У нас в стране таких не так уж много. Пускай считается. Ничего не могу ему сейчас сказать. Ничего! Ну хотя бы вы, дипломаты, на него воздействовали, успокоили бы немного.

– Увы! – вздохнул Антонов. – Успокаивать министров не можем. Мы не у себя дома.

– Вот потому-то я и хочу, чтобы это «кое-что» знал пока только президент. Он человек трезвый.

– С президентом, Алексей Илларионович, не так-то просто встретиться.

– Понятно. Но о моих соображениях он знать должен. Я для него находка. Пока цел.

– Почему «пока цел»?

Камов посопел носом, странно улыбнулся:

– Да так… Может быть, это только подозрения, не знаю… Но мне кажется, кому-то не очень хочется, чтобы я докопался до некоторых вещей…

Антонов насторожился:

– Если у вас, Алексей Илларионович, есть какие-то подозрения, вы обязаны сообщить об этом в посольство. Мы примем меры…

Камов покачал головой:

– Не подозрения, Андрей Владимирович, скорей наитие. А по наитию в посольстве справку не составят… – махнул рукой. – Оставим это! Все вздор!

Взглянул на часы:

– Через полчаса сенедагское консульство закроется.

– Не беда? – успокоил его Антонов. – Я знаю их консула. Парень доброжелательный. У него брат в Москве учится.

Когда они вышли из сенедагского консульства, солнце уже пряталось за прибрежной рощей, клонясь к океанскому горизонту. Косые, тоненькие, как тростинки, стволы пальм с лохматыми кронами четко впечатывались в золото закатного неба и напоминали огромные черные хризантемы. Пахло нагретой солнцем травой и недалеким морским простором.

Они выехали на набережную. Ближе к закату здесь появляется много гуляющих, чаще всего молодежи, хотя набережной как таковой нет. Просто метрах в двухстах от берега океана пролегает шоссе, с одной стороны его океан, с другой, среди садов и парков, белеют стены особняков и вилл, принадлежащих посольствам, местным богачам, иностранным бизнесменам, отправленным в отставку крупным чиновникам прежних правительств. В этой самой престижной части города простая публика раньше на появлялась. По шоссе мчались лишь лимузины.

Однажды в этот район понаехали рабочие, загрохотали бульдозеры и грузовики, задымились кучи горячего асфальта, и через две недели в самой красивой части района вдоль шоссе пролегла на два километра широкая пешеходная асфальтовая тропа. Одним концом она упиралась в центральные густонаселенные кварталы города и как бы приглашала любого из этих кварталов свободно вступать в еще недавно заповедную зону – гуляй, наслаждайся простором, видом на океан, дыши свежим, не задымленным вонью трущоб воздухом? Прокладка пешеходной дорожки была демонстративным актом правительства Абеоти, возвещающим о наступлении в этой стране порядков, которые формулировались лозунгом: «Мир хижинам, война дворцам?»

Сегодня на дорожке было полно гуляющих.

Антонов притормозил:

– Вы никуда не торопитесь?

– Нет! – сказал Камов. – Куда мне торопиться?

– И мне тоже? – невесело усмехнулся Антонов. – Некуда! Пройдемся?

Вечер был на диво хорош для этого времени года, нежарким, мягким и спокойным. Океан, вызолоченный закатным солнцем, круто вздымался к небу, сливался с ним, и казалось, что за уродливыми силуэтами прибрежных дюн, поросших колючими дикими кактусами двухметровой высоты, был не край Африканского континента, а край всей планеты, и за ним начинался мир пустоты, озаренный пламенем космических катастроф.

Справа, в сторонке от серых бетонных крыш городских окраин, на прибрежном холме возвышался ломаный контур старинного португальского форта и над ним высокая, сужающаяся к вершине, похожая на минарет сторожевая башня.

Они сели на свободную скамейку. Океан дохнул им в лицо теплой сыростью, за дюнами слышался глухой рокот прибоя.

