Текст книги "Сезон тропических дождей"

Автор книги: Леонид Почивалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

12

В почте, адресованной консульству, которую Антонову утром передала Клава, оказалась телеграмма из Алунды. Капитан советского сухогруза «Ангара» Гарин сообщал, что на его стоящее на рейде судно ночью было совершено нападение вооруженных бандитов. Экипаж дал бандитам отпор, случившееся разбирает полиция, поэтому непременно требуется присутствие официального представителя консульства. На уголке телеграммы рукой поверенного было написано: «т. Антонову. Разберитесь и доложите».

Разберитесь! Попробуй-ка дозвонись до Алунды, когда линия постоянно выходит из строя – то ли ее кто-то портит преднамеренно, то ли рассыпается от ветхости, поскольку строили линию еще при колониальном режиме. Нападение бандитов! С нашим судном такое впервые. Значит, что-то серьезное, раз сами без консульства не могут уладить дело. Придется ехать. А это двести километров. Опять двести! По жаре и одному. Снова бросать Ольгу. А послезавтра у нее день рождения, и платье, выписанное из Лондона, как раз было его подарком к этому дню.

Может, послать Ермека? Он парень исполнительный, въедливый – справится. Но согласится ли поверенный? Ермек подобных самостоятельных заданий еще не получал, как говорится, пока не обкатался на серьезном деле. А дело, судя по всему, серьезное.

Антонов попробовал набрать номер централи Алунды – вдруг повезет и он дозвонится до портового отделения полиции, но каждый раз слышал лишь лихорадочно частый пульс зуммера.

Он положил трубку на рычаг и вздохнул. Придется идти к поверенному. В этот момент телефонный аппарат городской связи вздрогнул от пронзительного звонка.

– Мосье Антонов? Добрый день, добрый день, мой друг! – услышал он в трубке знакомый тенорок француза. – Говорит Мозе. Если ничего не изменилось, мы едем.

Антонов взглянул на часы: было без пятнадцати десять. Мозе, как всегда, точен.

Через четверть часа в приемной комнате консульства Антонов уже пожимал пухлую, маленькую, как у женщины, руку французского консула.

Вместе с Мозе пришел человек уже знакомый Антонову – дядя Екатерины Тавладской. Внешность его являла собой полный контраст низкорослому толстому консулу. Он был худ, жилист, долговяз, крупные, чуть навыкате водянистые глаза неопределенного цвета светились мягкой улыбкой, и эту улыбку не портили некрасивые, выпирающие вперед зубы.

– Честь имею: Литовцев Николай Николаевич, – сказал он по-русски, представляясь, и сделал легкий поклон. – Коммерсант.

Церемонно протянул Антонову визитную карточку, отпечатанную на дорогой бристольской бумаге, и уже по-французски продолжал:

– Я представитель французской фирмы «Эракс» в Дагосе. Мы продаем в стране холодильники и холодильное оборудование, продаем также…

– Николя! – нетерпеливо перебил его Мозе, с наигранным ужасом воздев к потолку руки. – Мой друг, мы явились сюда не продавать холодильники…

Он подскочил к сидящему в кресле Антонову, выпятив грудь, значительно вскинув светлые, похожие на кисточки бровки, заявил хотя и торжественно, но со скрытым юмором:

– От имени государства Канада по поручению канадского консула в Монго – я ему позвонил туда, поскольку канадского посольства в Дагосе нет, – позвольте мне, мосье Антонов, выразить вам официальную благодарность за помощь, которую вы оказали мадам Екатерине Тавладской, гражданке Канады.

– И моей племяннице, – добавил Литовцев снова по-русски. – Катя – моя родная племянница. И я вам сердечно признателен за все, мосье консул: за помощь на дороге, за ваше милосердное внимание к Кате в госпитале, за доктора, которого вы любезно прислали к ней…

Он сделал паузу, вроде бы подыскивая подходящие слова.

– Если в связи с этим вы понесли какие-нибудь материальные убытки, то я готов…

Антонов поднял руку:

– Никаких убытков!

