Текст книги "Я это все почти забыл... Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году"

Автор книги: Леонид Шинкарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

в словах и поступках очевидна осторожность. Суждения стали сдержаннее,

действия неторопливее; то ли годы сказываются, то ли прибавилось мудро-

сти. Он не спешит спорить, отвечает в том смысле, что пражские радикалы

тоже причисляют его если не к консерваторам (это все-таки трудновато сде-

лать применительно к его биографии), то во всяком случае, к людям умерен-

ным. «Соглашаясь, я мог бы добавить, что стал таким после августа 1968 го-

да. В размышлениях о случившемся пришло понимание, как легко дается по-

литикам обострение обстановки. Можно говорить о советской интервенции

в Чехословакии, об имперских амбициях Брежнева, о многом прочем, чему

нет и не может быть оправдания. Но не уйти от результата: реформаторское

движение было разгромлено, в течение двадцати лет наш народ жил хуже,

чем прежде. И тогдашние руководители (в их числе был и я) не могут полно-

стью снять с себя ответственность. Наученный историческим опытом, я те-

перь действительно предпочитаю быть осмотрительным» 7.

Млынарж был одним из первых, если не первым чешским политиком,

кому хватило характера вслух сказать, что пражские реформаторы (себя он

причислял к их числу), не только жертвы, и советские танки – не единствен-

ная причина провала реформ; чешские политики не могут снять с себя от-

ветственности за то, что их негибкие действия и поспешные, недальновид-

ные шаги в конце концов привели страну к худшей внутренней ситуации,

чем была до начала реформ. Потому не стоит удивляться, что Горбачев не

торопился относить пражских реформаторов к своим предшественникам

или к образцу.

Это будет наш последний разговор со Зденеком Млынаржем.

Не хочу гадать, как сложилась бы жизнь этого яркого человека, вероят-

ного «чешского Горбачева», как говорили о нем в середине восьмидесятых,

когда его друг начинал в СССР перестройку, а он, один из умнейших людей

эпохи, вытолкнутый из Праги промосковской властью, скитался по Европе. В

списке жертв советского вторжения его судьба оказалась не худшей; он до-

жил до новых времен.

В апреле 1997 года, через два года после выхода в Праге книги Горбаче-

ва и Млынаржа, развернув одну из московских газет, я наткнусь на заметку

«Памяти Зденека Млынаржа». Строчки запрыгают перед глазами: «Многие

годы меня связывала со Зденеком дружба… она выдержала все испытания,

которые выпали на его и на мою долю. И мы остались верны ей до конца…

Михаил Горбачев» 8.

Книга Горбачева и Млынаржа на чешском называется «Реформаторы не

бывают счастливы». Это больше, чем название, выстраданное горьким лич-

ным опытом двух современников. Скорее, это диагноз системе, которой оба

знали цену, противостояли ей, надеясь ее улучшить, не ломая.

В начале февраля 1990 года я возвращался из Карловых Вар в Москву и

задержался в Праге. Шла пятая неделя, как у чехов появился 53-летний пре-

зидент Вацлав Гавел. На улицах толпы, настроение праздничное. Уходил в

прошлое коммунистический режим, в городе царила молодая стихия в джин-

сах и кроссовках. Эта масса делегировала сверстников в Пражский Град, в

помощники президента, в сотрудники его канцелярии. Им в голову не при-

ходило изменить внешнее обличие, их кроссовки разошлись по старинным

коврам древних залов. Подражая Гавелу, они старались поступать так, чтобы

было больше свободы, уважения к человеческому достоинству, чтобы всегда

можно было говорить правду и чтобы люди, слыша эту правду, ощущали не

свое бессилие, а начало практической работы.