– …Вот так же шумел океан и четыреста лет назад, когда португальцы строили этот форт…

– Он так же шумел и миллион лет назад, когда не было ни фортов, ни португальцев, даже советских консулов… – с легкой усмешкой поддержал Антонова Камов. – Нас не будет, а он останется! Вечность! Что мы перед ней? К стоит ли нам, дорогой Андрей Владимирович, суетиться, мельтешить? Как говорится в стихах: «Поглотили нас волны времени, и была наша участь мгновенной…»

У обочины дороги стояла машина Антонова, в машине письмо, которое он должен сегодня отдать жене. Письмо, написанное каллиграфическим почерком. Где-то у Льва Толстого он читал о том, что ревнивец наделяет соперника либо самыми плохими качествами, чтобы унизить его хотя бы в себе самом, либо, наоборот, оценивает в нем качества соперника возвышающие, дабы не казнить себя сознанием, что его предпочли ничтожеству. Раньше Антонов никогда и не думал о возможных соперниках, а вот сейчас почти убежден, что этот каллиграф из Ленинграда и есть его соперник, который хочет отобрать у него жену. Что за вздор – у него соперник!

Антонов покосился на Камова. Тот снял очки, чуть подавшись вперед и наморщив лоб, смотрел подслеповатыми глазами в сторону океана – то ли думал о чем, то ли просто подставлял прохладному ветру лицо. А ведь у Камова, кажется, тоже есть соперник. Борис какой-то, муж этой самой Тошки. А Камов хочет Тошку у Бориса отобрать. В этом и состоит механизм жизни: каждый борется за свое.

Солнце, пробившись сквозь плотные слои туч у горизонта, коснулось раскаленным краем плоскости океана, и сразу же резко изменились световые декорации над головой, в густо-голубой бездне неба засветилась легкая, как туман, гряда перистых облаков, между ними проступили крупные и яркие звезды. А ведь прав Камов: мгновенна участь наша в подзвездном мире!

– Что, если мы с вами, Андрей Владимирович, возьмем сейчас и махнем в гости к Екатерине Иннокентьевне? Прямо так, без приглашения? Как думаете?

– Махнем!

Какой молодец этот Камов!

Без труда нашли маленькую виллу, которую снимал Литовцев, довольно простой одноэтажный дом, сложенный из нескольких железобетонных плит с отверстиями для дверей и окон. У подъезда, как волосатые уши странных чудовищ, торчали широкие, мясистые, в длинных шипах листья садовых кактусов.

Услышав шум затормозившей у подъезда машины, на крохотную терраску вышла сама Катя.

– Боже мой! Какие гости!

В свете уличного фонаря ее фигурка показалась хрупкой, почти детской. Она легкой походкой прошла по бетонным плитам дорожки, ведущей к воротам, открыла калитку, протянула руку, приглашая:

– Извольте входить, господа!

Антонов мгновенно отметил этот изящный, приглашающий жест руки, старомодный, как и сама фраза: «Извольте входить, господа!»

– Извините нас, незваных, – вдруг смутившись, стал оправдываться Антонов. – Просто мы оказались недалеко от вашего дома…

Она горячо запротестовала. Нет! Нет! Это прекрасно, что приехали. Она давно хотела их увидеть. И дядю просила, чтоб звал в гости. У нее кое-что имеется в холодильнике, сейчас быстро приготовит ужин. Только жаль, что дядя отсутствует, но, вероятно, скоро приедет, он в конторе своей фирмы.

Усадила гостей в холле, подкатила к ним столик на колесиках, уставленный бутылками с пестрыми этикетками:

– Пожалуйста, господа! Виски, джин, коньяк, водка! Водка, между прочим, настоящая, русская. Сейчас принесу лед, – и побежала в кухню к холодильнику.

Антонов еще ни разу не видел Катю на ногах, и сейчас воспринимал ее как бы впервые, все в ней было внове. Только глаза знакомы, яркие и мягкие, да темно-каштановые волосы с металлическим отливом. Сейчас волосы были собраны в тугой пучок и заколоты шпильками на затылке. Эта старомодная прическа натягивала кожу на лбу и висках, делала лицо строже, четче, зеленые глаза на нем выделялись еще больше, как главное его украшение. Она была похожа на женщин, изображенных на старых фотографиях в деревянных рамках, что висели на стене холла.

Пока Катя возилась на кухне, Антонов прошелся вдоль стен, рассматривая желтоватые от времени, но удивительно четкие породистые русские лица, глядящие из далекого прошлого. Должно быть, предки Литовцева и Тавладской.