И перевел разговор на другую тему:

– От Екатерины Иннокентьевны я знаю, что вы русские…

– Чистокровные! – сдержанно улыбнулся Литовцев.

Гостей Антонов принимал в комнате, специально оборудованной при консульстве для визитеров. Когда визитеры были важные, для подачи угощенья приглашалась Надя Мочкина, жена повара, которая в посольстве исполняла обязанности официантки. Дородная, улыбчивая, мягкая в движениях молодая женщина была неизменно расторопна, приветлива, и всем своим видом вызывала у гостей подъем настроения.

– О! Мадам Наденька! – воскликнул при ее появлении Мозе, который, кажется, запоминал всех, кого встречал во время визитов в наше посольство хотя бы мимоходом.

Полез в карман и извлек оттуда крошечный флакончик духов.

– Французские! – произнес по-русски. – Последняя марка «Диор». – И поставил флакончик на поднос, с которым Надя вошла в комнату, доставляя батарею бутылок с пивом и боржоми.

Мочкина поблагодарила француза короткой улыбкой. Мозе не впервые одаривал сувенирчиками женщин в посольствах, карманы французского консула всегда забиты флакончиками, коробочками, футлярчиками: свой бизнес каждый делает по-своему!

Изящными движениями уверенных рук Надя расставила на столике бутылки, широко улыбнулась пухлым ртом:

– Угощайтесь, господа-товарищи!

– Мерси, мадам Наденька! – Мозе сделал ей шутливый поклон. – Боржоми – это чудо! Это лучше нашего «Виши»!

– Я никогда не пробовал боржоми, – сказал Литовцев.

Этот человек вызывал у Антонова любопытство: русский француз или французский русский? Как сюда попал? Почему здесь оказалась его племянница и почему он из Франции, а она из Канады?

– Значит, вы русские… – Антонов попытался вернуться к интересующей его теме разговора.

– Только по происхождению русский, да по фамилии, – пояснил Литовцев. – А по рождению, образованию, привычкам – француз.

– Давно в Африке? – спросил Антонов, снова переходя на французский, чтобы не исключать из разговора Мозе.

– Да лет двадцать… – с легкой печалью сообщил Литовцев. – Поживу в Париже полгода-год, и снова на эту землю засылает фирма. Обафриканился совсем! Объездил континент вдоль и поперек, знаю местные обычаи, психологию, вкусы. За это мне и платят с привеском.

Антонов снова разлил по стаканам пиво, которое предпочитали гости. Литовцев отхлебнул глоток, провел кончиком языка по потрескавшимся губам, задумчиво посмотрел на свой стакан.

– Все-таки удивительно! В глубине Африки в трудный момент русским вдруг приходят на помощь… русские, так сказать, соплеменники…

Мозе, который осоловел от жары и отяжелел от пива, опустошив уже три бутылки, счел нужным уточнить:

– Не совсем верно, мой друг. Лучше скажем так: советские граждане по просьбе гражданина Франции пришли на помощь гражданке Канады. – Мозе рассмеялся. – Международная взаимопомощь! – Скрестил руки и смешно, как обезьяна, почесал под мышками. – Мирное содружество народов, о котором мы, дипломаты, давно мечтаем. Не так ли, мосье Антонов?

– Именно так! – отозвался Антонов. – Именно об этом мы и мечтаем!

– И все, что от нас зависит, делаем для этого! – ему в тон добавил француз. – Не так ли, мой друг?

– Именно так!

Можно было бы и завершать этот разговор, который по характеру визита не предполагался быть долгим, но Антонову хотелось узнать еще что-то.

– Ваша племянница живет с вами в Африке?

– Нет! Всего две недели здесь. Погостить приехала. Из Монреаля.

Теперь Литовцев говорил уже вяло, видимо, не хотел вдаваться в подробности своих семейных дел. Антонов понимающе кивнул.

– А как она сегодня?

– Трудно сказать. Рентгенолог должен ее посмотреть, а он бастует…

– Это ужасно – забастовка врачей! – вздохнул Мозе, наливая себе еще стакан пива. Сделал большой сладкий глоток, наморщил лицо улыбкой: – Я стопроцентный француз, а пиво лакаю как бош.