Я навестил Ганзелку в его небольшой квартире в Новом городе, непо-

далеку от станции метро Ботаницка заграда. На второй день он повез меня к

своим знакомым на чашку кофе. Снег падал на дома, на мосты, на черные

зонты пешеходов. Припарковав машину на набережной Влтавы, мы зашага-

ли к большому каменному зданию, построенному в стиле модерн еще до

Первой республики. Милая хозяйка по имени Ольга обрадовалась, увидев

Иржи. Мы пили кофе в окружении книг и картин старых мастеров. Ольга рас-

спрашивала Иржи о детях, жалела, что муж рано ушел на работу, и с юмором

вспоминала, как славно они провели с мужем воскресный день в загородном

доме, купленном за 25 тысяч крон по объявлению в газете незадолго до по-

явления войск. Домик в деревне Влчице, в местности Градечек, у подножия

горного массива Крконоше. Когда мы вернулись домой, Иржи сказал, что

Ольга, у которой мы пили кофе, – жена Вацлава Гавела.

О Гавеле я слышал и раньше от Ганзелки, Зикмунда, Млынаржа, они

люди одного круга, друзья по Пражской весне, вместе подписывали манифе-

сты и шли в рядах «Гражданского форума». Как-то Гавел ввалился в дом

Зикмунда в Злине. «Мирку, извини, со мной такая орава!» За ним всюду та-

щились агенты безопасности. Гавел ночевал в доме Зикмунда, а прощаясь,

написал на своей фотографии: «Это самая приятная остановка на моем пути,

я только прошу прощения за полицейское окружение, которое привел с со-

бой. Вацлав Гавел. 15 августа 1985 года». А когда президент Гавел после вы-

боров приехал в Злин, с балкона муниципальной ратуши, у которой собра-

лись тысячи жителей, президента приветствовал почетный гражданин го-

рода Мирослав Зикмунд. «Мирек, – спрашивал я потом, – с Гавелом снова бы-

ла орава?» – «Когда он пришел в Град, орава стала меньше!» 9

Гавел впервые в новой для себя роли собирался лететь в Москву, и Ган-

зелке пришла мысль свести с президентом корреспондента «Известий», раз

уж он оказался в Праге. Все же советские читатели смутно представляют, что

за человек стал идолом чехословацких масс. Идея замечательная, думал я, но

деликатно ли взваливать на Иржи такие хлопоты. Больная Юлианка ждала

мужа в Седло, ему предстояло навестить ее, да и мне пора в Москву.

Пока я копался в архиве, надеясь, что Иржи занят своими делами, он,

видимо, связывался с канцелярией Града или напрямую с президентом. Ми-

лый Иржи, ну как передать тебе мое смущение при мысли о том, что в

Москве, когда ты снова прилетишь, как бы я ни старался, каких бы друзей ни

просил, не будет у меня шанса устроить тебе встречу с президентом.

До возвращения Иржи оставалось по меньшей мере три дня, я позвонил

Миреку и утром третьего февраля отправился с Центрального вокзала поез-

дом в Злин (буду называть город по-старому, хотя он, кажется, еще оставался

Готвальдовым). Мирек встретил меня у вагона, и через четверть часа маши-

на поднялась к вершине холма, к самой, наверное, высокой в городе, если не

во всей Моравии, улице Под нивами, и скоро мы уселись в кресла у стен, за-

нятых экзотикой со всего света. Два десятка лет Мирослав и Иржи старались

издать готовые рукописи, но повезло только книге «Материк под Гималая-

ми». Она была окончена в 1968 году и уже полным ходом печаталась на чеш-

ском, словацком, венгерском языках; на складе лежало 120 тысяч упакован-

ных и предназначенных для продажи толстых книг общим весом шестьдесят

тонн. Это все разошлось бы по стране, если бы авторы, публично выступая,

заменили в своей лексике два слова: «вторжение» на «приглашение» и «ок-

купацию» на «дружескую помощь». Но упрямцы предпочли наблюдать, как

покрывается пылью гора их книг. Власти рассылали книгу по списку для

членов руководства, ее арестовавших, и только позднее разрешили книж-

ным магазинам взять часть тиража, запретив книгу рекламировать.

Кажется, все это было в другой жизни, а сегодня готовится к изданию

«Спецотчет № 4», их исповедь о СССР, которая раздражала окружение Бреж-

нева и из-за которой так изменилась судьба путешественников.