– Господа! У вас пустые бокалы! – воскликнула Катя, выходя из кухни с маленьким ведерком со льдом. – Почему же?

– Мы не очень большие любители… – развел руками Камов.

– Даже водки? – улыбнулась хозяйка. – Натуральной русской водки?

– Даже водки!

– Какая поразительная стойкость! – Она засмеялась.

Голос ее будоражил Антонова, он с тоской почувствовал потребность в женской ласке…

Интересно посмотреть дом, в котором обитает французский гражданин, живущий в Африке. В домах европейцев, работающих на этом континенте, стены непременно украшены традиционными африканскими символами – масками, щитами, луками, стрелами, шкурами зебр или леопардов, кожей крокодилов – в зависимости от состоятельности владельца. Кажется, что некоторые сюда приезжают только затем, чтобы за несколько лет накупить, выменять, выманить «самые-самые» редкие маски, заставить гостиные «самыми-самыми» взаправдашними тамтамами.

Всего этого в доме Литовцева не было. Кроме фотографий родственников, на стенах висело несколько картин, судя по всему, оригиналов – натюрморты, пейзажи, бесспорно европейские. Среди них выполненный в темных тонах портрет старика с седеющей бородой лопатой и генеральскими эполетами, бронзово поблескивающими на уходящих в тень плечах.

Африка присутствовала в доме Литовцева лишь в виде головы африканца из довольно редкого розового дерева. Это было чудо, а не голова. Сделана грубовато, чуть ли не топором, и главное ее достоинство заключалось в размерах. Голова напоминала валун величиной со стол и была высечена из целого бруса, взятого, должно быть, из основания лесного патриарха, поваленного где-нибудь в самом глухом углу джунглей. И как только эту махину доставили сюда и втащили в дом – здесь кран нужен!

Антонов с уважением потрогал голову, а восхищенный Камов признался:

– Никогда еще не видел столько красного дерева сразу!

На кухне звенела посуда. Антонов отважился заглянуть туда. Катя, присев, вытаскивала из шкафа тарелки.

– Помочь вам?

Она откинула голову, глядя на него снизу, и широко улыбнулась. «Улыбка-то у нее американская, во весь рот», – подумал Антонов.

– Извольте! – Антонова весело приглашали участвовать в обряде сервировки стола.

Он отнес в холл тарелки, она ножи и вилки.

– Вы ходите как балерина, – сказал ей Антонов.

– Я училась балету. Занималась два года, потом бросила.

– Где учились? – поинтересовался Камов.

– В Гонконге.

– Где?!

– В Гонконге! – Катя засмеялась. – Почему вы удивляетесь? Большой город. Есть и балетная студия. Правда, крохотная…

За какие-то минуты отсутствия в холле Катя успела переодеться. Сейчас была в легкой кружевной кофточке и черной юбке, которую спереди прикрывал свежий, хорошо отглаженный фартук с вышитыми на нем ромашками. От всего ее существа – волос, длинной худенькой шеи, чуть робкой улыбки, звенящего, с картавинкой голоса, обнаженных рук, от ее одежды – исходило ощущение чистоты и опрятности, душевной и физической. Ее теперешний облик был настолько несовместим с недугом, что поначалу они даже не догадались спросить, как она себя чувствует.

Ужин, сделанный, как сказала Катя, «на скорую руку», оказался превосходным – салат из свежих овощей под майонезом, бифштекс с кровью, спагетти с креветками. И все это было приготовлено за считанные минуты. Камов искренне, как ребенок, радовался предложенным блюдам.

За столом сразу же установилась атмосфера непринужденности, ее отлично поддерживала хозяйка, осторожно и тактично подбрасывая в общий разговор то вопрос, то реплику, то легкую шутку – как веточки в костер. Говорили о погоде – надвигается календарная зима, а с ней жара и сухие жесткие ветры из Сахары, а потом вдруг навалятся тучи, и начнется благодатный для этой земли сезон тропических дождей.

– Мой дядя говорит, что во время этого сезона ужасно тоскливо, – заметила Катя.