– А где достать здесь другого рентгенолога? – развел руками Литовцев. – Где?

– Попробую что-нибудь придумать… – сказал Антонов.

Мозе театрально вскинул руки:

– Неужели сейчас можно что-нибудь придумать? Неужели в этой стране сейчас можно быть в чем-то уверенным? Ведь все, все разваливается…

Антонов вдруг остро почувствовал нацеленный на него взгляд желтых зрачков французского консула:

– Мосье Антонов, скажите откровенно как коллега коллеге: это полный развал или еще не полный? Мне думается, что режим Абеоти уже в агонии. Вчера в нашем районе опять на три часа отключили электричество…

Выражение лица у Мозе было самое скорбное.

Антонов прекрасно понимал, почему был кинут этот вопрос, вроде бы случайно, между прочим. Французскому консулу хотелось узнать точку зрения его, Антонова, а вернее, точку зрения нашего посольства на происходящее в Асибии. Может быть, за этим он и приехал.

Мозе вдруг подался вперед, движения его руки были решительны и настойчивы.

– Ну правда же, мой друг, правда! Согласитесь, что со своими социальными экспериментами они ведут страну к катастрофе. Социализм не для Африки. Это говорю вам я, француз, представитель страны, где социализм был придуман, я, проживший в Африке много лет.

Рука его продолжала мелькать перед лицом Антонова.

– Ну скажите же, неужели вы считаете все происходящее в порядке вещей? Неужели вы такое одобряете?

Антонов спокойно потянулся за очередной бутылкой пива, чтобы наполнить вновь опустевший стакан француза.

– Конечно, далеко не все, что здесь происходит, заслуживает одобрения, – сказал он. – Вы же сами возмущены забастовкой врачей. И справедливо! Оставлять сотни людей без помощи! Но как вы думаете, кто их настраивает на такое? Кто?

– Обстоятельства! – быстро отреагировал Мозе. – И еще…

В это время вошла улыбающаяся Надя с подносом, на котором стояли три дымящиеся чашечки кофе и фарфоровый кувшинчик со сливками.

– Пожалуйста кофе! – объявила она таким радостным тоном, словно принесла им рождественские подарки.

Кофе был последним аккордом встречи и прервал разговор, который мог стать острым, но ни к чему бы полезному для присутствующих не привел. Некоторое время они молчали, смакуя хорошо приготовленный ароматный напиток.

Наконец Мозе поставил на стол опорожненную чашку, Раздумывая над чем-то, поскреб щеку и вдруг, повернувшись к Антонову, весело прищурился:

– О’кэй! Не будем о политике! Ну ее! Хотите, мой друг, прежде чем откланяться, расскажу вам новый французский анекдот. Вчера сам услышал впервые.

– Конечно! – охотно поддержал Антонов. Француз откинулся на подушках кресла, поднял лукавые глаза к потолку:

– Так вот… Представьте себе утро Парижа. У раскрытого окна в одних трусах стоит Жан, а на кровати лежит Жаннет. Жан сладко потягивается, оглаживает свое тело, поигрывает мускулами рук, словом, довольный собой, красуется в окне перед всем Парижем. Не оборачиваясь, спрашивает: «Хотели бы вы быть мужчиной, Жаннет?» – «А вы, Жан?»

И Мозе сам первый звонко рассмеялся, но в следующее же мгновение сбросил с лица улыбку, легко, несмотря на свое грузное тело, поднялся, с озабоченным деловым видом взглянул на часы:

– Мы явно вас задержали, мосье Антонов. Извините!

– Извините! – повторил вслед за ним Литовцев, тоже вставая. Пожимая на прощанье руку Антонову, с надеждой спросил: – Вы, Андрей Владимирович, говорили о рентгенологе… Так можно надеяться?

– Я попробую! Постараюсь выяснить сегодня же! Надеюсь, что…

– Надежда умирает последней, как утверждает старая латинская мудрость, – вмешался в разговор Мозе. – А в этом случае надежда не умрет. Я уверен. С рентгенологом все будет в порядке. Вы же в этой стране сейчас в фаворе. Раньше были мы, теперь вы… Не так ли, мой друг?