– Но это не будет первое издание, – говорит Мирек, – каким-то чудом

рукопись удалось напечатать на Дальнем Востоке, в трех номерах местного

литературного журнала, и это сделал наш старый знакомый, хабаровский

тигролов и писатель Всеволод Сысоев. Как он отважился? Совать свою голо-

ву в пасть кремлевского зверя пострашнее, чем ходить на уссурийского тиг-

ра…

5 февраля я вернулся в Прагу.

Иржи приехал в середине дня во вторник, а утром в среду мы ехали в

Град. По дороге он говорил о президенте, удивляясь, как Гавел еще находит

время писать пьесы.

– Знаешь, если бы он мог на все плюнуть и остаться просто писателем,

он был бы самым счастливым на свете. Он постоянно сосредоточен на своих

мыслях, как художник. Я не уверен, что Генрих Бёлль был бы хорошим пре-

зидентом Западной Германии, но у Гавела в Чехословакии огромный мо-

рально-политический авторитет. У него все получится.

Мы проехали во внутренний двор Града и, кивнув охранникам (Ганзел-

ку знают в лицо), поднялись к президенту.

Кабинет просторен, над письменным столом картины чехословацких

художников-модернистов. Гавел и Ганзелка обнялись. Президент без пиджа-

ка, ворот голубой рубашки расстегнут, галстук чуть на боку, словно мы в

пивной «У Флеку» на Кременцовой или «У святого Томаша» на Летенской.

Садимся за журнальный столик. Не ожидая вопросов, Гавел говорит, что се-

годня надо не придумывать новые химеры, чтобы с ними бороться, а менять

к лучшему конкретные обстоятельства жизни. События ХХ века, такие, как

Кронштадтский мятеж, революция в Венгрии, Пражская весна, хрущевская

оттепель, горбачевская перестройка, казалось бы, совсем разные, тем не ме-

нее – эпизоды одного исторического процесса: общество стремится ограни-

чить или вообще ликвидировать тоталитарную сущность коммунистической

власти.

Гавел извиняется, что подзабыл русский; учил в школе, но давно не го-

ворил. Вопросы понимает, а для ответа, боится, у него не хватит слов. Ган-

зелка советует говорить по-чешски, обещая помочь перевести, если возник-

нут затруднения.

Президента волнует поездка в Москву.

– Не знаю, не знаю… Все же это будет первый разговор советского пре-

зидента с чехословацким президентом, которого никто не посадил на это ме-

сто, ни сегодняшние хозяева Кремля, ни кто-либо из их предшественников.

Это значит, что переговоры будут проходить иначе, чем прежде. Меня вызы-

вают не на ковер, как наместника колонии, я еду на встречу с Горбачевым,

как едет к президенту большой страны президент малой страны, которая

хочет установить с большой страной равноправные дружеские отношения, а

не отношения губернии или колонии с метрополией 10.

Проблема «больших» к «малых» чувствительна для чешского сознания.

Человек, от рождения гражданин империи, воспринимает мироздание

(пространство, население, природные ресурсы) не как игру исторической

судьбы или милость Божью, налагающую ответственность, но как заслужен-

ное, им лично заработанное преимущество над другими. Играя мускулами,

он не может до конца понять существ точно таких же, но которым не доста-

лось большого куска и приходится уповать на совесть сильного. Это слабые

придумали, что сильный должен быть добрым, в то время как сильный уве-

рен в заложенном свыше своем праве требовать от слабого послушания. Как

напишет Гавел о Центральной Европе, «этнос, который здесь, собственно,

никогда не мог спокойно и свободно развиваться политически, постоянно

отстаивает свою сущность, между прочим и тем, что неустанно претендует

на собственную непохожесть и болезненно реагирует на угрозу, которую для

него представляет непохожесть других» 11.

Гавел понимает беспокойства людей из-за территориальной близости

«больших». Их претензии вынуждают соседей жить в постоянном предчув-

ствии опасности. Эта тревога будет в душах до тех пор, пока существует

пусть даже один агрессивный человек, готовый прибегать к силе как к спо-

собу решения конфликтных ситуаций. В тюрьме Панкрац я слышал, что за-

ключенные давно пророчили сокамернику Гавелу пост президента, обещая

поддержать оружием и динамитом, и я спросил, так ли это.