– Это верно! – подтвердил Антонов. – Грустный сезон. Дождь то потопом обрушивается на землю, то сыплет как из мелкого сита – нудно, утомительно. Влажность такая, что кажется, сожми в руке пригоршню воздуха – и из руки польется вода, будто в пальцах у тебя губка. Костюмы в шкафу покрываются плесенью и из черных становятся серыми. А изо всех щелей и нор начинают выползать гады…

– Но зимой этот сезон не такой уж долгий! – заметила Катя. – Зато потом какой расцвет наступает! Чудо!

Она встала, подошла к книжной полке, извлекла из нее небольшую тетрадку, открыла на нужной ей странице.

– Вот дядя на досуге перевел с языка даго на французский. Он у меня к языкам способный. За время жизни в Асибии изучил даже даго.

Катя снова опустилась в кресло:

– Он перевел на французский, а я сделала подстрочный перевод на русский. Это стихи некоего Уамбо, учителя из северной провинции. Как раз о сезоне тропических дождей. Хотите послушать?

Из тумбочки, стоявшей рядом с креслом, она извлекла очки и водрузила на нос. Очки в большой черной оправе изменили ее облик, Катя стала похожа на учительницу из гимназии.

 
…Дождь, дождь, идет дождь…
Небо ощетинилось острыми струями дождя, как копьями.
Они рассекают хрупкие листья бананов,
Они дырявят ветхую крышу бедняка,
Они на мелкие кусочки разбивают солнце, которое живет в лагуне,
Они вселяют в твое сердце мокрую тоску.
И кажется, что солнце уже больше не вспыхнет в голубых глазах лагуны.
Но не отчаивайся! Знай, каждая упавшая с неба капля
Прорастет в теплой земле юным смелым ростком.
И ростки эти будут всюду.
И в твоем сердце тоже.
Поэтому не кляни дождь —
Он пройдет, и тебе его будет не хватать.
Мы часто горюем о том, что вовремя не оценили.
 

Катя положила на тумбочку тетрадку и поверх очков взглянула на Антонова:

– А ведь здесь есть что-то. Правда?

– Есть, конечно! – согласился Антонов. – Это очень верно: «Мы часто горюем о том, что вовремя не оценили».

В середине ужина пришел Литовцев. Сразу же присоединился к столу, налил себе джину почти половину фужера. «Штрафной!» – объяснил и выпил залпом, с откровенным нетерпением.

– Я рад, что вы, господа, заглянули на наш огонек! – По его вдруг послабевшему, ставшему жидким голосу можно было понять, что он мгновенно захмелел. – Поверьте, господа, очень рад! Хотя есть одно обстоятельство…

Вдруг осекся и потянулся за сардинкой.

– Обстоятельство? – насторожился Антонов, внимательно взглянув на Литовцева.

– Все ерунда! – бросил тот. – Главное, что мы есть люди, хорошие люди, к тому же русские люди. И уже это великое наше богатство. Не думайте, что, коль мы существуем где-то вдали от России, она нам безразлична! Вовсе нет! Мы с ней в родстве. Мы за нее переживаем. И может быть, в чем-то поглубже вас, живущих в ней. Издалека нам лучше видны все ваши достижения, так сказать, видны в исторической перспективе, и все просчеты – в той же перспективе. Ведь просчетов у вас тоже было немало? Верно, а?

Антонов заметил, какой быстрый и тревожный взгляд бросила в этот момент на Литовцева Катя. Чтобы увести разговор от нежелательной темы, предложила гостям:

– Как вы относитесь к спагетти? – пододвинула тарелку ближе к Камову. – Не хотите ли? А креветки?

– И креветки тоже! – чистосердечно признался Камов, который, должно быть, впервые за последнюю неделю насыщался вволю. – Все хочу! У вас все так вкусно, дорогая Екатерина Иннокентьевна!

Все засмеялись простодушной похвале, и разговор снова принял непринужденный характер. Поговорили о достоинствах креветок, от креветок Антонов перешел к грибам. Вспомнил, что в Монго во французском магазине видел в продаже белые грибы – в железной банке законсервирован один белый гриб, законсервирован превосходно, как свежий, будто только что из-под куста. А стоит такая баночка пятнадцать долларов! Настоящий грабеж! То ли дело на родине, на севере, в Костромской области! В урожайный год белые грибы из леса можно вывозить грузовиками.

Затеял разговор о русских грибах Антонов намеренно, хотел расположить Литовцева на соответствующий, «российский» лад. Кто он такой, этот Литовцев, каковы его настроения, почему оказался в Африке, – все интересно!