13

Антонов съехал с асфальта главной улицы в переулок, и машину затрясло на гребнях песчаного грейдера. Здесь уже была окраина города. Белые заглядывают сюда редко, делать им в этих районах нечего, поэтому на дорогую представительную машину, на ее бледнолицего водителя все пялили глаза. Дети визгливо вскрикивали: «Ибо! Ибо!», что значит «человек без кожи» и в хохоте распахивали рты, словно видели неведомое чудище.

Улица, да и весь квартал резко отличались от престижной части Дагосы, примыкающей к океану, где располагались правительственные учреждения, гостиницы, посольства и виллы богачей. В этом квартале состоятельные и привилегированные не жили. Здесь обитали мелкие чиновники, владельцы магазинчиков и лавчонок, учителя, средние медицинские работники. Одноэтажные дома на улице были построены без особых хитростей, из блоков необожженной глины, наскоро побелены известкой и чем-то напоминали украинские мазанки, только с плоскими крышами. В окнах почти всех домов стекол не было, лишь деревянные жалюзи и ставни с широкими щелями – для вентиляции.

Дома стояли плотно, один к другому, и между ними глаз не мог отыскать ни деревца, ни кустика, как там, у океана, где виллы утопают в садах и парках. В этом стесненном мире для флоры места не было. Казалось, город был поставлен в пустыне, прямо на красном, спрессованном дождем и ветрами песке. В сухой сезон стоит проехать по такой улице на машине, как машина тут же становится розовой под тонкой, как пудра, пылью.

На подобных улицах Африка выглядела куда более обнаженной и откровенной, чем в кварталах у океана. По грязным дорогам бегали голозадые дети со вздувшимися рахитичными животами и торчащими пупками, копошились в раскаленной пыли обалдевшие от зноя тощие куры, женщины тут же на улице стирали белье в ярких эмалированных тазах и неторопливо, почти торжественно, словно полотнища флагов, развешивали его на кирпичных оградах. Развешенные пестрые одежды оживляли однотонную улицу и даже делали ее вроде бы праздничной. Занимаясь своим извечным трудом, женщины громко переговаривались, смеялись, сверкая крепкими зубами. Увидев большую нездешнюю машину с белым человеком за рулем, приветливо взмахивали руками, самые бойкие под гогот товарок отваживались на шутливые призывные, далеко не скромные жесты, адресованные Антонову. Здесь, на окраине города, нравы были проще и свободнее, чем в центре. На этих улицах часто можно встретить обнаженных до пояса женщин, и трудно отвести взгляд от прекрасных, словно отлитых из чугуна, грудей молодых африканок.

Однажды Антонов заезжал в этот квартал с Ольгой. На одной из улиц им встретился совершенно голый человек. Его голова и наполовину лицо заросли туго закрученными в кольца, никогда не мытыми, не чесанными, серыми от пыли волосами, казалось, на голову человека был надет колпак из бараньей шкуры, и только сквозь прорези в колпаке просвечивали горящими угольками радостно-безумные глаза. С мешком за плечами человек весело шагал по улице, взбивая растоптанными шишкастыми ногами дорожную пыль, гордо выпячивал могучую грудь, улыбался занятым стиркой женщинам, словно демонстрировал им все богатство своего ладного мускулистого тела атлета. Женщины бросали на него притаенные взгляды, посмеивались между собой, но никто с идущим не заговаривал, и даже шумливые и бесцеремонные дети сдержанно относились к странному прохожему. В Тропической Африке психические заболевания не редкость, многие из них на сексуальной почве. На улицах привыкли встречать таких мужчин и женщин, разгуливающих по городам и весям в чем мать родила. Никто на них не обращает внимания, стараются с ними не заговаривать, какой с них спрос – больные!