– Это было раньше Панкраца, в тюрьме Гержманице… – улыбнулся

Гавел и повернулся к Ганзелке. – Ирко, ты пока не переводи, если я скажу

полфразы, а ты в это время будешь шептать на ухо, я забуду о чем собирался

сказать… Заключенные не раз предлагали помощь, если мы возьмемся изме-

нить режим в стране. Это слышали сидевшие со мной Иржи Динстбир и Вац-

лав Бенде. Сокамерников мы разочаровали, ответив, что такая помощь вряд

ли потребуется. Мы за мирный переход к демократии. Гавел говорит, растя-

гивая слова, делая паузы. Ищет варианты, как точнее выразить мысль.

– Обратите внимание: там, где нет тоталитарных систем (например, в

западных парламентарных демократиях), время от времени появляются

волны политического терроризма. Идея же ненасильственного перехода к

новой системе, как ни странно, дает всходы в тех странах, где была тотали-

тарная система, основанная на насилии. Как ни парадоксально, именно здесь

пробивает себе дорогу идея ненасилия. Она не нами придумана. Ее развива-

ли Ганди, Мартин Лютер Кинг, их единомышленники. Этому явлению есть

свои объяснения, и я писал о них. Тоталитарной системе свойствен сложный

бактериальный характер. Эта система сильна не только репрессивными по-

лицейскими методами, а скорее тем, что ее микробы отравляют души людей,

деморализуют их. И каким образом противостоять этим микробам, кроме

как посредством других микробов, которые проникают в тоталитарную си-

стему власти, разлагают и поражают ее. Эта точка зрения, возможно, объяс-

няет, почему в странах с тоталитарным режимом раньше всего пробивает

дорогу идея ненасилия. Насилие – не выход. Это доказывает история и прак-

тические ситуации разных народов. В том числе вторжение войск стран

Варшавского договора в Чехословакию».

Еще недавно среди чехов ходило по рукам самиздатовское издание эссе

Гавела «Сила бессильных». Теперь люди, еще недавно «бессильные», воз-

вращаются к политической жизни, занимают посты в руководстве страной.

Становясь «сильными», не будут ли они сводить счеты с теми, с кем поменя-

лись ролями?

Гавел не спешит с ответом.

– Мы стараемся ввести в разбушевавшуюся стихию идеи духовности,

взаимопонимания, взаимотерпимости. Это исходный пункт современной по-

литики. Будем помнить, что на руководящие посты нас выдвинула осень

1989 года, истинная революция, полная любви и терпимости. Опасность све-

дения счетов не может нам угрожать.

Я слышал, что все бумаги президент Гавел подписывает ручкой с зеле-

ными чернилами, как цветом надежды, и я не преминул спросить, верен ли

слух.

– Тут некоторое преувеличение, правда, Ирко? Государственные бумаги

о помиловании или назначении министров я подписываю шариковой ручкой

синего цвета. А вот дарственные надписи на своих книгах и делаю зеленым,

цветом надежды, и красным фламастером прибавляю сердечко. Идея любви,

взаимопонимания, терпимости сопровождала нашу революцию и вынесла

меня на этот высокий пост. Надежда – это нечто иное, чем прогностика и чем

оптимизм. Это состояние духа. Ее надо иметь в себе, если хочешь жить. Иначе

жизнь не имела бы смысла.

Потом Гавел вернется к своей мысли:

– Но не это главное… Главное в том, что в странах с тоталитарными си-

стемами люди говорят: с нас хватит! Насилие не выход. Идея ненасилия опи-

рается на что-то лучшее в человеке, на что-то лучшее в нас. Это возвышает

людей над всеми системами и над временами. И поскольку я это говорю для

советской газеты, хотел бы подчеркнуть, что и у вас переход к демократии

осуществляется, должен осуществляться в спокойных миролюбивых формах,

без пролития крови.

Но Гавел и Ельцин росли в разных культурах.

Через три года на виду страны и мира в центре Москвы молодая рос-

сийская власть – демократическая! – будет из танков расстреливать соб-

ственный парламент. Говорят, танкистам обещали большие деньги за каж-

дый залп. Убитых выносили из парламента на носилках, как мусор.