– Грибы! Это прекрасно! Мои предки тоже из самых грибных мест, – воскликнул Литовцев и весело взглянул на Антонова. – Знаете откуда? Из Галича. Недалеко от ваших краев.

Разговор сам собой перешел на прошлое семьи Литовцева. Антонов легко подбрасывал вопросы, а Литовцев становился все более разговорчивым.

Предки из чиновников. Правда, прадед – вон он на портрете, с бородой, – дослужился до чина высокого, был брандмейстером Риги, в генеральском чине. Дед по отцу – адвокат, а отец Николая Николаевича – военный. Военным был и брат отца, дядя Литовцева и дед Кати.

– Оба в белогвардейцах оказались, – усмехнулся Литовцев. – С большевиками воевали, говорю откровенно! Уж извините! У меня есть здесь старый альбом. Могу показать… – махнул рукой. – Да бог с ним! Старье!

Когда белая гвардия была разгромлена, отец Литовцева подался в Париж, там Николай Николаевич и родился. А брат его отца оказался в Маньчжурии. Женился на русской, сына заимел, а потом и внучка появилась. Вот она – Катя.

– Или Кэтти, как я ее зову. В Мукдене родилась! – пояснил Литовцев, бросив ласковый взгляд на притихшую племянницу. – Она у меня почти китаянка. По-китайски калякает свободно.

– Как это неожиданно: вы родились в Мукдене! – сказал Антонов, взглянув на Катю и желая подключить ее к разговору. Что-то она сникла. Может быть, из-за болтовни своего дядюшки?

Но вместо Кати ответил опять же Литовцев:

– В Мукдене! В Мукдене! – закивал он. – Бывал я там у брата. Приличный городок, ничего не скажешь. А сейчас мы с Катей остались одни на целом свете. Одни из всего этого паноптикума. – Литовцев провел перед собой рукою, показывая на стены, увешанные фотографиями. – Причем я – гражданин Франции, а она – гражданка Канады, и между нами много, много границ…

– Извините… – неуверенно перебил его Камов, взглянув на Катю, – но почему Канада?

Антонов заметил, как на переносице Кати обозначилась скорбная морщинка, а глаза вдруг потеряли свежесть.

Литовцев усмехнулся.

– У Кати, я вам скажу, господа, судьба пренеобыкновенная. Детектив! Тема для Агаты Кристи или Сименона!

– Дядя! – Тавладская еще больше нахмурилась, в голосе ее звучал укор. – Вы же знаете, как я отношусь к таким разговорам!

Литовцев театрально выкинул в стороны длинные костистые руки, которые были у него в постоянном движении.

– О боже! Что такого я сказал? У нас в гостях свои, русские люди. Все поймут. Расскажи, Катюша! Расскажи, как ты очутилась в Гонконге, как ты…

Катя вдруг с досадой прихлопнула стол ладошкой, губы ее дрогнули:

– Дядя!

Литовцев округлил глаза и теперь выкинул руки уже вверх:

– Ладно! Ладно! Голубушка, сдаюсь! Сдаюсь!

На некоторое время в холле воцарилось молчание.

– Я сейчас приготовлю чай, – тихо сказала Катя, направляясь на кухню.

– Николай Николаевич, – обратился к Литовцеву Камов, показав глазами на деревянную голову. – Где вы достали такое чудо?

Литовцев, уже заметно захмелевший, с трудом встав из кресла, подошел к своему идолу, любовно погладил его шершавый лоб.

– Подарок из Алунды. Представитель одной фирмы преподнес представителю другой. – Он неестественно громко расхохотался. – За одну маленькую услугу… Бизнес!

Похлопал рукой по голове.

– А знаете, сколько в этом молодце весу? Около двухсот килограммов. Превосходное красное дерево! А знаете, сколько стоит? – подмигнул и сделал предостерегающий жест рукой, словно это была великая тайна. – Не скажу! Много!

И стал рассказывать, как идола везли из джунглей, как доставляли в Дагосу, как вносили в дом…

– Зачем вам нужен такой гигант? – спросил Антонов. – Вы коллекционируете?

Литовцев, поморщившись, покачал головой:

– Просто капитал. И чем больше времени будет проходить, тем дороже будет стоить эта глыба.