Вот на такой богатой неожиданностями улочке и стоял дом Медейроса. Ничем он не отличался от соседних домов – тоже выбеленный мелом, с окнами, закрытыми от полуденного зноя решетчатыми ставнями, на которых чешуей коробилась потрескавшаяся на солнце краска. Напротив дома Медейроса располагалась маленькая лавчонка – уличная корчма: под навесом из некрашеной фанеры стоял стол, на столе выстроились в ряд большие стеклянные банки, набитые желтоватыми зернами арахиса, лежала горка потемневших, не первой свежести бананов, три зачерствевшие булки белого хлеба, несколько коробок спичек с яркими этикетками. Рядом со столом-прилавком стоял длинный грубо сколоченный стол и четыре табуретки, а поодаль дымилась железная жаровня, где на проволочных шампурах постоянно жарятся сдобренные перцем и другими жгучими африканскими специями круглые шарики то ли из мяса, то ли из рыбы, что-то вроде нашего шашлыка. В этой уличной корчме, кроме шашлыка, можно съесть луковый суп с перцем и рыбой, толченый ямс, завернутый в листья батата. Горьковатый острый запах от жаровни распространяется на всю округу, проникает в окна окрестных домов, и вместе с кухонным смрадом доносится сюда галдеж прохожих, прельстившихся уличным угощением. Галдеж непременно на высоких нотах, и непосвященному кажется, что люди в сердцах выясняют отношения, хотя на самом деле просто весело болтают о пустяках.

Весь этот шум иногда перекрывает изнуряющий нервы пронзительный визг электрической пилы.

Рядом с лавчонкой-корчмой расположено другое коммерческое заведение – крошечная мастерская ремесленника. За верстаком сидит пожилой тощий человек и из коротких кряжей красного дерева нарезает бруски разных размеров; когда их накапливается достаточное количество, он грузит продукцию на тележку и везет на другую улицу, где работают резчики по дереву. Кожа человека суха и жестка, в глубоких морщинах, в складках на шее, на обнаженной груди, и кажется, что человек тоже вырезан из дерева, только старого и усохшего. Вечерами мастер напивается дешевой пальмовой водки, купленной в недалекой отсюда винной лавчонке, и из мрачного молчальника превращается в не менее мрачного оратора. Он выходит на середину улицы и, встав лицом к дому Медейроса, выразительно выбрасывает вперед худую, как хворостина, руку с указующе торчащим вперед длинным пальцем и говорит, говорит, говорит – монотонно, но уверенно и гладко, не сбиваясь, словно английский парламентарий на затянувшейся сессии в палате общин. Ясно, что дом, к которому адресуется, не вызывает у старика одобрения, ясно, что он в чем-то укоряет живущих в этом доме – то ли самого хозяина, то ли его белую жену.

В этом доме и живет Софи де Медейрос, которая пять лет назад звалась в Киеве Соней и имела тогда не столь звучную, как теперь, фамилию – Криворучко.

Когда под радостные вопли уличной ребятни Антонов остановил машину около дома доктора Медейроса, дверь тут же распахнулась, и на пороге появились двое мальчишек лет по пяти. Каждый являл собой полную копию другого: от густо курчавой головы, черной, но несколько осветленной кожи, неожиданно длинного и довольно прямого носа, слегка выпяченных губ до одинаковых белых костюмчиков и красных ботинок. В следующую минуту в темном квадрате двери проступило светлое лицо женщины, неожиданное во всей этой сугубо африканской обстановке. У женщины были медно-рыжие волосы, густые и длинные, заплетенные в тяжелую, почти до пояса косу, брошенную на грудь. Как это обычно бывает у рыжеволосых, кожа ее лица, рук, высоко обнаженных ног была молочно-белой, вызывающе белой в этом мире черных. Светлые смелые глаза женщины широко раскрылись навстречу Антонову.

– Товарищ Антонов! Какими судьбами?

Она отступила в сторону, пропуская гостя в дом, приказала своим курчавым, похожим на детский пушкинский портрет сыновьям:

– А ну-ка, мелюзга, прибрать в комнате! Быстро! Дорогой гость приехал!

Мальчишки наперегонки бросились в дом с криками:

– Ура! Гость приехал! К нам гость приехал! Ура!

И было странным, что эти два маленьких африканца кричали по-русски, как будто дело происходило вовсе не у экватора.

Соня усадила гостя в кресло.