Письмо И.Ганзелки в Москву (10 января 1991 г.)

Ленька, дорогой! Неделю тому назад телецентр звонил, прочел телеграмму от

тебя и обещал прислать ее в мой адрес. Ничего не получил, но я счастлив, что полу-

чил твой сигнал: жив и здоров, Бог воздаст! По календарю не прошло очень много

времени от твоей поездки в Прагу, но кажется, что прошли века, так много собы-

тий, так много новых забот, так мало надежных источников рационального разви-

тия. Ты, наверное, на своем старом месте в редакции, но, конечно, твое внимание

обращается в других направлениях, чем полтора года тому назад. А я очень мало

знаю о ежедневных проблемах твоей и вашей жизни. Редкие информации не прино-

сят много вдохновительного.

Последнее, что я получил из Москвы, это прекрасный декоративный самовар из

фарфора с визитной карточкой «Михаил Сергеевич Горбачев». Не думаю, что он об

этом знает. Очевидно, инерция протокола. <…>

Здоровье Юлианки стало хуже, приступы слабости, головокружение. Она очень

часто трясется, проживает тяжелые депрессии, боюсь за нее. Мы переселились на

Вацлавскую улицу № 14, 500 метров от старой аварийной квартиры, рядом с Карло-

вой площадью. Но новая квартира после генеральной реконструкции тоже аварий-

ная, на будущую неделю начнут вытаскивать все водопроводные инсталляции и ка-

нализацию из стен и давать другую. Катастрофа, именно для Юлианки в ее совре-

менном состоянии здоровья.

В Седло мы бываем очень редко, я привязан к зданию чешского правительства,

ежедневно работаю с утра до ночи. Работа интересная, в большинстве концепцион-

ная, бывают часто полезные переговоры с крупными банками и концернами, в смыс-

ле открывания возможностей, именно конкретных совместных предприятий. По-

следняя задача: комплексное решение энергетической и экологической ситуации,

сравнение ядерного и других вариантов. Интересно, временами утомительно, пото-

му что все спешит. Несколько месяцев еще проработаю и вернусь с Юлианкой на пен-

сию.

«Цейлон, рай без ангелов», появится, очевидно, весной. Пришлю. Или возьмешь

ее в Праге лично? Извини, Ленька дорогой, что кончу. Почту за пять дней я открывал

и читал полных полтора дня. Люди пишут целые горы писем. Прекрасно, вдохнови-

тельно, удовлетворительно, но тоже катастрофа. Ленька, обнимаю вас всех. Пиши,

что с тобой. Или звони! Твой Юра 12 .

Письмо И.Ганзелки в Москву (10 апреля 1991 г.)

…Наконец-то я одно письмо от тебя получил, спасибо! Оно уже старое, но от

тебя. На нем дата 20.1.1991. Дата почтового штампа в Кисловодске 30.1.1991. И ко

мне в Прагу добралось 7.4.1991. В день рождения моей сестры.

Конечно, больше ты меня обрадовал звонком. Это единственный надежный

способ соединения. Телеграмму, о которой пишешь, я до сих пор не получил. Но основ-

ное, что ты приезжаешь. Надеюсь, что ты привезешь с собою фотографию своего

камина. Все остальное уже писать НЕ НАДО! Скоро мы уже повстречаемся у нас, с

душой на ладони… 13

Май, 1991 год. Бурлит Староместская площадь; тон задают студенты

Карлова университета; идут с транспарантами в ширину площади и с нацио-

нальными флагами, поднятыми над головами. Молодые интеллектуалы идут

мимо вознесенного над площадью Яна Гуса, он их вечный профессор, учи-

тель на все времена. Здесь избегают произносить пустые слова, но теснее

смыкают плечи, демонстрируют сплоченность. Второй год чехи живут без

российского (советского) патроната и спорят, какая цивилизация, восточная

или западная, им ближе; они делают исторический выбор. Увы, полвека жиз-

ни в коммунальной квартире Восточной Европы с властным и грубоватым

хозяином заставляют крепко подумать. А когда память возвращает к подав-

лению Пражской весны, как все было, сомнения покидают даже колеблю-

щихся. Можно забыть, как тебя обидели, но как унизили, не забудешь.