Катя убрала со стола тарелки и теперь расставляла посуду для чая.

– Прошу к столу!

Утомившись от разговоров, Литовцев задумчиво отхлебывал маленькими глотками густой, как чернила, чай.

– Николай Николаевич! – вдруг обратился к нему Антонов. – Вы обронили слово о каком-то альбоме…

Антонову показалось, что в этот момент и Катя и Камов взглянули на него неодобрительно. Но он твердо решил вернуться к нужному ему разговору.

– Альбом? Какой альбом? – Литовцев наморщил лоб, соображая. – А! Тот самый…

Неуверенной рукой поставил чашку на стол, снова с усилием поднялся, хрустнув костями, прихрамывая, подошел к книжной полке и извлек оттуда альбом в кожаном переплете, с медной старинной застежкой.

– Пожалуйста, господа, взгляните! – вяло произнес он, усаживаясь уже не за стол, а в кресло под торшером. – Не думаю, чтобы вам было это так уж интересно. Старье! Здесь снимки моего отца. Он был военным летчиком…

Когда Антонов закрыл последнюю страницу альбома, он понял, что в его руках серьезный документ истории. Фотографии плохонькие, любительские, некоторые недопроявленные. Но что было на этих фотографиях! Первые русские самолеты – этажерки – взлеты, посадки, первые снимки с борта. На одном внизу шпиль Адмиралтейства, на другом – самолет со сломанным крылом, уткнувшийся в землю носом, – то ли потерпел аварию, то ли сбит противником. Первый взлет первого русского гидросамолета. Уникальнейшая фотография воздушного боя двух самолетиков – русского и немецкого. И подпись: 1914 год.

Под групповыми фотографиями молодых, лихо усатых, затянутых в кожаные комбинезоны людей в шлемах и без шлемов, рядом с самолетами и без самолетов, стояли имена: Нагурский, Берг, Корнеев, Литовцев…

Вот, оказывается, кем был отец Литовцева! Одним из первых русских военных летчиков! А имена-то какие: Нагурский, Берг…

– Вам кажется это интересным? – удивился хозяин дома. – Вот уж не ожидал! Думал, что просто пыль прошлого. Вожу с собой как память об отце.

– Мы не специалисты, – проявил осторожность Антонов, – но полагаю, альбом имеет определенную ценность.

Литовцев вскинул брови, и в его глазах вспыхнули острые искорки.

– Ценность?!

– Да! Определенную. Для специалистов! В фотографиях начало истории нашей отечественной авиации. Это любопытно…

– Даже если и есть у нас в архивах что-то похожее, все равно фотографии уникальные, им цены нет, – подтвердил Камов. – Редчайшие снимки!

Антонов про себя выругался: ну что Камов встревает в это дело со своими превосходными степенями, портит ему бизнес?

Он положил альбом на стол:

– Повторяю, мы не специалисты, Николай Николаевич. Можем и ошибаться…

– А есть ли в вашем посольстве специалисты, которые могли бы что-то сказать? – спросила притихшая было Катя.

Кто бы мог в посольстве «что-то сказать»? Ну, сам посол. Он по образованию историк. Потом военный атташе, такое ему положено знать по рангу, в академии учился. Журналистам можно показать…

– Специалистов нет, но грамотные люди найдутся, – улыбнулся Антонов.

Литовцев хлопнул в ладоши:

– Прекрасно! Возьмите, господа, этот альбом с собой и покажите «грамотным». А что, если в самом деле окажется ценностью для России? Для музея, например. – Выкинув руку, он сделал широкий купеческий жест. – Могу продать!

Катя вдруг густо покраснела и еле слышно выдохнула:

– Дядя!

Он внимательно посмотрел на племянницу, наморщил лоб, что-то мучительно соображал.

– Ну и что? Россия богатая страна. Может и заплатить. И неплохо.

Взял альбом со стола и протянул Антонову:

– Пока берите. А потом посмотрим. Я кое с кем посоветуюсь.

– Ладно.

– Только не с Мозе! – поспешно заметила Катя.

Литовцев шутливо покачал годовой:

– Ай, ай! Нельзя, дорогая, быть такой злюкой. Не возьму в толк, почему ты невзлюбила этого превосходного, веселого человека. Почему?