– Чай? Кофе? – Она широко улыбнулась. – Представляете, мой вчера добыл где-то банку растворимого кофе. Еще непочата.

– Лучше все-таки чай! – попросил Антонов. От чашечки кофе он бы не отказался, после утомительной дороги она была бы в самый раз, но зачем ради него вскрывать дефицитную банку. – А где муж? Я ему звонил на работу, сказали, что поехал домой.

– Через полчаса будет. Мотается по городу, ищет колонку, где бы заправить машину. С бензином опять туго. – Она покачала головой. – А с чем здесь не туго?

Прибежали мальчишки. Один нес чашки, другой – два блюдца. Аккуратно поставили на столик перед Антоновым посуду.

– Как дела, молодцы? – весело спросил их Антонов.

– Идут! – задорно ответил один.

– Ничего себе! – подтвердил другой.

Антонов поразился: даже голос один и тот же! И как их различают родители? От Сониной кровинки лишь кожа посветлее, да носы попрямее, а так – типичные африканцы. Но по разговору не отличишь от любого нашенского мальчишки.

Родились двойняшки в Киеве, и мать не хочет, чтобы они забывали, где их Родина. Вон на диване лежат раскрытые детские книжки на русском. Сверху «Сказка о попе и работнике его Балде». Видно, читали перед приходом гостя. Над диваном полка с книгами, на корешках названия на французском, английском, в основном это медицинские книги, а рядом с ними полно наших изданий – Лесков, Майн Рид, Маяковский, Золя…

Обстановку в комнате не назовешь богатой. Не в роскоши живет в этом окраинном квартале тропического города женщина со столь звучной аристократической фамилией – Софи де Медейрос. Репс на диване и двух креслах вытерт до плешин, кофейный столик покосился, потому что одна его ножка сломана, платяной шкаф, судя по всему, из красного дерева – здесь оно не в такой цене, как за пределами Африки, – но сработан грубо, куплен, видно, за деньги небольшие, на барахолке. Рядом со шкафом на беленой стене деревянная полочка палехской работы и свисающий с нее белый рушник с красными петухами и желтыми подсолнухами – с Украины привезено. В другом углу комнаты на тумбочке громоздкий ящик старомодного лампового приемника, производства первых послевоенных лет – тоже оттуда, из дома, должно быть, Сонино приданое.

Антонов знал Сонину историю. Познакомилась с Исифу в Киеве, он кончал там мединститут, она училась в педагогическом. Он влюбился в нее беспамятно. Не красавица, но дородная, крепкая, с милым открытым веснушчатым лицом. Немало киевских хлопцев волочилось за Соней, а вот пришелся, по душе этот серьезный, с непонятной грустью в глазах курчавый человек из далекой неведомой страны. Исифу из простой крестьянской семьи, когда-то его предки были рабами знатного португальского сеньора, от которого и прилипла к ним звучная графская фамилия – де Медейрос. Наверное, надо было проявить очень большие способности и упорство, чтобы здесь, в Черной Африке, без поддержки пробиться через все школьные ступени и получить от прежнего реакционного правительства путевку на учебу за границу. Была возможность ехать во Францию, он выбрал Советский Союз. В Киеве первое время без языка было трудно. Он долбил, долбил русский с упорством крестьянина, вышедшего с мотыгой на каменистое поле. Соня стала помогать ему в языке, а Исифу занимался с ней французским.

Скоро они почувствовали, что необходимы друг другу. Но прежде чем соединить свои судьбы, еще многое предстояло им пережить: в семье Криворучко решение единственной дочери выйти замуж за африканца произвело настоящий переполох. У отца сердечный приступ: дочка уедет, и куда – в Африку! В чуждый, непонятный, ненадежный мир. Мать причитала: «Там тебя съедят, я их знаю». Африканцев мать не знала и знать не могла – слушала болтовню баб во дворе. Но Соня была упряма и решительна. Постепенно в семье привыкли к чернокожему претенденту на руку дочери. А со временем стал он все больше нравиться. «Хотя и черный, но человек хороший», – сообщала Сонина мать своим подругам во дворе. «Значит, судьба такая», – заключил однажды со вздохом отец. А потом родились мальчишки-двойняшки. Одного назвали в честь Сониного отца – Владимиром, второго в честь африканского деда – Саду. Вот так Соня Криворучко с днепровского берега стала мадам Софи де Медейрос и очутилась в Дагосе, столице небольшой африканской страны у самого океана.