Я не раз бывал на этой площади, сидел на ступенях у монумента, но

впервые замечаю, что под ногами базальтовая брусчатка, какою выложена

Красная площадь в Москве. Как будто из единого карьера, из той же кам-

нерезной мастерской. Камни под ногами одни, а дороги – в разные стороны.

Мой известинский коллега Станислав Кондрашов в те дни писал:

«…неужели мы, русские, великий народ, так глухи к проявлениям нацио-

нального духа других народов? Неужели не ясно нам, что только широта

подхода, мудрость и понимание со стороны Москвы могут в рамках новой

демократической федерации изжить тот первородный грех, который литов-

цы, латыши и эстонцы усматривают в присоединении их стран к Советскому

Союзу на основе секретного протокола к пакту Молотова–Риббентропа?» 14.

События 1968 года – грех того же порядка.

Между прочим, когда «Известия» предложили Кондрашову, одному из

самых авторитетных журналистов-международников, освещать в газете

ввод войск в Чехословакию, он отказался: «не моя тема». Американист, долго

проработавший за океаном, он не хотел иметь с этим ничего общего. Но с ин-

тересом отправился в весеннюю Прагу 1990 года. И что бросилось в глаза?

«Советское посольство занимает большую территорию в живописном праж-

ском районе. Ограда – само собой понятно. Но поверх ее – колючая проволо-

ка. В братской стране?! Какими глазами смотрят на эту проволоку пра-

жане?»15. Что бы мой друг сказал, увидев наше посольство в том треклятом

августе шестьдесят восьмого, в тройном оцеплении танков, ощетинившихся

жерлами пушек, направленных на чешских женщин, толкающих перед собой

по тротуару коляски с детьми?

Ограда советского посольства в Праге и год спустя по всему периметру

защищена колючей проволокой; напоминает ограду колымских лагерей на

Челбанье, на Мальдяке, на Широком. Мы их видели в 1977 году, сплавляясь с

друзьями на лодках по Колыме. C Вадимом Тумановым осматривали лагеря,

в которых он провел много лет; на Мальдяке услышали, как в дни ввода

войск в Прагу старый рецидивист, не раз сидевший за убийства и разбой,

бродил пьяный по поселку и каждому встречному совал в лицо газету с со-

общением ТАСС о вводе войск: «Ну, полный беспредел!»

Многие люди, не зная этого слова, чувствовали то же самое.

В декабре 1991 года в государственном замке Либлице, под Прагой

ожидалась международная конференция о чехословацких событиях, я вос-

пользовался приглашением чехословацкой Академии наук.

Не знаю, со смыслом ли свели вместе Александра Дубчека, Олдржиха

Черника, Богумила Шимона, Венека Шилгана, Иржи Гаека, Иржи Пеликана,

многих чехословацких реформаторов и диссидентов, историков Москвы,

Варшавы, Берлина, Софии, Будапешта, ученых стран Европы и Америки в

этом древнем замке ХVIII века, или так получилось, но великолепие старин-

ного поместья и слегка размытого туманом ухоженного парка с опавшим зо-

лотом листьев на гаревых дорожках побуждают думать, как ничтожны оби-

ды, споры, взаимные претензии властей перед целительной красотой осен-

него утра.

Отношение интеллектуалов к реформам на конференции образнее дру-

гих выразил когда-то гонимый философ Иван Свитак.

Не желая садиться в тюрьму, пусть даже родную, он эмигрировал, был

профессором Колумбийского и Калифорнийского университетов и после

двух десятков лет вернулся на родину. В Пражской весне он видит отчаян-

ную попытку Икара. Пусть смельчак не поднялся к облакам, рухнул в море,

но какой дерзкий замысел, как он прекрасно взлетел!

В перерывах между заседаниями мы говорим о чехословацком партий-

ном чиновничестве 1970-х и 1980-х годов, для которых верность Москве да-

вала преуспеяние, более надежное, нежели служение нации. Идея приорите-

та интернационального над национальным подразумевала готовность «ма-

лого народа» принести себя в жертву «большому», «старшему». В Сибири я

встречал потомков поляков, участников освободительных движений первой

и второй половины ХIХ столетия. В России, писал П.Кропоткин, даже умерен-

ные люди считали, что «выгоднее иметь Польшу хорошим соседом, чем

враждебно настроенной подчиненной страной. Польша никогда не потеряет

своего национального характера; он слишком резко вычеканен. Она имеет и

будет иметь свое собственное искусство, свою литературу и свою промыш-

ленность. Держать ее в рабстве Россия может лишь при помощи грубой фи-

зической силы, а такое положение дел всегда благоприятствовало и будет

благоприятствовать господству гнета в самой России» 16.

Это не только о Польше.

Когда бы правители прислушивались к предкам, не меньшим патрио-

там, чем потомки, в Европе в последние два столетия поубавилось бы нена-

висти. Но не при каждом государе есть мудрый Кропоткин.

После заседаний, если заканчивались засветло, я ехал автобусом из

Либлице в Прагу. Никогда раньше Ганзелка не выглядел таким усталым.

Осунулся, под глазами круги. Нервы напряжены, скачет артериальное давле-

ние. Усталость накапливалась еще с тех пор, как он пошел садовником в сады

на Петршине, а по ночам переводил чужие тексты. Слишком долго страдал

от невостребованности, безденежья, напрасных попыток издать их с Миро-

славом книгу о Цейлоне.

Теперь побаливает печень, пораженная малярией; малярию он не раз

подхватывал в африканских саваннах. На этих днях сильно испугался, когда

при чтении газеты строчки вдруг стали терять резкость. Усилием лицевых

мышц он поднимал брови, смеживал веки, повторял упражнение снова, но

хрусталики не слушались. Газеты ему читает, Юлианка (Юлия Хорватова), в

прошлом актриса, женщина тонко чувствующая, находит радость в особом

послушании мужу, это послушание любящей матери, которая угадывает и

исполняет прихоти сына, для нее всегда ребенка, над которым дрожит.

Иржи не хотел терять работу садовника, но когда началось хроническое

заболевание позвоночника, врачи настояли сменить род занятий. А что еще

он мог в те времена делать? Как содержать семью? Понес продавать свои фо-

тоаппараты, кинокамеру, оптику, книги и картины…

Иржи хочет меня развеселить.

– Знаешь, у Юлианки врожденное предчувствие опасности. Она роди-

лась 12 апреля 1912 года. В этот день утонул «Титаник». .

И я слушаю трогательные истории о том, как Юлианка интуитивно

удерживала мужа от действий, которые, как потом оказывалось, угрожали

ему бедой. От себя отвести беду Юлианке не удалось. В июне 1994 года я по-

лучу из Праги письмо, из конверта выпадет отпечатанный типографским

способом листок в черной рамке:

«В воскресенье 12 июня 1994 года у нас умерла наша любимая, восхищавшая нас

Юлианка, госпожа ЮЛИЯ ХОРВАТОВА. Ее плодотворная жизнь закончилась в воз-

расте 82 лет. По ее желанию мы прощаемся тихо и без участия общественности в

ритуальном зале крематория в Индриховом Градце 16 июня 1994 года в 9 часов 45

минут. За всех оставшихся – инж. Иржи Ганзелка» 17.

Письмо И.Ганзелки в Москву (20 августа 1997 г.)

…Спасибо за длинное и самое грустное письмо. Кажется, что подробно отве-

чать нельзя. Хочу только сказать, что сюрпризов я в твоем письме не нашел и что

очень рад твоей отваге работать и писать даже в этих условиях.

Только прошу тебя не забывать о сибирском мальчике, который в забытой де-

ревушке, в морозе, в лаптях вынужден был с остальными колхозниками кричать «Да

здравствует великий Сталин!».