…Соня принесла чайник, разлила по чашкам крепкий пахучий напиток.

– И я с вами подкреплюсь! – вздохнула. – Вот нечего к чаю подать. Одного нет в продаже, другого нет… – Подвинула к Антонову сахарницу: – Берите! Сахар муж достал. В госпитале выдали. Для детей. Целых три килограмма.

– Неужели в магазинах уже и сахару нет?

– Ха! – изумилась Соня. – Вы что, в магазины не заглядываете? Месяц, как пропал сахар. Торговцы саботируют. Берут нас за горло.

Антонов про себя отметил это «нас». Не случайно сказала. Уезжал Медейрос в СССР при прежнем правительстве, вернулся при новом, демократическом, и сразу стал активным сторонником революционного режима. Многие врачи в Асибии враждебно восприняли демократические перемены: зачем эти перемены им, принадлежащим к самой привилегированной верхушке общества, обладающим дипломами, полученными во Франции, Англии, Египте? Они чуяли для себя опасность, как и любой состоятельный буржуа в Асибии – как бы не потерять хорошие доходы. Недаром никакими посулами не затащишь их в провинцию, где во врачах особенно нуждаются: невыгодно, разве заработаешь на неимущих? А Медейрос и пятеро других выпускников советских медицинских вузов, вернувшись на родину, тут же включились в осуществление программы нового правительства по здравоохранению. Медейроса направили в военный госпиталь, и сейчас во всей армии этой страны он единственный рентгенолог, да еще обслуживает портовую больницу, госпиталь в Алунде и по деревням ездит с передвижной рентгеновской установкой. А в последние месяцы напряженной ситуации в стране, когда врачи либо бастуют, либо стремятся увильнуть от выполнения правительственных распоряжений, Медейросу приходится вертеться волчком.

– Мы его почти не видим, – рассказывала Соня, отпивая маленькими глотками чай. – Мотается как очумелый. Иногда ночью спит по два-три часа, стонет во сне. Даже страшно. Господи! И когда все это кончится? И чем? – Она в упор взглянула на Антонова. – Вы, Андрей Владимирович, конечно, больше знаете, чем мой. Обстановка серьезная, верно ведь? А?

– Серьезная!

Она грустно покачала головой.

– Кругом болтают о государственном перевороте. Вот-вот будет. Правый, конечно. Тогда-то моего и возьмут за шкирку, как пособника «красных». Его ведь здесь «красным» некоторые зовут.

– Будем надеяться, что ничего у них не получится.

– Вот и мой говорит: не поддадимся! А сам поддается, да еще как – одна кожа да кости. Только что этой распроклятой малярией переболел… А вы к нему по делу?

Антонов рассказал о недавнем происшествии на шоссе, о бедственном положении Тавладской.

– Бедняга! – искренне вырвалось у Сони. Помолчав, вздохнула. – Господи, где только наших русских баб не встретишь!

Подлила чаю в чашку Антонова и уверенно заключила:

– Поможет! Как тут не помочь? Своя же…

– Не совсем… – попробовал поправить хозяйку Антонов, но Соня в упор взглянула ему в лицо строгими немигающими глазами и упрямо повторила:

– Своя!

Будто решающую точку ставила в бесполезном споре, в котором мнение у нее неколебимое. И за этой точкой была вся теперешняя Сонина жизнь – думы, сомнения, надежды… На какой-то миг в ее лице проступило отчуждение.

– Как у вас дела в культурном центре? – спросил Антонов, желая перевести разговор на другую тему. – Уже начали подготовку? Успеете к сроку?

Но, судя по всему, и эта тема не вызывала у Сони радости.

– Да так… – неопределенно ответила она, скосив глаза в сторону. – Время еще есть. Успеем, конечно, если обстоятельства в стране позволят. И другие тоже…

– А как с Голопятовой?

Соня беспомощно развела руками:

– Да никак! Терпим друг друга. Когда як ней подхожу, лицо ее каменеет. Однако язык прикусила. Но дура всегда останется дурой – это уж от рождения.

Антонов подумал: дело тут не в глупости одной Голопятовой. Все сложнее…

На улице грохотнул мотор машины и тут же затих, через щелки ставней в комнату вполз едкий запах бензинового перегара.

– Папа приехал! – Из соседней комнаты выскочили мальчишки и вприпрыжку бросились к дверям.

После слепящего света улицы в полутьме комнаты Исифу сощурился, пытаясь разглядеть, что за человек у него в доме.

– Папа! Папа! У нас гость! – кричали мальчишки.

– Гость в дом – бог в дом! – сказал по-русски почти без акцента Медейрос, шагнул с протянутой рукой к поднявшемуся из кресла Антонову. – Привет сердечный! Здоровеньки булы!

Исифу в самом деле заметно сдал. Под глазами не по возрасту обозначились вялые складки кожи, белки глаз стали желтыми – то ли от хинина, то ли от хронического недосыпания. И пожатие его руки показалось вялым – обычно жал так, будто хотел убедить, что вы имеете дело с крепким, знающим себе цену и надежным человеком. И все же Исифу по-прежнему был хорош собой – высок, широкоплеч, лобаст, с открытым, спокойным, внушающим доверие лицом.

– Чаю хочешь, Ося? – спросила Соня.

Садясь в кресло, Исифу устало отозвался:

– Конечно, хочу, солнышко! Какой тут разговор! Только сперва принеси мне простой воды.

Соня ушла на кухню и вернулась оттуда с пузатым колебасом и глиняной кружкой, налила ее до краев. В воде плавали травинки сипа[6]6
  Целебная трава.


[Закрыть].

– Пей, горемыка!

С облегчением откинувшись в кресле, Медейрос сделал глубокий вдох, словно набирался силы в добром покое своего дома и своей семьи.

– Что творится-то! – причмокнул губами. – Бензина снова в колонках нет. На чем ездить? А у меня больные…

– Дам я вам бензин, – предложил Антонов. – У меня в канистре литров двадцать.

Медейрос качнул головой, отвергая предложение:

– Не в том дело, бензин завтра достану. На базе нашего штаба дадут. Не в том дело…

Он потер свой мощный боксерский подбородок, некоторое время задумчиво смотрел на дымящуюся перед ним на столе чашку чая, которую поставила жена.

– Я вот о чем размышляю… Не слишком ли круто взял наш президент? Хочет одним махом из прошлого века в будущий! С классовыми противниками надо расправляться постепенно, а он их сразу всех ополчил против режима – от иностранных монополий до деревенских колдунов. Здесь все-таки Африка…

Поднял глаза на Антонова, как бы ожидая от него ответа – знакомы они уже второй год, встречались не раз при разных обстоятельствах, даже однажды Медейросы побывали в гостях у Антонова вместе со своими мальчишками. Вроде бы можно уже рассчитывать на взаимную откровенность.

Но на такую откровенность Антонов пойти не мог. Ему, консулу, не положено обсуждать с иностранцем действия здешнего правительства, тем более с критической точки зрения. Вероятно, Медейрос прав, правительству действительно стоило бы проявлять в реформах побольше терпения, расчета и сдержанности. Соня, по-своему расценив раздумье Антонова, решила прийти ему на помощь:

– Ося! Не втягивай консула в разговоры, которые он вести с тобой не имеет права. Ты врач, а не политик. Не лезь туда, куда не просят. Помни, что у тебя семья.

Тон у Сони был приказным, и не вызывало сомнения, что командует в доме именно она. Понизила голос, оглянувшись на спальню, где играли дети:

– К тому же мальчишки слышат, – бросила взгляд на Антонова. – А вы представляете, Андрей Владимирович, какими политиками становятся мои полукровки. В головенках им приходится совмещать столько всего: две нации, папину и мамину, два цвета кожи, три языка – ведь, кроме французского, есть здесь еще и местный, разные идеологии, культуры, привязанности… Не приведи господь!