Мне кажется, что экстремы прошлого всегда и всюду превращаются на экс-

тремы противоположного рода. Есть простая логика в трагедиях русского народа

этих лет. Но у него известная способность пережить и преодолеть даже невозмож-

ное. Будет лучше – это тоже логика русской истории. К сожалению, у вас давным-

давно привыкли жертв не подсчитывать. Старайся, дорогой Ленька, не оказаться

среди них!

Можно тоже вспомнить Достоевского. Но где действительно преступление и

где наказание справедливое? Не имею ни отваги, ни достаточных знаний, чтобы от-

ветить на эти вопросы. Мы в ЧР переживаем свои экстремы, свои новые преступле-

ния против невиновных, и виновные процветают в пиджаках неожиданных красок.

Мы с Миреком отпраздновали 50-летие начала наших путешествий. Простые

люди не забывают, отзываются прекрасными письмами и лично. В Злине открыта

постоянная экспозиция о нашей жизни и труде. Издана книжка «50 вопросов и 50 от-

ветов HZ» 18. Сейчас работаю над эссе на тему толерантности. Издательство

«Примус» решило издать исправленные копии всех наших путевых очерков. Будет

переиздано все, что мы написали и подписали полстолетия назад. Извини, что мне

так захотелось гордиться этим фактом. Но не вижу вокруг много людей, которые

готовы сегодня отвечать за все, что высказали, написали, сделали в течение про-

шлых пятидесяти лет. <. .>

Обнимаю тебя и вас обоих! Твой Юра.

P.S. Моей жены Юлианки уже больше трех лет нет в живых. Но жизнь была

щедрая, я снова живу рядом с прекрасной и доброй женой 19.

Каждый раз, когда приближается август, охватывает тревожное пред-

чувствие. Даты, даже болезненные, требуют от прессы откликов, но как от-

зываться, не повторяясь, тридцать раз подряд? Когда в Омске, на берегу Ир-

тыша, я завел в кругу рабочих разговор о чехословацких событиях 1968 года,

оказалось, что для тридцатилетних это почти как битва русских с монголами

на Калке. Когда это было! А люди постарше и в прежние-то времена мало что

понимали и теперь припоминают по большей части то, что когда-то вложила

в головы идеология: «чехи продались Западу», «мы их кормили на свою го-

лову», «нас не любят, потому что мы сильные».

Это особенность советского массового сознания, пусть только части, во

второй половине ХХ столетия. Нервный переход к рынку, захват российским

и иностранным частным капиталом предприятий по добыче и транспорти-

ровке природных ресурсов, передел экономики, банков, страховых компа-

ний, часто с разбоем и стрельбой, обнищание населения, чувство полной без-

защитности перед взявшей власть кучкой людей, назвавших себя демокра-

тами, с личной охраной, численностью большей, чем была у царей, не вме-

щались в сознание сбитых с толку «низов» и окончательно выводили про-

блемы Восточной Европы за пределы живого интереса.

В канун тридцатилетия событий замысел редакции был прост: свести

на газетной полосе деятелей, причастных к Пражской весне с той и другой

стороны, давно не общавшихся друг с другом и согласных сказать, что те-

перь испытывают к другой стране, в каком направлении их мышление эво-

люционирует.

И вот я в Праге.

…Быстро несется автобус из Праги к Индрихову Градцу, откуда на по-

путном транспорте можно добраться до хутора Седло. Разглядываю попут-

чиков. Рядом со мной щекастый здоровяк лет сорока, берет сдвинут на бро-

ви. По-русски понимает, но говорит чуть-чуть. Зовут Матей, он из Западной

Чехии, из Домажлиц, центра Ходского края (Ходовии). В дремучих лесах и в

горах отважные ходы, издавна свободные люди, признававшие только

власть короля, вооруженные дубовыми посохами (чеканами), с послушными

им огромными псами, под знаменем с изображением песьей головы тысячу

лет назад несли охрану границы с Баварией, потом прославились подвигами

в эпоху гуситских войн. Роман о «псоглавцах», одну из любимейших у чехов

книг, написал Алоис Ирасек.

Матей, конечно, знает о герое романа Яне Козине (его настоящее имя

Ян Сладкий) и его матери, стойкой Козинихе, помнит сцены разгрома по-